убийства. Однажды он целый год прожил угрем на самом дне пруда под водопадом, чувствуя, как медленно ил подается перед его плоским носом, когда он расталкивает его головой; то было спокойное время, но после желание снова узнать поближе таинственную жизнь человека вернулось — от этого наваждения бесполезно избавляться. И вот теперь он без отдыха перемещался по разрушенным кельям — немое одинокое присутствие, жаждавшее воплотиться снова, но лишь в одном — в человеческой плоти. А поскольку повсюду в стране прокладывали автодороги, люди неизбежно снова пришли бы в круглую долину.
Мужчина и женщина добрались на своем автомобиле до деревни в нижней долине; услыхав о разрушенном монастыре и водопаде, сбегающем с утесов в огромный амфитеатр, они решили на это посмотреть. На осликах поднялись до деревушки снаружи проема, но оттуда индейцы, которых они наняли себе в сопровождение, идти дальше отказались, поэтому они двинулись одни — наверх по каньону, прямиком в пределы Атлахалы.
Когда они въехали в долину, стоял полдень; черные ребра утесов стекольно блестели под палящими отвесными лучами солнца. Они остановили осликов у кучи валунов на краю пологой луговины. Мужчина спешился первым и протянул руки женщине. Та наклонилась, взяв его лицо в ладони, и они застыли в долгом поцелуе. Затем он снял ее на землю, и они рука об руку начали карабкаться по камням.
Атлахала витал поблизости, пристально наблюдая за женщиной: другие женщины в долину прежде не забредали. Парочка уселась на траву под небольшим деревом — они смотрели друг на друга и улыбались. По привычке Атлахала вошел в мужчину. И немедленно вместо существования в пропитанном солнцем воздухе среди птичьего зова и запахов растений он осознал одну лишь красоту женщины и ее внушающую страх неотвратимость. Водопад, земля, сами небеса отступили, рухнули в ничто — остались только улыбка женщины, ее руки, ее аромат. То был мир невозможно удушливее и болезненней, чем Атлахала мог вообразить. Но все равно, пока мужчина говорил, а женщина отвечала, он оставался внутри.
— Оставь его. Он же тебя не любит.
— Он меня убьет.
— Но я люблю тебя. Мне нужно, чтобы ты была со мной.
— Не могу. Я его боюсь.
Мужчина пылко обнял ее, прижал к себе так, точно одним этим мог спасти себе жизнь.
— Нет, нет, нет. Так больше продолжаться не может, — сказал он. — Нет.
Боль его страдания была слишком остра; нежно Атлахала покинул мужчину и проскользнул в женщину. И сразу чуть было не поверил, что разместился в ничто, попал в собственное безграничное я — настолько совершенно осознал он блуждающий ветерок, крохотные трепыхания листьев и яркий воздух, окруживший его. Однако все было иначе: насыщенность каждой детали усилилась, вся сфера бытия стала огромной, беспредельной. Теперь он понимал, чего искал в женщине мужчина, и знал, что страдает мужчина от того, что никогда не достичь ему той завершенности, к которой стремится. Зато сам Атлахала, став с женщиной единым, достиг этого чувства и, осознав, что владеет им, затрепетал от восторга. Женщина вздрогнула, когда ее губы встретились с губами мужчины. И на траве, в тени дерева их радость поднялась до новых высот; Атлахала, познав обоих, связал одним потоком тайные родники их желаний. Полностью он оставался в женщине и уже смутно начинал рассчитывать, как удержать ее — если не в самой долине, то хотя бы поблизости, чтобы она всегда могла вернуться.
После полудня, словно в сновидении, направились они к осликам, сели в седла и двинулись по глубокой луговой траве к монастырю. В большом дворе они остановились, в сомнении разглядывая древние арки в лучах солнца и тьму в дверных проемах.
— Войдем внутрь? — спросила женщина.
— Мы должны вернуться.
— Я хочу зайти, — сказала она. (Атлахала возликовал.)
Тонкая серая змея скользнула по земле в кусты. Они ее не видели.
Мужчина растерянно посмотрел на нее:
— Уже поздно.
Но она уже сама соскочила с ослика и прошла под арками в длинный внутренний коридор. (Никогда кельи не казались такими реальными, как теперь, когда Атлахала видел их ее глазами.)
Они осмотрели все помещения. Потом женщине захотелось взобраться на башню, но мужчина решительно воспротивился.
— Нам уже пора возвращаться, — твердо произнес он, кладя руку ей на плечо.
— Это наш единственный день вместе, а ты думаешь только о том, чтобы вернуться.
— Но времени…
— Есть луна. Мы не собьемся с дороги.
Он не уступал.
— Нет.
— Как угодно, — сказала она. — Я поднимаюсь. Можешь возвращаться один, если хочешь.
Мужчина натянуто рассмеялся.
— Ты обезумела. — Он попытался ее поцеловать.
Она отвернулась и какой-то миг ничего ему не отвечала. Затем сказала:
— Ты хочешь, чтобы я ради тебя оставила мужа. Ты просишь у меня всё, но что ты делаешь для меня взамен? Ты даже отказываешься подняться со мной на маленькую башенку полюбоваться видом. Возвращайся один. Ступай!
Она всхлипнула и бросилась к темной лестнице. Зовя ее, он кинулся за ней, но, не догнав, споткнулся обо что-то. Она же ступала так уверенно, точно взбиралась по этому множеству ступеней уже тысячу раз, спеша сквозь тьму, виток за витком.
Наконец она вышла на вершину и выглянула в маленькие амбразуры в потрескавшихся стенах. Балки, что поддерживали колокол, прогнили и рухнули; тяжелый колокол лежал на боку в куче мусора, как падаль. Здесь, наверху, водопад шумел громче; почти вся долина уже наполнилась тенью. Снизу мужчина снова и снова звал ее. Она не отвечала. И пока она стояла и смотрела, как тень утесов медленно захватывает самые далекие уголки долины и начинает карабкаться по голым скалам на востоке, в уме у нее зародилась мысль. Не такой мысли она бы ожидала от себя — но та росла и становилась неизбежной. Почувствовав, что мысль полностью сложилась у нее внутри, женщина повернулась и легко стала спускаться обратно.
Мужчина, постанывая, сидел в темноте у подножия лестницы.
— В чем дело? — спросила она.
— Я повредил ногу. Так ты готова ехать или нет?
— Да, — просто ответила она. — Мне жаль, что ты упал.
Не говоря ничего, он поднялся и захромал за нею во двор, где стояли ослики. С вершин утесов уже начинал стекать холодный горный воздух. Когда они ехали через луг, она начала думать, как завести с ним этот разговор. (Это должно быть сделано прежде, чем они достигнут проема. Атлахала трепетал.)
— Ты меня прощаешь? — спросила она.
— Разумеется, — рассмеялся он.
— Ты меня любишь?
— Больше всего на свете.
— Правда?
Он взглянул на нее в слабеющем свете, выпрямившись на тряской спине животного.
— Ты же знаешь, что да, — тихо ответил он.
Она помедлила.
— Тогда есть только один путь, — наконец сказала она.
— Какой же?
— Я его боюсь. Я не вернусь к нему. Возвращайся ты. Я останусь здесь, в деревне. — (А оставаясь так близко от него, она каждый день будет приезжать в монастырь.) — Когда все будет сделано, ты приедешь и заберешь меня. Тогда мы сможем уехать куда-нибудь. Никто нас не найдет.
Голос мужчины зазвучал странно:
— Я не понимаю. — Понимаешь. И это — единственный путь. Сделай — или не делай, как хочешь.
Это единственный путь.
Некоторое время они тряслись на осликах молча. Впереди, на фоне вечернего неба, чернел каньон.
Тогда мужчина произнес — очень ясно:
— Никогда.
Мгновение спустя тропа вывела их на площадку высоко над быстрой водой. Снизу слабо доносился глухой гул реки. Свет почти исчез с неба; в сумерках пейзаж принял ложные очертания. Все стало серым — скалы, кусты, тропа, — и ни в чем не осталось ни расстояний, ни пропорций. Они замедлили шаг.
Его голос до сих пор отдавался у нее в ушах.
— Я не вернусь к нему! — неожиданно яростно вскричала она. — Можешь возвращаться и играть с ним в карты, как обычно. Будь ему добрым другом — каким всегда был. Я не поеду. Я не могу, когда вы в городе оба. — (Замысел не удался; Атлахала видел, что потерял ее, однако еще мог ей помочь.)
— Ты очень устала, — мягко произнес мужчина.
Он был прав. Не успел он договорить, как непривычное возбуждение и легкость, которые она ощущала с самого полудня, казалось, покинули ее; она бессильно опустила голову и сказала:
— Да, очень.
В тот же миг мужчина резко вскрикнул от ужаса; она подняла взгляд — его ослик рванулся с края тропы прямо в серый сумрак внизу. И — тишина, а за нею — далекий грохот множества обвалившихся камней. Она не могла ни шевельнуться, ни остановить своего осла; она лишь сидела, онемев, а животное влекло ее на своей спине дальше, будто мертвый груз.
Лишь на одно последнее мгновенье, когда она уже ступила на перевал, к самому краю его владений, Атлахала трепетно спустился в нее. Она подняла голову, и крохотная дрожь возбуждения пробежала сквозь все ее тело; затем голова ее поникла снова.
Застыв в тусклом воздухе над тропой, Атлахала смотрел, как ее почти неразличимая фигурка становится невидимой в сгущающейся ночи. (Если ему не удалось ее здесь удержать, то он все равно смог ей помочь.) Миг спустя он уже был в башне и прислушивался, как пауки штопают свои сети, которые повредила она. Долгое, долгое время пройдет, прежде чем он заставит себя снова просочиться в сознание иного существа. Долгое, очень долгое время — быть может, вечность.
Фез
1948
МЕДЖДУБ
Человек, всегда ночевавший в кафе, под деревьями или же просто в тех местах, где на него наваливался сон, бродил однажды утром по улицам городка. Он вышел на рыночную площадь, где перед населением, выкрикивая пророчества, кривлялся старый медждуб, одетый в рванину. Человек постоял и посмотрел, пока старик не закончил и не сгреб все деньги, которые люди предлагали ему. Его изумило, сколько безумец собрал, и от нечего делать он решил пойти за ним. Не успели они и с площади уйти, как человек заметил, что из-под арок выскакивают ребятишки и бегут за медждубом, а то