У лесного плёса
Вместе отобедали
Есть что-то удивительное в зимней рыбалке. Воздух чист, и он словно бы звенит. Снег под ногами поскрипывает. Сидишь над лункой, лёгкими движениями зимней удочки пытаешься неведомое тебе подлёдное существо соблазнить схватить мормышку или металлическую блесну. Порой это удаётся, порой нет. А время неумолимо движется к обеду. Вытягиваю из рюкзака металлический термос, банку с кашей и колбасой, хлеб и сыр. Сижу, жую. И вдруг на мою шапку, пикируя, садится нечто. Цвинькнула. Э, да это лесная синица! Посидела, посидела она на моей шапке, и прыг на рукав полушубка. Смотрит на меня просящим взглядом.
Боже мой, да ты, лесная птаха, голодная! Снегу-то вокруг вон сколько намело. Попробуй найти что-либо съестное. Мну в ладони кусочек сыра, вытягиваю руку. Моя милая синичка тут же перемещается с рукава полушубка на протянутую ладонь и демонстрирует свой недюжинный аппетит.
Я же буквально замер. Не шелохнусь. И думаю: как же ты, птаха, хороша в своей доверчивости к человеку! Впервой ли ты вот так садишься на ладонь и вместе с городским пришельцем утоляешь свой голод? Скорее всего, у тебя, милая, есть опыт, и ты не раз находила понимание у этого двуногого существа, приходившего в твоё царство порыбачить и отдохнуть от городской суеты. Не бойся, дружочек, мне спешить некуда. Своей доверчивостью ты покорила моё сердце, наполнила этот пасмурный денёк такой радостью, о которой можно лишь мечтать. И даже если я сегодня вернусь домой с пустыми руками, у меня будет повод рассказать моим близким и друзьям о встрече с тобой, моя лесная чудо-птаха.
Кивнула на прощанье
В тот денёк клёв был отменный. Возле моей лунки, которую я просверлил у берега, поросшего красноталом, ивняком да рябинками, образовалась горка краснопёрых окуней и серебристых плотвичек.
И… что это? Отказываюсь верить своим глазам. От берега по рыхлому снегу не идёт, а словно бы плывёт что-то длинное, хвостатое, черноватое и пушистое о четырёх лапах. Неужели ондатра? Но откуда она здесь, у этого льдом покрытого заливчика большого рукотворного водоёма от сравнительно небольшой речушки? Что гонит её к человеку?
А ондатра, словно бы и не обращая на меня внимания, приближается. Она «рулит» прямёхонько к горке моей рыбы. А я гляжу на неё и шепчу: «Не бойся, бери, сколько нужно, сколько унесёшь!» И ведь, подхватив зубами пару окуньков, что посолиднее, плывёт с ними к берегу, скрывается за нависшим надо льдом красноталом, где, возможно, у неё убежище. Проходит несколько минут, и из-за краснотала вновь плывёт моя красавица. Видимо, окуньки ей понравились, а запас, как известно, карман не тянет. Зима-то лишь только в зародыше. Впереди голодная пора. И зверушка подхватывает ещё пару окуньков и плывёт по снегу к своей норе.
А потом… Подгребает моя красавица к лунке, тычет свою мордашку в воду и с наслаждением лакает её. Попила она свежей водицы, отряхнулась и, может, это только показалось мне, кивнула на прощанье: дескать, спасибо за угощение. Поплыла она по рыхлому снегу туда, где прятала добытых ею рыбёшек, оставив меня в раздумье: откуда же появилась эта ондатра возле покрытого льдом заливчика? Вроде бы в этих местах, удалённых от селений, никто из моих знакомых рыболовов ондатры не видел. Но я-то видел! Буду рассказывать – на смех поднимут: заливаешь, мол, рыбацкую байку. Возможно, ондатра сбежала из зверофермы и, там привыкшая к человеку, уже на новом, непривычном ей месте пожаловала вот ко мне…
Хорёк по-амурски
До рассвета остаётся ещё добрый час, а мы трясёмся в газике по ухабистой дороге, ведущей на Даргу – один из многочисленных протоков Амура. Дорога длинная, и разговор в машине, конечно же, о рыбалке.
– Эх, тайменя бы заарканить, – вслух мечтает мой товарищ и в который уже раз начинает рассказывать, как он однажды с трудом вытянул из-подо льда краснопёрого красавца. – Килограммов двенадцать было, не меньше, – утверждает он.
– Стоп-стоп! – гремит его сосед. – Месяца два назад ты рассказывал мне о полупудовом таймене. Что же это получается? Припиской занимаешься?
– Никакой приписки, – с деланой серьёзностью вступает в разговор шофёр и продолжает с явной усмешкой: – Всё очень даже просто. За эти два месяца таймень успел подрасти и набрал недостающие килограммы.
В машине дружный хохот.
Но вот и знакомый мысок, за которым небольшая проточка. Спешим на лёд, и дробный перестук пешен оглашает морозный воздух.
Каждый усаживается поудобнее, опускает блёсны в лунки и со знакомым для истинных рыбаков нетерпением ожидает подхода хищника. В отличие от подмосковных водоёмов, где гораздо позже доводилось мне рыбачить зимой, на Амуре блёсны делаются по-особому. Мормышка или однокрючковая блесенка – не для амурского хищника. Своими очертаниями дальневосточная блесна напоминает металлическую рыбёшку, к носу и хвосту которой припаяны крючки, а то и тройнички. Леска крепится за колечко в середине блесны. От лёгкого движения рукой то вверх, то вниз такая блесна становится желанной приманкой и щуке, и сигу, и ленку, и уже упомянутому мною тайменю. Хищник, полагая, что это небольшая рыбёшка, хватает её, и тогда довольно прочная леска натягивается, свидетельствуя о том, что хищник не только подошёл к блесне, но и схватил её. Тут уж, как говорится, не зевай. За такой миг амурский рыбак готов отдать «полцарства»…
Но проходит час. Давно уже рассвело. Ослепительный снег искрится под лучами щедрого дальневосточного солнца. А вот подлёдных щедрот пока ещё нет.
– Не «стучит»? – спрашивает сосед.
– Нет! Воду «грею»…
– А ведь самое время, – растягивает слова сосед.
«Самое время» на амурском льду ничем не ограничено. Если «не стучит» до обеда, это «самое время» ожидается рыбаками после полудня. И движется «самое время» аж до заката солнца. Рыболовы Амура в таких случаях шутят: «До обеда не брало, а после обеда как отрезало». Оптимисты!
Вдруг за мыском показался газик. Он круто разворачивается к нам и останавливается неподалёку от моего соседа.
– Ну как, – слышен бас из машины, – подходы есть?
– Вы – первый…
Машина недовольно стрельнула газом и помчалась дальше.
Обедаем молча. Уже к концу нехитрой трапезы мой товарищ замечает:
– Боюсь, от «хорька» сегодня мы не уйдём.
Это тоже чисто амурское выражение: вернуться с «хорьком» – значит вернуться домой без вожделенного улова. Но мы снова идём к своим лункам, священнодействуем «махалками», как здесь называется рыболовная снасть, буквально глотаем чистый морозный воздух и не теряем надежды.
А когда краешек солнца коснётся горизонта земли, садимся в машину и снова трясёмся на ухабистой дороге. И – воспоминания, воспоминания… Да какие! Послушаешь – у всех всегда были одни сплошные удачи. Конечно же – удачи! Уже сама поездка на рыбалку, чистый воздух, которым словно бы и не надышишься, деревья, стоящие в куржаке, – разве всё это для настоящего природолюба не удача?! А уловы? Сегодня не повезло – повезёт завтра. Нередко каждый из нас возвращался с добрым десятком отменных сигов, с парой ленков, а то и с тайменем, о котором разговоров на целый год. Наконец, на льду бывает и такое, что запоминается надолго не хуже, чем рекордный улов. Ну, хотя бы то, о чём я уже рассказал…
Машка
Кошка Машка, откормленная особа светло-серого цвета, живёт в местах, куда я чаще всего выезжаю на рыбалку. Удивительно умное существо. Часов не имеет, но твёрдо знает, что, скажем, к пяти ноль-ноль рыболовная братия возвращается к автобусной остановке со своих насиженных мест. Машка первой встречает нас, ластится, заглядывает в глаза, разевает рот и облизывается в предвкушении чего-то съестного. Это она разговаривает с нами на своём кошачьем языке.
И каждый из нас, естественно, делится с Машкой мелкой рыбёшкой. Я даже специально не отпускаю мелочь в воду, если та же плотвичка со спичку заглатывает насадку с крючком, после чего она не жилец, и собираю такую рыбёшку в специальный пакетик для Машки. Ест, урчит, а потом несколько рыбёшек в зубы – и бегом в своё убежище. Видимо, для котят или для своего ухажёра.
Иное дело зимой. Темнеет рано. К трём часам мы один за другим тянемся к автобусной остановке, встречаемые опять-таки не имеющей часов Машкой. Но вот что любопытно. Хитрая Машка, коя не остаётся без моего подношения, видимо, приметила меня. И однажды зимой… Впрочем, не станем забегать вперёд, а всё по порядку.
В тот памятный денёк я решил посидеть на льду водоёма сравнительно недалеко от дома, где и проживала Машка. Размотал зимнюю удочку. Насадил на мормышку мотыля, опустил леску в просверленную коловоротом лунку. Сижу, подразниваю охочих на насадку подлёдных обитателей. То окунишка клюнет, то плотвичка, а то и «царь» для ухи – о двух острых шипах его величество ёрш. Словом, на льду подле меня скапливается горка всякого рода рыбёшки.
Но что это? О мои валенки кто-то трётся. Посмотрел – Машка. Надо же! Пожаловала прямо на лёд. И как она усекла, что на сей раз я решил порыбачить менее чем в полуверсте от её дома? И не только этим был я удивлен. Казалось бы, чего проще – обойти меня со спины и прямиком к кучке лежащих на льду рыбёшек. Так нет, сначала этак вежливо решила попросить у меня, ласкаясь о мои валенки, получить моё разрешение полакомиться пойманной снедью, а уже потом… Потом не просто получить разрешение, но обязательно принять ту или иную рыбёшку из моих рук. Кладу удочку, беру плотвичку и подношу к усатому рту Машки. Поморгав глазами, она, опять-таки вежливо, берёт рыбёшку за голову и не торопясь уплетает её. Затем вторую. Следом – ещё одну. Урчит, то и дело поглядывая на меня своими голубоватыми глазками.
Ну, а потом – спросите? Потом ждёт, как это бывало всегда, чтобы я поднёс ей на ладони ещё пару рыбёшек, а она, вежливо кивнув мне в знак благодарности, возьмёт в зубы и, сделав полукруг подле меня, уйдёт к своему дому. Кому-то достанутся и эти рыбёшки. Кому? Спросите у Машки…
Утиная свадьба
Так случилось, что весной я очутился за городом, где и прожил несколько дней. Неподалёку от моего жилища находилось овального очертания озеро, на одном из концов которого возвышался небольшой островок, поросший берёзками, елями и мелким кустарником.
Погода благоприятствовала прогулкам, и я раза три в день подходил к озеру, ещё покрытому тонкой корочкой льда. По дороге мне частенько встречалась белка, перебегавшая узкую тропинку. За зиму она изрядно похудела, но прыгала с ветки на ветку довольно шустро. «Э, милая, – всякий раз думал я, – какая же ты тощая… Ничего, подружка, за весну и лето ты поправишься, наберёшься сил, и у тебя появятся малыши и станешь ты заботливой мамой…» А на придорожной сосне усердно работал дятел, добывая для себя пропитание. Тук-тук-тук! – разносилось окрест.
Берега неширокого, но довольно продолговатого озера были в эту пору безлюдными. Лишь только один я несколько раз в день приходил сюда посидеть на скамеечке и подышать свежим воздухом. Южная часть озера уже стала прогреваться апрельским солнцем. Там, где кромка льда была покрыта опавшими с осени и потемневшими листьями деревьев, кое-где образовался пока ещё узенький заберег чистой воды. Я знал, что озеро зарыблено, – в нём водился карп, карась, возможно, ротан, – и валявшейся у берега сучковатой палкой стал крошить прибрежный ледок, кое-где даже подступавший к самому берегу. К этому меня подвигнула давняя рыбацкая привычка: создавать обитателям водоёмов более сносные условия жизни за счёт притока кислорода сквозь лунки, просверленные мною. Палка была длинная, ледяная корочка тонкая, и вскоре возле берега на добрую сотню метров образовалась полоска воды.
Озеро было пустынным. Лишь две вороны, перелетая с места на место, пытались найти что-то для утоления голода, да за моими плечами дятел продолжал свою работу на сосне. Начало темнеть, и я побрёл в своё временное жилище.
Рано утром я вновь пришёл к полюбившемуся мне водоёму. Примерно в середине, против островка, на кромке льда я неожиданно для себя обнаружил пару уток. Когда они прилетели сюда – на закате ли вчерашнего дня или на утренней зорьке, – не знаю. Серенькая утица и её спутник селезень расположились, как уже было сказано, на кромке льда, который под их тяжестью прогибался, и под ними темнела лужица воды. Они усердно, явно не замечая меня, прихорашивались своими плоскими клювами.
– Смотри, какая я модница, – словно бы говорила серенькая утица. – Не правда ли, я очень даже хорошо выгляжу?
– А я, дорогая моя подруга, рыцарь без страха и упрёка. Со мной ты не пропадёшь!
Я долго любовался этой влюблённой парочкой и посетовал, что не прихватил с собой несколько кусочков хлеба.
И тут моё внимание отвлекла чёрная собака, пробегавшая мимо и с вожделением посматривавшая на пару уток. Видимо, у неё разыгрался аппетит, но до дичи было всё же далековато, да к тому же чёрного охотника пугала ледяная вода. А попробовать утятины псу ой как хотелось! И он таки сообразил: сделал полукруг, по мостику перебрался на островок, очутился как бы в тылу уток. Лёд там подступал вплотную к берегу, и пёс стремительно прыгнул на него. Тонкий ледяной панцирь не смог выдержать тяжести собаки, и, окунувшись всем телом в холодную воду, несолоно хлебавши, она была вынуждена повернуть к спасительному берегу.
Увлечённый неожиданным зрелищем, я и не заметил, как в дальней части озера на лёд опустилась ещё одна пара уток. Понял это лишь тогда, когда знакомый мой селезень с криком поднялся в воздух и полетел в сторону появившихся уток. Мне показалось, что это были именно две уточки. Невеста же селезня осталась на кромке льда, ничем не проявляя своего беспокойства. А я, грешный, подумал: ишь ты, бабник! Заметил пару «юбок», оставил свою подругу, которой, небось, клялся в любви и верности, и кинулся ухаживать за пришлыми…
Вскоре я понял, что догадка моя ошибочна. Селезень и две прилетевшие на озерко утки взмыли вверх, сделали круг, и, когда они пролетали надо мной, я увидел, что пришлая пара – не утицы, а такие же, как и моя парочка, утки, прилетевшие, видимо, на свадьбу. Однако селезень упорно отгонял их от своего, как ему казалось, озера, а они не хотели покидать будущий «родильный дом» и, в конце концов оторвавшись от назойливого преследователя, куда-то улетели. Моему селезню не оставалось ничего другого, как вновь опуститься к своей терпеливой подруге. Он, победитель, распушил перья на красивой грудке:
– Смотри, подруга, какой я храбрый и какой я верный!
А утка, как мне показалось, благодарно кивнула ему серенькой скромной головкой, крякнула и приблизилась к своему покровителю.
Но вот селезень снова нахохлился и тут же взмыл над озером. Я поднял голову в ту сторону, куда полетел этот самый покровитель, и вновь увидел в дальнем краю озера ту самую пару, которую только что гонял мой знакомец. А он своим грозным видом заставил пришельцев снова подняться в воздух. «Ишь ты, разбойник, – подумал я. – Мало тебе места. Приватизировал весь водоём и теперь не пускаешь сюда дальних сородичей!..»
Погоняв пришлых уток, селезень вновь прилетел к покорно ожидавшей его утице. Грудь колесом. Весь его вид как бы говорил: «Не волнуйся, подруга, здесь, на этом озерке, и появятся наши детишки».
Наконец ледок под утками прогнулся и осел настолько, что они бултыхнулись в воду и поплыли в мою сторону. Я ещё раз посетовал, что не было в моём кармане кусочка хлеба. «Ничего, милые, – подумал я, – завтра обязательно приду сюда с хлебом и снова буду любоваться вашей дружной парой… Только вот следует ли вам гонять с этого озерка прилетевших на свадьбу, как и вы, уток?»
На следующий день я отправился к озеру с несколькими кусочками хлеба в кармане. Мне казалось, что я встречу свою свадебную пару на том же месте. Почему-то именно оно было облюбовано моими знакомцами, защищавшими озерко от пришельцев. Но каково было моё удивление, когда на освободившейся за ночь ото льда водной глади подле островка я обнаружил мирно плавающую пару уток. «Не похожи на моих», – мелькнуло в уме. Бросив взгляд на дальний конец озера, я увидел ещё одну пару уток. Так вот же они, мои! А эти, что у островка, видимо, пришлые, которых и гонял вчера селезень!
Что же произошло? И почему мой агрессивный селезень не гоняет пришельцев с водоёма? Ведь ещё вчера он несколько раз заставлял новичков покинуть занятую ими территорию. Может, тогда он и его утица обсуждали возможность перебраться в дальний конец озерка? И не потому ли селезень гонял пришельцев? А может быть, за прошедший вечер и ночь эти две пары уток нашли приемлемый для них компромисс? Не люблю это слово, но что поделаешь…
– Мы с моей подругой будем занимать полюбившийся нам дальний конец озера, – возможно, сказал мой добрый селезень прилетевшей паре. – Ну, а вы, так уж и быть, располагайтесь на нашем месте.
Мир между двумя парами был восстановлен.
Я же покормил хлебом и своих уток, и пришлых, пожелав им всего самого доброго.
На другой день рано утром я уезжал. Однако мне очень хотелось бы ещё раз побывать на этом водоёме и понаблюдать, как заботливые мамаши будут выгуливать своих пушистых малюток.
Утка-мама покидает худое место
Испытывают ли наши водоплавающие и лесные обитатели радость или горе? Вопрос, по-моему, риторический. И ответ на него может быть один: да, испытывают. Впрочем, не будем спешить.
…Как-то, гуляя по набережной, названной в честь великого украинского поэта Тараса Григорьевича Шевченко, у кромки бетонного откоса Москвы-реки я заметил утку, а рядом с ней крошечных – ну прямо-таки молоденькие воробышки! – утят. Их было пять. И они, как и сама утка-мама, что-то искали в прибрежных водорослях, то и дело протягивая в воду свои клювики.
На другой день я пришёл к заветному парапету уже с кусочком хлеба. Мои крохи и их заботливая мама были на том же месте, у прибрежных водорослей, продолжая дружно искать в них личинки или что-то другое, вполне съедобное. «Милые, – подумал я, – сегодня вы, возможно, впервые почувствуете вкус нашего русского хлеба».
Я бросил кусочек в воду, потом второй, третий… Я предполагал, что утка-мама первой кинется к этому лакомству. Но нет! Она, заметив, что я набросал в воду несколько кусочков хлеба, подплыла к одному из своих малышей и подтолкнула его в направлении к тому месту, где плавали хлебные кусочки. Потом к другому, третьему… И они поняли, поплыли, но кусочки эти были не для их маленьких клювиков, и тогда я бросил в воду хлебные крошки. Малыши с аппетитом стали их подбирать. А мама не делала даже и попытки приблизиться к плавающим на воде кусочкам хлеба… И почему-то мне припомнилась моя мама Павла Васильевна (вечная ей память!), у которой нас было трое. Она на свою не бог весть какую зарплату время от времени приносила домой конфеты, чаще всего это были «подушечки». Делила их всем поровну, и когда я пытался протянуть ей несколько конфеток, обычно говорила:
– Игорёк, я свои уже съела…
Впрочем, вернёмся к уткам.
Однажды, довольно долго прогуливаясь по набережной, я заметил, как утка уводила своих малышей к бетонной приступке, образованной ещё при строительстве набережной, и, усевшись на неё, брала крох под свои крылья. Кто знает, возможно, именно здесь и вывела она на свет божий своих утят.
На следующий день меня снова потянуло к моим подопечным. Прихожу. Вижу утку… Но что это? Рядом с ней не пять, а только три её крохи. Куда же подевались ещё две? Троица крошечных утят так и жмётся к матери. И у неё самой, как заметил я, вид совершенно иной. Что случилось? Ведь ещё вчера в это же вечернее время на этом же месте я видел всё семейство. А вот теперь вижу встревоженную и, как мне показалось, опечаленную утку-маму. Кто мог похитить её малышей? Ворона? Такое не исключено: слишком малы утята. Кто ещё? Выдра? Она, как правило, охотится ночью…
Я стоял у парапета и терялся в догадках.
На этот раз вечером моя горемычная утка-мама увела своих малышей на другую приступку у стенки набережной. Наверное, подумал я, прежняя её «хатка», в которой и случилась эта беда, отпугнула мою утку, и она вынуждена была искать для себя и своего семейства новое пристанище.
А на следующий вечер я не обнаружил своих подопечных ни у знакомых водорослей, ни у новой «хатки»-при-ступки. Видимо, подумалось с грустью, моя утка-мама увела своих крох куда-то подальше от худого места.
Разнежилась
Закинул я удочку. Присел на раскладной стульчик и размечтался. Хорошо бы, думаю, поймать язя. Уж больно он красив. Окунишки, честно говоря, изрядно надоели. Морока с ними. Надо чистить от чешуи, которая словно бы прилипла к бокам этих хищников. То ли дело язь, плотвичка или лещ с их посеребрённой чешуёй. Чиркнул ножичком, и её как не бывало…
Мечтаю, а на поплавок поглядываю. Солнце ярко светит. Птицы поют. И припомнились мне строки одного из любимых мною поэта Василия Фёдорова. В лучшей из его поэм есть такие слова:
Избрал я место наудачу
У каменного голыша,
Сижу за кустиком, рыбачу,
Ловчусь перехитрить ерша.
С настойчивостью непонятной
Мечтаю о его клевке
И всё смотрю,
Как луч закатный
Разнежился на поплавке.
И вдруг на кончик моего поплавка, на который я то и дело посматриваю, садится красивая бабочка. Сидит, разнежилась, как тот самый «луч закатный», о котором говорится в поэме поэта-сибиряка. Сидит, о чём-то своём думает. Хорошо ей под лучами полуденного солнышка. И… И в это время поплавок стремительно нырнул и беспечная бабочка, не успев взлететь, своими крылышками распласталась на водной глади. Пытается подняться, но никак не может. Погибает моя красавица.
А я, припекаемый солнцем, сидел в одних плавках. Не раздумывая, не хватаясь за удилище, чтобы вываживать на бережок возможного язя, я бросаюсь в воду спасать бабочку. Подхватил её, промокшую, ладошкой, и на бережок.
Присел на свой раскладной стульчик, который всегда бывает в моём рюкзаке или, по-фронтовому, в «сидоре», смотрю на бабочку, которая прилипла к моей ладошке. Шевелит бусинкой-головкой – значит, живая. Значит, будет ещё летать. Надо лишь обсохнуть. А она, милая, глазки свои на меня навострила и что-то хочет мне сказать. Только вот не понимаю – что, не знаю языка бабочки. Впрочем, догадываюсь: благодарит меня за спасение.
Ладошка моя начала высыхать. Крылышки бабочки тоже. И в одно мгновенье моя красавица приподняла их, покрутилась на моей ладони и, часто-часто замахав крылышками, вспорхнула и закружилась над моей головой. Она долго не улетала от того места, где я сидел, то присаживалась на кончик сухой ветки за моей спиной, то снова взмывала над моей головой, словно бы ещё и ещё раз благодарила меня за спасение на своём бабочкином языке…
А я совсем забыл о стремительной поклёвке, о том, что поплавок скрылся под водой и его нет на водной глади. Расскажи такое заядлому рыболову, – рассмеётся и не поверит. Но было именно так. И тогда я наконец кинулся к своему удилищу.
Потянул на себя и чувствую, что на крючке кто-то сидит. Удилище согнулось, и по тому, как сопротивляется этот «кто-то», понимаю – на крючке крупная рыбина. Вываживаю – солидный окунище. А ведь мне так хотелось поймать язя. И по тому, как гнулся кончик удилища, как где-то там, в глубине водоёма, сопротивлялось что-то живое, мне казалось, что вот он – язь-язище. Однако в тот денёк я явился домой без язя с одной лишь думкой: приду снова к этому излюбленному месту порыбачить, увижу спасённую мною бабочку. Присядет ли она и на этот раз на мою ладошку? Не знаю, не знаю… Но очень хотелось бы. Ведь мы, как-никак, породнились…
Налимья уха
Как-то поведал я своим друзьям – заядлым рыболовам – о том, что случилось со мной на знакомом водоёме, и они чуть ли не единодушно заявили:
– Такого быть не может! Это из области рыбацких баек.
И лишь один, подумав, сказал:
– Может. Но крайне редко.
…Середина июля. Стоит несусветная жара. В такое время лещ, давно уже отнерестившийся и переболевший, идёт на свои излюбленные места подкормиться. Потому-то и решил я посидеть на леща в тенёчке от росших у водоёма деревьев. Это было моё излюбленное место. Косячок лещей нередко подходил сюда, и я уж пару-тройку сковородообразных рыбин приносил домой. И на этот раз потянуло меня именно сюда… Но за два часа не было ни одной поклёвки. Значит, не пожаловали сюда эти удивительно красивые водные обитатели.
Наконец, утратив всякие надежды поймать леща, смотал я леску, отцепил поводок с крючками, заменил его на хорошо «играющую» в воде блесну и решил попытать счастья на хищника. В этих местах водится щука, окунь. Может, повезёт. Не с пустыми же руками возвращаться домой…
После многих «холостых» забросов спиннингом – рывок, и натянувшаяся леска пошла в сторону. Кто-то есть!
Сердце учащённо забилось. Начинаю вываживать, но по тому, как катушка с трудом наматывает леску, догадываюсь: на блесне что-то крупное. Минут двадцать я то сбрасывал часть лески, и рыбина уходила от меня куда-то в глубину, то вновь сматывал леску на катушку, пытаясь подтянуть к берегу неведомого для меня хищника. А в том, что это был хищник – щука, судак или почти килограммовый окунь, – у меня сомнений не было. Положил подле себя подсачок. Такую рыбину без этого необходимого орудия лова брать рискованно – оборвёт леску и уйдёт с блесной.
Но вот рыбина, утратившая силы, подошла к берегу. И наконец она – в моём подсачке. Смотрю – и глазам своим не верю. Налим! Но ведь любой рыбак знает: налим кормится только ночью. Днём он уходит в свои норы и спит до заката солнца.
Неужели и такое может быть? Взглянул на пасть налима: в ней нет тройничка от блесны. Где же он? Присмотрелся: два крючка тройничка вцепились в «подбородок» налима. Значит, не налим охотился за моей блесной, а блесна, вернее её тройничок, зацепила налима.
Что заставило этого ночного хищника крутиться в непосредственной близости от берега, да ещё в такое жаркое время, – не знаю. Но приготовленная дома уха из налима, у которого самое вкусное – его печень, была на диво хороша.
На зорьке
Есть что-то волнующее и неповторимое в только что зарождающемся утре. Ещё и солнце не прорезало краешек горизонта, ещё тёплая летняя ночь наполняет всё окрест загадочным полусветом, но уже в кустах соседней рёлки осторожно бросила своё первое коленце камышовка, ей отозвалась пеночка, и – пошло. Еле уловимый ветерок пробежал по траве, по тёмной глади реки, и она чуть заискрилась под лучами далёких мерцающих звёзд.
– Пора…
Мой спутник Александр Васильевич Скрибков, поджарый, с острым внимательным взглядом человек, бросает папироску в догоревший костёр и ещё раз смотрит на часы. Четыре утра. Мы садимся в лодку и, не включая мотор, на вёслах, идём к намеченному месту. Бросаем носовой якорь, и лодка разворачивается по течению.
Лёгкий туман стелется по-над рекой. Ночь отступает, и вода надвигается на нас сплошным матово-свинцовым наплывом, – ни волны, ни ряби. Лишь облака да зелёные берега отражаются в широком плёсе реки.
Мнём хлеб, делаем насадку на крючки и забрасываем спиннинги. Течение сносит грузила поводков, и они располагаются где-то дальше от лодки. Священная минута наступила. Теперь всё внимание на кончик спиннинга, который в любую минуту может дрогнуть, затрепыхаться, и тогда – не зевай…
Наползает туман, и соседние берега то вдруг тонут в лёгкой дымке, то чётко проявляются. Над головой просвистел табунок уток. Мой сосед бросает равнодушный взгляд вослед им: пора утиной охоты прошла. С криком пронеслась чайка, плюхнулась в воду у берега, взмыв вверх с рыбёшкой в клюве. Справа от нас ударила рыбина.
– Верхогляд бьёт, – всегда острый взгляд Александра Васильевича сейчас чуть задумчив, мечтателен. – Верхо-гляд, – повторяет он, явно мечтая о чём-то. – Не за горами пора блеснения…
С каждой минутой нетерпение нарастает. Чувство единения с природой обретает, казалось бы, свою осязаемость, когда в тебя вливается и нарождающееся утро, и этот невесомый туман, и матовый блеск реки. Но пока ещё не наступила та минута, которая способна заставить сердце биться учащённо. Не наступила.
И вдруг… Или это только показалось мне… Нет, нет, не показалось. Вот кончик спиннинга дрогнул снова. Осторожно беру древко в руки и жду. Жду! И – длинная потяжка. Резко, рывком беру спиннинг на себя.
– Есть!
Да, я чувствую, как там, в воде, далеко от меня, крючок наткнулся на что-то упругое, и это что-то метнулось в сторону.
– Не спешите. Подтягивайте осторожно, не давая слабины, – по праву опытного спиннингиста советует мой спутник.
Вот он, быть может, и единственный за весь день, но такой неповторимый миг, ради которого часовое сидение что единая минута. Теперь уже явственно чувствую, как там, на глубине, ходит огромная (ох уж эти рыбаки!) рыбина, оказывая мне сопротивление своими сильными толчками, приходящимися на кончик титанового удилища.
У самой лодки рыба зарывается глубже. Александр Васильевич приготовил подсачок и ждёт. Мелькнуло широкое сковородообразное тело чёрного леща-горбача. Он уходит от лодки. Леса натягивается и дрожит. Лёгким движением товарищ мой подводит подсачок к рыбине, и она уже в лодке.
Через час такого же красавца выудил и мой спутник. Потом на его крючок «сел» красавец сазан.
Включаем мотор и следуем к базе. Ветер бьёт в лицо. Солнце нещадно обжигает плечи. Хорошо…
След на земле
Мы ехали к озеру Танцующих хариусов.
Виктор Ефимович Давыдов, работник Ягоднинской автоинспекции, успевал и следить за дорогой, объезжая то и дело встречающиеся нагромождения камней, и переключать скорость, и рассказывать:
– Это геологи так окрестили озеро. Почему, спрашиваете? Хариусы в нём на рассвете танцы устраивают. Прыгают стаями над прозрачной да холодной водой…
Дорога забирала всё выше и выше. Кедровые стланики цеплялись своими крепкими корнями за каменистые скаты гор. По обочинам встречались причудливых форм и очертаний лиственницы. Мороз и ветер, видать, крепко потрудились над ними. Но стоят они наперекор всему, нежатся под лучистым летним солнцем. А левее, в распадке, бежит речушка со смешным названием – Сухоха.
– Она порою высыхает, – заметил Давыдов. – Вот кто-то и подсмеялся над ней… Су-хо-ха…
Часа через три мы достигли возвышенности. Показалось небольшое озерко, возле которого стоял домик об одно окно.
– Кудиновка…
Я почему-то не придал никакого значения этому слову, произнесённому моим спутником. Видимо, так называлось озерко или эта местность. Между тем мы подъехали к домику, вышли из машины и приоткрыли дверь. На деревянных нарах отдыхали двое. Один из них, заслышав шум, приподнял голову:
– Заходьте…
Давыдов присел на краешек нар и обратился к лежавшему:
– Кудинов… не приезжал?
«Кудиновка… Кудинов…» – подумал я и спросил, как это следует понимать?
– Живёт у нас, – начал Давыдов, – бывший работник автоинспекции Иван Тихонович Кудинов.
На Севере он давно. Заядлый охотник. Большой любитель природы… Словом, милейшей души человек, который и трудится, и отдыхает со смаком… Так вот, много лет назад задался он целью поставить у озера этот домик. Сначала здесь возник добротный шалаш. Потом из плавника натесал Кудинов брусьев и начал мастерить хату. Два отпуска потратил он на это дело. Кое-кто даже подшучивать стал над причудами домостроителя.
Но вот дом вырос, и сюда летом потянулись ягоднинские охотники. Всем им находилось место, всех их одинаково гостеприимно привечал проводивший здесь свой отпуск старший госавтоинспектор Кудинов… А несколько лет назад он вышел на пенсию и уехал на Большую землю. Помнится, кто-то хотел купить у него этот домик, на что Иван Тихонович ответил: «Не торгую» и добавил, что оставляет домик тем, кому дорога наша колымская природа… Сохранились здесь и добрые традиции, заведённые ещё Кудиновым: покидая жилище, оставь соль, хлеб, спички, дрова…
Давыдов замолчал, собираясь с мыслями. Потом повернулся ко мне и добавил:
– С отъездом Кудинова и стали у нас в Ягодном называть это отдалённое место «Кудиновкой». Порой можно услышать: «Куда собрался?» – «На Кудиновку». «Откуда?» – «С Кудиновки».
– Где же сейчас Иван Тихонович?
– В Ягодном… Уехал было на «материк» да и заскучал. И потянуло старика в места, где след на земле оставил. Приехал, а тут и имя его на карту просится…
Попив крепкого горячего чайку, мы с Давыдовым нырнули в машину и поехали к знаменитому озеру Танцующих Хариусов. Там заночевали, а рано утром вышли на бережок озера любоваться танцами этих хладолюбивых существ.
Бегущие… Озёра
Чего здесь больше – воды или земли? Если посмотреть с высоты птичьего полёта, под крылом «Ила» откроется захватывающая картина. Сотни – тысячи – миллионы озёр словно бы на нет сводят эту северную твердь! Видимо, поэтому Чукотку издавна называют страной миллионов озёр.
Но вот вы на суше. Заботливые учёные-мерзлотоведы с самой восточной научно-исследовательской станции предлагают вам резиновые болотные сапоги с высоченными и широченными голенищами и добрую дюжину байковых портянок. За окном нетерпеливо урчит гусеничный вездеход, не боящийся ни грязи, ни воды. И – в путь!
Тундра открывается с холма. Насколько хватит глаз – вода и земля. Но здесь, на тверди под ногами, картина словно бы меняется: земли становится больше, чем воды. И на этой земле растут карликовые берёзки, о которых каждый из нас читал ещё в школьных учебниках географии. Четыре листка, сорванные с берёзки, едва закрывают копеечную монетку. А по соседству с крохотной берёзкой тянет свои озябшие ветки брусника, торчат стебельки оранжево-жёлтой морошки, воспетой поэтом-сибиряком Петром Дравертом:
Опьяняющим солнечным соком
Налились и желтеют янтарно…
И, верна неизменчивым срокам,
Смотрит осень на них светозарно.
Скоро жёлтые полосы лягут
На сырой кочковатой дорожке,
Но тебе наших северных ягод
Принесу я в таловом лукошке.
На созданье болотного лона
Не смотри вопрошающе-хмуро…
Ты забудешь бананы Цейлона,
Ананасы долин Сингапура…
Что мальтийские нам апельсины,
Виноград тихоструйного Дона,
Золотые лимоны Мессины
Или вишни садов Альбиона…
Только тут, на просторах Сибири,
Наклонившихся к тундрам великим,
Зреют лучшие ягоды в мире,
Ароматом подёрнуты диким.
Знаю, утром в остывшем стакане
Побродив мельхиоровой ложкой,
Ты пошлёшь меня в зыбком тумане
За оранжево-жёлтой морошкой.
Да, сентябрьская тундра живописна. В складках прячется ещё зелень, а на взлобках траву охватил пожар, и она являет собой все краски осени.
Рядом плещется озеро. За ним – второе, далее – третье. Конца-края им нет.
– Крутая волна, – замечает наш спутник учёный-мерзлотовед. – Высокий берег разрушается, а рыхлые породы откатываются волнами вон туда, образуя там шлейф…
Да, тундра «населена» бегущими озёрами. Словно живые существа, передвигаются они по ней, непрестанно взаимодействуя с вечной мерзлотой.
Как образуются озёра в тундре? Что они таят под собой? Как в условиях сложного теплообмена формируется вечная мерзлота? Как, наконец, покорить её?.. На все эти вопросы впервые в истории и пытаются ответить учёные, изучающие «дыхание» вечной мерзлоты. Они, и только они, способны сказать строителям дороги, где и как её строить, как возводить на вечной мерзлоте дома.
Малым рекам – большую жизньЭпилог
Малые реки… Именно возле них, впадающих в средние, а те, в свою очередь, в большие, – и селились люди с давних времён. Об одной такой речушке и хочется мне поговорить в завершающем рассказе. И не только об этом.
Долго не мог уснуть. Почему-то вспоминалось детство. Родное село Ужур. Речка Ужурка. Примыкающий к селу лесной массив Генералиха, в коем с мамой брал влажные и скользкие сибирские грузди, прятавшие свои «блюдца» под высохшей травой. Увидишь подле берёзки бугорок, покрытый травой, – под ним груздь…
Как давно это было. Особенно памятна речка Ужурка. Неширокая. Неглубокая. Чистейшая. И мы, пацаны, бродили по ней местами по колено, местами по грудь. Но были и ямы, о каждой из которых мы знали. Именно в таких местах соревновались – кто достанет дно «с ручками», то есть с поднятыми вверх руками. Многие из нас доставали. Потом, оттолкнувшись ото дна, всплывали, восторженными криками оглашая окрестность. Кое-кому из нас матери запрещали это делать, говорили, что в этих ямах вода ходит кругами и засасывает любого человека.
В Ужурку, как раз посреди села, впадал ручеёк Чернавка, вода в котором была ключевой и наши матери носили её домой на коромыслах в вёдрах для приготовления еды и чая. Источником Чернавки был бьющий из-под земли ключ. Он, этот ключ, берёт начало у возвышающейся, как нам казалось, довольно далеко от села крутолобой горы. На эту лысую гору мы любили забираться, соревнуясь, кто первым достигнет её вершины. С вершины горы село как на ладони. Вот извилистая Ужурка, уходящая в степной простор, в обозримом пространстве которого – железнодорожный мост. Туда мы ходили зимой на лыжах. Ровная поверхность замёрзшей Ужурки позволяла нам соревноваться: кто из нас первым добежит до возвышающегося моста, откуда в центре села виден купол церкви. И каждый из нас обязательно всматривался и находил свой дом… Доброе, весёлое было время. Особенно летом, когда каждый из нас строил планы, становившиеся общими, и мы порой уходили далеко за Генералиху и к вечеру, уставшие, возвращались домой.
Однако вернусь к Ужурке, в ямах которой мы ловили пескарей. И не только. У соседа была лошадка, дававшая его семье возможность жить и которую он доверял нам, отряжая нас в ночное. Мы шли к одной из ям Ужурки, своим берегом примыкавшей к поляне, заросшей густой травой. Лошадка, хорошо поработавшая за день на соседа, в ночь паслась на берегу речушки, пощипывая травку и набираясь сил. Мы же, разведя костёр, забрасывали в яму закидушки на налима, лески для которых плёл дедушка из конского волоса. Мы знали, что налим на кормёжку вылезает из своих нор ночью. Днём он никогда не попадался нам на закидушки или удочки. Мы пекли на углях костра картошку и смачно уплетали её с шаньгой или калачом, которыми подкармливал нас хозяин лошадки.
Часа через два-три бежали мы к речке и проверяли, не сидят ли на наших закидушках налимы. Нас было трое, и поэтому весь улов делили поровну. За полночь возвращались мы домой с повеселевшей лошадкой и уловом. Двери наших квартир не ведали никаких замков. Они были всегда просто закрыты, даже и тогда, когда в квартире никого не бывало. И ни о каком воровстве в те добрые времена мы и знать-то не знали. Это сейчас в квартирах металлические двери. Но это так, к слову.
Я уже писал, что днём налимов в Ужурке мы не ловили. Это и так, и не так. И когда я ныне рассказываю своим друзьям о ловле налимов руками, они, посмеиваясь, говорят:
– Ну и мастак же ты заливать!..
Однако налимов, этих скользких и миролюбивых существ, ловили мы действительно и своими руками. Как помнится, мой дружок по школе Аркаша Холкин первым вытянул из норы трёхсотграммового налима. Я и наш закадычный друг Серёга Казанцев стояли на берегу Ужурки и наблюдали за действиями одноклассника. Он же шёл по воде вдоль берега и правой рукой нащупывал норы. Но вот Аркашка остановился, минуты три-четыре что-то делал, и в его поднятой руке уже извивался налим.
После этого и я с Серёгой полезли в воду и стали искать норы. Они бывали и под берегом речки, и под камнями, порой и на середине Ужурки. Сунешь в одну из таких нор руку и почувствуешь что-то скользкое и холодное. Налим! Самым сложным оказалось взять его. Аркашка советовал не спешить: надо, говорил он, сначала погладить налима по головке, нащупать его жаберные крышки, запустить большой и средний пальцы под них. И только после этого осторожно вытягивать налима из норы.
Ловили мы и раков. Бредёшь, бывало, по реке, а под ступнёй твоей – рак. Берёшь его, милого, и в котомку. Под ногами попадались и пищуги. Подобных рыбёшек я не встречал нигде. Длинненькие и плоские, они имеют колючки по бокам головки, как у ерша. Их мы не брали. Подержим в руке – и отпускаем с богом. Проку от них мало…
Рассказывая о чистейшей Ужурке, я мог бы поставить точку. Но не хочется. И вот почему. По рассказам сибиряков (да и не только сибиряков!), я узнаю, что в таких речушках, как Ужурка, загаженных промышленными стоками, теперь не только налимы, но и пищуги не обитают. О раках, любящих чистейшую воду, и говорить-то не приходится. Поэтому и хочется мне буквально крикнуть: люди добрые, подумайте о судьбе малых рек! Ведь без них не было бы Волги, Енисея, Амура. Они, и только они, собирают воды воедино, создают жизненный простор обитателям водного царства. Малым рекам нужна большая жизнь.
Во имя спасения малых рек надо бить в большой колокол. Они, наши малые реки, безмолвствуют. Впрочем, прислушайтесь повнимательнее к плеску их волн. Они как бы говорят:
– Люди, спасите нас! Без нас вы не сможете жить нормально и вольготно!
Сибирь – Дальний Восток – Поволжье -
Подмосковье