Русский солдат, русский мужик только тогда вздохнут свободно и разовьются во всю ширь своей силы, когда их перестанут бить. Телесное наказание равно растлевает наказуемого и наказывающего, отнимая у одного чувство человеческого достоинства, у другого чувство человеческого сожаления. Посмотрите на результат помещичьего права и полицейских военных экзекуций. У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей – женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.
Великие деятели 14 декабря так поняли важность этого, что члены общества обязывались не терпеть дома телесных наказаний и вывели их в полках, которыми начальствовали…»[512]
В 1857 году А. И. Герцен вновь возвращается к этому вопросу и, издеваясь над крепостниками, пишет: «Сомнение в праве сечь есть само по себе посягательство на дворянские права, на неприкосновенность собственности, признанной законом. И в сущности, отчего же не сечь мужика, если это позволено, если мужик терпит, церковь благославляет, а правительство держит мужика за ворот и само подстегивает»[513].
Сторонники прогресса в России выступали против смертной казни, телесных и членовредительских наказаний, жестокости и бессмысленности наказаний. Н. Г. Чернышевский, рассматривая вопрос о телесных наказаниях, писал, что это наказание «…противное здравому смыслу и политической расчетливости, не говоря уже о гуманных принципах»[514]. Смертную казнь Н. Г. Чернышевский называл «…делом бесчеловечным, вредным для общества, преступным»[515].
Рассматривая преступление как результат недостатков эксплуататорского общественного строя, русские революционеры-демократы отрицательно относились к возможности уничтожения преступности путем угрозы и применения наказания. Чернышевский считал, что «нужно не наказание отдельного лица, а изменение в условиях быта для целого сословия»[516]. «…Законодательная мера остается безуспешна не потому, что бы далеко собой опережала потребности общества, а только потому, что провозглашая известную цель, не предлагает потребных способов к ее достижению или забывает об устранении фактов, препятствующих тому. Очень часто закон ограничивается установлением наказаний за свои нарушения, между тем как нужно кроме этого устроить обстановку, нужную для его исполнения»[517]. Такого же мнения придерживался и А. И. Герцен, который исходил из того, что вся история человечества показывает, что наказание не является силой, могущей удержать от совершения преступлений[518].
В. Г. Белинский (1811–1848 гг.) боролся за установление элементарных основ законности. Как и все передовые люди России, он отстаивал отмену телесных наказаний.
В рецензии на роман Евгения Сю «Парижские тайны» Белинский рассматривал преступление как результат антогонистических общественных отношений и исходил из того, что в капиталистическом обществе «зло скрывается не в каких-либо отдельных законах, а в целой системе законодательства, во всем устройстве общества»[519]. «Зло скрывается не в человеке, но в обществе, так как общества понимаемые в смысле формы человеческого развития, еще далеко не достигли своего идеала, то неудивительно, что в них только и видишь много преступлений»[520].
В. Г. Белинский – противник жестоких наказаний, так как «душа грубая, привыкшая к сильным наказаниям ожесточается, черствеет, мозолится, делается бесстыдно-бессовестной – и ей уж скоро нипочем всякое наказание»[521].
Н. А. Добролюбов (1836–1861 гг.) в вопросе о преступлении и наказании считал, что преступление является нарушением общественного договора, а наказание назначается «по праву справедливого возмездия». Он, однако, понимал исторический характер юридических законов, которые имеют условное значение «они не вечны и не абсолютны»[522].
Н. А. Добролюбов выступал за равенство наказаний, боролся с произволом и являлся противником телесных наказаний[523]. Не признает Н. А. Добролюбов и прирожденных преступников, ибо «всякое преступление не следствие натуры человека, а следствие ненормального положения, в какое он поставлен к обществу»[524].
На сочинениях и идеях Радищева и Герцена, Чернышевского и Белинского воспитывались поколения передовой русской интеллигенции. Это была другая Россия, которая в жуткие времена царского самодержавия, Аракчеева и Столыпина, Победоносцева и Пуришкевича закладывала основы не только новой России, но и нового мира. В борьбе с произволом царского самодержавия, с гнетом царского суда гибли на виселицах, на каторге и в тюрьмах лучшие люди России, но они расчистили путь для марксизма, и когда победил русский пролетариат и приступил к созданию своего нового права, то на его вооружении были не только труды основоположников марксизма-ленинизма Маркса-Энгельса-Ленина, не только работы Плеханова, Лафарга, Либкнехта и Бебеля, но и сочинения русских революционных демократов.
Вся реакционная, крепостническая Россия защищала существующую систему наказаний и в первую очередь телесные наказания, видя в них оплот своего господства.
На реакционных позициях в области уголовного права в XIX веке стояло много официальных криминалистов царской России. Салтыков-Щедрин, слушавший лекции профессора Якова Баршева по уголовному праву, писал: «Когда я был в школе, то в нашем уголовном законодательстве еще весьма часто упоминалось слово “кнут”. Нужно полагать, что это было очень серьезное орудие государственной Немезиды, потому что оно отпускалось в количестве, не превышавшем 41 удара, хотя опытный палач, как в то время удостоверяли, мог с трех ударов заколотить человека насмерть. Во всяком случае орудие это несомненно существовало, и, следовательно, профессор уголовного права должен был так или иначе встретиться с ним на кафедре. И что же! Выискался профессор, который не только не проглотил этого слова, не только не подавился им в виду десятка юношей, внимавших ему, не только не выразился хоть так, что как, дескать, ни печально такое орудие, но при известных формах общежития представляется затруднительным обойти его, а прямо и внятно повествовал, что кнут есть одна из форм, в которых высшая идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление. Мало того: он утверждал, что сама злая воля преступника требует себе воздаяния в виде кнута, и что, не будь этого воздаяния, она могла бы счесть себя неудовлетворенною. Но прошло немного времени, курс уголовщины не был еще закончен, как вдруг, перед самыми экзаменами, кнут отрешили и заменили треххвостною плетью с соответствующим угобжением с точки зрения числа ударов. Я помню, что нас, молодых школяров, чрезвычайно интересовало, как-то вывернется старый буквоед из этой неожиданности. Прольет ли он слезу на могиле кнута, или надругается над этой могилой и воткнет в нее осиновый кол. Оказалось, что он воткнул осиновый кол. Целую лекцию сквернословил он перед нами, как скорбела высшая идея правды и справедливости, когда она осуществлялась в форме кнута, и как ликует она теперь, когда, с соизволения высшего начальства, ей представлено осуществляться в форме треххвостной плети, с соответствующим угобжением. Он говорил, и его не тошнило, а мы слушали, и нас тоже не тошнило. Я не знаю, как потом справился этот профессор, когда телесные наказания были совсем устранены из уголовного кодекса, но думаю, что он и тут вышел сух из воды (быть может, ловкий старик внутренно посмеивался, что как мол не вертись, а тумаки и митирогнозия все-таки остаются в прежней силе). Кто же, однако, бросит в него камень за высказанную им научную сноровитость? Разве от него требовалось, чтобы он стоял на дороге с светочем в руках? Нет, от него требовалось одно: чтоб он подыскал обстановку для истины уже утвержденной и официально признанной таковою, и потом за эту послугу чтоб получал присвоенное по штатам содержание»[525].
Профессор московского университета Сергей Баршев, читавший курс Уголовного права в сороковые годы XIX века, по вопросам наказания был сторонником так называемых абсолютных теорий наказания. Он полагал, что «…не какие-нибудь выгоды или расчеты заставляют наказывать преступника, но… наказание необходимо само по себе… нравственный закон… требует… того чтобы никакое действие человеческой свободы никогда не оставалось без должного воздаяния, но чтобы рано или поздно, но всегда за добром следовало добро, а за злом – зло… наказание есть, следовательно, возмездие за преступление, которое основывается на нравственном законе справедливости и исходит от верховной власти»[526].
Несмотря на это, С. Баршев признавал «политическое значение наказания» и считал, что наказание является «средством сохранения существующего… правомерного порядка», а «угрожание им может вселять страх и отвращать через то некоторых от совершения преступлений»[527].
С. Баршев высказывался за сохранение смертной казни: «С смертной казнью должно обходиться только осторожно, не употреблять ее без нужды, даже стараться сделать вовсе ненужною; но доколе она нужна, дотоле ни справедливость ни целесообразность ея не может быть оспорена». Однако он был противником квалифицированных видов смертной казни – «смертная казнь есть наказание ужасное, следовательно, отягчать ее мучительным исполнением и не нужно и бесполезно; напротив должно стараться облегчать по возможности»