А над Волгой - заря румяная,
А над Волгой - рай.
И грохочет ватага пьяная:
“Атаман, вставай!
Належался с басурманскою собакою,
Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!”
А она - что смерть,
Рот закушен в кровь.
Так и ходит атаманова крутая бровь:
“Не поладила ты с нашею постелью,
Так поладь, собака, с нашею купелью!”
В небе-то ясно!
Тёмно на дне.
Красный один башмачок на корме.
И стоит Степан, словно грозный дуб,
Побелел Степан аж до самых губ,
Закачался, зашатался:
“Ох, томно!..
Поддержите, нехристи,
В очах тёмно”.
Вот и вся тебе персияночка,
Полоняночка...
Ну не знали мы тогда такой поэзии, не приучили нас к ней, нам совсем другое внушалось под видом стихов. Мало того, что эта неведомая поэзия нащупала во мне тайный привод, доселе дремавший под спудом - от него пришли в движение механизмы, никогда прежде не действовавшие во мне - но ещё и этот голос - чей это голос, кому он принадлежит? Я стала перебирать по памяти мужчин нашей группы, но толком не могла вспомнить ни одного лица, никто пока не привлёк к себе моего внимания - вернее, не отвлёк его от того, что творилось внутри меня.
И снится Разину сон:
Словно плачется болотная цапля.
И снится Разину - звон,
Ровно капельки серебряные каплют.
И снится Разину - дно
Цветами, что плат ковровый.
И снится лицо одно - забытое, чернобровое.
Сидит, точно божья мать,
Да жемчуг на нитку нижет.
И хочет он ей сказать,
Да только губами движет.
Сдавило дыханье, аж
Стеклянный в груди осколок.
И ходит, как сонный страж,
Стеклянный меж ними полог.
“Рулевой зарёю правил
Вниз по Волге-реке.
Ты зачем меня оставил
Об одном башмачке,
Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком!..”
И звенит-звенит, звенит-звенит запястье...
Затонуло ты, Степаново счастье!
Наутро, когда мы высыпали из избушки на девственный снег - кто за костёр, кто за котёл, кто по дрова, кто за лыжи - я жадным взором обежала всех наших мужчин, пытаясь отгадать: кто?
Кто читал эти дивные стихи? Кто способен был ТАК в них проникнуть, ТАК их передать? Кто был настолько чуток, что ни до, ни после стихов не произнёс больше ни единого слова, не “заболтал” их? Кто поставил всё так, что невозможно было по-свойски крикнуть: “Братцы, ну, колись, кто стихи вчера читал?”
Чистота жанра не допускала этого панибратского оклика, как трагедия не допускает частушки. Такой развесёлый вызов, истребив тайну, свёл бы на нет результат разгадки. “Ну, я”, - пробасил бы мне в тон тот, кто читал - и всё, дальше мои отношения с ним могли развиваться только в приятельском русле. А ведь то был мой суженый. Ведь я уже любила его, я не могла допустить с ним никакого приятельства. Я должна была угадать его сама, заставить эту тайну опознания работать на нас, вязать нас обоих этой знаковой связкой.
Но шли дни, один другого ярче. Волшебные Карпаты затмевали собой всё, и стресс моего развода понемногу заживал. В ночь на 7 января мы с подругами увязались за группой местной молодёжи с гармошкой, ходили от двора к двору, пели колядки под окнами. Заходили в дома, принимали угощение, плясали. Эти колядки были не хуже тех ночных стихов, я торопливо записывала в блокнот, отпуск складывался на диво: всё было иначе, чем дома и на работе, ничто не напоминало о рухнувшей жизни.
Потом на какой-то автобусной экскурсии не то я прибилась к одному парню, Олегу, не то он ко мне прибился - так и сидели рядом, изредка переговариваясь. В один из дней устроили для нас банкет, мне хотелось попробовать разные вина (только что из большого спорта, никакого опыта питья). Я не знала, что смешивать нельзя. Ноги у меня подкашивались, и этот Олег пошёл провожать меня. На мостике остановились, голова кружилась, и тут я его узнала: по поцелую. Поцелуй был такой же чуткий, как голос в ночи. Я не могла ошибиться, но для верности спросила:
-Ты стихи читал?
-Я...
-Кто это был?
-Цветаева.
Но я-то ничем не поразила его воображение, только он моё. А если нечего тебе предъявить своего, приходится утверждаться, топча чужое.
На очередной экскурсии он купил в киоске какой-то кондовый советский роман; такие романы писались многотомниками, их называли “опупеи”, а жанр обозначался “сибирятиной”: там неизменно присутствовал какой-нибудь таёжный Егор, действие развивалось с царских времён до наших дней, и первая фраза неотступно оповещала: “Осень в том году выдалась пасмурной и дождливой”.
Я раскрыла книгу, победно прочитала вслух начало и устремила на него уничтожительный взор. Он отнял книгу от глумления и молча показал мне студенческий билет заочника Литинститута. На место меня поставил.
Спустя четверть века я позвонила в Харьков Ирине Евсе, знающей литературную жизнь своего города вдоль и поперёк, назвала имя её земляка - нет, такого имени она не слыхала. Да и я потом нигде не встречала никаких упоминаний об Олеге, хотя мир очень тесен.
Мир тесен и жесток. Борьба идёт беспощадная, никому не удаётся удержать однажды завоёванную позицию. В бизнесе, во власти и в любви.
Ну, проломила я все стены, отделявшие меня, сибирячку, от этого харьковчанина, прочитавшего в карпатской ночи стихи Цветаевой и не обратившего на меня должного внимания. (Как пелось в песне, “как ты посмела не поверить, как ты посмела не ответить, не догадаться, не заметить...”) Проломила стены времён и расстояний, преодолела барьеры профессии, чтобы небрежно бросить: “Привет, Олег!”, пробегая по коридору общежития Литинститута, куда мы, заочники, съезжались по два раза в год.
Ну, остановился он, ну, обомлел. Я была как заморская жар-птица - приехавшая в Москву уже не из Сибири, а из Сирии - смуглая, как арабка, одетая иначе, чем все, и сосредоточенная на чём-то своём.
Пока его завоёвывала, идя кружным путём, цели сместились. И сюжет, развивающийся по сценарию народной сказки “Журавль и цапля”, уже не занимал меня, а вызывал досаду. Он волновался, искал встреч, заговаривал. Он больше не интересовал меня.
И ещё целых двадцать пять лет мне было некогда даже вспомнить о нём, так густо насыщена жизнь. И вдруг во время отпуска, в яркий солнечный день, наблюдая, как из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают... я разом всё вспомнила - Карпаты, избушку, кромешную тьму и голос волшебный в ночи; и сердце моё ахнуло и покатилось:
Затонуло ты, Степаново счастье!
1999
Ч У Д О
Это как условный знак, вроде тихого посвистывания из темноты: мол, не бойся, я здесь, я с тобой.
И происходит это не со всяким, надо еще заслужить, чтобы тебя не оставляли один на один с жизнью.
Со мной, например, очень долго не случалось никаких чудес, и вся моя жизнь складывалась по материальным, поверхностным законам. Я даже думала, что это у всех так и что про чудеса люди врут .
Однажды были мы с Егором Юдиным, известным православным писателем и художником, в Вене - на мероприятиях по детской литературе. Егор уверял, что с ним чудеса совершаются то и дело. А с тобой, говорил, ничего не происходит потому, что ты - ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Я думала, он сочиняет.
Но очередное чудо случилось с ним у меня на глазах.
Мы уже покидали Вену. Последние австрийские монеты, неходовая в других местах валюта, были наскоро дотрачены. На общественный транспорт до аэропорта у нас был припасён билетик на две персоны, купленный в автомате. Но в последний момент мы обнаружили, что он детский, по половинному тарифу. Видимо, нажали не на ту кнопку у автомата, сгребли сдачу не считая и не заметили ошибку. Покупать новый было уже не на что. Австрийцы хоть и ближе к славянам по характеру, чем упорядоченные немцы, которые всё делают заблаговременно, но и у них поменять доллары можно только в банке и только в определённые часы. Мы с Егором влипли.
Надо иметь в виду, что это вам не Россия, где безбилетный проезд дело самое естественное, там это - форменное преступление, наравне с грабежом и разбоем.
Заготовили мы подходящую легенду для контролёра - а разговор с контролёром был абсолютно неизбежен, потому что последний отрезок пути нам предстояло ехать на пригородной электричке, где билеты проверяются неукоснительно. Егор по-немецки не говорил, и драме предстояло разыграться между контролёром и мной.
Когда человек в униформе приблизился к нам, Егор воскликнул краткую молитву: “Господи, помоги!” - и отвернулся от позорища.
Контролёр взял наш билет, долго в него вглядывался, потом уточнил:
-До аэропорта? - по-немецки, естественно.
Я кивнула, ни жива ни мертва.
-Вдвоём?
-Да.
Контролер продырявил наш билетик своей машинкой, вежливо вернул мне и проследовал дальше.
Мы с Егором ошеломлённо посмотрели друг на друга.
Так я узнала силу молитвы.
Конечно же, имеет значение, кто просит, о чём и с каким сердцем.
Если, скажем, ты уже изрядно задолжал своему соседу, пропустил все сроки и снова пришёл просить, то вряд ли дадут. Так же и тут. Сперва рассчитайся по старым долгам.
Однажды я очень долго собиралась в храм. “Собиралась” - в данном случае говорила себе: надо бы сходить в церковь. Дальше намерения дело не шло. Всё работа да дела. Вот уже и момент себе определила: отстоять неделю покаянного канона в великий пост. Уже и вслух объявила (как теперь говорят, “озвучила”) свои планы в разговоре с подругой. А дал слово - держи.
Но в понедельник - одно помешало пойти в храм, во вторник - другое не пустило, в среду... Да ладно, решила я в среду, канон можно и дома почитать, по молитвеннику. Вот так и сдаёшься. Так и сдаёшь...
Но посреди рабочего дня, собравшись ехать по срочному делу, я вдруг обнаруживаю, что у моей машины проколоты два колеса. Поездка по срочному делу сорвалась. И даже до шиномонтажа не доехать, поскольку запаска только одна. Часа полтора ушло на замену колес.