Можно сколько угодно говорить, что неслабевший страх Целана перед антисемитизмом – это такая же часть его болезни, как и подозрение, что Клэр Голль, обвинявшая его в плагиате вдова французского поэта Ивана Голля, повсюду плетет против него заговоры, но факт тот, что Целан (как с полной ясностью показывает прозаическая часть новой книги вместе с комментариями), несмотря на весь свой литературный успех, в послевоенной Европе ощущал себя по-прежнему гонимым, по-прежнему жертвой – и его стихи написаны в этой ситуации, в ответ на нее.
По-русски эта – непреклонная – сторона его стихов сглаживается, их единичность обобщается, они приобретают ту эстетичность, ту художественность, которую Целан противопоставлял человечности, они превращаются в общепризнанный культурный факт – в разговор среди доброжелательных единомышленников под благостным светом библиотечной лампы, где заведомо все со всем согласны. Это происходит не только потому, что Целан давно превратился из затравленного параноика в фигуру литературного пантеона, но прежде всего потому, что мы автоматически переносим стихи из того катастрофического мира истории и политики, в котором писал Целан, в тот обволакивающий мир культуры, в который русский читатель привык помещать поэзию, тем более поэзию переводную, и в котором он привык прятаться от катастроф.
Но при встрече с единичным читателем стихи Целана могут сами высвобождаться из этой мягкой оболочки художественности, если читатель будет помнить, что стихотворение Целана само шаг за шагом «решается», само «делает выбор», а он, читатель, должен различать каждый следующий шаг и отвечать на него, должен участвовать в этом этическом движении. Вместе с прошлогодним двухтомником «Пауль Целан. Материалы, исследования, воспоминания» (составитель и редактор Лариса Найдич, «Мосты культуры – Гешарим») книга, подготовленная Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем, дает читателю полный набор инструментов, необходимых для такого участия.
август 2008
«Дикие лебеди» Юн Чжан
Книга Юн Чжан «Дикие лебеди» (Издательство Ивана Лимбаха, пер. Р. Шапиро), написанная по-английски, вышла в 1991 году и с тех пор переведена больше чем на 30 языков, включена в множество учебных программ – но ее китайское издание в Китае запрещено. Это невыдуманный рассказ о жизни женщин трех поколений на фоне китайской истории 1920–1970-х годов. Бабушка писательницы родилась еще в архаическом мире, где женщин мучили и унижали по древним обычаям. Мать вышла замуж за коммунистического функционера и вместе с ним стала жертвой «культурной революции». А дочь, то есть сама Юн Чжан, успела побывать хунвейбином, «босоногим врачом», рабочим – а в 1978 году приехала учиться в Англию, где с тех пор и живет. Вместе со своим мужем, Джоном Холлидеем, она написала биографию Мао (в прошлом году вышедшую по-русски под названием «Неизвестный Мао»), в которой нарисовала портрет почти безумного тирана, ни во что, кроме власти, не верившего. Биографию Мао многие сочли скорее памфлетом, чем биографией, и в любом случае она останется одной из многих его биографий – а вот «Дикие лебеди» уже приобрели статус едва ли не главной книги, по которой Запад представляет себе Китай XX века, и, наверное, надолго его сохранят.
В этой книге и неудобоносимые бремена традиционного общества, и «кошмар истории» показаны с точки зрения нескольких поколений женщин – и этот ракурс оказался убедителен для современного читателя во всем мире. Особую силу этим рассказам придает то, что сами они годами складывались из обмолвок, умолчаний, редких минут откровенности. Главную часть семей ной истории Юн Чжан узнала от матери, лишь когда та приехала к ней в Англию в 1988 году: «Она впервые оказалась за границей, и мне хотелось повозить ее повсюду, показать как можно больше, но почему-то, ощутила я, ей это не в радость. Что-то было у нее на уме, что-то ее беспокоило. Однажды, отказавшись от поездки по магазинам, она села за мой черный обеденный стол, на котором сияли золотые нарциссы, и, сжимая кружку с жасминовым чаем, призналась, что больше всего на свете хочет со мной поговорить. Мама говорила каждый день в течение нескольких месяцев. Впервые она рассказала мне о себе и о бабушке».
По ходу чтения вырисовывается внутренний сюжет книги – бесчеловечность старинных обычаев, тяжесть «женской доли», зверства японской оккупации заставляют читателя вместе с героинями мечтать об освобождении – и вместе с ними радоваться приходу коммунизма. А потом вместе с ними же видеть, как на смену мучительству обычаев приходит мучительство идеологии и безумие «Большого скачка» и «культурной революции».
И все эти эпохи самым буквальным образом отражаются на человеческом теле, калечат его – и тут важнее всего то, что эти травмы описаны с детальностью, на какую способны только те, кто сам эти раны перевязывает. У традиции свои способы мучить: «Вид женщины, покачивающейся на крохотных ножках, должен был пробуждать в мужчине желание – отчасти потому, что ее хрупкость вызывала у него стремление защитить ее. Ноги бабушке забинтовали в двухлетнем возрасте. Ее мать, ходившая на таких же ножках, сначала спеленала ей ступни шестиметровым куском белой ткани, подогнув все пальцы, кроме большого, под подошву, потом придавила ногу в подъеме камнем, чтобы сломать кости… Этот процесс продолжался несколько лет. Даже сломанные ступни следовало держать забинтованными день и ночь, потому что без повязки они сразу начали бы срастаться. Годами бабушка жила в состоянии непрестанной, изнуряющей боли. Когда она умоляла мать разбинтовать ноги, та плакала и говорила, что небинтованные ноги сделают ее несчастной и что это делается для ее же блага».
История мучит по-своему: «Однажды мама пришла домой с лицом, перекошенным от боли. Ей приказали стоять на коленях на битом стекле. Бабушка весь вечер вынимала из ее коленей осколки пинцетом и иглой. На следующий день она сшила маме толстые наколенники, а также защитную подушку, оборачиваемую вокруг пояса, – именно в эту уязвимую часть тела нападающие направляли свои удары». При чтении о «культурной революции», о ее, как пишут левые французские философы, «великом и суровом насилии», как всегда, поражает, что издевательства и пытки происходят не с изъятыми из обычной жизни людьми, а в самой гуще обычной жизни, – что после ежедневных мучительств люди возвращаются домой к родным, а не в камеру на нары.
В европейских (включая и русские) рассказах об ужасах истории XX века обычной точкой отсчета служит идилличность дома, семьи, хутора, местечка; «кошмар истории» принято изображать через разрушение «места счастья». А здесь такого дома и, соответственно, такого места с самого начала нет. Идиллией, точкой отсчета здесь служит не дом, не место, а моменты взаимопомощи, откровенности, нежности между мужем и же ной, матерью и дочерью, моменты созерцания рукотворных и природных красот – одежды, камней, цветов. И современному – в общем, бездомному человеку – оказывается неожиданно близкой эта ориентация не на прочный домашний фундамент, а на серию невесомых моментов как на прибежище человечности.
В последние годы Китай играет в общественном сознании роль воплощенной укоризны – если страна не «мажет свое прошлое черной краской», то в награду становится второй экономикой мира. Из книги Юн Чжан мы можем узнать, что же такое эта черная краска, то есть человеческая, персональная, почти телесная правда о прошлом.
май 2008
«Афганец» Фредерика Форсайта
Если взять простую картину мира у Солженицына («волкодав прав, людоед нет»), глубокую осведомленность в подоплеке текущей политики – у Юлии Латыниной и не брать у них обоих цветы красноречия, то мы получим прозу Фредерика Форсайта.
В его новом романе «Афганец» («Эксмо», 2007, пер. С. Самуйлова) находим заслуженно любимую читателем прямолинейность сюжета и стиля и устремленность в потенциально страшное будущее. Ничего лишнего: как и в «Дне Шакала», «Четвертом протоколе» или «Абсолютном оружии», злодеи (исламские террористы) хотят совершить грандиозное злодейство, герои должны его предотвратить. Речь у Форсайта всегда не о наказании, а о предотвращении мировой катастрофы. Не наказать за прошлое, а предотвратить будущее. (Несовместимость возмездия и профилактики – тема его предпоследнего романа «Мститель» (2003): поимка сербского военного преступника мешает борьбе с «Аль-Каидой» и предотвращению теракта 11 сентября.)
Гонка героев и злодеев – и никаких человеческих утеплителей и наполнителей, которые так портят романы какого-нибудь Тома Клэнси. Остановки делаются только для сообщения необходимых сведений, экскурсов в изнанку вещей. Форсайт снова рассказывает о том, как «устроен наш мир», как в нем «делаются дела». Мы узнаем, как действуют исламские террористы и филиппинские пираты, узнаем, почему Шах Масуд был убит именно накануне терактов 11 сентября, и много других интереснейших фактов. Но форсайтовское «на самом деле все не так, как кажется» не имеет ничего общего с теориями заговора. Это не разоблачение обмана, а скорее «картина мира для взрослых».
Как всегда, Форсайт дает много полезных советов. Если из «Дня Шакала» можно было узнать, как спрятать винтовку в костыле, то из «Афганца» мы узнаем, как превратить сухогруз в танкер. Сообщение некоторых рецептов такого рода (например, как получить подлинный британский паспорт на чужое имя) уже навлекло на Форсайта недовольство властей.
За беспристрастное описание не только технических хитростей, но и разного рода жестокости Форсайта обвиняют в имморализме. Он на такие обвинения отвечает: «Я не учу людей жить. Я описываю, как живут некоторые люди. Хотите ужасаться – ужасайтесь, хотите удивляться – удивляйтесь. Это ваш выбор, не мой».
Западный читатель-идеалист восклицает: «ЦРУ пытает террористов – значит, надо защищать бедных исламистов» – и считает Форсайта циником. Русский читатель-циник усмехается: «ЦРУ пытает террористов – значит, между ЦРУ и террористами нет разницы» – и считает Форсайта наивным идеалистом. Дело же в том, что Форсайт – в отличие от своих читателей – не гуманист. Он говорит: дело не в