– Ну, мне пора. Прощай…
– Почему это – «прощай»? До свиданья, – ответил я.
Мог ли я думать тогда, что через полчаса, вернувшись в балку, где мы отдыхали, узнаю о гибели своего товарища?
– Только что сообщили с НП: осколком мины убит Василий Перевозчиков, – с трудом произнёс Дмитрий Филатов.
Эта весть больно ударила по сердцу. Припомнилось его «прощай». Резанула мысль: неужели предчувствовал? Долго казнил я себя: почему после того «прощай» не задержал друга, не отправил его обратно, не…
Василия Перевозчикова мы похоронили в Грачёвой балке со всеми полагающимися ему – по его солдатскому рангу – воинскими почестями. В моей тетради появилось стихотворение, посвящённое другу:
…Отомстим же, друзья!
И в атаку бросаются яро,
И «ура» над полком
Прогремело опять и опять.
И не выдержал враг
Сокрушительного удара,
И смешался, и дрогнул,
И в панике бросился вспять.
Наша дружба роднит
Все народы востока и юга…
Пусть трепещут враги,
Пусть узнают фашисты-враги,
Что у нас встанут в строй
Все бойцы за товарища-друга,
Что у нас вступит в бой
И один за друзей дорогих…
Со спазмом в горле читал я эти несовершенные строки над могилой своего товарища…
Выше я уже назвал имя Дмитрия Филатова. Самый маленький среди нас, он, как и положено, стоял в строю роты, когда она имела редкую возможность строем следовать во второй эшелон, на левом фланге.
– Я маленький, – бывало, шутил Дима, – меня пуля не поймает.
Но пуля «поймала» Филатыча, как все мы любовно называли Дмитрия. Ранение оказалось лёгким, кажется, в руку. Уходить солдату от нас не хотелось. Понимал: если направят в госпиталь – прощай, рота. Паренёк добился, чтобы не отправили в госпиталь, а оставили в медсанбате дивизии. Откуда, известное дело, можно вернуться в свою роту, к друзьям. Так оно и случилось. Вскоре левый фланг роты снова занимал неунывающий Филатыч.
А между тем за огненными сентябрём и октябрём последовал не менее огненный ноябрь. В одну из ноябрьских ночей нашу дивизию сменила другая, и мы с наступлением темноты двинулись на север. Никто, кроме высшего командования, не мог тогда и знать-то, что наш марш-бросок (днём дивизия всеми возможными средствами маскировала своё местонахождение), переброска других воинских частей, скрытное от глаз противника сосредоточение крупных сил артиллерии (в том числе знаменитых «Катюш») в район станицы Клетской – всё это осуществлялось в рамках подготовки к наступлению.
И вот – 19 ноября сорок второго года… Начало, возможно, самой крупной в истории Великой Отечественной войны Сталинградской битвы. Танковые части и матушка-пехота, прорвав оборону противника, в считаные дни окружили более чем трёхсоттысячную фашистскую армию, штурмовавшую город на Волге.
Мы стремительно наступали по степным просторам междуречья. Приближался декабрь. В степи, на пронизывающем до костей ветру, мне, сибиряку, пятнадцатиградусный мороз казался куда нестерпимее таёжных сибирских сорокаградусных. Снежная пурга с песком слепила глаза, затрудняла ориентирование на местности.
В этой связи вспоминается такой случай.
В одну из ночей сержант Николай Пустовитов и рядовой Дмитрий Филатов, о ранении которого я уже рассказал, тянули провод на наблюдательный пункт полка. Ветер ли, несущий песок, или не очень точные ориентиры, полученные связистами, вывели их к проступившему во мраке ночи силуэту домов, расположенных на окраине небольшого хуторка.
Парни залегли: о хуторе, когда им ставилась задача, разговора не было. Командование ожидало возвращения разведчиков, но те запаздывали. Поэтому наблюдательный пункт, где следовало установить телефон, решено было расположить на одном из курганов, находившемся достаточно далеко от хутора.
– Выходит, мы проскочили НП, – заметил Пустовитов. – Но есть ли на хуторе люди?
Наконец ветер, тянувший со стороны домиков, донёс явно немецкий говорок. Сомнений не могло быть: на хуторе немцы. Более того, приглядевшись, связисты заметили возле одного дома замаскированные танки и пушку.
Решение созрело мгновенно: ползком отойти назад, метрах в трёхстах-четырёхстах от хутора подключиться к линии и доложить командиру роты капитану Макарову.
– Только что вернулись разведчики, – сообщил капитан. – Они установили, что на хуторе, оставленном местными жителями, обосновались немцы… Кстати, рядом со мной командир артдивизиона. Я передаю ему трубку.
– Сержант Пустовитов, приходилось ли вам корректировать огонь артиллерии?
– Наблюдать, как корректируют артиллеристы, приходилось.
– Через несколько минут наши орудия ударят по окраине хутора, где вы обнаружили танки. Сообщите, где разорвутся наши снаряды.
Огонь артиллеристов, корректируемый связистами, был точен. Затем хутор атаковал стрелковый батальон, занимавший позиции в полукилометре от связистов. Противник был вынужден отойти в степь…
Фельдшером роты связи довольно продолжительное время был мой добрый друг Андрей Годовых, направленный к нам вскоре после окончания Сталинградской битвы. В дни же Сталинградской битвы он был командиром санитарного взвода одного из стрелковых полков. Это он сохранил жизнь многим раненым воинам, вынося их с поля боя.
Вот как он рассказывал мне об этом:
– Я со своим санвзводом в составе санинструктора Ефремова, двух санитаров и двух одноконных повозок поднялся на гребень Грачёвой балки и направился за боевыми порядками наступающего батальона. Противник открыл сильный ружейно-пулемётный огонь. Наши подразделения залегли. Конные повозки пришлось сразу же укрыть на склоне балки.
Местность, по которой наступала пехота, была открытой. Для защиты от огня противника бойцы пользовались лишь бугорками да воронками от разорвавшихся снарядов. Но продолжали продвигаться вперёд. Появились раненые, и мы с санитарами стали оказывать им помощь – делать перевязки. Многих выносили, вернее сказать, вытягивали волоком, как придётся, только бы спасти. Большинство раненых вели себя мужественно. Мы лишь помогали им добраться до повозок. По расходам перевязочных материалов в моей сумке, полагаю, раненых был не один десяток…
А в конце ноября или начале декабря Годовых, меня и небольшую группу солдат и офицеров из других подразделений вызвали на командный пункт дивизии. Нас построили. Зачитали приказ о награждении орденами и медалями.
Одним из первых был вызван Годовых. Он подошёл к командиру дивизии полковнику Анисимову, как помнится мне, в телогрейке, надетой поверх гимнастёрки. Комдив поздравил Андрея Кондратьевича с высокой наградой – орденом Красной Звезды и приказал адъютанту прикрепить его не к гимнастёрке, а к телогрейке.
– Пусть и другие воины санитарной службы, – сказал комдив, – видят, что оказание медицинской помощи раненым, борьба за их спасение у нас приравнивается к боевым подвигам.
Весь период Сталинградской битвы Годовых носил этот орден. На телогрейке.
– Был и такой случай, – заметил в конце беседы мой побратим, с которым, кстати, в 1943 году мы форсировали Днепр в одной лодке. – Шёл бой. От сильного миномётного обстрела и бомбёжек крепко досталось и нам, медикам. А когда обстрел утих и самолёты противника улетели, товарищ указал на мой орден. У него оказалась отбита эмаль на двух углах звезды. Мне предлагали подремонтировать его, но я не стал этого делать – так и ношу орден, полученный под Сталинградом и «раненный» там же.
Мне тогда комдив вручил медаль «За боевые заслуги». Не могу не рассказать о самом старшем из нас, солдат и сержантов роты, – о Павле Васильевиче Живодёрове… Он был старшиной – и по званию, и по должности, и по возрасту. Нам было по восемнадцать – двадцать лет, ему – в два раза больше. Нам он, понятно, казался старым.
Как-то в последние дни Сталинградской битвы, в конце января сорок третьего года, увидел я у Павла Васильевича кисет, вышитый чьими-то умелыми руками.
– Какой красивый кисет у вас, товарищ старшина, – невольно вырвалось у меня.
– Да… Кисет, можно сказать, мировой. Дочурка вышила и прислала мне на фронт с подарками к моему сорокалетию.
Живодёров замолчал. Вытянул из кармана клочок газеты, ухватил из кисета щепоть махорки и свернул «козью ножку».
– Было это в конце сорок второго года, – затянувшись и выпуская колечки дыма, начал Павел Васильевич. – Зима стояла морозная, лютая. Да ты и сам помнишь. На что уж я – привычный к холодам сибиряк с Енисея, а и то поёживался под ветром. Вот в такой день и принесли мне маленькую посылку, а в ней оказалось тёплое бельё, шарф, рукавицы, кисет и самодельная фляжка со спиртом. И была ещё записка от дочки и жены. Тёплое бельё, рукавицы и сейчас согревают меня, и записка эта жива, храню и хранить буду… Хочешь – почитай.
Павел Васильевич бережно вынул из нагрудного кармана гимнастёрки сложенную вчетверо бумажку и протянул мне.
«Дорогой папочка, скоро тебе исполнится сорок лет, и мы с мамой сговорились послать тебе эту посылку… Будь здоров, любимый папочка, береги себя ради нас…»
– Останусь жив, приеду домой, выну кисет и вот эту записочку и скажу: сохранил я, милые мои люди, этот памятный ваш подарок, а вместе с ним и любовь к вам. Ваша забота помогла мне выжить в самые трудные минуты.
Слушал я старшину и с благодарностью вспоминал, как в конце сорок второго нечто подобное испытал и сам, но об этом позднее…
Милосердие… Наша победа стала возможной ещё и потому, что в тылу советские люди, работавшие по двенадцать часов в сутки, находили в себе силы, физические и духовные, чтобы связать варежки или носки, подобрать что-то из тёплой одежды, найти, сшить, смастерить, упаковать, отнести на почту или на сборный пункт и с добрым письмецом послать всё это порой совершенно незнакомому фронтовику!.. В этой связи не могу не рассказать и о том, чему был свидетелем уже после Победы.