Про свою беседу с Лоримером я решил ей не говорить.
То были чудесные дни, беззаботные и сладострастные, ничем не тревожимые – ни часами, ни календарем, в прекрасной стране, языка которой мы не знали и печали которой не заботили нас. Мы не читали газет, не слушали радио и не строили никаких планов на будущее. Несколько раз звонил Фабиан из Нью-Йорка, говорил, что все идет гладко, что мы день ото дня богатеем, но все же есть некоторые трудности, которые не объяснишь по телефону, и потому он задерживается дольше, чем ожидалось. Квадрочелли перед отлетом в Милан прислал мне расчеты по сделке с вином, которые, не читая, я тут же срочной почтой отправил Фабиану. Фабиан нашел эти расчеты превосходными и просил передать Квадрочелли, что его условия сделки вполне приемлемы.
– Кстати, – спросил я, – как прошли похороны Слоуна?
– Очень хорошо, – ответил Фабиан. – И вот еще, чуть не забыл. Как вы просили, я позвонил вашему брату, и он навестил меня в Нью-Йорке. Уверял, что дело, на которое вы дали ему деньги, становится весьма многообещающим.
Так прошла неделя, и все в ней было хорошо.
Мы поехали в Рим за заказанными пятью костюмами, остановились там в отеле и как заправские туристы бродили по улицам, завтракали на Пьяцца Навона, где пили вино Фраскати, побывали в Ватикане, осмотрели Форум, Музей Боргезе, слушали «Тоску».
Во время одной из прогулок по Риму я привел Эвелин на ту выставку, где в окне стояла купленная мной картина, о чем я ей не сказал. Мне хотелось сначала узнать ее мнение об этой картине как человека, более разбирающегося в живописи. Она нашла, что картина хороша, бесспорно хороша, но мы не смогли зайти и осмотреть всю выставку, так как она была закрыта на обеденный перерыв. Я подумал, что это к лучшему. Другие картины могли ей не понравиться, а Бонелли стал бы наверняка благодарить меня за чек, и я оказался бы в неловком положении. Мне же после проведенных с Эвелин дней стало хотеться, чтобы она всегда была обо мне высокого мнения. О чем бы ни шла речь.
На другой день у Эвелин было назначено свидание с ее другом из американского посольства, а я поехал за двумя купленными мной картинами. На этот раз у старика Бонелли был более радостный вид, что, очевидно, объяснялось тем, что еще на трех полотнах появились таблички с указанием «продано». Он даже напевал себе под нос какую-то арию из «Тоски». Я спросил о Квине, которого не было на выставке.
– Со времени встречи с вами, – объяснил старик, – Анжело день и ночь работает у себя дома. Он был очень подавлен тем, что более года его работы висели здесь на стенах и никто ими не интересовался. Как молодой художник он приходил в отчаяние, не получая хотя бы небольшой поддержки.
– Это бывает не только у художников, – заметил я.
– Конечно, – согласился старик. – Отчаяние охватывает не одних лишь художников. Я сам иногда спрашиваю себя, не зря ли я прожил свою жизнь. Даже в Америке… – пожал он плечами, не договорив до конца. – Да, даже, в Америке, – кивнул я.
Эвелин еще не было, и я поставил обе картины рядышком на камине с запиской: «Дорогой Эвелин на память». Потом я вышел, прогулялся по виа Венето, зашел в кафе и уселся на террасе за чашкой кофе, глазея на гуляющих. Мне хотелось, чтобы, пока меня нет, Эвелин увидела мой подарок.
Когда я вернулся, Эвелин, облокотясь на подушки, полулежала на постели, пристально глядя на картины. На глазах у нее блестели слезы. Не говоря ни слова, она притянула меня к себе и поцеловала.
Немного погодя она неожиданно сказала:
– Распутная я девка.
– Ах, успокойся, пожалуйста.
Она отстранилась от меня и села на постели.
– Вот сейчас и скажу, почему приехала к тебе.
– И хорошо сделала. Давай не будем говорить об этом.
– Я беременна, – выпалила она. – И от тебя. В ту нашу первую ночь у меня не оказалось таблеток. Ты не обязан верить мне, если не хочешь.
– А я верю.
– Уж готова была сделать аборт, когда позвонил Лоример и сообщил о встрече с тобой. Прежде я всегда заявляла, что не желаю иметь детей. А тут меня осенило, и я поняла, что просто дурачу себя. И еще многое поняла. Ушла из министерства. Хватит с меня чиновничьей службы. Я губила себя в Вашингтоне… И намерена сделать вот этакое безжалостное, я бы даже сказала – жестокое, предложение юриста…
– А именно?
– Чтоб мы поженились.
– Ну, это не очень-то жестокое предложение.
– После рождения ребенка мы сможем развестись. Но я не хочу иметь незаконнорожденного. Сперва я не хотела тебе говорить. Но после этой чудесной недели… Она все изменила. – Эвелин беспомощно развела руками. – Ты был таким милым. А картины меня вконец добили. Ладно, ничего, сама справлюсь.
Я глубоко вздохнул.
– У меня предложение получше. Почему бы нам не пожениться, завести ребенка и не разводиться? – Сказав это, я тут же поймал себя на том, что зря ляпнул это. Надо мной еще витали тени моего недавнего прошлого, которые надо было как-то развеять, прежде чем на ком-нибудь жениться. Но я почувствовал облегчение, услышав ее ответ.
– Не торопись. Во-первых, я могла солгать.
– О чем?
– О том, например, кто отец ребенка.
– Для чего это тебе?
– Ну, знаешь, женщины все могут.
– Но ты же не солгала?
– Нет.
– Твоего слова мне вполне достаточно.
– Даже если и так, – покачала она головой, – все равно незачем спешить. Я не хочу потом сидеть дома и раскаиваться. Или годами недовольно глядеть друг на друга? Пылкие, благородные порывы надо приберечь для иных случаев. А тут нужно время, чтоб хорошенько обдумать. Нам обоим. Убедиться, что мы уверены, в том, что делаем. Дадим себе на размышление, скажем, пару недель.
– Но ты же сказала… – ее неожиданные возражения вызвали с моей стороны и вовсе неразумную настойчивость, – что приехала ради…
– Все помню, ничего не забыла. Но это, как говорят в Вашингтоне, уже не актуально. Сейчас там очень модно это словечко.
– А почему не актуально?
– Потому что я изменилась. Ты был для меня чужим, просто нужным для замужества человеком. А теперь ты больше не чужой.
– А кто же?
– Скажу в другой раз, – улыбнулась она. Потом встала, потянулась и сказала: – Пойдем выпьем. Нам обоим не помешает.
– Ты помнишь, что рассказывал мне в первый вечер в Вашингтоне? – спросила Эвелин.
Мы шли по виа Кондотти, праздно поглядывая по сторонам. Со времени нашего последнего объяснения мы больше не упоминали о женитьбе, словно и речи об этом не было. Или, вернее, как если бы между нами ничто не изменилось. Мы стали более ласковы, даже нежны друг с другом, но в нашей близости проскальзывала грусть.
– Так о чем я говорил тогда? – переспросил я.
– О том, что ты простой провинциальный парень из очень богатой семьи.
– И ты поверила?
– Нет.
– Что ж, возможно, ты была права.
– Не забывай, – улыбнулась она, – что я вышколенный юрист. Кстати, чем же ты все-таки занимаешься? Как твоей будущей жене мне положено знать об этом, не правда ли?
– Не волнуйся, сейчас у меня достаточно средств, чтобы содержать тебя. – Продолжая изображать из себя этакого богача, я понимал, что это глупо и неубедительно, но ничего иного пока придумать не мог.
– Я не забочусь о том, чтобы кто-нибудь кормил меня. У меня есть и свои деньги, и я всегда заработаю себе на жизнь. Адвокаты в Америке не голодают.
– Почему в Америке? Чем плохо жить в Европе? Эвелин отрицательно покачала головой.
– Европа не для меня. Люблю приехать сюда на отдых, но жить постоянно – нет уж, уволь. – Она зорко взглянула на меня. – Есть причины, по которым не можешь вернуться обратно?
– Вовсе нет.
Она замедлила шаг и остановилась.
– Ты лжешь, – отрубила она.
– Быть может, – пожал я плечами. Человек, вышедший из магазина кожгалантереи, задел меня и пробормотал: «Scusi»[123].
– Это надо считать хорошим началом семейной жизни?
– Я не задаю тебе никаких вопросов.
– Можешь спрашивать.
– Нет особой охоты.
– У меня прекрасный домик у залива в Сэг-Харборе, – сказала она. – Родители оставили мне его. И я люблю там жить. Будет там и адвокатская практика, и приличный заработок. А разве твои дела вынуждают тебя жить здесь?
– Возможно.
– Если бы я заявила, что после свадьбы мы будем жить только у меня, ты бы согласился?
– Ты этого требуешь?
– Да, – сказала она тем безапелляционным тоном, которым обычно разговаривала в Вашингтоне. Очевидно, она не собиралась быть послушной женой.
Я промолчал, и мы пошли дальше.
– Ты ничего не ответишь мне? – спросила она, когда мы прошли несколько шагов.
– Не сейчас.
– А когда же?
– Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…
Она принуждала меня к возвращению в Америку, и потому я обозлился на нее. Картины Анжело Квина растравили мне сердце. С того дня, как я впервые увидел на его полотнах суровые и меланхоличные уголки моей страны, я понял, что уже и прежде подсознательно боролся с той мыслью, что в какой-то день вернусь обратно на родину. Некоторые люди, как я обнаружил, становились отщепенцами, находя в этом удовлетворение. Но я не принадлежал к их числу. Черт побери, подумал я, ведь я же никогда не усвою другого языка, никогда не буду думать на нем. Нет для меня другого языка, кроме родного.
Возможно, то была случайность, что я попал на выставку картин, которые произвели на меня такое сильное впечатление, но и без этого, а также независимо от желания Эвелин я теперь окончательно осознал, что должен в конце концов вернуться на родину. Фабиан, конечно, не одобрит меня. Я заранее представлял себе его возражения: «Боже мой, да вы же быстро получите пулю в лоб!» Однако я не собирался жить по указке Фабиана.
– Я вовсе не отказываюсь вернуться в Америку, – после долгой паузы сказал я. – И даже поселиться в твоем доме в Сэг-Харборе, если тебе так хочется. Но условия должны быть равными. Если по некоторым причинам я не хочу объяснить, почему пока предпочитаю находиться за границей, и никогда, может, этого не объясню, согласишься ты выйти за меня замуж?