Нездешним, не твоим помазанный елеем.
Пусть ты еще глуха (внемли мне, о, внемли!),
Пусть голос мой тебе покуда ненавистен.
Свободу я пою народа и земли
И отвергаю мерзость низких истин!
* * *
Здесь тропы кличут мне: ступай!
Целуют топи лихорадкой.
И здесь обнажены сердца,
Как будто сабли перед схваткой.
И ты батрачишь от зари.
Печаль за радостью плетется.
Меж двух племен несу судьбу
Походкою канатоходца.
Не ты здесь провела черту
С девизом «разделяй и властвуй», —
Ты хочешь затянуть петлю
На горле нечисти клыкастой.
Затянется петля!
В тот миг
Свой приговор свершит над нами!
Измученная, плачешь ты
Над убиенными сынами.
Охрипла каждая тропа!
— Что натворила ты, Аврора!
И зависть братьев тяжела,
Черна геенна их раздора.
* * *
Из глины слеплена упрямая земля.
Твою я осень встретил на пороге.
И одиночество клонилось у дороги,
Где ветер дул, болтая и пыля.
Ты хороша и в дни дождей горючих,
Где блещет молнии набедренный кинжал.
На тронах месяцев твоих — ряды колючек,
Нацеленных для истязанья жал.
Избитый край, колючий, как репей!
Как сможет твой язык таинственный и новый
Ужиться с материнским говором степей
И с языком берез, морозов и дубровы?
Волною перемен разбита жизнь моя.
Я родиною звал совсем иную землю.
И до |тебя я встал со дна небытия,
Перо или резец с достоинством приемля.
Злопамятная, гордая! Мой стих
Наполнит кровью склеротические вены.
Тебе, земля, отдам последний дых, —
Моя душа не ведает измены.
Но благости я не смогу достичь,
Тебе моя суровость не по нраву.
Секи меня — я узнаю твой бич!
Ну что же, мой кулак работает на славу!..
* * *
Твои пути велят мне: стой!
Инстинкт велит клониться долу.
Но вы мне братья: ты простой
Сын Палестины, сын Сидона[6].
И пусть пути кричат мне стой,
Я не могу клониться долу.
Мы пели вместе по ночам
И на заре твой сон хранили.
Плечом к плечу по кирпичам
Мы складывали песнь о мире.
Мы пели вместе по ночам
И на заре твой сон хранили.
И кто вражду в нас растравил?
И братья мы не по крови ли —
Ты, Исаак, ты, Исмаил[7],
Что землю потом здесь поили?
И кто вражду в нас растравил?
И братья мы не по крови ли?
Нас голод мучил, ветер сек.
Но мы — в боренье неустанном.
Сошлися Запад и Восток
Здесь, в этом Негеве[8] песчаном.
Нас голод мучил, ветер сек,
Но мы в боренье неустанном.
Ты по строительным лесам
Взбегаешь, быстрая, живая.
Земля грядущего, я сам
Тебя отчизной называю.
Ты по строительным лесам
Взбегаешь, быстрая, живая.
Тебя провижу я в цвету,
В расцвете дружбы и богатства:
Осуществленную мечту —
Народов равенство и братство.
Тебя провижу я в цвету,
В расцвете дружбы и богатства.
* * *
В твою я бронзу, осень, колочу!
Исходит ветер песнью нелюдскою.
Ночь жаждет гибели, надобно палачу.
Ты придержи пока зарю рукою.
Я должен этой родине сказать,
Что если даже с нею не полажу,
Я буду также биться и дерзать
И должен за нее стоять на страже.
А если будет так, что слягу под
Одной из скал, совсем теряя силу,
Я памятник из камня всех свобод
Себе воздвигну над могилой.
И пусть запечатлеется навек
Начертанное коротко и строго:
«Жил в Ханаане тихий человек,
Однажды ночью поразивший бога,
За то что бог застлал ему дорогу».
1931
Перевод Д. Самойлова
ЧУЖОЙ
Я не пел «аллилуйя» и «Как хороши»[9],
Мои песни не лгут, не лукавят,
И пусть хором
Другие поэты в тиши
Твой навоз воспевают и славят.
Ты молитв у пустого все ждешь алтаря,
Но колючих стихов моих ношу,
Как терновый венец свой, рукой бунтаря
Я в лицо желтой родины брошу!
А когда бредовую горячность лица
Охладит тебе стих мой жестокий,
То припомнишь ты образ изгоя-певца,
Что парил в твоем небе высоко.
Вспомнишь, как он с голодной улыбкой без сил
По дорогам бродил, словно Каин,
Как лиловое пекло хамсина гасил
Красной влагою лоз у окраин.
Как пылал он и видел в кровавом вине
Отраженья волнений душевных
И на плешь головы твоей градом камней
Низвергал вдруг лавину слов гневных.
Невзлюбил он
Завалы глухой тишины
На долинах страны безотрадной,
Злое солнце,
Что тело земли с вышины
Не ласкало, а жгло беспощадно.
Да, ты вспомнишь поэта, пусть был он суров
И стихам его ты не внимала,
Но рычал его стих, как медвежий рев,
И рыдал, словно плач шакала.
На бесплодных песках не растет урожай,
Об отмщении ты не забудешь,
Но о нем, о мятежном, разграбленный край,
Зерна слов собирать долго будешь.
Уцелеет в пустыне, в пылающей мгле,
Лишь колючая песнь — укоризна
Чужака, — у него на отцовской земле,
Как корабль, затонула Отчизна!
1932
Перевод М. Зенкевича
СВЯТАЯ БЛУДНИЦА(Иерусалимиада)
Жрец ночи зажег в небе звездный узор,
Луне приказал нам устроить свиданье.
Пришла ты, овеяна запахом гор,
Гляделки твои источали сиянье.
Твой взгляд похотливый я встретил в упор,
Сказал: «Я не тот, с кем разделишь желанье...»
Отринув, взметнула кресты, как персты,
В тоске растрясла животы минаретов:
«Что, отрок, стыдишься моей наготы?
Уходишь, блаженства со мной не отведав?
Взойдем на Цофим[10], я желаю, чтоб ты
Овеян был святостью божьей и светом!
Нет, под фонарем
Ты не встретишь любовь!
Продажная тварь не пойдет за тобою.
Моих переулков грязища и вонь
Поспешною вымощена любовью.
И в келью блудницы — ты, светлый судьбой! —
Не влезешь с огромной своей головою.
Приблизь!
Обними меня!
Рядом приляг!
Ночь нас заждалась. Мы с тобой будем вместе!
Познай меня!..
Сирию всю и Ирак
С Египтом обшаришь — не встретишь чудесней!
На арфах веков и на бубнах-ветрах
Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!
Но хмур ты. Унынье во взгляде твоем.
А сколько любивших меня исступленно,
Обжегшихся плотью моей, как огнем,
Бегущих за мною со времени оно?!
Пронзи ж меня страсти тяжелым копьем —
Святыню Давида, меня, дщерь Сиона[11]!»
Оставь. Надоело. Давай помолчим.
Уж ты так скромна, что лишилась рассудка.
И что ты нашла в этой тусклой ночи?
Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.
Пройдемся давай. Будем лясы точить.
Я выложу вое о тебе, святоблудка[12]!
* * *
Ты?!
Тебя воспевали, предела не зная.
Струны скрипок гудят долготой проводов:
«Наша древне-древнейшая, свято-святая!
Как сияет она в ореоле веков!»
Все пророки тебя обряжали стихами,
Словотворцы-провидцы томились тобой,
Возлагали на голову нимб воздыханий
Музыкашки бездарные, брызжа слюной.
Ты затоплена одами,
Как в наводненье!
Как колючки траншей —
Заграждения нот...
И, звеня побрякушками, как наважденье,
Ты трясешь свои бедра над пальмами ног.
Вкруг оси своего ненасытного тела
Ты вращаешь самцов, не сочтя их числа...
Скромница,
Отвечай мне, какая гетера
Ненасытней, заносчивее была?!
На холмах Мории[13] ты в разодранном платье
Смуглой грудью манила издалека.
Из пустынь и морей мотыльками на пламя
К меду плоти твоей налетали века.
Опрокинута на спину — ты извивалась
В тусклом холоде будней, в пылу жарких снов.
Среди оргий дворцовых тобой похвалялись,
Напоказ выставляли на торгах рабов!
И, когда б ты цыновки свои расстелила,
Что пропитаны потом бесстыдных ночей,
Потускнел бы пред ними разгул Мессалины,
Как изюминки глаз средь сплетенья лучей!
Ты легла на дороге держав — и владели
Грешным телом твоим легионы вояк.
Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,
Отпускал проходимцам тебя за пятак.
О наложница всех покорителей мира,
Кто тебя не познал? Тут алкал самый цвет
Но-Амона[14], Афин, Вавилона и Рима —
Географии древней кровавый букет.
Под одним ты пылала в восторге стенаний,
А другого сжимала кольцом своих ног...
До сих пор на тебе отпечатки сандалий,
И весь облик твой — это насилья итог.
Нынче в платье чужом, под чужою короной,
В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!
Не пыхти протабаченной трубкой дареной
(Сувенир сутенеров твоих с Даунинг-стрит[15]