362, хотя и знаешь, что если не в целом, то, по крайней мере, частично твое обвинение падает на всех вообще и особенно на самого тебя. Ведь если бы я принимал решения по делам сам по себе полновластно, тогда можно было бы вам, остальным ораторам, обвинять меня; (273) но раз вы присутствовали на всех заседаниях Народного собрания, а вопросы о пользе наше государство всегда предоставляло рассматривать на общих собраниях, и раз всем тогда это решение казалось наилучшим и особенно тебе (ты, конечно, не из расположения уступал мне надежды, уважение и почести – все, что мне выпадало за мои тогдашние действия, – а очевидно, только потому, что должен был покоряться истине, да и не мог предложить ничего лучшего), то разве не преступно и не возмутительно с твоей стороны – обвинять меня за эти меры, хотя лучше их сам ты в то время ничего не мог предложить? (274) У всех прочих людей, как я вижу, в делах такого рода существует известная определенность и установившаяся точка зрения. Совершил кто-нибудь проступок умышленно – гнев и наказание ему. Погрешил кто-нибудь неумышленно – прощение ему, а не наказание. А другой не имел за собой никакой вины, никакого проступка, но только потерпел неудачу вместе со всеми, когда отдал себя на дело, которое всем казалось полезным, – такого человека по справедливости нельзя ни порицать, ни бранить, но следует разделять с ним его скорбь. (275) Все это будет представляться в таком виде не только с точки зрения законов, но и сама природа так определила в своих неписаных законоположениях и в человеческих обычаях. Стало быть, Эсхин настолько превзошел всех людей бессовестностью и наклонностями сикофанта, что даже те события, которые, как сам он помнит, были нашими несчастиями, все равно ставит в вину мне363.
(276) И вдобавок ко всему остальному, он, прикинувшись, будто высказывает все свои слова искренне и из преданности к вам, советовал вам остерегаться меня и наблюдать, чтобы я не перехитрил и не обманул вас, причем называл меня ловким оратором, обманщиком, софистом и тому подобными именами364, как будто стоит только человеку первым сказать про другого что-нибудь такое, что относится к нему самому, как он сразу же таким и окажется в действительности, и как будто тогда слушатели уже не разберутся, кто же такой сам говорящий. Но вы все, я уверен, знаете его и понимаете, что это гораздо более свойственно ему, чем мне. (277) Я уверен также и в том, что это мое искусство… ну, пусть будет так! Однако я, по крайней мере, вижу, что сила ораторов по большей части зависит от слушателей, так как, смотря по тому, как вы примете и в какой степени будете каждому выказывать одобрение, сообразно с этим признается и правота за говорящим. Так вот, если и в самом деле у меня есть некоторая опытность такого рода, то вы все найдете, что она у меня всегда проявляется в общественных делах на пользу вам и ни в коем случае не против вас и не ради личной моей выгоды, а его опытность, наоборот, выражается не только в том, что он говорит на пользу врагам, но и против всякого, кто чем-нибудь досадил ему или задел его365. Да, он пользуется ею не по совести и не на пользу государству. (278) Ведь гражданин прекрасный и добрый366 должен думать не о том, чтобы у судей, пришедших сюда во имя общественного дела, обеспечивать в свою пользу гнев или вражду или еще что-нибудь подобное, и не за этим обращаться к вам, но лучше всего ему вообще не иметь подобных чувств у себя в природе, а уж если это неизбежно, то пользоваться ими осторожно и умеренно. Значит, в каких же случаях политический деятель и оратор должен действовать со всей решительностью? – В тех, когда самой целости государства угрожает какая-нибудь опасность и когда народу приходится вести борьбу с противником, – вот в таких случаях; тут именно и нужен благородный и честный гражданин. (279) Но задаться целью наказать меня, хотя бы за мной никогда не было никакого преступления общественного – прибавлю, также и частного, – и притом не ради государства и не ради собственной выгоды, нет, прийти сюда только за тем, чтобы с помощью подстроенного обвинения лишить венка и похвалы, и потратить на это столько речей – это есть признак личной злобы, зависти и мелочности, а отнюдь не порядочности. А тем более выступать теперь с обвинением против него367, вместо того чтобы преследовать меня лично, – это уж полная низость. (280) Судя по этому, мне кажется, что ты, Эсхин, хотел, должно быть, просто покрасоваться368 своим красноречием и постановкой голоса и с такой именно целью и избрал настоящий судебный процесс, а вовсе не для того, чтобы добиться возмездия за какое-нибудь преступление. А между тем, Эсхин, ценность представляет не сама по себе речь оратора и не звучность его голоса, а то, насколько он разделяет точку зрения народа и насколько ненавидит и любит тех же людей, каких и отечество. (281) Кто держится таких взглядов, у того и все речи будут проникнуты преданностью; а кто ухаживает за людьми, от которых наше государство предвидит для себя какую-нибудь опасность, тот держится не на одном якоре с большинством, а следовательно, и не одинаково представляет себе дело безопасности. Но видишь, – вот я, – я свою пользу нашел в том же, в чем и они369, и ни в одном деле не допустил исключения для самого себя, никакого личного преимущества. (282) А ты, разве так? – Да еще как! – Ты сейчас же после битвы отправился послом к Филиппу370, который был виновником тогдашних несчастий для нашего отечества, хотя до этих пор ты всегда, как все это знают, отказывался от таких обязанностей. Ну, а кто же есть обманщик государства?371 Разве это не тот, кто говорит одно, а думает другое? На кого глашатай по справедливости произносит проклятие? Разве не на такого человека? А можно ли назвать еще другое преступление со стороны оратора, которое заслуживало бы более тяжелого обвинения, чем то, когда он про себя думает не то, что говорит на словах? И вот ты, как оказалось, и являешься таким человеком. (283) И после всего этого ты еще говоришь и смеешь глядеть в лицо им? Неужели ты думаешь, что они не понимают, каков ты в самом деле? Или ты думаешь, всеми овладел такой сон и беспамятство, что никто не помнит тех речей, которые ты произносил перед народом во время войны, когда ты клялся и божился, будто у тебя нет никаких дел с Филиппом, но будто бы я возвожу на тебя это обвинение по личной злобе, как сущую напраслину. (284) Однако едва только пришло известие о битве, как ты, нисколько не смущаясь прежними заявлениями, сразу же стал признавать это и стал даже утверждать, что у тебя существует с ним дружба и гостеприимство372, такими словами именуя свою продажность. Какое же, в самом деле, могло быть подобающее и справедливое основание, чтобы Эсхину, сыну тимпанистки373 Главкофеи, был гостеприимцем, другом или знакомым Филипп? Я лично не вижу никакого, но просто ты был подкуплен, с тем чтобы расстраивать всякие мероприятия, полезные для народа. И хотя ты сам настолько явно изобличен как изменник и даже сам себя выдал в последовавших затем событиях, ты все-таки бранишь и хулишь меня за то, в чем мог бы с еще большим правом винить всех вообще.
(285) Много прекрасных и великих задач наше государство, Эсхин, и приняло на себя, и выполнило с моей помощью, и этого оно не забыло. Вот доказательство. Когда народ немедленно после происшедших событий стал выбирать человека, который бы произнес слово в честь павших374, он выбрал не тебя, как ни хорош у тебя голос, хотя твое имя было предложено, и не Демада, только что устроившего мир, и не Гегемона375, ни кого-либо другого из вас, а меня. И хотя ты и Пифокл376 выступали грубо и бесстыдно, – о Зевс и все боги! – и обвиняли меня в том же самом, в чем и ты теперь, и бранили, народ тем более подал голоса за меня. (286) А причину этого ты сам, конечно, знаешь хорошо, но все-таки и я тебе скажу об этом. Граждане знали сами обе вещи – как мою преданность и усердие, с которым я вел дела, так и вашу бесчестность. То, что вы, клятвами заверяя, отрицали, пока наши дела шли благополучно377, все это вы потом признали во время бедствий, постигших наше государство. Вот тут, когда среди общих несчастий вы получили возможность безнаказанно высказывать свои мысли, и всем стало понятно, что вы были врагами уже с давних пор, но только теперь стали ими открыто. (287) Тогда у всех и являлась естественная мысль, что оратором, которому предстоит говорить в честь убитых и прославлять их доблесть, не может быть домашний друг или соучастник в священных возлияниях людей, сражавшихся против них; считали также недопустимым, чтобы человек, который там участвовал в комах и пеанах378 по случаю несчастий греков совместно с непосредственными убийцами379, после этого, придя сюда, пользовался почетом; наоборот, казалось естественным, чтобы оратор не выражением голоса только притворно оплакивал судьбу погибших, а чтобы скорбел за них всей душой. Это качество люди видели у себя и у меня, а у вас нет. Вот почему они избрали меня, а не вас. (288) И не только весь народ рассуждал так, но не иначе рассуждали и отцы и братья убитых, избранные тогда народом для устройства похорон; ввиду того, что им нужно было устроить поминальный обед у человека, самого близкого покойным, как вообще это принято делать, они устроили его у меня. И это понятно: если по рождению каждый в отдельности имел какого-нибудь более близкого человека, чем я, то в общественном отношении у всех не было никого ближе меня. Да и в самом деле кто более всех думал о том, чтобы они спаслись и вышли победителями, тот, конечно, и в постигшем их, к сожалению, несчастье более всех разделял общую скорбь.
(289) Но прочитай ему вот эту эпиграмму380, которую государство решило всенародно написать в честь них: даже из нее самой ты, Эсхин, узна́ешь, какой ты – бесчувственный, какой сикофант и нечестивец. Читай.
Мужи сии на защиту отчизны с оружием встали