Стихи, отвечавшие этому новому пониманию, составили вторую книгу Фроста – «К северу от Бостона», вышедшую в 1914 году. Понимание это заключалось в том, что звучание стихов должно определяться не размером и не мелодией, а «звучанием смысла». Фрост имел в виду очень конкретную вещь. В одном из писем того времени он писал: «Возьмем в пример двух человек, которые говорят за запертой дверью – голоса которых слышны, но слова неразличимы. Даже если слова не доносятся, но их звук доносится, и слушатель может уловить смысл разговора. Потому что у каждого смысла есть своя звуковая поза». Иначе говоря, каждая фраза произносится с определенной интонацией, по которой мы, даже не различая слов, можем сказать: «это упрек», «это жалоба», «это недоумение» и т. д. «Дар писателя состоит в том, чтобы ввести голосовой образ во фразу и прикрепить его к печатной странице. Кое-кто предлагает изобрести нотацию для закрепления правильных интонаций. Но сами фразы и есть такая нотация. Даже в лирике главное – чтобы каждая фраза имела особый драматический наклон». Казалось бы, Фрост просто возвращается к традиции драматического стиха, столь сильной в английской поэзии – от Шекспира до Роберта Браунинга. И действительно, главную часть второй книги составили драматические диалоги – «Страх», «Семейное кладбище», «Смерть батрака», которые и сделали Фроста знаменитым. Но Фрост настаивал на своем открытии с таким жаром, оно настолько его воодушевило (скорее всего, именно оно и дало ему силы и решимость бросить прежнюю жизнь и переехать за океан), что ясно: он видел в нем нечто большее, чем просто возврат к одной из существующих линий поэтической традиции.
Для Фроста переход к «звучанию смысла» означал отказ от того напева, который звучал в стихах его предшественников и в его собственной первой книге и в котором были неразличимо слиты человеческое и природное, трезвое и магическое, осознанное и стихийное. Вот эту слитность Фрост как бы расплетал на отдельные голоса, прежде всего высвобождая голос человека – не свой собственный голос, не голос некоей уникальной личности, а очень тонко модулированный, но модулированный как бы извне голос «чело века как такового», хотя и помещенного в реалистические условия новоанглийского ландшафта. Это и было его «вторым рождением» как поэта.
В массовом культурном сознании Фрост быстро превратился в доброго мудрого дедушку, чуть ли не певца фермерского труда; эстетически передовая публика признала в нем крупного автора очень нескоро (отсюда зависть Фроста к любимцу этой публики Т. С. Элиоту). Только начиная с 1950-х критики стали разъяснять, что Фрост на самом деле трагичен, пессимистичен и т. д., а значит, его имеет право любить и развитый читатель. Но важнее всего в стихах Фроста не оптимизм и не пессимизм, а отчужденное холодное мастерство, с которым он управляет всеми элементами своих текстов – человеческими и магическими голосами, отчаянием и надеждой, соблазном и долгом. В своих лучших стихотворениях Фрост создает что-то вроде механизма непрерывного качания между этими элементами. В последней строфе стихотворения «Остановившись у леса снежным вечером», которое знают все, кто когда-либо учил английский язык, простые (можно даже сказать – честные) человеческие интонации неуловимо переплетаются с баюкающей музыкой: «Лес сладок, темен и глубок, / но в путь пора мне – долг есть долг. / И ехать долго – сон далек, / и ехать долго – сон далек».
Даже если не знать, что первая строка взята из стихотворения почти смехотворно мрачного английского романтика Томаса Беддоуза «Призрак-кавалер» («Душа младая, плоть отринь, / Со мной сойди в могилы тишь. / Уютен, темен, сладок одр, / Земля баюкать будет нас / Под теплой снежной пеленой / И крышкой гробовой»), русский читатель сразу узнает здесь соблазн легкой зимней смерти, со школы знакомый из Некрасова («Нет глубже, нет слаще покоя, / Какой посылает нам лес, / Недвижно, бестрепетно стоя / Под холодом зимних небес. / Нигде так глубоко и вольно / Не дышит усталая грудь, / И ежели жить нам довольно, / Нам слаще нигде не уснуть!»), а потом и из Блока («А берег опустелой гавани / Уж первый легкий снег занес… / В самом чистом, в самом нежном саване / Сладко ли спать тебе, матрос?»). У Некрасова звучание стиха отделено и от слабеющего сознания крестьянки, и от губительного холода – здесь декламирует зритель, тот, кто сам не гибнет и не губит; Блок говорит насмешливым демоническим голосом стихии. А у Фроста гипнотичнее всего звучат те два последних стиха («самый знаменитый повтор в американской поэзии», как их иногда называют), которые по своему смыслу вроде бы означают пробуждение от соблазна небытия.
Лучше любых комментаторов магически-моральную двойственность финальной строфы понял и показал режиссер Дон Сигел. В его фильме «Телефон» (1977) эту строфу использует для управления загипнотизированными агентами зловещий сталинист из КГБ, враг мирного сосуществования и разрядки. Услышав стихи Фроста в телефонной трубке, они, до того жившие как мирные американские граждане, отправляются на самоубийственные задания – и взрывают себя вместе с заводами, штабами и пр. Долг, сон, стремление к небытию и беспощадная холодность того, кто все это придумал, – это и есть самая точная схема поэзии Фроста.
Stopping by Woods on a Snowy Evening
Wose woods these are I think I know.
His house is in the village though;
He will not see me stopping here
To watch his woods fill up with snow.
My little horse must think it queer
To stop without a farmhouse near
Between the woods and frozen lake
The darkest evening of the year.
He gives his harness bells a shake
To ask if there is some mistake.
The only other sound’s the sweep
Of easy wind and downy flake.
The woods are lovely, dark and deep.
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep.
Остановившись у леса снежным вечером
Чей лес, мне кажется, я знаю:
в селе живет его хозяин.
Он не увидит, как на снежный
я лес его стою взираю.
В недоумение конь, конечно,
зачем в ночи за год темнейшей
мы стали там, где нет жилья,
у леса с озером замерзшим.
Он, бубенцом слегка звеня,
как будто бы корит меня,
да веет слабый ветерок,
пушистым снегом шелестя.
Лес сладок, темен и глубок,
но в путь пора мне – долг есть долг.
И ехать долго – сон далек,
и ехать долго – сон далек.
октябрь 2013
Перевод сделан Григорием Дашевским специально для этой статьи в мае 2013 года. Это один из его последних поэтических текстов. – Примеч. сост.