Но главное – сам Гамсун не захотел бы никаких ссылок на детство и вообще никаких скидок. Это ясно из последней части книги, в которой подробно описана послевоенная борьба Гамсуна с врачами и судьями. Норвежским властям хотелось, чтобы Гамсун или покаялся, или был признан невменяемым, или, самое лучшее, умер – и дело о его коллаборационизме было бы закрыто. А Гамсун упрямо отказывался каяться, впадать в слабоумие и умирать. На первом допросе он повторял: «Мне кажется, что нехорошо было бы сейчас раскаиваться; как мужчина, я не желаю давать задний ход; это недостойно мужчины». Эти главы написаны прекрасно – и с явным восхищением перед непреклонностью Гамсуна.
В самом начале книги Коллоен приводит цитату из Исаака Башевиса Зингера: «Гамсун во всех смыслах является отцом современной литературы – благодаря своей субъективности, благодаря своему импрессионизму, благодаря умению использовать ретроспективу, благодаря своей лиричности» – и это хорошее напоминание. В начале прошлого века эту лиричность, эту чуткость и нервность еще ощущали как что-то особенное, авторское – и узнавали гамсуновское, например, в Чехове. Мы уже не говорим «это как у Гамсуна» – просто потому, что открытия Гамсуна вошли в саму ткань современной литературы, мы их уже практически не замечаем, нам они кажутся естественными. Но сам Гамсун, чтобы зафиксировать и впервые внести в литературу эту «бескорыстную субъективность» (как он сам говорил о своей прозе), субъективность без «я», должен был обладать почти сверхъестественным сочетанием качеств.
Во-первых, невероятно чуткой психикой. Он говорил, что нервы у него «нежные и тонкие, как нити паутины» и что для него не было ничего непостижимого: «То, что другие постигают с помощью каких-то теоретических подходов, все это я воспринимаю мгновенно, оно само как бы раскрывается передо мной; именно эти вспышки озарения порой дают предчувствие того, что должно случиться». Этого – таких нервов и таких вспышек – мы, в общем, и ждем от литератора, тем более от литератора, начавшего писать в конце XIX века, но – и это во-вторых – в Гамсуне эти нервность и ясновидение соединились с такой силой характера, гордостью и властностью, каких мы ждем не от литератора, а от политического вождя или полководца. Собственно, именно так себя Гамсун и вел, когда был арестован после войны, – не как интеллектуал, способный признаваться и каяться в заблуждениях, а как потерпевший поражение военачальник, считающий постыдным каяться, когда проиграл.
февраль 2010
«И возвращается ветер…» Владимира Буковского и «Полдень» Натальи Горбаневской
В «Новом издательстве» серию «Свободный человек» (издатель Андрей Курилкин, редактор Филипп Дзядко) открыли сразу две книги: «И возвращается ветер…» Владимира Буковского – автобиография знаменитого диссидента, борца с карательной психиатрией, и «Полдень» Натальи Горбаневской – рассказ о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года и о суде над ее участниками. Книга Буковского издается в России впервые после 17-летнего перерыва; книга Горбаневской раньше вообще в России не издавалась.
Читая сейчас эти книги, испытываешь чувство странной промежуточности. Их энергия сопротивления уже не передается читателю напрямую, как передавалась когда-то, внушая ему недовольство собой и стыд за собственную покорность. Но они до сих пор и не «остыли», не превратились в «просто воспоминания», в «исторические документы». Не потому, что действительность будто бы не переменилась и «мы воз вращаемся в СССР». А потому, что окончательную дистанцию между читателем и книгами о былом сопротивлении устанавливает не перемена действительности сама по себе, а канонизация нонконформистов и, главное, нонконформизма как такового. Без такой канонизации окончательная перемена, собственно, и невозможна.
И когда-то, при чтении этих книг в сам- и тамиздате, действительно казалось, что как только их перестанут запрещать, а за их распространение – сажать, то их объявят обязательным чтением, а школьников заставят учить наизусть последнее слово на суде Ларисы Богораз или Владимира Дремлюги. То же самое и с авторами: казалось, как только их перестанут сажать в тюрьмы и спецлечебницы, ссылать и высылать, то освободившееся общество начнет ставить им памятники.
Но все еще не хрестоматийный статус этих книг и все еще не героический статус их авторов говорят не об их, а о нашем промежуточном положении; говорят, что от несвободы мы перешли не к свободе, а ко сну или к полусну. Наша нынешняя полусонная мифология сводится к борьбе сил порядка и хаоса, «стабильности» и «разрухи»; непокорный индивид в этой архаичной системе играет незначительную и не столько героическую, сколько комическую роль. Конечно, рано или поздно эта родоплеменная простота превратится во что-то более сложное, и тогда героическое несогласие снова станет общественной ценностью. И в этом смысле авторы обеих книг – люди не из прошлого, а из будущего.
В расчете на будущее можно было бы поставить памятники диссидентам уже сейчас, но не торжественные, а фиксирующие это их промежуточное присутствие в нашей жизни – уже не электризующее, еще не мраморное. Где поставить памятник Буковскому – вопрос сложный: то ли у памятника Маяковскому, где он организовывал поэтические чтения, то ли у Владимирской тюрьмы, то ли у одной из спецлечебниц. А вот где поставить памятник участникам демонстрации – ясно, там, где она и проходила, на Лобном месте. Семь фигур в натуральную величину си – дели бы на крае тротуара, как они сидели 25 августа 1968 года. Если гуляющие граждане будут отламывать им бронзовые очки или древки плакатов, то это будет только продолжением происходившего в тот день.
ноябрь 2007
«Готтленд» Мариуша Щигела
Книга польского журналиста Мариуша Щигела «Готтленд» – цикл очерков о Чехословакии XX века, главным образом – Чехословакии социалистической. Герои книги – не исторические деятели, а скорее невольные участники истории.
Актриса Лида Баарова, любовница Геббельса, которой сперва Гитлер, спасая семью соратника, запретил сниматься и которая затем стала неупоминаемой персоной в коммунистической Чехословакии.
Скульптор Отакар Швец, автор самого большого в мире памятника Сталину, покончивший с собой накануне открытия этого памятника, и пиротехник Иржи Пршигода, этот памятник взорвавший и попавший после взрыва в психлечебницу.
Писатель Ян Прохазка, один из героев «пражской весны», который умер после того, как по радио стали передавать записанные тайком его частные разговоры.
Певица Марта Кубишова, которая спела песню, ставшую гимном свободы в оккупированной Чехословакии, и за это ей на 20 лет запретили выступать, и даже название деревни, где она жила, стало запретным. И так далее – всего пятнадцать длинных и коротких очерков.
Написаны эти очерки без преувеличения блестяще (и прекрасно переведены П. Козеренко). Щигел не рассуждает, не повествует, не рисует подробных картин – он отбирает детали, факты, реплики, которые с разных сторон, с разных точек зрения обозначают контуры биографии, характера, события (Адам Михник назвал эту книгу «первым в мире кубистским репортажем»).
Но пропуски и пробелы в этой книге – это не просто качества стиля, а центральные элементы самой той действительности, о которой говорит Щигел. Очевидный вариант таких пробелов – то навязанное, вынужденное умолчание, которое в социалистической Чехословакии было доведено до настоящей виртуозности. У деятелей «пражской весны» не только отнимали право работать сценаристами, актерами или режиссерами, не только запрещали упоминать их имена, но даже запрещали упоминать название мест, где они жили, или уничтожали здания, где проходили концерты неофициальных музыкантов.
Даже такие неизбежно громкие действия, как взрыв памятника Сталину, требовалось проводить без шума: человеку, которому поручили убрать памятник Сталину, было сказано: «Вы должны уничтожить памятник, но с достоинством».
Часто для умолчания не требовалось особых приказов: «никакого списка фамилий, которые запрещалось писать или произносить вслух, не было, – каждый должен был сам почувствовать, о ком нельзя говорить». И это полудобровольное молчание продолжается до сих пор: многие собеседники Щигела отказываются говорить о прошлом или отделываются безличными фразами вроде «об этом не говорили», «этого не знали», «об этом не спрашивали».
Очевидным ответом на это умолчание, на стирание памяти, казалось бы, должно стать вспоминание, рассказывание, восстановление памяти. Но книга Щигела ведет к другому ответу, менее очевидному: противоположность вынужденного, испуганного молчания – это не столько рассказывание, сколько молчание по собственному выбору, молчание вольное.
Короткий очерк «Госпожа Неимитация» начинается с описания туристского культа Кафки: ненастоящее гетто, ненастоящий дом, где Кафка родился, ненастоящий старинный ресторан, а рядом с этими подделками и новоделами живет настоящая племянница Кафки, дочь его сестры Оттлы – Вера С. Но очерк не о подлинной истории в противовес поддельной, а о подлинности отказа от любых историй, о праве на такой отказ. «Она не дала ни одного интервью. Отказывает всем без исключения – даже американскому телевидению не удалось купить ее откровения». Она скрывает свой номер, адрес, не отвечает на письма. Щигел пишет об этом не с журналистской досадой на то, что ее молчание лишает нас ценнейших сведений, а с преклонением перед человеком, который под напором мощных сил, лезущих человеку в душу, защищает свое право не говорить.
Суть этого напора при коммунистах и после коммунистов одна и та же. После рассказа о пленках с разговорами Прохазки Щигел помещает короткий очерк о том, как самая популярная в посткоммунистической Чехии газета «Блеск» следит за личной жизнью главной чешской звезды – певицы Гелены Вондрачковой – и пишет о ее зубах, разводах, о будто бы бывшем когда-то аборте. «Чем это отличается от методов, практикуемых коммунистическими спецслужбами? – спрашиваю я».