Я точно знал, что она мне не нравилась, но ничего не сказал.
Теперь в моей комнате на самом верху никого не было. Мама спросила, не хочу ли я там пожить какое-то время. Я отказался, сам не совсем понимая почему. Я никак не мог вспомнить, отчего так невзлюбил Урсулу Монктон — на самом деле я чувствовал себя слегка виноватым из-за такого своего совершенного и необъяснимого ее неприятия, — но у меня не было никакого желания возвращаться в ту комнату, несмотря на маленький желтый умывальник, как раз моего размера, и я оставался в комнате сестры, пока через пять лет наша семья не выехала из этого дома (мы, дети, возражали, но родители, кажется, только вздохнули с облегчением — их финансовые трудности закончились).
Мы выехали, и дом снесли. Я не ходил смотреть, как он стоит пустой, и отказался присутствовать при его сносе. Слишком многое у меня было связано с этими кирпичами и черепицей, с этими водосточными трубами и стенами.
Годы спустя сестра, уже став взрослой, призналась мне, что думает, будто мама уволила Урсулу Монктон (которую она вспоминала с большой любовью как единственно замечательную в череде сварливых нянек) из-за интрижки с нашим отцом. Что ж, возможно, согласился я. Родители были тогда еще живы, и я мог бы спросить их, но не стал.
Отец никогда не упоминал события тех двух ночей.
Если я что-то и взял от него и вынес из своего детства, так это зарок не кричать на людей, особенно на детей.
Мне исполнилось двадцать, и мы с отцом наконец подружились. Когда я был мальчишкой, нас мало что связывало, и наверняка тогда для него я был разочарованием. Он не хотел сына-книжника, живущего в своем собственном мире. Ему нужен был сын, который делал бы все, что и сам он делал когда-то: плавал, боксировал, играл в регби, упоенно гонял на машине, а получился невесть кто.
Я больше не ходил на тот конец проселка. Я и думать забыл про наш белый «мини». Если я вспоминал добытчика опалов, то лишь глядя на два необработанных опаловых камня, которые расположились на нашей каминной полке, и он всегда представлялся мне в клетчатой рубашке и джинсах. Лицо и руки у него были смуглыми, а не вишневыми, как после отравления угарным газом, и на нем не было галстука-бабочки.
Монстр, рыжий котяра, которого добытчик опалов оставил нам, ходил побирался по соседям, время от времени мы видели, как он, выслеживая добычу, крадется по канаве или прячется на дереве, но на наш оклик он ни разу не отозвался. И мне кажется, я даже был этому рад. Он никогда не был нашим котом. Мы это знали, и он тоже.
Сдается мне, истории рассказывают только затем, чтобы показать, как персонажи меняются. Но когда все это случилось, мне было семь, и в конце истории я был тем же, что и в начале, так ведь? И все остальные тоже. Люди не меняются.
Кое-что, правда, изменилось.
Примерно через месяц после описанных здесь событий; за пять лет до того, как мир, где я жил, сровняли с землей и заставили аккуратными низенькими обычными домами, которые заполнила умная молодежь, работавшая в большом городе, а жившая у нас, она не строила, не копала, не огородничала и не ткала, она делала деньги, переводя их из одного места в другое; за девять лет до того, как я поцеловал улыбчивую Келли Андерс…
Я вернулся из школы домой. На дворе был май, может быть, начало июня. Она ждала у черного хода, словно точно знала, где она находится и кто ей нужен — молодая черная кошка, ростом уже чуть больше котенка, с большим белым пятном на одном ухе, с глазами яркого, необычного, зеленовато-синего цвета.
Она последовала за мной в дом.
Я накормил ее оставшимися от Монстра консервами, выложив их ложкой в его пыльную миску.
Родители, которые так и не заметили, что рыжий котяра исчез, вначале не обратили внимания на новую кошку, и к тому времени как отец что-то сказал, она жила у нас уже несколько недель, лазила по саду, ожидая моего возвращения из школы, а дождавшись, постоянно находилась со мной, пока я читал или играл. Вечером она сидела под кроватью, и когда огни в доме гасли, устраивалась на подушке рядом и принималась умывать меня, вылизывая волосы и мурлыча так тихо, что никогда не мешала сестре.
Я засыпал, уткнувшись в ее шерстку, а у щеки приглушенно и мягко вибрировал кошачий моторчик.
У нее были необыкновенные глаза. Они напоминали мне берег моря, и, сам не зная почему, я взял и назвал ее Океаном.
ЭПИЛОГ
Я сидел на старой зеленой скамье у пруда за домом из красного кирпича и думал о своем котенке.
Я только помнил, что Океан выросла, став взрослой кошкой, и была моей любимицей на протяжении многих лет. Я никак не мог вспомнить, что с ней потом случилось, и в конце концов махнул рукой, подумав: К чему теперь эти детали: случилась смерть. Такое случается со всеми нами.
В доме отворилась дверь, и я услышал, как по дорожке заскрипели шаги. Старушка подошла и села рядом со мной. «Я принесла вам чашечку чая, — сказала она. — А еще сэндвич с помидорами и сыром. Вы уж давненько здесь. Я ненароком подумала, может, свалились в пруд».
«Может, и свалился, — проговорил я. И добавил: — Спасибо вам». Пока я сидел здесь, незаметно стемнело.
Я взял чай, отпил глоток и взглянул на женщину, теперь повнимательнее. Изучая ее, я принялся перебирать свои воспоминания сорокалетней давности. «Так вы не мама Лэтти, — сказал я. — Вы старая миссис Хэмпсток».
«Да, верно, — невозмутимо подтвердила она. — Вы ешьте сэндвич».
Я откусил. Он был хорош, очень хорош. Свежий хлеб, острый, солоноватый сыр и помидоры, настоящие, вкусные помидоры.
Меня поглотили воспоминания, и я хотел знать, к чему, зачем все это. Я спросил: «Это правда?» и почувствовал себя дураком. Из всех вопросов, которые можно было бы задать, я задал именно этот.
Старая миссис Хэмпсток пожала плечами. «То, что вы вспомнили? Возможно. Более или менее. У разных людей воспоминания разные, не найдется и двух человек, которые хоть что-то помнят одинаково, пусть даже и видели это собственными глазами. Вот вы стоите рядом, а вполне может быть, вы бесконечно далеки и друг от друга, и от самой истины».
Меня мучил еще вопрос. «Почему я пришел сюда?»
Она взглянула на меня так, словно вопрос был с подвохом. «Из-за похорон, — сказала она. — Вы хотели убраться подальше ото всех и побыть наедине с собой. Сначала отправились туда, где жили мальчишкой, и, не получив облегчения, по своему обыкновению, приехали сюда».
«По своему обыкновению?» Я глотнул чая. Он был еще горячий и в меру крепкий: великолепный «чай для строителей», с молоком, сахаром, наваристый. В нем ложка встанет, как говаривал отец про чай, который ему приходился по душе.
«По своему обыкновению», — повторила она.
«Да нет же, — возразил я. — Меня здесь не было, мм, с самого отъезда Лэтти в Австралию. С того праздника. — А потом добавил: — Которого не было. Ну, вы понимаете, о чем я».
«Иногда вы наведываетесь к нам, — сказала она. — Помнится, один раз, когда вам было двадцать четыре. У вас было двое маленьких детей, и вам было страшно. И перед тем, как уехать отсюда; сколько вам тогда было, за тридцать? Я хорошенько накормила вас на кухне, а вы рассказывали мне про сны и свое искусство».
«Я не помню».
Она убрала прядь, упавшую на глаза. «Так проще».
Я отпил чая и доел сэндвич. Кружка была белой и тарелка тоже. Бесконечный летний вечер подходил к своему концу.
Я снова спросил ее: «Почему я приезжал сюда?»
«Лэтти так хотела», — ответил кто-то.
Слова принадлежали женщине, которая шла вдоль пруда — в коричневом пальто и резиновых сапогах. Я смотрел на нее в замешательстве. Она выглядела моложе меня. Я помнил ее большой, взрослой, а теперь видел, что ей и сорока нет. Я помнил ее дородной, а она всего-навсего пухленькая, симпатичная, с круглыми щечками. Это была прежняя Джинни Хэмпсток, мама Лэтти, и, вне всяких сомнений, за эти сорок с небольшим лет она ни капли не изменилась.
Она села на скамью с другой стороны от меня, и я оказался между женщинами Хэмпсток. Она сказала: «Я думаю, Лэтти просто хотела узнать, стоило ли оно того».
«Что стоило?»
«Ты», — резко ответила старушка.
«Лэтти сделала для тебя великую вещь, — сказала Джинни. — Думаю, по большому счету ей интересно, что из этого вышло, не зря ли она так поступила».
«Она… пожертвовала собой ради меня».
«В каком-то смысле, дорогой, — подтвердила Джинни. — Голодные птицы рвали из груди твое сердце. Умирая, ты так жалобно кричал. Она не смогла вынести этого. Она должна была как-то помочь тебе».
Я попытался вспомнить. «У меня в памяти осталось другое», — удивился я. И подумал про свое сердце — интересно, там ли еще холодный осколок двери, и дар ли это тогда или проклятие.
Старушка хмыкнула. «Я же вроде сказала, не найдется и двух человек, которые хоть что-то помнят одинаково?» — заметила она.
«А можно поговорить с ней? С Лэтти».
«Она спит, — ответила мама Лэтти. — Она идет на поправку. Но еще не разговаривает».
«Сначала ей нужно полностью все закончить там, где она сейчас», — сказала бабушка Лэтти, показав то ли на пруд, то ли на небо, я так и не понял.
«А когда она закончит?»
«Как только, так сразу», — ответила старушка, а ее дочь сказала: «Скоро».
«Ну хорошо, — проговорил я. — Раз она так хотела взглянуть на меня, давайте я покажусь ей», — и, не успел я закончить фразу, как понял, что это уже случилось. Сколько времени я провел на этой скамье? Я вспоминал Лэтти, а она меня проверяла. «Ой. Уже, наверное, не надо?»
«Нет, милый».
«И как, я прошел экзамен?»
В сгущающихся сумерках я не мог ничего прочесть на лице старой женщины справа. А женщина помоложе слева от меня сказала: «Жить и быть человеком — это не то, что пройти или провалить экзамен, милый».
Я поставил пустую кружку и тарелку на землю.
Джинни Хэмпсток продолжала: «Мне кажется, тебе лучше, чем в прошлый раз, когда мы виделись. Ты хотя бы начал отращивать новое сердце».