(8) Предполагая сегодня давать отчет во всей, кажется, личной жизни и в общественно-политической деятельности, я хочу еще раз призвать богов, и вот здесь перед вами молюсь прежде всего о том, чтобы такое же расположение, какое я неизменно питаю к нашему государству и ко всем вам, было оказано вами в сегодняшнем процессе по отношению ко мне; затем, чтобы они помогли всем вам по данному делу найти решение, которое оказалось бы полезным и для доброй славы всех вообще, и для совести каждого в отдельности.
(9) Конечно, если бы Эсхин ограничился в своем обвинении только теми вопросами, по которым начал судебное преследование, тогда и я сейчас же стал бы отвечать относительно самой пробулевмы6. Но поскольку он не меньшую часть речи потратил на посторонние рассуждения и поскольку большая часть сказанного им про меня была ложью, я считаю необходимым, а вместе с тем и справедливым, граждане афинские, сказать вкратце сперва об этом, чтобы никто из вас, под впечатлением не идущих к делу разговоров, не стал относиться с некоторой предубежденностью, слушая справедливые доводы с моей стороны насчет самого обвинения.
(10) Что касается клеветы, которую он, браня меня, наговорил о моих личных делах7, посмотрите, как просто и справедливо то, что я на это отвечаю. Если вы знаете, что я действительно таков, каким он представлял меня в своем обвинении (ведь жил я не где-нибудь в другом месте, а именно у вас), тогда не терпите и голоса моего, хотя бы я все общественные дела выполнил самым отличным образом, но встаньте сейчас же и подайте голоса за обвинение; если же вы имели случай убедиться и знаете, что и я сам, и мои родственники гораздо лучше его, что мы происходим от лучших людей и не уступаем, – не в обиду будь это сказано, – никакому из средних людей, тогда ему вы не верьте и ни в чем другом, потому что, очевидно, и все остальное он одинаково выдумал, ко мне же отнеситесь и теперь с той же благосклонностью, какую вы всегда выказывали во многих прежних процессах8. (11) Ты, Эсхин, при всем твоем злобном хитроумии оказался на этот раз совершенно неразумным9, если подумал, что я не стану говорить о выполненных мною делах и о моей политической деятельности и обращусь к высказанной тобой брани. Нет, этого я не сделаю: не настолько же я потерял рассудок; но я разберу свою политическую деятельность, про которую ты распространял ложь и клевету, а об этой шутовской ругани10, рассыпанной тобою без удержу, я поговорю позднее, если им11 будет угодно это слушать.
(12) Так вот, обвинений высказано много и некоторые из них имеют в виду такие преступления, за которые по законам полагаются тяжелые и даже высшие наказания. Но суть настоящего процесса такова, что в основе его лежит озлобление врага, кичливость, брань вместе с надругательством и все тому подобное; однако, если бы высказанные жалобы и обвинения были и справедливы, все-таки государство не может подвергнуть, хотя бы и приблизительно, достойному наказанию виновного. (13) Ведь нельзя никого лишать права обращаться к народу и получать слово12, а тем более не годится делать это из чувства злобы и из зависти: это, клянусь богами, неправильно, не соответствует духу свободного государства и несправедливо, граждане афинские. Нет, если он видел какие-нибудь преступления с моей стороны против государства, – притом столь тяжкие, как он это сейчас так трагически13 и так пространно представлял, следовало бы ему требовать наказания по законам тотчас же вслед за преступлениями; если он видел, что они заслуживали исангелии14, надо было вносить об этом заявление и таким способом привлекать на суд к вам; если находил, что я вношу незаконные предложения, подавать жалобу на противозаконие. Ведь если Ктесифонта он может преследовать из-за меня, не может же быть, чтобы он не сумел привлечь к суду меня самого, если бы рассчитывал доказать мою вину. (14) Затем, если уж он видел, что я совершаю преступления против вас вообще в чем-нибудь таком, о чем он сейчас клеветал и пространно говорил, или в чем-нибудь другом, то ведь существуют по всем этим делам законы, наказания, процессы и суды,* располагающие средствами суровых и строгих взысканий*: все это было в его распоряжении, и, если бы видно было, что он выполнил и использовал эти средства против меня, тогда теперешнее обвинение согласовалось бы с его действиями. (15) Но на самом деле он отступил от прямого и справедливого пути и, вместо того чтобы воспользоваться уликами сразу же вслед за делами, он спустя столько времени15 собрал груду обвинений, едких острот и брани и разыгрывает свою роль. Кроме того, хотя он обвиняет меня, но судит он его16, и, хотя главным основанием в этом процессе он выставляет вражду против меня, однако как вы видите, до сих пор ни разу не выступал с этой целью против меня, а теперь он явно добивается лишить гражданской чести другого17. (16) Между тем, граждане афинские, помимо всего прочего, что можно было бы сказать в оправдание Ктесифонта, было бы, по моему мнению, даже очень уместно привести еще и такое соображение: ведь в нашей взаимной вражде справедливо было бы, по-моему, разбираться между собой нам самим, а не оставлять в стороне этот личный спор, для того только, чтобы изыскивать, кому бы другому причинить вред. Это уж есть верх несправедливости.
(17) Так вот из этого и можно увидеть, что и во всех его обвинениях точно так же нет ни слова справедливости и истины. Но я хочу разобрать еще и каждое из них в отдельности, особенно те обвинения, в которых он наговорил столько лжи про меня в вопросе относительно мира и о посольстве18, сваливая на меня то, что сам сделал совместно с Филократом. Необходимо, граждане афинские, и даже, может быть, кстати будет напомнить вам, каково было положение дел в то время, чтобы каждое обстоятельство вы представляли себе применительно к тогдашним условиям.
(18) Когда началась фокидская война19, – а это произошло не по моей вине (я тогда еще не выступал в качестве политического деятеля20), – у вас сначала было такое настроение, что фокидянам вы желали остаться целыми, хотя вы и видели несправедливость их образа действий; в отношении же фиванцев, какое бы несчастье ни постигло их, вы готовы были порадоваться этому, так как не без основания и по справедливости были сердиты на них ввиду того, что успехом, который им достался при Левктрах21, они не сумели воспользоваться с умеренностью. Далее, в Пелопоннесе был полный разброд, и при этом ни те, которые ненавидели лакедемонян22, не были настолько сильны, чтобы одолеть их, ни те, которые прежде благодаря им получили власть над государствами23, не могли удержать ее, но между ними и между всеми другими был какой-то неразрешимый спор и смута. (19) Это видел Филипп – да этого и нельзя было не видеть – и, расходуя деньги на предателей, которые у всех были24, натравлял одних на других и поселял между ними смуты. И вот, пользуясь ошибками и недальновидностью других, он сам делал приготовления и усиливался за счет всех. А так как было для всех очевидно, что утомленные длительной войной25 фиванцы, в то время еще надменные, теперь же несчастные26, будут вынуждены обратиться за помощью к вам, Филипп, чтобы предотвратить это и не допустить сближения между нашими государствами, вам предложил мир27, а им – свою помощь. (20) Что́ же поспособствовало ему в том, что вы дали почти добровольно ввести себя в обман? Это было – не знаю уж, как назвать это – малодушием ли остальных греков, или недальновидностью, или тем и другим вместе, но во всяком случае в то время, когда вы вели упорную и продолжительную войну28, и притом войну ради общей пользы, как это обнаружилось на деле, они не помогали вам ни деньгами, ни людьми, ни чем бы то ни было другим. Вот за это вы справедливо и основательно сердились на них и потому охотно согласились на предложение Филиппа. Итак, вот каковы были причины, почему мы тогда согласились заключить мир, а вовсе не по моей вине, как он клеветнически утверждал. Нет, причиной создавшегося теперь положения были преступления и взяточничество их самих при заключении мира, как в этом может убедиться всякий, кто станет по справедливости разбирать дело. (21) Об этом обо всем я распространяюсь со всей точностью ради восстановления истины. Ведь если в этих именно делах и можно видеть какое-нибудь преступление, то ко мне оно во всяком случае не имеет никакого отношения. Но первый, кто заговорил и упомянул о мире, был актер Аристодем, а подхватил его мысль, внес письменное предложение и продался с этой целью совместно с ним29 – это Филократ из Гагнунта30 – твой сообщник, Эсхин, а не мой, хотя бы ты надорвался от лжи! – поддержали же его, по каким бы то ни было соображениям (я пока этого не касаюсь), Евбул31 и Кефисофонт; меня же вовсе нет тут нигде32. (22) Но, хотя все это и так и таким оказывается в самой действительности, Эсхин дошел до такого бесстыдства, что осмеливался говорить, будто я не только оказался виновником мира, но и помешал государству заключить его совместно с общим советов греков33. Ну, а ты – уж не знаю, как тебя правильно было бы назвать! – ты, лично присутствуя и видя, как я отнимаю у государства осуществление этого дела и заключение такого союза, о каком ты сейчас подробно говорил, выразил ли когда-нибудь свое негодование, сообщил ли, выступив с речью, и разъяснил ли то, в чем сейчас меня обвиняешь? (23) А ведь если я в самом деле продался Филиппу с тем, чтобы помешать объединению греков, тебе следовало бы не молчать, а кричать, свидетельствовать перед всеми и разъяснять дело вот им. Однако ты ни разу не сделал этого, и никто не слыхал даже твоего голоса об этом. *Оно и понятно*. Ведь тогда ни посольства ни к кому из греков не было послано, так как отношение всех их было давно выяснено, ни он сам не сказал об этом ничего здравого. (24) Но кроме этого, он еще и на государство навлекает величайший позор своими лживыми заявлениями. Ведь если бы вы призывали греков воевать, а сами в то же время посылали послов к Филиппу относительно мира, тогда вы делали бы дело Еврибата