все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат.
По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,
где чинили палисадник, где копали огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,
нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полет шмеля».
Участь! вот она – бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час...
Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.
2002
«Я из темной провинции странник…»
Я из темной провинции странник,
из холопского званья перехожий.
И куда мне, хожалому, податься?
А куда глаза глядят, восвояси.
Я хлебнул этой жизни непутевой,
отравил душу пойлом непотребным,
и давно бы махнул на все рукою,
каб не стыд перед Материю Божией.
Вот бреду, а Она-то все видит,
спотыкаюсь, а Она-то все знает,
и веревочке куда бы ни виться,
все кабак мне выходит да кутузка.
Ах, не этой земли я окаянной,
не из этой юдоли басурманской,
а из той я стороны палестинской,
из нечаемой страны херувимской.
Я худой был на земле богомолец,
скоморошьих перезвон колоколец
больше звонов я любил колокольных,
не молитвы сотворял, а погудки.
Есть на белой горе белый город,
окруженный раскаленными песками.
Есть в том городе храм золотоглавый,
а внутри прохладная пещера.
Я пойду туда, неслух, повиниться,
перед храмом в пыль-песок повалиться,
перед храмом, перед самым порогом:
не суди меня, Господь, судом строгим,
а суди, Господь, судом милосердым,
как разбойника прости и помилуй,
и порог я перейду Твово храма
и поставлю две свечи у пещеры.
2002
«Две старых сосны…»
Две старых сосны обнялись и скрипят,
вот-вот упадут.
И дождь их стегает, и гнет снегопад,
но жить – это труд.
Лесбийские сестры, почти без ветвей,
жилички высот.
Одна упадет и другая за ней,
но твердь не дает.
Я ночью не сплю, и они меж собой
о чем-то не спят.
Проснусь, а они уже наперебой –
ну как? – говорят.
Щади их, ненастье, храни их в жару
и стужу, Творец.
О, скоро и я напрямик разберу
их речь наконец.
2003
Еще элегия
неужели ты,
подумал я, выходя из трамвая 37-го на остановке,
там где только что был,
где зернистая от дождя мостовая еще дымилась,
от датировки воздержусь, а что до сезона
был месяц май,
неужели ты?
ты скользнула взглядом поверх сидящих и поймала мой,
и 37-ой трамвай дернув затормозил,
и съехал твой синий плащик обнажая детскую шею,
и я сошел пробуждаясь одновременно,
как бы по ходу
неужели ты
твердить продолжая и валидол в темноте пытаясь нашарить,
ни про погоду, ни который день не зная, хотя бы год
ты спала так тихо и далеко,
что боясь коснуться, студиозус, вдогонку крикнул,
ты идиот, на одном трамвае ездить и разминуться,
заворачивающим все время куда-то вбок на Лефортово,
а тебе как всегда направо,
и кому через бездну лет дребезжит звонок или что там,
мобильник? – не важно –
не стой, раззява, на путях, если будущего не знаешь! –
со сна так я думал впотьмах,
и ты была рядом, рядом
незнакомка с 37-го –
жено, ты ли? – жена,
и еще было что-то, что словом не схватишь,
взглядом хватким не углядишь,
но это присутствовало как бы знак неизбежности что ли и весть обоим
и дышало в стекло,
и прикидывало число равное четырем пятакам
или двум оболам, ибо время элегий римских-неримских прошло,
а срок предстояния что ни утро короче на ночь,
но когда я вижу твое лицо и седой висок с жилкой бьющейся,
дорогая, ты веришь, напрочь отступает все –
усталость, года, невроз, систолы нарастающей старости и хворобы –
все уходит,
только запах твоих волос вызывающе под рукой разметанных,
чтобы тайно срезать их
как закладку про черный день в драгоценную книгу-оберег,
запах, он лишь держит то, что провеяло там,
и куда ни день эту книгу, до спазм вдыхаешь ее,
мусолишь как завет,
и хотя не раз не два прочитал, по стиху заучивая,
она все равно загадка и сама по себе
и конечно еще финал, до которого
не дойдет никогда закладка, потому что финала нет,
вообще нет слов,
это род депрессии –
пустокипение мозговое: поздновато встретились?
но ведь встретились,
а любов, как тов. Сталин писал, побеждает и все такое,
и одна надежда, что не уперты у нас вожди и дадут умереть
своей смертью в своей постели,
чем не льгота,
когда бы не роковая дыра впереди,
Господи, говорю,
неужели Ты здесь,
неужели шанс даешь,
и вот парки твои поустали, поди, пряжу прясть незаметную –
разве она не прореха ль? –
но подруга со мной,
на заре Ты ее не буди, на заре она сладко так спит,
и трамвай
уехал
2007
«Это проза сирости, старости…»
Это проза сирости, старости,
может быть, богооставленности,
как-то неряшливо живешь,
путаешься, устаешь,
ложишься поздно, не помолясь,
вот и связь.
Что ни скажи — всё фальшь,
полуфабрикат, фарш
для доведения до ума,
а на улице снег, зима,
бело за окном, темно,
и не все ли равно,
жив ты тут или нет.
Господи, дай совет,
как без Тебя жить:
песню без слов сложить
или затворить уста,
имя всему: тщета?
Есть ли, не знаю, рай,
Человеколюбче, дай
прокантоваться здесь
и не потом, а днесь,
то есть теперь и въявь,
от мутоты избавь.
Если я тварь твоя,
из маловерия
вырви меня и спаси,
иже Ты крут еси,
или заклей мне рот,
имя ему: банкрот.
2008