Мама, почему тебе не спится —
Думается, что ли, о былом?..
И мелькают, и мелькают спицы,
И ложится шарфик под столом.
У окна, тропинки заметая,
Тихо, тихо ветерок поёт.
Обо мне, наверно, вспоминаешь,
Мама – вдохновение моё.
Вспоминаешь? Да? – И мне теплее.
Вижу огонёк в твоём окне.
Звёзды гаснут.
Облака светлеют.
Тень твоя всё ниже на стене.
Ляг. Укройся. Я вернусь, родная.
Ты обнимешь у ворот меня…
Утро. Зайчик на стене играет
Вестником безоблачного дня.
Но всё же, всё же мы не могли не думать о предстоящей переправе, о том, как она сложится, о том, кому из нас доведётся ступить на правый берег, а кому…
Послышался шорох. К рощице, где ожидали мы последней команды, шёл стройный чернявый офицер, наш командир роты белорус Иосиф Цибутович.
– Что, братцы, – спросил капитан, – да вы никак… задремали?
Мы молча приветствовали своего командира, человека храброго и доброго.
– Знаю, – присаживаясь возле нас, произнёс капитан. – Знаю. Устали. Бои. Переходы…
И он неожиданно для нас чуть слышно запел:
У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы, и росли.
Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли…
Эта хорошо известная нам песня, которую в самые напряжённые минуты ожидания броска на противоположный берег реки, повторюсь, чуть слышно запел наш командир, словно заставила всех нас забыть невзгоды нелёгкой походной жизни, все минувшие и грядущие опасности. И словно бы к нам сюда, на ночной берег Днепра, пожаловала невесть куда улетевшая с началом войны юность.
А песня звучала всё увереннее. Мы поднимали усталые головы. Вот уже один, другой, третий подпевают командиру. И песня вскипает, как волны Днепра. Песня зовёт. Песня приказывает.
Ты увидел бой, Днепр, отец-река…
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр – будет жить века,
Коль сражался он как герой…
А когда песня кончилась, когда оборвались последние её слова, командир встал, встали и мы.
– Пора!
Капитан назвал тех, кому предстоит плыть на правый берег, и вместе с нами пошёл к лодке. Помню, среди нас были ныне уже покойные волжанин Евгений Сластёнин, командир взвода, и военфельдшер Андрей Годовых. Мы ползком подобрались к замаскированной в кустах лодке и стали ждать, когда справа и слева от нас десятки таких же замаскированных лодок с матушкой-пехотой, которой на этот раз никак не обойтись без проволочной связи с командованием полка и дивизии, устремятся на противоположный берег.
И вот мы в лодке. Двое налегли на вёсла. Мы со Сластёниным на корме опустили провод с грузилами на дно реки.
Правый берег встретил нас огнём. Пехота завязала бой. Артиллеристы с левобережья поставили огненную завесу. Нам же, шедшим вслед за пехотинцами, на помощь пришли всё ещё звучавшие в ушах слова песни о Днепре. Песня повелевала, звала, возвышала…
О дальнейшем можно сказать коротко. Уже на правом берегу, подключив телефон к проводу, мы с огромным облегчением услышали голос нашего командира. Радости нашей, казалось, не было конца. Не помню, но Сластёнин, когда мы встретились с ним в Куйбышеве на Волге, куда я был переведён с Дальнего Востока в качестве собственного корреспондента газеты «Советская Россия», вспоминал, что я от радости плясал чуть ли не лезгинку. Возможно, так оно и было.
В течение двадцати дней связь работала исправно. Проложенная по песчаному правому берегу вглубь, она от мин и снарядов, естественно, нарушалась. Мы её быстро восстанавливали. Пехота-матушка, поддержанная артиллерией и авиацией, расширяла захваченный десантниками лейтенанта Деманова пятачок на правом берегу Днепра. А потом… Потом, сломив сопротивление врага, наша дивизия в составе 53-й армии устремилась вперёд. Правда, в другом месте. Наш пятачок был всего лишь отвлекающим внимание врага от соседнего плацдарма, на который скрытно перебрались полки нашей дивизии.
…В какой уж раз ставлю пластинку на диск патефона: «Э-э-эй, у-ух-нем! Э-э-эй, у-ух-нем!..»
Слушая эту старинную русскую песню на далёкой чужбине после нашего победного мая, я невольно всем сердцем, всем своим существом потянулся к родным местам. Я знал, что теперь мне предстоит дорога на восток. Это тогда, на Днепре, она пролегала только на запад. Теперь – только на восток. Домой.
Сказание о милосердии
Милосердие… Слово-то какое! Нет, не случайно девчонок, коим в годы Великой Отечественной доводилось выволакивать раненных в бою солдат из пекла, можно сказать, с того света, называли сёстрами милосердия. И хотя моё сказание не о них, но, как заметил великий советский поэт Александр Твардовский, – всё же, всё же, всё же…
…Так случилось, что в феврале сорок четвёртого, вскоре после победного завершения Корсунь-Шевченковской битвы, которую называли «малым Сталинградом», меня, в то время командира отделения роты связи 252-й Харьковской Краснознамённой стрелковой дивизии, перевели в редакцию дивизионной газеты «Боевая красноармейская» на должность литсотрудника или, как это было принято именовать, – военкора. Для меня такой крутой поворот судьбы оказался сущей неожиданностью. Шутка ли – военкор «дивизионки»! А за моими плечами лишь неполное среднее образование. Справлюсь ли? Сумею быть так же полезным, как в своём небольшом отделении связи? Там всё просто: катушку с кабелем за плечи и дуй на наблюдательный пункт. Подключил провод к телефону и время от времени продувай трубку, приговаривая: «“Берёза”, “Берёза”, я – “Сосна”. Как слышишь?» Прервалась связь от прямого ли попадания снаряда в провод или ещё почему-то, – «нитку» в руку и где ползком, где бегом – по линии связи. Скрутил провод, проверил, работает ли связь в оба конца, и сиди себе в окопе или траншее, склоняя эти самые «берёзы», «сосны», «ели»…
Совсем другое – быть военным корреспондентом дивизионной газеты. И хотя, не скрою, мелькнула было мысль, что выбор пал на меня, видимо, и потому, что с первых дней службы в дивизии посылал я в редакцию свои стихи и заметки, их публиковали, более того, вскоре после победы под Сталинградом моим стихам, да ещё и с «портретом», вырезанным художником Юрием Сухотинским по линолеуму, отвели целую страницу.
Припомнился и уже совсем неожиданный случай моей школьной довоенной жизни. Рано пристрастившийся к стихосложению, я, ученик начальных классов, показывал свои вирши любимой учительнице Анне Васильевне Ворошиловой. Однажды она, не говоря мне об этом, занесла моё стихотворение в районную газету «Победа социализма», и оно, к неописуемой моей радости, было опубликовано. Помню, я, пацан, готов был всем встречным-поперечным кричать: «Посмотрите, вон там вывешена газета, а в ней – моё стихотворение!»
И вот я – в редакции. Уже потом, через несколько дней ответственный редактор капитан Дмитрий Иванович Мотовилов поведал мне причину столь неожиданной смены места моей службы: литературного сотрудника «дивизионки», молодого поэта младшего лейтенанта Давида Кугультинова отозвали в политотдел армии, сообщив зам. ком. дивизии по политчасти полковнику Соколову о том, что Кугультинов в редакцию не вернётся.
– Возможно, Давида взяли в армейскую газету; он ведь в свои неполные двадцать лет по рекомендации Фадеева был принят в Союз писателей СССР. А может… – развёл руки редактор. – Ну, а ты не вешай нос. Не боги горшки обжигают. Коллектив у нас хотя и небольшой, но все газетчики. Поможем и тебе.
Забегая вперёд, замечу: уже после войны мне довелось встречаться с Давидом Никитичем в Красноярске. Потом были встречи с этим известным поэтом в Москве. Мы вспоминали о нашей 252-й стрелковой, о героических её людях, о друзьях-товарищах «дивизионки». А когда я подготовил свои воспоминания и воспоминания моих однополчан и издал довольно объёмную книгу, в ней нашлось место и поэме Давида Кугультинова «Через Днепр», и его воспоминаниям «Память», и его портрету…
Однако пора возвращаться в редакцию.
Вскоре, если память не изменяет – в середине марта, редактор «Боевой красноармейской» поручил мне несколько необычное дело. Впрочем, это тогда, в первые дни работы на новом месте, оно показалось мне необычным. Потом подобное и многие другие поручения стали для меня обычным явлением.
– Из политотдела, – сказал тогда Дмитрий Иванович (кстати, в редакции мы друг друга не навеличивали по званию, что для меня было неожиданностью), – из политотдела сообщили о том, что солдат-разведчик Анатолий Иванов получил мешок писем. И хотя сейчас уже вечер, бери моего Орлика, скачи в разведроту, найди Иванова и к утру привези добрую сотню писем.
(В скобках замечу, позднее и у меня появилась лошадка, на которой я добирался до командных пунктов полков, там её оставлял под присмотром своих друзей-связистов и шёл туда, где происходило что-то интересное для газеты. Расстался я со своим гнедым в районе Секешфехервара, где мне в группе, сколоченной начальником разведки дивизии Петром Храптовичем, пришлось с боем выходить из окружения. Но это так, к слову.)
Я вывел Орлика, вскочил в седло и выехал за околицу села, в котором располагалась редакция. Из лесу тянуло прохладой. В напоённом влагой воздухе гулко шлёпали подковы лошади. Было тихо и непривычно. Война, ещё совсем недавно грохотавшая своими мощными разрывами и пулемётными очередями, на какое-то время затихла, ничем не напоминая о себе.
Когда я подъезжал к деревушке, в которой располагалась рота разведчиков, на тёмном небе высыпали крупные звёзды. Разыскать командира капитана Бацина, с которым я был знаком ещё будучи связистом, для меня не составляло никакого труда. На мой вопрос, где Иванов, Борис Николаевич ответил, что он сейчас в соседней деревушке, и добавил: