Избранные труды о ценности, проценте и капитале (Капитал и процент т. 1, Основы теории ценности хозяйственных благ) — страница 15 из 16

1884-1889

Том I. История и критика теорий процента

Предисловие ко второму изданию

Второе издание «Geschichte und Kritik der Kapitalzinstheorien» представляет по сравнению с первым некоторые изменения и дополнения.

Изменения несущественны. Они ограничиваются немногими улучшениями, касающимися формы изложения, и некоторыми — также немногочисленными — исправлениями замеченных ошибок. Что же касается дополнений, то мне пришлось многое прибавить, благодаря чему объем книги увеличился на добрую треть по сравнению с прежним.

С одной стороны, мне пришлось восполнить те пробелы, которые были допущены в первом издании при изложении древнейшей литературы. В этом отношении наиболее существенным является разбор учения канадца Джона Рэ. Я надеюсь, что подробное изложение учения этого крайне оригинального, но по странной случайности до сих пор почти совершенно неизвестного мыслителя будет встречено людьми, интересующимися теорией, как желательное обогащение данного материала. С другой стороны, я продолжил изложение «Geschichte und Kritik», доведенное в первом издании до 1884 года, вплоть до нашего времени. В этом отношении я имел в своем распоряжении богатый, можно даже сказать, очень богатый материал, так как в течение последних 15 лет исследование капитала приняло необыкновенно широкие размеры. Поэтому я не мог избежать объемистых дополнений, несмотря на то что очень хотел ограничиться только общим кратким обозрением и дать критику только весьма немногих, особенно выдающихся учений нашего времени.

Что касается формы изложения нового материала, то передо мною были открыты два пути: во-первых, я мог непосредственно включить изложение новейших учений, смотря по их принадлежности, в ту или другую главу моей книги, посвященную соответственной группе теорий; во-вторых, я мог, сохраняя по возможности прежнее изложение, прибавить стройный обзор новейшего состояния науки нашей проблемы в виде самостоятельного приложения. После основательного размышления я остановился на последнем. Какого бы взгляда ни придерживаться на значение моего сочинения, все же одно уже существование сочинения, обсуждающего более подробно, чем все предшествующие, совокупность проблем капитала с исторической, критической и догматической точки зрения, должно было оказать некоторое влияние, хотя бы вызвав отпор, на последующие исследования того же предмета — тем более что моему сочинению было суждено найти необычно быстрое и широкое распространение почти непосредственно после его появления. Если бы я включил в состав того исторического материала, который находился в моем распоряжении уже при выработке моих критических суждений, и более поздние изложения и формулировки теории капитала, которые фактически обнаруживают известное родство с критикой, данной мною в первом издании, то получился бы некоторого рода анахронизм, вредящий ясности изложения. Даже более, я полагаю, что тем, кто интересуется историческим развитием проблем капитала, я в значительной степени облегчу ознакомление и беспристрастную оценку доктрин, если отделю материал, предшествовавший первой обширной критике теорий капитала, от материала позднейшего. Из этого правила я был вынужден сделать только одно исключение: это исключение касается теории эксплуатации, по отношению к которой получилось своеобразное хронологическое уклонение благодаря тому, что следующие тома «Капитала» Маркса, существовавшие уже в рукописи при выпуске первого издания моего сочинения, были опубликованы только несколькими годами позже.

Если отдельные места моего критико-исторического труда мне пришлось изменить очень мало, то еще меньше приходилось мне отступать от той принципиальной точки зрения, с которой я приступил к своему труду. Это, пожалуй, могло бы показаться вполне естественным, так как тот радушный прием, который в громадном большинстве случаев встречала моя книга, мог явиться для меня, конечно, некоторой гарантией того, что я, по крайней мере, в основных чертах удачно решил задачу, поставленную моим критико-историческим исследованием. Несмотря, однако, на это, я должен высказаться обстоятельно и по этому поводу. Дело в том, что среди многих моих оппонентов встречаются имена некоторых ученых, которых я вообще так высоко ценю, что не могу не обратить внимания на их возражения или спокойно обойти их молчанием; к тому же они высказали свои возражения в таком направлении, в каком я меньше всего ожидал или желал бы таковых.

Фр. Уокер и проф. Альфред Маршалл упрекают меня — первый в довольно резкой, второй в более мягкой, но все же в довольно серьезной форме — в том, что я, выражаясь кратко, критиковал своих предшественников по теории капитала слишком уж невеликодушно.

Вместо того, считает Уокер, чтобы с терпимостью и доброжелательностью исследовать то, что в действительности думали и старались изложить отдельные авторы, я будто бы только старался изложить в невыгодном для них свете несовершенства изложения и ошибки в способе выражения («blunders of expression»)¹⁵⁶; что же касается проф. Маршалла, то он упрекает меня в том, будто я нередко ошибочно предполагаю у рассматриваемых авторов наличие противоречий и односторонностей там, где в действительности можно констатировать только некоторую неправильность в изложении, выражающуюся в том, что автор — в угоду ли известным целям или просто вследствие отсутствия систематичности — слишком подчеркивает один элемент и отодвигает на задний план другие, также присущие его учению. И проф. Маршалл считает себя вправе заявить по поводу моего изложения «наивных теорий производительности, теорий пользования и т. д.», что сами эти авторы вряд ли согласились бы признать это изложение правильной и полной передачей их учений¹⁵⁶.

Если бы — как это может показаться — здесь действительно шла речь о правильности или неправильности изложения взглядов некоторых авторов, т. е. о вопросах, которые для историка учений являются вопросами технических деталей, то было бы весьма неуместным, да и вряд ли стоило бы труда, разбирать эти возражения в данном месте. Я мог бы спокойно положиться на содержание следующих страниц, которое само говорит за себя. Я везде строю свои критические суждения на глазах у самого читателя, и притом преимущественно на основании почти дословной передачи взглядов разбираемого автора, касающихся данной проблемы, — передачи, по поводу которой, я думаю, ни один из моих противников не станет утверждать, что она неверна и недобросовестна.

Но речь идет совершенно о другом. В различии взглядов на содержание и ценность суждений других авторов отражается только резкое расхождение наших собственных взглядов на разбираемые проблемы капитала и на условия действительного разрешения таковых. Вопрос, критиковал ли я своих предшественников великодушно или невеликодушно, стоит между мною и моими критиками только для вида: в сущности же, вопрос сводится к тому, у кого из нас — у м-ра Уокера и проф. Маршалла или же у меня — более правильный взгляд на то, в чем именно заключается центральная идея проблемы процента, и чего, собственно, требует правильное ее разрешение. А этот воп-

Предисловие ко второму изданию 1

рос можно вполне уместно и легко разрешить уже в данном месте. Дело в том, что мои критики прибавили к своим критическим отзывам несколько замечаний, проливающих свет на те причины, на основании которых они пришли к точке зрения, отличной от моей по отношению к истории соответствующих учений; и я надеюсь, что уже один бегло брошенный взгляд на эти причины с достаточной ясностью покажет, что я действовал бы в ущерб самому себе, если бы позаимствовал у моих критиков их точку зрения.

По отношению к Уокеру это, я думаю, ясно как на ладони. Уокер — убежденный и притом весьма нетребовательный приверженец теории производительности. Он весь проникнут простотой проблемы процента и полной удовлетворительностью теории производительности для объяснения этой проблемы и никак не может согласиться с тем, что какой-либо значительный мыслитель мог бы искать объяснения проблемы процента в совершенно иной плоскости. Он вполне серьезно высказывает, например, взгляд, что теория пользования и теория воздержания вовсе не существовали, как теории, отличные от теории производительности, и что они ошибочно и произвольно рассматриваются мною как таковые. «Ни один первоклассный экономист, — говорит он, — который серьезно относился к проблеме процента, не станет говорить о конструированной мною теории пользования иначе, как о точке зрения, согласно которой «употребление капитала производительно в том смысле, в котором употребляют это выражение теоретики производительности»¹⁵⁸. А существенное различие теории воздержания и теории производительности Уокер устраняет аргументом, будто точка зрения теории воздержания в духе ее авторов может служить только социально-политическим оправданием процента, «которой, по всей вероятности, ни один из них никогда не принимал ошибочно за научное установление причин процента» — т. е. за теоретическое объяснение¹⁵⁸.

С точки зрения Уокера выходит, что только «неудачная форма изложения» могла, например, в учениях Германна или К. Менгера вызвать впечатление, будто эти авторы пытались дать своеобразную теорию, отличную от теорий производительности; что только благодаря несообразному, сбивчивому способу выражения Сениора могло сложиться впечатление, что этот выдающийся теоретик думал содействовать теоретическому объяснению процента своей ссылкой на воздержание как на составную часть издержек, определяющую цены; с моей же стороны проявилось невеликодушное использование этой «неудачной формы изложения», так как я вообще приписал этим и другим ученым оригинальные, глубоко продуманные теории! Я полагаю, мне нечего далее говорить о том, что дело обстоит как раз наоборот, что было бы весьма невеликодушным, а для добросовестного историка даже почти недопустимым представить истинное положение вещей таким образом, т. е. совершенно игнорировать в истории развития теории процента теории пользования и воздержания, а вместо того стараться открыть в самых разнообразных объяснениях один только мотив теорий производительности, или — правильнее — насильно приписывать таковой каждому объяснению!¹⁵⁹

Что же касается проф. Маршалла, то его отношение, хотя не так уж резко, как отношение Уокера, но по существу оно едва ли отличается от него. Проф. Маршалл также отдает предпочтение известному теоретическому построению и также в силу весьма похвальной черты — своего великодушия — охотно приписывает это свое, на его взгляд, лучшее теоретическое построение как можно большему числу более ранних авторов. Но при этом он так же, как и Уокер, делает две ошибки — ошибки последнего, конечно, более грубы: во-первых, неправилен его взгляд на доказательную силу данного им теоретического построения, а во-вторых, — его взгляд на действительное соотношение между различными группами теорий и этим приписываемым им построением.

Проф. Маршалл основывает свое собственное объяснение процента на совместном действии двух факторов: производительности капитала, определяющей, на его взгляд, спрос, с одной стороны, и его «prospectiveness», т. е. отдаленности получения потребляемых продуктов, что влияет на предложение капиталов и ограничивает таковое, — с другой. Эти два положения, говорит проф. Маршалл, давно уже были известны; но при этом одни авторы придавали больше значения фактору спроса, другие — фактору предложения. Но и тем авторам, которые настаивали главным образом на производительности капитала, было хорошо известно нежелание людей сберегать и жертвовать настоящим ради будущего; и, наоборот, те авторы, которые работали главным образом во втором направлении, считали производительные выгоды запаса капитала вполне очевидными. Смущаясь, по-видимому, тем, что я-де не приписывал каждый раз более ранним авторам обеих частей рассуждения одновременно, проф. Маршалл критикует мое изложение наивной теории производительности, теории пользования и других групп теорий — я не знаю, сколько групп теорий и какие именно проф. Маршалл мог бы еще включить в свое «и т. д.», заканчивающее это перечисление, — называя таковое односторонним и несостоятельным.

Конечно, в одном отношении проф. Маршалл прав: известная связь между процентом на капитал и обоими рядами явлений давно уже была констатирована — она до того ясна, что бросается в глаза почти каждому наблюдателю. Он мог бы и в моей книге найти замечание, подтверждающее эту его мысль или — правильнее — подсказывающее таковую. «Ни один беспристрастный исследователь, — говорил я и говорю в главе об «эклектиках», — не мог отрешиться от впечатления, что существование процента все же должно находиться в какой-то связи с бо ́льшею производительностью капиталистического производства, или, как выражались, с производительностью капитала»¹⁶². Но так же нельзя было «отрицать, что воздержание, с которым обычно сопряжено сбережение, не может остаться без влияния на происхождение и величину процента¹⁶²». Однако этих двух оснований, давно уже живших в умах людей, далеко не достаточно для теоретического объяснения процента на капитал. Этого так же недостаточно, как — я этим сравнением раз уже пользовался в аналогичном случае по отношению к Уокеру¹⁶² — недостаточно считать для научного объяснения явления радуги уверенность и утверждение, что последними причинами появления радуги являются лучи солнца и дождевое облако, на которое лучи падают под известным углом. Самую трудную задачу науки здесь составляет не констатирование того, что интересное явление семицветной радуги находится в связи с падением солнечных лучей на дождевое облако, а специальное объяснение того, каким образом и при содействии каких промежуточных явлений эти вполне очевидные эмпирические причины приводят именно к такого рода действию, — объяснение, которое в духе старой теории испускания света будет резко отличаться от объяснения в духе современной теории колебаний, хотя обе теории были, конечно, вполне согласны в том, что радуга создается солнечными лучами и дождевым облаком.

Точно так же обстоит дело и в нашем случае: общее знание того, что процент на капитал обязан своим происхождением производительности капиталистического производства и отдаленности получения его плодов, отнюдь не представляет собою еще действительного объяснения процента на капитал, преодоления многочисленных предстоящих при таком объяснении трудностей или хотя бы только серьезного отношения к таковым. Согласно признавая, что эти два обстоятельства имеют известное значение для происхождения процента, мы должны еще выяснить тот промежуточный путь, на котором эти причины могут вызвать такое действие; притом здесь открывается широкое поле не только для одного, а для целого ряда объяснений или теорий, которые отнюдь не являются только вариантами одной и той же мысли, различно выраженной, а отличаются по существу, так как выдвигают различного рода связь между этими последними причинами и явлением процента, т. е. появление и действие совершенно различных промежуточных причин.

Я не думаю, чтобы проф. Маршалл не признавал этого, по крайней мере для некоторых из рассматриваемых групп теорий, и чтобы он, например, не согласился признать, что теория пользования Менгера, теория воздержания Сениора и различные «трудовые теории» французских и немецких авторов представляют собою теории, совершенно различные по содержанию, несмотря на то что все они в том или другом виде включили в ход мыслей как момент «prospectiveness», так и момент большей производительности капиталистического производства — совершенно так же, как и моя собственная теория признает и включает в объяснение оба момента. Поскольку же проф. Маршалл все-таки не согласен с этой точкой зрения, — а он ведь ясно показывает, что он далеко с ней не согласен, — он, очевидно, был введен в заблуждение преувеличенной оценкой доказательной силы этой общей рамки: ошибочная точка зрения, будто общие предположения уже включают в себя существенную часть объяснения, должна была, конечно, вызвать вторую ошибку — предположение, что необщее, дифференцирующее может относиться только к второстепенной области, к области формы, выражения или способа изложения.

Однако критика проф. Маршалла особенно обостряется в одном определенном направлении. Он упрекает меня в особенности в том, что я не приписал тем теориям, которые особенно подчеркивают «фактор предложения» или «prospectiveness», соответствующих соображений о «производительности» капитала, а тем теориям, которые особенно подчеркивают такую производительность, — соображений о «prospectiveness». Выражаясь вполне конкретно, Маршалл в моем изложении теории пользования, теории воздержания, трудовой теории — из коих первую он называет открыто, две же остальные он, очевидно, включает в свой приговор посредством выражения «и т. д.» — не находит соответственных соображений о производительности капитала, в изложении же наивной теории производительности — названной открыто — соображений о «prospectiveness».

Первая половина этого обвинения покоится на недоразумении, вторая по существу ничем не обоснована.

На недоразумении основан взгляд проф. Маршалла, будто я не нахожу никаких соображений о производительности капитала в первых из названных групп теорий, особенно рельефно развивающих «фактор предложения». Напротив, я никогда не сомневался в том, что все эти теории в своих рассуждениях предполагали и даже должны были предполагать техническую или физическую производительность капитала вроде той, которую имеет в виду сам проф. Маршалл. В частности, например, по отношению к теории пользования, которую проф. Маршалл открыто приводит как пример одностороннего изложения в моей книге, это было для меня так ясно, что я в целом ряде определенных замечаний — которые, может быть, упустил из вида проф. Маршалл — прямо-таки назвал теорию пользования ветвью теорий производительности, которая постепенно только развилась до известной самостоятельности¹⁶³. В моем изложении отдельных формулировок теории пользования я отводил этой стороне вопроса место постольку, поскольку это делают рассматриваемые авторы. Так, например, при изложении учений Сэя и Германна я говорил весьма много о производительности капитала, при изложении же учений Шеффле и Менгера весьма мало. При рассмотрении характерной центральной идеи теории пользования я, конечно, опять-таки говорил о производительности капитала весьма мало потому, что характерные мысли теории пользования направлены совсем в другую сторону, хотя техническая производительность капитала, очевидно, лежит в той теоретической плоскости, в которой вращается теория пользования. Я уверен, что, если бы я захотел приписать все то, что говорит проф. Маршалл со свойственной ему тщательностью, доведенной до малейших деталей, о технической производительности капитала и о ее влиянии на «фактор спроса», например, Менгеру — я, конечно, не имел права этого сделать, так как сам Менгер никогда этого не говорил, — то мое изложение было бы, правда, более многословным, более подробным, но теоретический характер изложенного учения от этого нисколько не изменился бы: общее резюме этого учения не должно было содержать больших подробностей и не должно было содержать других слов, кроме тех, которые я в действительности употребил при изложении этой теории.

То же повторяется и по отношению к теории воздержания. Это впоследствии выяснится еще резче, и притом как раз на собственной теории самого Маршалла. Дело в том, что в этой книге мне придется подвести теорию Маршалла, богатую детальными выводами о роли производительности, под тот же общий теоретический тип теории воздержания, а в критике мне придется против нее приводить те же аргументы, и притом все до одного, которые мне приходилось в свое время приводить против теории воздержания его предшественников, которую я, по мнению проф. Маршалла, изложил неполно и односторонне.

Таким образом, Маршалл ошибается, полагая, что я приписываю теориям процента, развивающим особенно резко фактор предложения, упущение фактора спроса и что поэтому я применил к ним слишком строгую критику.

Затем проф. Маршалл упрекает меня в том, что в теориях, принимающих во внимание исключительно только производительность капитала, я не упомянул также о соображениях по поводу «фактора предложения», и притом выразительно указывает как на объект такого упрека на «наивные теории производительности»; по поводу этого я могу заметить следующее. Большинство из упомянутых мною авторов этой группы, притом самых выдающихся (как, например, Ж.-Б. Сэй, Рошер, Росси, Леруа-Больё, Ковес и др.), в действительности определенно затрагивают «фактор предложения» — и это было мною подчеркнуто не менее определенно, а в известных случаях, как, например, по отношению к важной теории Ж.-Б. Сэя даже довольно обстоятельно. Даже в тех случаях, когда у теоретика производительности можно было найти только малейшее указание на альтернативный мотив жертвы и т. п., я всякий раз старался добросовестно отметить это указание (как например применительно к Мальтусу). Конечно, чем определеннее были эти указания на жертву, связанную с затратой капитала, воздержанием, трудом сбережения и т. п., тем менее они сливались по существу в одно гармоническое или хотя бы только связное целое с — обыкновенно весьма определенным — указанием на «самостоятельную», отнюдь не вытекающую только из производящего капитал труда производительную силу капитала, «создающую ценность», и поэтому я отнес большинство этих авторов к эклектикам, определенно принимая во внимание их замечания, высказанные по поводу фактора предложения.

Другие же «наивные» теоретики производительности подчеркивают только самостоятельную производительную силу капитала, ни словом не указывая на влияние «prospectiveness» или какой-либо другой мотив жертвы. Неужели я должен был или имел право вложить в их учение сознательные теоретические соображения относительно этих мотивов? Я должен заметить, что говорю не только о совершенно очевидном факте, который был уже известен Адаму Смиту, что капиталистическое производство приносит свои плоды только в будущем, или что капитал может быть образован или увеличен только путем сбережения, — я говорю здесь о сознательном положении, будто при образовании процента на капитал наряду с производительностью капитала и помимо таковой имеет решающее значение только этот момент. А если это так, то должен ли я был приписать им это положение только в том общем, неопределенном смысле, что «prospectiveness» вообще должна находиться в известной связи с происхождением процента на капитал, или же в виде оформленных идей об определенной жертве, заключающейся в этой «prospectiveness», о жертве, заключающейся в самостоятельных пользованиях, в воздержании, в труде сбережения и т. п.? И в таком случае какую же из этих довольно разнообразных жертв мне следовало приписывать?

Я полагаю, что если бы я поступил иначе, чем я поступил на самом деле, то я изменил бы истории и оказался бы вместе с тем несправедливым по отношению к разбираемым мною авторам. Я изменил бы истории, так как я убежден, что известное направление, некогда весьма популярное, в настоящее же время совершенно устаревшее, действительно считало проблему процента разрешенной ссылкой на существование самостоятельной силы капитала, создающей ценность, направление, которое стоит посередине между старым учением физиократов об исключительной созидающей ценность силе земли и более новым, но, как я полагаю, теперь уже отживающим свой век, предубеждением социалистов об исключительной созидающей ценность силе труда и которое по существу родственно, как тому, так и другому.

С другой стороны, я поневоле оказался бы несправедливым по отношению к самим авторам, если бы я приписывал им не высказанные ими мотивы, так как в таком случае мне пришлось бы порицать их за вещи, которых они не высказали и о которых они по всей вероятности и не думали. А если бы я им приписал только общие основные соображения о «prospectiveness», то я должен был бы немедленно возразить им, что такие соображения не представляют собою даже попытки действительного объяснения. Вместо неверной, но все же характерной, соответствующей духу времени, действительной теории я должен был бы приписать им неопределенную, совершенно не постигающую трудностей и сущности проблемы и, собственно говоря, не представляющую собою никакой теории точку зрения, — и я не знаю, назвал ли бы это критик более глубоким пониманием. А приписывать этим авторам законченную определенного типа действительную теорию, как, например, законченную теорию пользования, теорию воздержания или же трудовую теорию, очевидно, было бы совершенно нелепым. Это означало бы не только заполнять по собственной фантазии не заполненный автором лист — это означало бы вставлять плод своей собственной фантазии туда, где сам автор, по всей вероятности, не видел даже никаких пробелов. И к тому же каждую произвольно созданную теорию пользования, трудовую теорию или теорию воздержания — даже если бы она была полной и верной копией тщательно разработанной теории Маршалла — я все же должен был бы подвергнуть критике, так как я ведь ни одно из этих объяснений не могу считать удовлетворительным. Ясно, как на ладони, что тогда я вполне справедливо заслужил бы все те упреки, которые теперь несправедливо делают мне м-р Уокер и проф. Маршалл, ибо нет ничего, что справедливее заслуживало бы названия неверного или пристрастного изложения истории литературы, чем обвинение автора в ошибках, на существование которых в его произведениях мы не находим ни малейших указаний.

В общем, я думаю, что проф. Маршалл не требовал бы от меня ничего подобного, если бы удивительная ясность и острота, которыми обыкновенно отличаются план и изложение его теоретических рассуждений, не изменили ему, к сожалению, как раз в той части его замечательного сочинения, которая посвящена проблеме капитала. Как я уже заметил выше, источником его отличных от моих и, по моему мнению, несостоятельных взглядов относительно истории экономической теории является недостаточно ясное и недостаточно глубокое понимание проблемы им самим. Он не сознает ее трудности, не замечает различных существенных и логических препятствий, которые мешают удовлетворительному ее разрешению — это обнаружится еще в собственной положительной теории процента Маршалла, о которой читатель будет иметь возможность судить в дальнейшей части этого сочинения, — и он склонен поэтому считать излишней щепетильностью стремление, направленное на то, чтобы указать и преодолеть эти препятствия, и даже упрекать за это историка-критика. Как ни дорожу я обыкновенно согласием с уважаемым автором «Principles of Economics», все же я думаю, что разбираемую проблему буду понимать правильно только тогда, если буду понимать ее иначе, чем м-р Уокер и проф. Маршалл.

Я подготовляю уже новое издание второго тома этого сочинения, содержащего «позитивную теорию капитала». Надеюсь, что мне удастся выпустить его вскоре после настоящего первого тома.

Автор

Вена, август 1900 г.

Предисловие к первому изданию

Я едва ли должен привести что-либо в оправдание своего намерения изложить теорию «капитала и процента» при современном состоянии экономической науки по этому вопросу. Никто не сомневается в том, что этот предмет принадлежит к самым важным предметам, исследованием которых занимается наша наука; никто также не сомневается в том, что этот предмет принадлежит вместе с тем и к самым трудным, и, к сожалению, никто также не может сомневаться в том, что этот предмет принадлежит к тем предметам нашей науки, которые пока разработаны менее удовлетворительно, чем все остальные. Я не мог бы назвать ни одного основного понятия, начиная с понятия самого капитала, и ни одного важного положения о капитале, которое не возбуждало бы больших споров и разногласий; по поводу самых важных вопросов взгляды до того расходятся, что поразительное множество учений может быть превзойдено разве только еще более поразительными размерами той пропасти, которая лежит между ними. Я считал своим правом и обязанностью по мере сил содействовать достижению всеобъединяющей истины.

Соображения целесообразности побудили меня разделить мое сочинение на две самостоятельные части. Первая, находящаяся в руках читателя, содержит «историю и критику теорий процента»; вторая, которую я надеюсь кончить в недалеком будущем, даст «положительную теорию капитала».

Я не сразу и неохотно решился на такое подразделение. История литературы принадлежит к самому неблагодарному материалу научного исследования. Трудности исследования возрастают по мере того, как расширяется его область, по мере того, как возрастает число отдельных теорий, которые приходится излагать и каждая из которых ставит читателю трудно выполняемую задачу — вникать в сущность мыслей данного автора, которые через минуту опять приходится оставить для того, чтобы перейти к точке зрения другого автора; трудности, наконец, возрастают тем более, чем основательнее и добросовестнее историк теории считает нужным изложить именно эти индивидуальные точки зрения. Ни в одном из этих отношений история теории процента не доставляет автору облегчения, наоборот, она в каждом отдельном случае порождает новые затруднения.

Однако, несмотря на все это, я считал своей обязанностью взять на себя задачу составления связной критической истории теории процента. Достаточным побудительным мотивом — я думаю — могло бы уже послужить то внешнее обстоятельство, что в нашей литературе, вообще богатой исследованиями истории теории, как это ни странно, совершенно еще нет такового по вопросу о проценте. Для меня, однако, решающее значение имели иные, внутренние мотивы.

Среди отдельных вопросов, относящихся к учению о капитале, нет вопроса более важного, а вместе с тем и более запутанного, чем вопрос о проценте. При желании легко можно насчитать целую дюжину, даже дюжины две различных теорий процента. Неужели же я должен был прямо-таки прибавить к уже существующим 24 теориям 25-ю? Такой прием, по всей вероятности, содействовал бы не разъяснению, а только увеличению хаоса. Настоящее положение вещей, на мой взгляд, больше всего требовало глубокого и обширного критического обзора огромного существующего материала. Такие обзоры до сих пор давались только в весьма неудовлетворительном виде. Не следует, однако, полагать, чтобы совершенно не было критических работ; они существовали, но содействовали скорее ожесточению спора, чем его разрешению. Я здесь не буду останавливаться на причинах этого явления; отмечу только, что из многочисленных причин, которые препятствовали плодотворному разрешению спора, на мой взгляд, наиболее важное значение имеют две: во-первых, преобладание над чисто теоретическим мотивом мотива социально-политического, который со страстью выдвигался на первый план, и, во-вторых, преобладание в новейшей политической экономии исторического направления, понизившего прежде всего интерес, а затем и способности к разрешению строго-теоретических проблем.

Раз на основании уважительных причин я решил уделить особенное внимание критике теорий процента, то для меня сейчас же стало ясным, что это может быть сделано только в отдельном сочинении. Для того чтобы критика была более или менее обстоятельна и полна — неполный поверхностный разбор не привел бы к желанной цели, — я должен был, ввиду неимоверного объема литературного материала по разбираемому вопросу, расширить размер критических исследований настолько, что я никак уже не мог включить их в догматическое изложение. Мне показалось также вполне естественным обратить подробную критику в «историю и критику» теорий процента: незначительная затрата лишнего труда с избытком должна вознаградиться той опорой, какой является для критического понимания присоединенный исторический элемент.

О том, как я понимал свою задачу, мне придется сказать только несколько слов. После сказанного ясно, что наиболее существенной была для меня критическая сторона задачи. Тем не менее я полагаю, что мне не придется также услышать упрека, будто я не обратил достаточного внимания на историческую сторону. Правда, я не смею предполагать, что я дал исторический материал совершенно без пробелов, уже по той причине, что я почти совершенно был лишен всякой опоры в виде предварительных работ предшественников. Сравнительно самую большую услугу оказали мне прекрасные работы Эндеманна об учении о проценте канонистов, которые, однако, охватывают собою весьма небольшую область, и учение Пирсторфа о предпринимательской прибыли, исторический материал которого имеет, правда, также очень мало общего с предметом моих исследований. Таким образом, по отношению к огромному большинству вопросов, касающихся моего предмета, я должен был начать с самого начала. Тем не менее я надеюсь, что существующие пробелы будут касаться только деталей, а не общей картины развития: может быть, будет пропущен тот или другой автор, но вряд ли будет пропущено какое-нибудь теоретическое направление или действительно характерный представитель такового.

После серьезных размышлений я часто и довольно обстоятельно вдавался в теоретические детали как в историческом изложении, так и в критическом исследовании. Я притом прекрасно знаю, что этим я немало увеличил и без того уже значительные затруднения, вытекающие для изложения из самой природы данного вопроса. Тем не менее я вряд ли должен оправдываться перед знатоками за такое отношение к предмету. Знатокам известно, что в физиономии учения весьма часто мелкие черты бывают самые характерные; им известно, что критику никогда не удастся убедить противника, если он уже характером своей критики не даст ему гарантии в том, что он знает, понимает и оценивает рассматриваемое учение во всем его объеме; им известно, что величайшим недостатком критика являются общие поверхностные суждения о неточно изложенных учениях.

Тот, кто критикует, должен, в свою очередь, ожидать критических нападений от других. Я не боюсь таких нападений, я ожидаю их и желаю. Каков бы ни был исход — благоприятный или неблагоприятный, — во всяком случае, эти критические суждения содействуют достижению истины, которую я, говоря по совести, искренне искал.

Автор

Иннсбрук, май 1884 г.

I. Проблема процента

Кто владеет капиталом, тот обыкновенно в состоянии извлекать из него постоянный чистый доход, который в науке носит название ренты на капитал или процента на капитал, в широком значении этого слова.

Этот доход отличается некоторыми замечательными особенностями.

Он возникает независимо от какой бы то ни было личной деятельности капиталиста; он поступает к капиталисту и в том случае, если тот не ударил даже пальцем о палец для его создания, и кажется, что доход этот в буквальном смысле слова производится капиталом или — по старинному сравнению — порождается им. Он получается от всякого капитала, все равно из каких бы благ он ни состоял: из естественно умножающихся или неумножающихся, из потребляемых или сохраняющихся, из заменимых или незаменимых, из денег или товаров. Он поступает, наконец, не уничтожая никогда капитала, от которого он получается, и не ограничен никаким пределом времени: он способен к вечному существованию, если только вообще можно так выражаться про земные предметы.

Таким образом, явление процента в целом представляет замечательную картину вечно существующего, неистощающегося созидания благ безжизненным капиталом. И это замечательное явление выступает в хозяйственной жизни с такой регулярностью, что нередко даже само понятие «капитал» основывали на нем. Так, Германн в своих «Staatswirtschaftliche Untersuchungen» представляет капитал, как имущество, которое, подобно вечно новому благу, постоянно допускает пользование, не теряя при этом своей меновой ценности¹⁶⁴.

Откуда и почему получает капиталист этот неуничтожающийся и нетрудовой доход? Эти слова и заключают в себе теоретическую проблему процента. Она будет разрешена тогда, когда описанный факт происхождения процента со всеми его существенными особенностями будет вполне объяснен, вполне как по объему, так и по глубине — вполне по объему, когда все формы и разновидности получения процента найдут себе объяснение, вполне по глубине, когда это объяснение будет доведено без пробелов до предела национально-экономического исследования; другими словами, когда это объяснение будет доведено до тех окончательных, простых и всеми признанных фактов, на которых вообще кончается национально-экономическое объяснение, на которые национальная экономия опирается, дальше их не доказывая, и дальнейшее объяснение которых, если оно требуется, выпадает на долю смежных с ней наук, в особенности психологии и естествознания.

От теоретической проблемы процента нужно строго отличать проблему социально-политическую. Теоретическая проблема ставит вопрос — почему существует процент, социально-политическая — должен ли процент существовать, справедлив ли он, законен, правомерен и должен ли он поэтому быть сохранен, преобразован или же совершенно уничтожен. Теоретическая проблема интересуется исключительно причинами процента, социально-политическая — преимущественно его следствиями. Теоретическая проблема сосредоточена на истине, социально-политическая — прежде всего на целесообразности.

Как различна природа обеих проблем, так различен и характер аргументов, к которым приходится прибегать при разрешении каждой из них, и так же различна убедительная сила этих аргументов. В сфере первой проблемы имеют решающее значение исключительно соображения истины, во второй — преимущественно соображения выгоды. При исследовании вопроса: «Почему существует процент?» — может быть найдена только одна истина, которую должен признать всякий, поскольку для него обязательны законы мышления; между тем решение вопроса, является ли процент справедливым, законным или полезным, зависит в значительной степени от точки зрения; даже самая основательная аргументация может, правда, убедить многих думающих иначе, но никогда не будет в состоянии убедить всех. Если, например, кто-либо посредством наиболее убедительных доводов сумеет доказать, что уничтожение процента неизбежно должно повести за собою регресс материального благосостояния народов, то он еще не достиг победы над тем, кто, со своей субъективной точки зрения, вообще ставит ни во что материальное благосостояние, может быть, потому, что земное существование — миг в сравнении с вечностью и что материальное богатство, которое увеличивается благодаря проценту, скорее задерживает достижение вечных целей существования человека, чем способствует таковому.

Осторожность требует, и требует настойчиво, чтобы обе эти проблемы, так существенно различные, были также отличаемы и в научном исследовании. Правда, обе они неоспоримо стоят в близкой связи одна с другой. И мне кажется, что верное решение вопроса, справедлив ли процент или нет, не чем иным не может быть подвинуто вперед успешнее, как точным исследованием причин, которые порождают процент. Но эта зависимость дает нам только право устанавливать связь между результатами исследования обеих проблем, но не дает нам права смешивать само их исследование.

Такое смешение может оказать только вредное влияние на правильное разрешение обеих проблем. Причин этого несколько. С одной стороны, при исследовании социально-политической проблемы не могут не оказывать влияния всевозможные желания, склонности, страсти, которые, если обе проблемы будут рассматриваемы одновременно, могут попасть также в теоретическую часть нашего исследования и здесь благодаря своей вескости и убедительной силе, дать перевес одной чаше весов, может быть, как раз той, которая могла оказаться более легкой, если бы были взвешены одни только причины. Чему охотно верят — гласит старинная правдивая поговорка — тому верят легко. Но если разрешение теоретической проблемы процента на капитал окажется ложным, то в зависимости от этого будет также, конечно, нарушена и правильность практическо-политических суждений.

Затем из того же обстоятельства вытекает постоянная опасность, что аргументы, сами по себе правильные, могут быть использованы неправильно. Кто же различает или даже смешивает обе эти проблемы и на основании совместного их исследования делает общий вывод, тот легко будет смешивать обе группы аргументов, и каждый из них будет, таким образом, оказывать влияние на совместное решение обеих проблем. Иными словами, такой исследователь будет судить о причинах появления процента, руководствуясь соображениями целесообразности, что безусловно вредно, а о желательности существования процента будет судить, руководствуясь непосредственно чисто теоретическими соображениями, что иногда тоже может оказаться вредным. Так, например, при смешении обеих проблем легко может случиться, что кто-либо, видя, что существование процента оказывает благотворное влияние на национальное производство, будет всего более склонен согласиться с теорией, усматривающей причину процента в производительной силе капитала; или может случиться, что кто-либо, пришедший к теоретическому убеждению, что процент обязан своим происхождением вычету из заработной платы, обусловленному борьбой между капиталом и трудом, будет осуждать существование процента только на основании этого без дальнейших рассуждений и требовать совершенного уничтожения процента. Однако первое так же необоснованно, как и второе. То обстоятельство, оказывает ли существование процента полезное или вредное влияние на народнохозяйственное производство, не имеет абсолютно ничего общего с вопросом, почему процент существует, а определение источника процента не может само по себе разрешить вопрос, должен ли процент быть сохранен или уничтожен. Какой бы ни был источник процента, будь он даже довольно сомнительной чистоты, — мы можем высказаться за уничтожение процента только постольку, поскольку это требуется интересами народного блага.

Необходимость различать обе эти по существу различные проблемы в научном исследовании многими авторами оставлялась без внимания. Несмотря на то что это обстоятельство служило источником многих ошибок, недоразумений и предрассудков, мы едва ли имеем право быть им недовольными: практическая проблема процента служила причиной введения в научное исследование теоретической проблемы. Правда, вследствие тесной связи обеих проблем теоретическая проблема должна была исследоваться при обстоятельствах, которые не были благоприятны для выяснения истины; но не будь указанной связи, проблема эта не была бы совершенно поставлена очень многими даровитыми авторами. Тем важнее поэтому воспользоваться для будущего такими опытами прошлого.

Я преднамеренно ограничиваю свою задачу и желал бы дать на последующих страницах критическую историю теоретической проблемы процента. Я постараюсь изобразить в историческом развитии различные научные попытки объяснения сущности и происхождения процента и подвергнуть критическому исследованию правильность различных взглядов по этому вопросу. Суждения же о том, справедлив ли, полезен и законен процент, я буду вводить в круг моего изложения лишь постольку, поскольку это будет необходимо для того, чтобы извлечь находящееся в таких суждениях теоретическое ядро.

Несмотря на это самоограничение, я не буду ощущать недостатка в материале для моей критической истории — ни для истории, ни для критики. Дело в том, что по вопросу о проценте накопилась литература, объемы которой достигли лишь немногие отдельные ветви национальной экономии, а разнообразия проявившихся точек зрения — ни одна. Не одна, не две и не три, а добрая дюжина теорий процента служат лучшим доказательством того усердия, с которым экономисты обращались к исследованию этой замечательной проблемы.

Были ли эти попытки удачны — вот вопрос, который небезосновательно может возбудить сомнение: дело в том, что из всех многочисленных точек зрения, которые обнаружились по поводу сущности и происхождения процента на капитал, ни одна не была принята всеми. Несмотря на то что каждая из этих точек зрения, естественно, казалась вполне убедительной известному, иногда большему, иногда меньшему кругу лиц, все же ни одна из них не была настолько убедительна, чтобы быть принятой всеми. Но и те теории, которые смогли привлечь на свою сторону только незначительное меньшинство, оказались достаточно живучими, чтобы не позволить себя совершенно вытеснить. И благодаря этому современное состояние теорий процента на капитал представляет собой пеструю картину всевозможных мнений, из которых ни одно не в состоянии победить других, и ни одно не признает себя побежденным, но уже сама многочисленность которых свидетельствует беспристрастному человеку, какая масса ошибок должна по необходимости заключаться в них.

Быть может, мне будет суждено следующими страницами хоть на несколько шагов подвинуть вперед дело объединения научных мнений в этой области, от которого теперь мы еще очень далеки.

* * *

Прежде чем приступить к моей задаче, я должен предварительно вкратце ознакомить читателей с некоторыми понятиями и терминами, которыми я неоднократно буду пользоваться в дальнейшем изложении.

Из многих значений, которые придают слову «капитал» в столь, к сожалению, неодинаковой терминологии нашей науки, я буду придерживаться в области моего критического исследования того значения, согласно которому капитал означает совокупность произведенных человеком средств производства, т. е. совокупность благ, возникших вследствие предыдущего производства и долженствующих притом служить не для непосредственного потребления, а для производства новых благ. Вне понятия капитала стоят поэтому для нас предметы непосредственного потребления, с одной стороны, и вся (не произведенная человеком) земля — с другой.

Приведу пока несколько соображений в пользу целесообразности именно такого понимания термина «капитал». Во-первых, при таком понимании я остаюсь в согласии с обычным словоупотреблением, по крайней мере относительно большинства авторов, взгляды которых я должен буду представить, и, во-вторых, это ограничение понятия капитала лучше всего отвечает пределам проблемы, которой мы намерены заниматься. Мы ведь намерены исследовать не теорию земельной ренты, а только теоретическое объяснение того возникновения благ, которое обусловливается другими благами, кроме почвы. Более подробное развитие понятия капитала я оставляю для второй, позитивной части этого сочинения.

В общем понятии капитала нужно далее, как известно, отличать два оттенка: народно-(социально)-хозяйственное понятие капитала, которое охватывает средства производства народнохозяйственного дохода и только эти средства; и частнохозяйственное понятие капитала, которое охватывает средства частнохозяйственного дохода, т. е. те блага, посредством которых какое-либо лицо приобретает блага для себя, безразлично, будут ли первые, с точки зрения народного хозяйства, средствами производства или потребления, производительными или потребительскими благами. Так, например, и выдающиеся другим лицам, книги библиотеки, принадлежащей частному лицу, будут капиталом с точки зрения частного, но не народного хозяйства. Объем народнохозяйственного капитала данной страны, если не считать тех немногих предметов непосредственного употребления, которые уступлены за вознаграждение другим странам, тождествен произведенным в стране средствам производства. Теория процента имеет дело с обоими оттенками понятия капитала. Она должна бы, собственно, относиться преимущественно к частнохозяйственному понятию, так как процент является формой частнохозяйственного дохода; особые обстоятельства сделали, однако, то, что в большинстве исследований проблемы процента на первом плане стоит народнохозяйственное понятие. Мы будем поэтому обыкновенно иметь в виду последнее значение понятия «капитала», если будем употреблять это слово без дальнейших уточнений.

Доход, получаемый на капитал, я буду называть рентой или, чаще, процентом на капитал, в широком значении этого слова.

Процент на капитал также выступает в нескольких формах.

Прежде всего нужно отличать валовой процент от чистого. Первый представляет собой смесь разнородных доходов, которые только с внешней стороны образуют целое. Он охватывает валовой доход от применения капитала, в котором наряду с настоящим процентом на капитал содержится обыкновенно часть, идущая на восстановление изношенной части капитала, на всевозможные текущие издержки, расходы по ремонту, премии за риск и т. п. Так, например, арендная плата, которую получает владелец дома от отдачи внаем квартир, является валовым процентом, и для того, чтобы получить содержащийся в нем настоящий процент на капитал, должно из дохода домовладельца вычесть известную сумму на текущие издержки по содержанию и ремонту ветшающего с течением времени дома. Чистый процент и является этим настоящим доходом на капитал, после вычета разнородных элементов валового дохода. Теория процента имеет, естественно, дело с объяснением чистого процента на капитал.

Затем следует отличать первичный (urspüngliche) процент на капитал от договорного (ausbedungene), или ссудного.

В руках человека, употребляющего капитал на производство, польза, приносимая капиталом, проявляется в том, что совокупность произведенных при помощи капитала продуктов имеет обыкновенно большую ценность, чем совокупность благ, затраченных на их производство. Излишек ценности и составляет доход на капитал, или первичный процент, как мы и будем его называть.

Очень часто случается, что владелец капиталов не желает лично получать первичный процент, а предпочитает предоставить временное пользование капиталом другому лицу за известное вознаграждение. Это вознаграждение носит в обыденной речи различные названия. Оно называется арендной платой, если предоставленный капитал состоит из постоянных благ. Оно называется ссудным процентом, если капитал состоит из благ, потребляемых или заменимых. Все эти разновидности можно подвести под общее название договорного, или ссудного, процента на капитал.

Понятие ссудного процента в высшей степени просто. Между тем понятие первичного процента нуждается еще в более точном определении. Дело в том, что подлежит еще справедливому сомнению, должен ли доход, который предприниматель получает от производства, быть отнесен на счет капитала. Не подлежит сомнению, что это неверно в том случае, если предприниматель в то же время был и рабочим на своем предприятии — тогда, без сомнения, часть прибыли является простой заработной платой предпринимателя. Но даже если предприниматель и не принимал личного участия в производстве продукта, то все-таки ему принадлежит известная доля труда по управлению, по руководству, по составлению планов предприятия или, по крайней мере, решение предоставить свои средства производства в пользу известного предприятия. Возникает вопрос, не надо ли, сообразно с этим, различать в общем доходе, который получается от предприятия, две части и рассматривать одну как результат затраченного капитала, как доход на капитал, а другую как результат предпринимательской деятельности.

Мнения по поводу этого пункта разделились. Большинство экономистов проводит такое различие. Они выделяют из общего дохода предприятия одну часть как доход на капитал, и другую как доход предпринимателя. Конечно, нельзя с математической точностью установить, в какой степени в каждом отдельном случае способствовал образованию общего дохода вещественный фактор, капитал, и в какой степени личный фактор, деятельность предпринимателя. Поэтому, чтобы все-таки количественно отделить эти части друг от друга, исходят из обстоятельств другого рода. А именно считаются с тем, что обыкновенно приносит капитал определенной величины в иных случаях. Это проще всего выражается в процентной ставке, которая получается в каждой стране при безрисковой отдаче взаймы ссудных капиталов. Соответственно этому, на счет капитала относят из общего дохода предпринимателя тот доход, который равнялся бы сумме, получаемой при отдаче в ссуду затраченного на предприятие капитала по существующей в данной стране процентной ставке, а остальной доход относят на счет деятельности предпринимателя как предпринимательский доход. Если, например, какое-либо предприятие, на которое затрачен капитал в 100 000 гульденов, дает ежегодный доход в 9000 гульденов, а существующая в данной стране процентная ставка 5%, то 5000 гульденов будут рассматривать как доход на капитал, а остальные 4000 как предпринимательский доход.

Другая часть экономистов, в особенности новейших, напротив, придерживается мнения, что такое деление не должно иметь места и что так называемый предпринимательский доход однороден с доходом на капитал¹⁶⁵.

Решение, которое из этих мнений правильно, составляет суть самостоятельной проблемы немалой трудности, проблемы предпринимательской прибыли.

Трудности, которые представляет избранная нами проблема процента, так значительны, что для меня не может быть желательным увеличение их посредством осложнения ее другой трудной проблемой. Поэтому я преднамеренно не буду входить в исследование и разрешение проблемы предпринимательской прибыли; я буду рассматривать как процент на капитал только то, относительно процентной природы чего согласны все стороны, а именно — договорный процент на капитал в целом¹⁶⁶, а из первичной прибыли предприятий часть, соответствующую сумме, которую можно было бы получить от отдачи в ссуду затраченного на предприятие капитала при существующей в данной стране процентной ставке. Вопрос же, является ли так называемая предпринимательская прибыль прибылью на капитал или нет, — я намеренно оставляю открытым. К счастью, обстоятельства сложились так, что я могу сделать это без вреда для нашего исследования: дело в том, что эти явления, процентная природа которых не подлежит никакому сомнению, представляют собою, по крайней мере, до такой степени преобладающую часть и характерное ядро этого явления — процента, что на основании их можно с уверенностью исследовать суть и происхождение последнего, как бы ни был разрешен указанный спор относительно прибыли на капитал.

Я едва ли должен особо оговориться, что я нисколько не думаю, будто настоящими короткими замечаниями я дал исчерпывающее или хотя бы достаточное изложение основных понятий теории капитала: я хотел только точно установить с возможно меньшей затратой времени употребляемую мною определенную терминологию, на почве которой я буду стоять в критико-исторической части этой работы.

II. Античные философы и канонисты как противники ссудного процента

Не подлежит никакому сомнению, что не только наши сведения о предметах, возбуждающих наше внимание, развиваются постепенно, но что и сам интерес к ним развивается постепенно. Только в самых редких случаях мы можем сразу объять взором какое-либо явление в полном его объеме, в полном составе его внутренне связанных отдельных проявлений и сделать его предметом одного целостного исследования уже тогда, когда оно впервые возбуждает наше внимание. Гораздо чаще случается, что в самом начале вызывает у нас размышление особенно яркий единичный случай, и только постепенно достигается то, что и менее бросающиеся в глаза члены той же группы явлений признаются однородными и входящими в состав постоянно растущей проблемы. Точно так же обстояло дело и с явлением процента. Первоначально он сделался предметом исследования только в одном виде ссудного процента; 2000 лет занимались исследованием ссудного процента, прежде чем сочли необходимым поставить вопрос: отчего и откуда происходит первичный процент? — и этим придали, наконец, проблеме процента ее полный, естественный объем.

Что это шло таким путем — вполне понятно. Дело в том, что в проценте прежде всего вызывает наше размышление то обстоятельство, что его будто бы производит капитал без всякого труда со стороны человека. Эта характерная особенность проявляется в ссудном проценте и именно в ссудном проценте на естественно не умножающиеся денежные суммы в такой резкой форме, что особенность эта, даже без систематического исследования, должна была броситься в глаза и вызвать такое исследование. Первичный же процент, хотя и получается не благодаря труду предпринимателя-капиталиста, но все-таки при содействии его труда, что при поверхностном рассмотрении могло быть легко смешиваемо или недостаточно строго различаемо, чтобы можно было уловить странный момент нетрудового дохода и в первичном проценте. Для того чтобы это различение было достигнуто и соответствующая проблема была понята во всем ее объеме, должен был развиться гораздо больше сам капитал и его применение в хозяйственной жизни, должно было быть положено начало систематическому исследованию источников дохода, исследованию, которое не довольствовалось бы тем, что сразу бросается в глаза, но умело бы пролить свет также и на более скрытые и фундаментальные явления. Но эти условия явились только несколько тысяч лет спустя после первого изумления человека по поводу ссудного процента, «получаемого на бесплодные деньги».

История проблемы процента начинается поэтому очень продолжительной эпохой, когда предметом исследования был один только ссудный процент или еще более ограниченный процент на отдаваемые в ссуду деньги. Эта эпоха начинается в глубокой древности и простирается до XVIII столетия нашего летосчисления. Она характеризуется двумя враждующими учениями: первое, более древнее, относится отрицательно к ссудному проценту, другое, более новое, оправдывает его. Ход этого спора в высшей степени интересен в культурно-историческом отношении и имел также весьма большое влияние на практическое развитие хозяйственных и юридических отношений, влияние, следы которого замечаются часто и в настоящее время. Но для развития теоретической проблемы процента эта эпоха была малоплодотворна, несмотря на свою продолжительность и большое число авторов, которые занимались этим вопросом. Спорили не из-за центрального вопроса проблемы процента, а, как мы увидим, из-за теоретически подчиненного ему предварительного вопроса. К тому же теория слишком рабски подчинялась практике. Для большинства заинтересованных было важно не столько постичь сущность ссудного процента ради нее самой, сколько найти ключ к решению вопроса о справедливости или несправедливости процента, вопроса, который в силу религиозных, моральных или хозяйственно-политических мотивов приобретал особое значение. Так как расцвет этого спора совпадает с расцветом схоластики, то естественно, что познание сущности предмета, из-за которого шел спор, не шло параллельно с ростом аргументов за и против.

Ввиду этого в изображении этой первоначальной фазы развития нашей проблемы я буду очень краток. Я имею на это право, тем более что об этой эпохе существуют многие, отчасти удачные работы, в которых читатель может найти гораздо больше деталей, чем необходимо или хотя бы целесообразно привести для нашей задачи¹⁶⁷. Теперь я обращаюсь к изложению того направления, которое относилось враждебно к ссудному проценту.

* * *

На низших ступенях хозяйственной культуры, как справедливо указал Рошер, замечается враждебное отношение ко взиманию процента. Производственный кредит тогда еще мало развит, почти все ссуды делаются для непосредственного потребления, чаще всего под давлением нужды. Заимодавец обыкновенно богат, должник беден, и первый выступает в ненавистном свете человека, который, взимая процент, выжимает из без того незначительного состояния бедняка некоторую часть, чтобы увеличить свое и без того уже значительное богатство. Неудивительно поэтому, что, как античный мир, который, несмотря на известное хозяйственное процветание, никогда не имел очень развитого кредита, так тем паче и христианские Средние века, которые после падения римской культуры были в хозяйственном отношении, как и во многих других отношениях, отброшены в состояние первобытности, крайне недоброжелательно относились к ссудному проценту.

Это недоброжелательное отношение к проценту оставило после себя в каждой из этих эпох литературные следы.

Проявления враждебного отношения к проценту античного мира немалочисленны, но не имеют большого значения для историко-догматического исследования. Они состоят отчасти из множества законодательных актов, запрещавших взимание процента, из которых некоторые относятся к очень древнему времени¹⁶⁸, отчасти же из более или менее случайных отзывов философов или философствующих литераторов.

Законодательное запрещение процента может, правда, быть рассматриваемо, как выражение сильного и распространенного убеждения в практической нежелательности взимания процентов, но оно вряд ли было основано на какой-либо определенной теории, по крайней мере до нас она не дошла. Мыслители, философствующие на эту тему, такие как Платон, Аристотель, оба Катона, Цицерон, Сенека, Плавт и другие, касались взимания процентов обыкновенно так кратко, что они совершенно не дали теоретического обоснования своего враждебного отношения к нему; кроме того, они часто выражаются об этом в такой связи, что становится сомнительным, относились ли они отрицательно ко взиманию процентов вследствие их отрицательного отношения именно к проценту или же вследствие их общего отрицательного отношения к увеличению презираемого ими богатства¹⁶⁹.

Одно только место в античной литературе имеет, по моему мнению, непосредственное значение для истории экономической мысли, так как оно дает возможность судить об определенном взгляде автора на хозяйственную сущность процента, — это цитируемое многими место из 1-й книги «Политики» Аристотеля. Аристотель говорит там (III, 23): «Последняя (т. е. деятельность, направленная на приобретение имущества) имеет двоякий характер: она направлена или на домашнее хозяйство, и в таком случае она необходима и похвальна, или на торговлю, и в таком случае она по справедливости порицается (так как она не естественна, а основана на обоюдном обмане). Отсюда ясно, почему так презирают ростовщичество: в нем извлекают доход из денег, последние же употребляются не для той цели, ради которой они изобретены. Деньги изобретены для обмена товаров, процент же их увеличивает, откуда он и получил свое название (τόκος), ибо дети похожи на своих родителей. Процент представляет собою деньги от денег, и потому из всех видов дохода он самый противоестественный».

Центральная идея этого рассуждения заключается в следующем: деньги по своей природе не способны приносить плоды. Доход, который получает заимодавец от отдачи денег за проценты, не может поэтому вытекать из присущей им хозяйственной силы; он вытекает из обмана должника (ἐπʽ ἀλλήλωνἐστιν), и процент является поэтому незаконным доходом, основанным на злоупотреблении, достигаемом несправедливым путем.

То обстоятельство, что авторы языческой древности не интересовались глубже вопросом о ссудном проценте, объясняется естественно тем, что этот вопрос в то время не имел практического значения. Государственная власть с течением времени примирилась со взиманием процентов. В Аттике оно давно уже было разрешено. Римское государство, хотя формально и не уничтожило тех строгих законов, которыми совершенно запрещалось взимание процентов, тем не менее первоначально терпело его, а потом дало ему формальную санкцию законодательно установленными нормами взимания процентов¹⁷⁰. В действительности хозяйственные отношения сделались слишком сложными для того, чтобы можно было довольствоваться одним только безвозмездным кредитом, который в силу своей природы должен был быть крайне ограниченным. Все деловые люди и практики не могли, без сомнения, не относиться доброжелательно к проценту. Писать в пользу процента при таких обстоятельствах было совершенно излишним, против него — бесполезным; неудивительно поэтому, что единственными местами, в которых сохранилось в ослабленном виде порицание взимания процентов, являются сочинения философов.

Несравненно больше поводов к основательному рассмотрению темы о ссудном проценте имели авторы христианской эры.

Тяжелые времена, которые предшествовали падению Римской империи и следовали за ним, привели к регрессу хозяйственной жизни, естественным следствием чего явилось, в свою очередь, усиление тенденции, враждебной к проценту. В том же направлении действовал и своеобразный дух христианства: эксплуатация бедных должников богатыми заимодавцами должна была представляться в особенно ненавистном свете тому, кого религия учила считать, с одной стороны, высшими добродетелями снисходительность и сострадание и, с другой, вообще пренебрегать благами мира сего. Но важнее всего то, что в Священном Писании Нового Завета нашлись известные места, которые в толковании, какое тогда обыкновенно им давалось, будто бы содержат в себе божественное запрещение взимания процентов. Это относится к пресловутому месту Евангелия св. Луки: «И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность?»¹⁷². Могущественная поддержка, которую враждебный проценту дух времени находил, таким образом, в словах божественного авторитета, предоставила ему возможность еще раз дать законодательной власти желательное направление. Христианская церковь была посредником в этом деле. Шаг за шагом она сумела ввести в законодательство запрещение взимания процентов. Взимание процентов запрещалось сначала лишь со стороны Церкви, и только духовенству; потом также всем мирянам, но все еще исключительно со стороны Церкви; наконец, и светское законодательство уступило влиянию Церкви и присоединилось к ее строгим требованиям, отвергая римское право¹⁷².

Это направление давало враждебной проценту литературе богатую пищу в продолжение полутора тысяч лет. Древние языческие философы могли произнести свой обвинительный приговор без особенного обоснования, так как они не были вынуждены к этому и не были в состоянии придать ему какое-либо практическое значение: как «платоническое» суждение идеалистов, оно в мире практики имело слишком малый вес, чтобы вызвать серьезную борьбу и нуждаться в таком же серьезном обосновании. Теперь же дело приняло практическое значение. Сначала дело шло о том, чтобы помочь слову Божию утвердиться на земле; а когда это было достигнуто, то справедливость новых законов должна была быть защищаема против нападений, которые немедленно появились. Эта задача выпала на долю богословской и юридической церковно-правовой литературы: таким образом, возникла обширная литература о ссудном проценте, сопровождавшая канонистическое запрещение изымания процентов от первых своих зачатков до последних его проявлений в восемнадцатом столетии.

В характере этой литературы двенадцатый век нашего летосчисления образует замечательный поворот. До этого времени названный вопрос разрабатывался по преимуществу богословами, и метод разработки был также главным образом богословский: для доказательства несправедливости ссудного процента ссылались на Бога и его откровение, на соответствующие места Священного Писания, требование любви к ближнему, справедливости и т. д.; редко только, и то в самих общих выражениях, ссылались на юридические и хозяйственные соображения. Подробнее других, хотя также не слишком подробно, высказываются по этому вопросу отцы Церкви¹⁷³.

Начиная с двенадцатого столетия обсуждение, напротив, становится более научным; к доводам авторитета Откровения присоединяются и ссылки на авторитет известнейших отцов Церкви, канонистов и философов — между прочим и языческих, — древних и новых узаконений, а также выводы из «jus divinum»¹⁷⁶, «jus humanum»¹⁷⁶ и — что для нас особенно важно, так как они затрагивают хозяйственную сторону вопроса, — из «jus naturale»¹⁷⁶. Сообразно с этим , начинают все более и более заниматься этими вопросами наряду с богословами и юристы — сначала канонисты, а потом и легисты.

Эта более тщательная и более широкая разбработка проблемы процента в литературе объясняется главным образом тем, что запрещение взимания процентов с течением времени стесняло жизнь все больше и больше и нуждалось в более сильной защите против давления со стороны требований жизни. Запрещение взимания процентов первоначально было введено тогда, когда народное хозяйство находилось еще на такой низкой ступени развития, что могло легко его переносить; кроме того, это запрещение в продолжение первых столетий своего существования имело так мало внешнего подкрепления, что практика, если она чувствовала себя слишком им стесненной, могла без большой опасности просто пренебрегать таковым. С течением времени развилось не только народное хозяйство, в котором благодаря росту потребности в кредите должна была все больше и больше чувствоваться стеснительность запрещения взимания процентов, но возросла также и практика этого запрещения, нарушения которого все увеличивались в количестве и силе. Таким образом противоречия этого запрещения с интересами народного хозяйства должны были сделаться вдвойне многочисленными и тяжелыми; самая естественная его опора — общественное мнение, которое вначале было всецело на его стороне, — стала мало-помалу ему изменять, и оно стало тем больше нуждаться в поддержке теории, которую ему и охотно давала развивающаяся наука¹⁷⁷.

Из двух фаз литературы канонистов о проценте первая не имеет почти никакого значения для общей истории литературы о проценте: богословствующие и морализирующие рассуждения этой фазы мало чем отличаются от простого выражения отвращения ко взиманию процентов и ссылок на авторитеты¹⁷⁸.

Гораздо большее значение имеет вторая фаза, хотя не по численности авторов, относящихся к ней, и не по количеству аргументов, приводимых против процента¹⁸⁰. Дело в том, что после того, как несколько авторов выступили с оригинальными мыслями, другие рабски поплелись за ними, и все обилие аргументов, приводимых первыми как неприкосновенное наследство, переходило также в сочинения всех последующих авторов. Но и тут большая часть аргументов или представляет собою ссылки на авторитеты, или носит нравоучительный характер, или же, наконец, совершенно лишена значения, и только сравнительно небольшое количество их — преимущественно выводы из «jus naturale» — может претендовать на значение для истории науки. Если же некоторые из этих аргументов будут казаться теперь кому-либо из читателей малоубедительными, то не надо забывать, что они и тогда уже не обладали большой убедительной силой. То, чему должны были верить, было определено уже заранее. Аргументом, действительно влиятельным, было слово Божие, которое, как предполагали, осуждало процент. Соображения разума, которые сумели выдвинуть в том же направлении, были не чем иным, как желательным украшением, дополнением этого основного довода, дополнением, которое могло быть менее веско, так как не на нем покоилась вся сила доказательства¹⁸⁰.

Я приведу вкратце те соображения разума, которые могут для нас иметь интерес, и поясню их несколькими цитатами из тех авторов, которые представили эти соображения в наиболее понятном и убедительном виде.

Прежде всего мы снова встречаем довод Аристотеля о бесплодности денег; при этом у канонистов резче выступает важный в догматическом отношении довод, что процент — пользование чужим трудом. Так, например, Гонзалес Теллес¹⁸² говорит: «...Затем потому, что деньги не производят денег; поэтому противоестественно брать что-либо сверх ссуженных денег; и более правильным было бы признать, что излишек дается трудом, а не деньгами, которые ведь ничего не производят, как это заметил уже Аристотель». Еще резче высказывается Коваррувиас¹⁸²: «Четвертая причина... заключается в том, что деньги сами по себе не приносят и не производят никаких плодов, поэтому недозволительно и несправедливо брать что-либо сверх отданной внаем вещи за пользование ею, так как это получалось бы не столько с денег, которые ведь плодов не приносят, сколько с чужого труда».

Вторая «естественная» причина заключается в том, что деньги и другие блага, отдаваемые в ссуду, уничтожаются при расходовании их. Эта причина проводится уже очень основательно Фомой Аквинским. Он утверждает, что существуют известные предметы, употребление которых заключается в их потреблении, как, например, хлеб, вино. У таких предметов нельзя, следовательно, отделить употребление вещи от самой вещи, и если мы желаем уступить кому-либо это употребление, то мы должны по необходимости уступить и самую вещь. На этом основании при отдаче в ссуду таких вещей уступается всякий раз и полное распоряжение ими. Поэтому было бы явной несправедливостью, если бы кто-либо хотел продать вино и независимо от этого также и употребление вина; этим он или два раза продал бы одну и ту же вещь, или же он продал бы что-то такое, что совершенно не существует. Совершенно так же несправедливо отдавать в ссуду такие вещи за вознаграждение. И в данном случае за одну вещь требуют две цены: возвращение равной вещи и цену за употребление, которую называют процентом (usura). Так как и употребление денег заключается в их потреблении или израсходовании, то на основании тех же причин непозволительно требовать вознаграждение за употребление денег¹⁸³. По смыслу этой аргументации процент является вознаграждением, выманенным или истребованным за вещь, в действительности совершенно не существующую, за само по себе «употребление» потребляемых благ.

К подобному же заключению приходит и третье обычное, постоянно встречающееся доказательство. Так как отданное в ссуду благо переходит в собственность должника, то и употребление его, за которое заимодавец требует процент, является употреблением чужой вещи, из которого заимодавец не может извлечь дохода без нарушения справедливости. Так, например, Гонзалес Теллес говорит: «Кредитор, который извлекает доход из чужой вещи, обогащает себя в ущерб другому». Еще резче выражается Ваконий Вакунийский¹⁸⁴: «Если кто-либо пользуется плодами от ссужаемых денег, все равно, будут ли это монеты или что-либо иное, то он пользуется плодами от вещи, которая принадлежит не ему, и поэтому это совершенно то же, как если бы он украл «эти плоды».

Наконец, довод, довольно своеобразный, который, как мне кажется, был введен впервые в сокровищницу аргументов канонистов Фомой Аквинским, рассматривает процент как обманным образом полученную плату за всеобщее, всем принадлежащее благо, за время. Ростовщики, которые получают обратно сумму, превышающую ссуженную ими на величину процента, ищут предлога, чтобы все-таки представить сделку честной. Этот предлог дает им время. Они рассматривают именно время как услугу с их стороны, за которую они получают выраженный в проценте прибавочный доход. Эта их точка зрения обнаруживается в том, что они-де увеличивают и уменьшают требование процента, смотря по тому, увеличивается ли или уменьшается время, на которое отдается внаем данная вещь. Но время — это общее благо, которое никому не принадлежит в большей мере, но дано Богом всем в одинаковой степени. И если ростовщик требует вознаграждения за время как плату за предоставленное им благо, то он обманывает и ближнего, которому проданное время принадлежит так же, как и ему самому, и Бога, за дар которого он требует вознаграждение¹⁸⁵.

* * *

Резюмируем: канонисты безусловно считают ссудный процент доходом, который кредитор путем обмана или вымогательства извлекает из средств должника. Кредитор заставляет оплачивать в виде процентов плоды, которых не могут приносить бесплодные деньги; он продает «употребление», которого совсем не существует, или же употребление, которое и без того уже принадлежит должнику в такой же степени, как кредитору и всем людям. Одним словом, как ни смотреть на это дело, процент всегда является доходом паразитов, выжатым или хитростью выманенным у эксплуатируемого должника.

Процентов, получаемых от отдачи внаем длящихся благ, как, например, домов, мебели и т. п., этот приговор не касался. Равным образом он не относился и к первичной прибыли на капитал, получаемой путем личного применения капитала. То обстоятельство, что этот последний вид процента представляет собою доход, отличный от вознаграждения за труд предпринимателя, еще мало бросалось в глаза, особенно в начале периода, а если и бросалось в глаза, то им совсем не интересовались. Во всяком случае, этот вид процента принципиально не отрицался. Так, например, канонист Дзабарелла¹⁸⁸ жалеет о существовании ссудного процента, между прочим, и потому, что землевладельцы, ища «верной прибыли», легко могут предпочесть отдать деньги за процент, а не тратить их на производство, что вредным образом отзывалось бы на средствах пропитания нации — рассуждение, которое, очевидно, не находит предосудительным применять капитал в земледелии и извлекать из него прибыль. При этом даже не требовалось, чтобы собственник капитала распоряжался им лично, если только он не выпустит из своих рук владение им. Таким образом, по крайней мере, не запрещалась прибыль на капитал, получаемая от денежного взноса в какое-либо товарищество¹⁸⁸; и тот случай, когда кто-либо доверяет другому сумму денег, но оставляет за собою право собственности на них, решается строгим Фомой Аквинским в том смысле, что кредитор мог бы, не задумываясь, присвоить себе прибыль, получающуюся от этой суммы. А относительно названия для своего поступка он может быть спокойным: «Он-де получает плоды от своей собственности»; хотя — как осторожно прибавляет св. Фома, — они не получаются непосредственно от монет, но все же они получаются от тех вещей, которые приобрели путем справедливого обмена на эти монеты¹⁸⁸.

Если же — что нередко случается — порицается также и прибыль на капитал, приобретенная лично, то это порицание относится не столько к прибыли на капитал как таковой, сколько к предосудительному конкретному виду ее приобретения, как, например, путем слишком корыстолюбивой или даже мошеннической торговли, ненавистной торговли деньгами и т. п.

III. Защитники ссудного процента с XVI по XVIII век. Упадок учения канонистов

Учение канонистов о проценте достигло кульминационного пункта своего признания в XIII столетии. Его принципы безраздельно господствовали в законодательстве не только духовном, но и светском. Так, например, папа Климент V в начале XIV века мог уже дойти до того, что на Вселенском соборе (1311 года) угрожал отлучением от Церкви светским правителям, которые издавали законы, благоприятствующие проценту, или же в течение трех месяцев не отменили бы уже изданные¹⁹⁰. Законы, изданные под влиянием учения канонистов, не ограничивались противодействием проценту в его чистом, неприкрашенном виде, но имели в виду также посредством обширного применения остроумной казуистики преследовать его на многих, хотя и не на всех, потаенных дорожках, которые можно было избрать для обхода запрещения взимания процентов¹⁹⁰. В той же степени, как в законодательстве, господствовало это учение, наконец, и в литературе, в которую в течение целых столетий не смела проникнуть ни одна попытка принципиальной оппозиции.

Только одного противника оно никогда не сумело победить вполне — практики хозяйственной жизни. Несмотря на все небесные и земные наказания, которыми угрожали, взимание процентов на практике продолжалось отчасти открыто, отчасти в тех разнообразных масках, которые придумал изобретательный ум деловых людей для того, чтобы при помощи их прорваться сквозь петли враждебных проценту законов, несмотря на всю их казуистику. И чем более развивалось народное хозяйство в данной стране, тем сильнее восставала практика против все еще безраздельно господствующей теории.

Победа в этой борьбе осталась на стороне более упорной, а таковой в данном случае оказалась практика, борющаяся за свои жизненные интересы.

Первого успеха, который с внешней стороны мало бросался в глаза, но по существу имел большое значение, практика сумела добиться уже в такое время, когда учение канонистов стояло еще на высшей ступени признания. Будучи еще слишком слабой, чтобы решиться на открытую борьбу с принципом безвозмездности, практика сумела, по крайней мере, воспрепятствовать тому, чтобы названный принцип был проведен в законодательстве со всеми своими практическими последствиями, и добилась ряда отчасти прямых, отчасти косвенных исключений из запрещения взимания процентов.

Прямым исключением мы можем считать, между прочим, привилегии montes pietatis, терпимость по отношению к операциям других банков и очень распространенное снисхождение, которое проявлялось по отношению к ростовщичеству евреев, по крайней мере, светским законодательством, впредь до формального разрешения взимания процентов¹⁹¹.

Косвенными исключениями являются использования института покупки рент, вексельных операций, товарищеских отношений, а главным образом возможность требовать вознаграждение, «interesse», от должника при запоздалых платежах — так называемые damnum emergens и lucrum cessans. Заимодавец, собственно, имел бы право на получение «интереса» только в случае запоздания в исполнении договора по вине должника, то есть в случае mora; причем существование и наличие «интереса» в каждом отдельном случае должны были бы быть доказываемы отдельно. Но этому делу, конечно, при протесте более строгих канонистов, можно было пособить несколькими оговорками в контракте. В одной оговорке, например, должник наперед соглашался дать заимодавцу возмещение в случае «mora»; в другой — условливались наперед насчет определенной величины, в которой будет оплачиваться «interesse» заимодавца. На практике, таким образом, дело сводилось к тому, что заимодавец номинально хотя и давал должнику ссуду безвозмездно, но на деле он получал под названием «interesse» постоянный процент за все время ссуды, которое для должника было искусственно переименовано в «mora»¹⁹².

За такими практическими успехами последовали и теоретические.

Внимательные наблюдатели людей и вещей с течением времени все же должны были усомниться, являются ли в самом деле единственными причинами постоянного и все возрастающего сопротивления практики только безнравственность и жестокосердие людей, как это утверждали канонисты. Кто только задавался трудом проникнуть глубже в технику хозяйственной жизни, тот должен был понять, что практика не только не хотела отказаться от процента, но и не могла отказаться от него; что процент — душа кредита; что там, где желательно существование последнего в большем или меньшем объеме, нельзя запретить взимание процентов; что уничтожение процента тождественно с уничтожением, по крайней мере, девяти десятых кредитных операций; что — одним словом — процент является органической необходимостью в каждом более или менее развитом народном хозяйстве. Было неминуемо, что те результаты наблюдений, которые давно уже были известны практике, должны были, наконец, проникнуть и в область литературы.

Действие, которое они произвели в этой области, было различно.

Одна часть авторов не дала себя поколебать в своем теоретическом убеждении, что ссудный процент — доход паразитов и что его нельзя оправдать перед строгим судьей; однако, она соглашалась на практический компромисс с несовершенством людей, которому приписывали причину невозможности искоренить процент. При идеальном порядке вещей процент, конечно, не может существовать, но так как люди уже так несовершенны, то процента нельзя искоренить, и поэтому лучше терпеть его в известных пределах. На эту точку зрения стали, между прочим, некоторые из великих реформаторов, как, например, Цвингли¹⁹⁵, Лютер в поздние годы своей жизни, между тем как раньше он был беспощадным противником ростовщичества¹⁹⁵, и с большей сдержанностью Меланхтон¹⁹⁵.

То обстоятельство, что такие влиятельные люди высказались за терпимость относительно взимания процентов, произвело, конечно, значительное влияние на направление общественного мнения и на дальнейшее развитие законодательства. Но так как в своих взглядах они руководились не принципиальными мотивами, а исключительно оппортунистическими, то их направление не имело более глубокого значения для экономической науки, и я подробнее на них останавливаться не буду.

Но другая часть мыслящих и наблюдающих людей пошла дальше. Убедившись на опыте в необходимости ссудного процента, они начали пересматривать теоретические основы запрещения взимания процентов, находили их не выдерживающими критики и начали в литературе принципиальную борьбу с учениями канонистов.

Эта оппозиция берет начало около середины XVI столетия, быстро и сильно развивается в течение XVII и достигает к концу его такого решительного перевеса, что в течение XVIII-го ей приходится бороться уже только с последними единичными проявлениями учения канонистов. Но кто бы захотел уже после конца XVIII столетия защищать это запрещение со всеми его специфическими аргументами, того сочли бы чудаком, на слова которого нельзя обращать серьезного внимания.

Первыми передовыми борцами за новое направление были реформатор Кальвин и французский юрист Дюмулен (Carolus Molinaeus).

Кальвин высказался по интересующему нас вопросу в письме к своему другу Эколампадию¹⁹⁷. Он рассматривает его не подробно, но зато решительно. Он отвергает прежде всего обычное обоснование запрещения взимания процентов, состоящее в ссылках на авторитеты, и старается доказать, что те места Священного Писания, на которые обыкновенно ссылались сторонники запрета, отчасти должны быть истолкованы в другом смысле, отчасти же потеряли свое значение ввиду совершенно изменившихся жизненных условий¹⁹⁷.

Отвергнув, таким образом, доказательство, состоящее в ссылках на авторитеты, он обращается к обычному рациональному обоснованию запрещения взимания процентов. Самый важный аргумент такого обоснования, который опирается на естественную бесплодность денег (Pecunia non parit pecuniam¹⁹⁸), он находит «легковесным». С деньгами дело обстоит не иначе, как с домом или полем. Крыша и стены дома, собственно, тоже не в состоянии производить деньги; но, обменивая пользу, приносимую жилищем, на деньги, можно из дома извлечь законный доход. Таким же образом и деньги могут быть сделаны плодоносными. Если за деньги купить участок земли, то, в сущности, эти деньги производят ежегодно в виде дохода от земли другие суммы денег. Праздные деньги, конечно, бесплодны; но у должника они никогда праздно не лежат. Поэтому должника не обманывают, когда его заставляют платить проценты: он их платит «ex proventu», из дохода, который он извлекает из этих денег.

Потом Кальвин подробно доказывает на примере, что изымание заимодавцем процентов может быть оправдано с точки зрения справедливости, под углом которой он вообще старается рассматривать весь этот вопрос.

Богач, владеющий большой земельной собственностью и пользующийся соответствующими доходами, но имеющий мало наличных денег, обращается с просьбой о ссуде к другому, гораздо менее состоятельному лицу, располагающему большими запасами наличных денег: заимодавец мог бы или лично купить на эти деньги участок земли, или он мог бы требовать, чтобы участок, купленный на его деньги, был ему уступлен на ипотечных правах до тех пор, пока долг не будет погашен. Если же он вместо этого довольствуется процентами, плодами денег, то на каком основании это может возбудить осуждение, когда первые, более суровые условия договора признаются допустимыми? Это, по меткому выражению Кальвина, все равно, что ребяческая игра с Богом: «Et quid aliud est quam puerorum instar ludere cum Deo, cum de rebus ex verbis nudis, ac non ex eo quod inest in re ipsa judicatur?»¹⁹⁹

Таким образом, Кальвин приходит к заключению, что, в общем, вовсе не следует отвергать взимание процентов. Однако нельзя также разрешать процента во всех случаях. Надо разрешать взимание процентов постольку, поскольку оно не противоречит справедливости и милосердию. Осуществление этого принципа требует установления ряда исключений, в которых взимание процентов не должно быть разрешаемо. Главный из них заключаются в том, что нельзя требовать процентов от людей, находящихся в крайней нужде; что нужно оказывать должное снисхождение «pauperes fratres²⁰⁰»; что надо иметь в виду «пользу государства» и что никогда нельзя перейти за пределы той величины процентной ставки, которая установлена законами государства.

Кальвин был первым богословом, который, в силу внутренних побуждений восстает против запрещения канонистами взимания процента; первым же юристом, восставшим против такого запрещения, является Молиней. Соображения, из которых они выходят, почти тождественны, но способы их изложения так же различны, как и их профессии. Кальвин кратко и прямо идет к тому, что он считает центром вопроса, не обращая внимания на второстепенные возражения противников и их опровержение. Притом он черпает свои доводы больше из внутреннего убеждения, чем из диалектических доказательств. Между тем Молиней неутомим в оттенках и казуистике, он неустанно следует за противниками во всех их схоластических поворотах и оборотах, тщательно стараясь формально опровергнуть их по всем отдельным пунктам. Впрочем и Молиней, хотя он и осторожнее в своих выражениях, чем не стесняющийся ничего Кальвин, отличается необыкновенным прямодушием и правдивостью.

Главным сочинением Молинея по этому вопросу является изданный в 1546 году «Tractatus contractuum et usurarum, redituumque pecunia constitutorum»²⁰³. Начало его рассуждений — быть может, случайно — имеет большое сходство с ходом мыслей Кальвина. Установив несколько предварительных понятий, он также обращается к исследованию jus divinum²⁰³ и находит, что относящиеся к этому вопросу места Священного Писания толкуются неверно. Они запрещают не взимание процентов вообще, а только такое взимание, которое нарушает требование милосердия и любви к ближнему. Затем он также приводит уже упомянутый Кальвином убедительный пример о богаче, который покупает участок земли при помощи одолженных денег²⁰³.

Дальнейшие доказательства у него, однако, по содержанию гораздо богаче, чем у Кальвина. Он обстоятельно доказывает (№ 75), что почти во всякой ссуде играет роль «interesse» заимодавца, причиненный убыток или неиспользованная выгода, вознаграждение за которые справедливо и экономически необходимо. Этим вознаграждением и является «процент», «usura» в настоящем смысле этого слова. Поэтому не только нельзя назвать несправедливым того, что законы Юстиниана допускают процент и ограничивают его размер; напротив, это даже лежит в интересах должников, которые теперь имеют возможность за умеренный процент приобретать большой доход (№ 76).

Затем (№ 528 и след.) Молиней разбирает главные аргументы, приводимые канонистами против взимания процентов, и сопровождает их обстоятельными опровержениями.

Чтобы опровергнуть известное возражение Фомы Аквинского, что заимодавец, берущий проценты, продает два раза одно и то же или же продает что-то такое, что совершенно не существует (см. выше с. 39), Молиней доказывает, что употребление денег приносит самостоятельную пользу наряду с денежным капиталом и поэтому может также быть продано самостоятельно. Нельзя ведь считать исключительно первое, единовременное израсходование денег их употреблением, так как употребление их состоит и в последующем употреблении тех благ, которые были приобретены или при помощи одолженных денег, или при помощи собственного капитала (№ 510 и 530). Далее, на утверждение, что вместе с самыми деньгами переходит в юридическую собственность должника и их употребление, и что, таким образом, ему в проценте продается его собственная вещь, Молиней возражает (№ 530), что и чужую вещь можно продать, не нарушая справедливости, в том случае, если она, в сущности, принадлежит продавцу; а это имеет место при употреблении одолженной суммы денег: «usus pecuniae mihi pure a te debitae est mihi pure a te debitus, ergo vel tibi vendere possum»²⁰⁴. Против довода о естественной бесплодности денег Молиней, наконец, возражает (№ 530), что ежедневный опыт хозяйственной жизни показывает, что употребление значительной суммы денег дает немалую пользу, которая на языке юристов и называется «плодом» денег. То обстоятельство, говорит он, что деньги сами по себе плодов произвести не могут, ничего еще не доказывает, и земля ведь не производит ничего сама по себе, без затраты напряжения и трудов со стороны человека. Точно так же и деньги при содействии человеческого труда дают значительные плоды. Остальная часть полемики против канонистов представляет мало теоретического интереса.

На основании такого всестороннего рассмотрения предмета Молиней (№ 535) приходит к своему окончательному заключению: «во-первых, необходимо и полезно, чтобы взимание процентов сохранялось и терпелось в известных пределах...» Противоположный взгляд, что процент безусловно должен быть отвергаем, по его мнению, неразумен, гибелен и суеверен «stulta illa et non minus perniciosa quam superstitiosa opinio de usura de se absolute mala»²⁰⁵, № 534).

Благодаря этим словам Молиней впал в самое резкое противоречие с учением Церкви. Чтобы несколько его смягчить, — а это для католика было крайне желательно уже по внешним соображениям, — он пошел на некоторые практические уступки, не отступая, однако, от самого принципа. Самая важная уступка заключается в том, что он, руководствуясь соображениями целесообразности, оправдывает ввиду усилившихся злоупотреблений церковное запрещение непосредственного взимания процентов при ссудах на определенный срок и требует только сохранения более мягкого и гуманного вида покупки ренты, которую он все же справедливо считает одним из «настоящих видов процентных операций»²⁰⁶.

Выступление Кальвина и Молинея некоторое время не имело последователей. И это вполне понятно. Для того чтобы объявить справедливым то, что церковь, законодательство и ученый мир единогласно и при помощи самых разнообразных аргументов отвергли как вещь негодную, понадобились не только редкая независимость ума, но и столь же редкая сила характера, которая не боялась бы подозрений и преследований. А о том, что последние могли иметь место, достаточно ярко свидетельствуют судьбы названных передовых борцов. Не говоря уже про Кальвина, который, как известно, дал католическому миру и другой повод к озлоблению, много должны были перенести и Молиней и его произведение, как умеренно и осторожно оно ни было написано. Он был осужден на изгнание, а его книга попала в число запрещенных церковью. Несмотря, однако, на все это, она распространялась, читалась, цитировалась, издавалась и переиздавалась и бросала, таким образом, семя, которое в конце концов должно было дать богатую жатву²⁰⁷.

Из небольшого числа людей, которые еще в XVI веке смели выступать в защиту дозволительности процента на основании научных соображений, надо прежде всего назвать — не считая уже непосредственных учеников Кальвина, которые, конечно, соглашались со взглядами своего учителя, — гуманиста Камерария²¹⁰, Борнитца²¹⁰ и в особенности Безольда, который в своей появившейся в 1598 году диссертации «Quaestiones aliquot de usuris», положившей начало его весьма плодовитой литературной деятельности, подробно и умело полемизирует с учением канонистов о ростовщичестве²¹⁰.

Безольд видит источник процента в явлении торговых и деловых оборотов (negociationis et mercaturae): по отношению к ним деньги уже не бывают бесплодными. По этой причине, а также и потому, что должно быть дозволено преследовать свою собственную выгоду, пока это возможно без нарушения прав других, естественная справедливость не противоречит взиманию процентов. Подобно своему предшественнику, Молинею, которого он часто цитирует, соглашаясь с ним, он приводит в пользу процента аналогию, которая существует между ссудой, приносящей проценты, и арендной платой. Ссуда, приносящая проценты, находится в том же отношении к ссуде безвозмездной, как — вполне дозволенная — арендная плата к безвозмездному найму. Он очень наглядно показывает, как величина ссудного процента всегда должна соответствовать величине первичного процента, который является причиной и источником ссудного процента. Он говорит, что в тех случаях, в которых посредством употребления денег обыкновенно получается бо ́льшая прибыль, должна также быть разрешена и бо ́льшая ставка ссудного процента (с. 32 и след.). Наконец, он так же мало впечатляется местами Священного Писания, толкуемыми как запрещение взимания процентов (с. 38 и след.), как и аргументами «философов», которые он даже считает ничтожными, если только смотреть на дело с правильной точки зрения (p. 32).

На основании этой краткой характеристики можно убедиться, что Безольд — искренний и умелый приверженец Молинея, у которого он, как свидетельствуют многочисленные цитаты, очевидно, позаимствовал лучшую часть своего учения²¹². Однако превосходство над Молинеем мы вряд ли сумеем найти в его рассуждениях²¹².

Еще с меньшим основанием мы будем его искать у великого английского философа Бэкона, который высказался по вопросу о проценте почти одновременно с Безольдом²¹³. Он обладает достаточной независимостью ума и достаточным пониманием потребностей хозяйственной жизни для того, чтобы, не стесняясь старыми предрассудками относительно «неестественности» взимания процента, взвесить беспристрастно его преимущества и недостатки и признать процент хозяйственной необходимостью; но его отношение к проценту есть все же лишь оппортунистическая терпимость: «ввиду того, что люди по необходимости должны давать и брать взаймы деньги, ввиду того, что они так жестокосердны (sintque tam duro corde), что не желают безвозмездно ссужать их, то не остается ничего иного, как только разрешать взимание процентов».

Несравненно успешнее подвигалось вперед новое учение в течение XVII столетия, и прежде всего в Нидерландах. Здесь условия для развития теории были особенно благоприятны. Среди политических и религиозных смут, во время которых зародилась молодая республика, в достаточной степени были сброшены оковы рабского следования авторитетам. К тому же устаревшая теория отцов церкви и схоластов нигде не находилась в более резком противоречии с потребностями действительности, чем здесь, где высоко развитое народное хозяйство вызвало процветание кредитных и банковских операций, где вследствие этого взимание процентов везде и постоянно применялось на практике и где, кроме того, светское законодательство, уступая давлению практики, давно уже разрешило взимание процентов²¹⁴. При таких обстоятельствах дальнейшее существование теории, считающей процент чуть ли не безбожным надувательством должника, сделалось неестественным явлением, которому неминуемо угрожал близкий конец.

Предвестником этого переворота может считаться Гуго Гроций. По отношению к нашему вопросу он занимает странное двойственное положение. С одной стороны, он уже ясно понимает, что приводимое канонистами догматическое обоснование запрещения взимания процентов «законами природы» не выдерживает критики. Он не признает основательной причиной естественную бесплодность денег, так как «и дома, и другие по своей природе бесплодные предметы делаются плодородными благодаря искусству человека»; и на аргумент, что употребление денег, заключающееся в потреблении, не может быть отделяемо от самих денег, а поэтому и не может быть самостоятельно вознаграждаемо, он находит удачное возражение; и вообще все аргументы, представляющие процент будто бы противоречащим законам природы, по его мнению, не таковы, чтобы «могли вынудить согласие» («non talia ut assensum extorqueant»). Однако, с другой стороны, он считает безусловно обязательными места Священного Писания, запрещающие взимание процентов, так что, в сущности, он является сторонником канонистов, по крайней мере, принципиально; на практике же он нередко отступает от принципа запрещения взимания процентов, допуская и одобряя, подобно другим, различного рода «напоминающие собою процент» вознаграждения за убытки, лишение дохода, усилия и риск со стороны заимодавца²¹⁵.

Таким образом, Гроций занимает колеблющуюся позицию между старым и новым учением²¹⁶.

Эта нерешительная точка зрения была преодолена очень быстро. Уже через несколько лет открыто выбросили за борт не только рационалистическое обоснование запрещения взимания процентов, как это сделал Гроций, но и самое это запрещение. Решительный переворот имел место незадолго до 1640 года. В это время как бы рухнули вековые преграды, сквозь которые прорвался целый поток сочинений, в которых взимание процентов защищалось с величайшей решительностью. И число сочинений этого рода постоянно возрастало до тех пор, пока победа не осталась на стороне принципа взимания процентов, по крайней мере в Нидерландах. Среди многочисленных сочинений этого рода, как по времени, так и по достоинству, занимают первое место знаменитые работы Клавдия Сальмазия. Самые важные из этих работ, которые начиная с 1638 года появлялись одна за другой через небольшие промежутки времени, следующие: «De usuris» (1638), «De modo usurarum» (1639), «De foenore trapecitico» (1640); к ним присоединяется еще небольшое полемическое произведение, появившееся под псевдонимом Алексия Массалийского: «Diatriba de mutuo, mutuum non esse alienationem» (1640)²¹⁷. Эти сочинения почти исключительно определяли направление и содержание теории процента в течение больше ста лет, и даже в современном учении, как мы впоследствии увидим, замечаются еще некоторые следы учения Сальмазия. Поэтому оно заслуживает более обстоятельной оценки.

Взгляды Сальмазия на процент высказываются ярче всего в восьмой главе его сочинения: «De usuris». Он начинает изложением своей собственной теории процента. Процент — это вознаграждение за употребление одолженных денежных сумм. Ссуда относится к тому разряду правовых операций, в которых собственник вещи уступает ее употребление другому. Если уступается использование вещи непотребляемой, и при этом безвозмездно, то эта правовая операция называется commodatum; если же за вознаграждение, то она называется locatio conductio. Если уступается использование потребляемой или заменимой вещи без вознаграждения, то получается безвозмездная ссуда — mutuum; если же за вознаграждение — ссуда, приносящая процент, — foenus. Следовательно, ссуда, приносящая процент, относится к ссуде безвозмездной совершенно так же, как наем за вознаграждение к наему без вознаграждения, и имеет такое же право на существование, как и наем за вознаграждение²¹⁸.

Единственно мыслимая причина, по которой можно было по-разному судить о дозволительности вознаграждения при commodatum и при mutuum, могла бы разве заключаться в различной природе использования предметов при mutuum, с одной стороны, и commodatum, с другой. Дело в том, для ссужаемых предметов ссуды использование заключается в полном их потреблении, и можно было бы возразить, что поэтому использование здесь не может быть отделено от самой вещи. Однако, против этого возражения Сальмазий приводит два соображения: во-первых, такая аргументация повела бы к осуждению и отмене безвозмездных ссуд, так как в таком случае потребляемые вещи вообще не могли бы быть уступаемы другому в «употребление», существование которого вообще считается сомнительным, — значит, оно не может быть и безвозмездным. А кроме того в потребляемости отдаваемых с ссуду благ, напротив, заключается еще одна причина, говорящая в пользу вознаграждения за ссуду. В случае найма собственник во всякое время может взять обратно свою вещь, потому что он остается ее собственником; в случае ссуды он этого сделать не может, так как его вещь исчезла ввиду ее потребления. Вследствие этого ссужающий деньги терпит отсрочки, заботы и убытки, и поэтому вознаграждение за ссуду отвечает справедливости еще в большей степени, нежели вознаграждение при commodatum.

После изложения своего собственного мнения, Сальмазий обращается к аргументам противников и старается их опровергнуть один за другим. При чтении этих возражений становится ясным, почему Сальмазию удалось таким блестящим образом достигнуть того, чего сто лет ранее не удалось достигнуть Молинею, то есть убедить современников. Относящиеся к этому вопросу рассуждения крайне убедительны: это поистине редкие образцы блестящей полемики. Материал для них, правда, в значительной степени дан уже его предшественниками, в особенности Молинеем²¹⁹; но Сальмазий обрабатывает этот материал так удачно и обогащает его такими убедительными мыслями, что его полемика далеко оставляет за собою все предшествовавшее.

Может быть, некоторые из моих читателей пожелают ознакомиться подробно с некоторыми отрывками из его сочинения, отчасти для того, чтобы получить более обстоятельное представление о духе, в котором разрабатывали нашу проблему в продолжение XVII и большей части XVIII столетий, отчасти для того, чтобы ближе познакомиться с автором, которого даже в настоящее время очень часто цитируют, хотя читают крайне редко. Поэтому в примечании я воспроизведу дословно несколько отрывков из его полемики²²⁰.

Дальнейшее не имеет уже такого значения для истории развития науки. Прежде всего это вялое, и, несмотря на свою хитроумность, довольно шаткое доказательство того, что в ссуде еще не заключается отчуждение (alienatio) ссуженного предмета, — тема, которой он посвящает всю свою «Diatriba de mutuo». Затем он оспаривает некоторые аргументы, приводимые канонистами в пользу справедливости и целесообразности запрещения процента: что несправедливо отягощать еще процентами должника, на которого немедленно вместе с полученными деньгами переходит соответствующий риск, и, таким образом, передавать плоды денег другому, который не испытывает риска; и что ростовщичество повлекло бы за собою, в ущерб интересам общества, запущение земледелия, торговли и других «bonae artes». Оспаривая последний аргумент, Сальмазий, между прочим, пользуется случаем, чтобы восхвалить пользу конкуренции: чем больше существует «foeno-ratores», тем лучше; они своим соперничеством будут понижать процентную ставку. Дальше — начиная с IX главы — он, демонстрируя необычайное богатство идей и знаний и убедительное красноречие, хотя с чрезмерной многоречивостью, опровергает аргумент о «неестественности» процента. В заключение, наконец (гл. XX, De usuris), он обсуждает вопрос, гармонирует ли процент, оправдываемый в смысле «jus naturale», и с «jus divinum», что он, конечно, и подтверждает.

Таковы существенные основные черты учения Сальмазия. Оно представляет собою не только значительный прогресс в разработке соответствующей темы, но в течение продолжительного времени и высший предел этого прогресса. В течение больше ста лет дальнейшее развитие заключалось почти исключительно в том, что учение Сальмазия распространялось все больше и больше, что его приводили в более или менее удачных вариантах и придавали его аргументам форму, соответствующую духу времени. Но, в сущности, его никто не превзошел до времен Смита и Тюрго.

* * *

В такой же степени, в какой увеличивалось число приверженцев учения Сальмазия, уменьшалось число тех, кто еще придерживался учения канонистов. Этот последний процесс совершался по легко понятным причинам быстрее в странах Реформации и германской группы народов, медленнее в странах чистого католицизма и романской группы.

В Нидерландах, как мы уже заметили выше, за сочинениями Сальмазия последовал почти непосредственно ряд сочинений, родственных им по духу. Еще к 1640 году относятся сочинения Клоппенбурга, Боксхорна, Марезия и Грасвинкеля²²⁴. Несколько позже (с 1644 года) в литературе возгорелся спор обеих партий²²⁴, который в 1638 году кончился практически победой сторонников взимания процентов. В следующий период среди многочисленных приверженцев этого последнего направления отличается знаменитый и влиятельный юрист Герхард Ноодт, который в своих «Libri tres de foenore et usuris» рассматривает всю проблему процента очень обстоятельно, с большим знанием дела и литературы²²⁴. Еще позже проявления враждебности к проценту становятся все реже и реже, особенно в кругах специалистов; однако в единичных случаях они встречаются еще и во второй половине XVIII столетия²²⁴.

B Германии, где национальная экономия не имела большого значения в XVII и даже XVIII столетиях, распространение учения Сальмазия совершалось медленно, без интересных происшествий и без всякой пользы для развития распространяющегося учения. В Германии обнаруживалось довольно резко, что практика была той силой, которая своим напором вызвала переворот, между тем как теория с трудом тащилась за переменами в общественном мнении и законодательстве. За полвека до того времени, когда в лице Безольда высказался в пользу процента первый немецкий юрист, уже в узаконениях многих отдельных германских государств разрешалось взимание процентов или, по крайней мере, требование определенного, уже заранее означенного «interesse», что на практике сводилось к одному и тому же²²⁹; и когда в 1654 году имперское законодательство присоединилось к этому направлению²²⁹, то все еще немногие теоретики перешли уже на сторону Безольда и Сальмазия; некто Адам Контцен еще в 1629 году мог требовать, чтобы все заимодавцы были уголовно наказываемы наряду с ворами и чтобы все евреи как «venenatae bestiae» [ядовитые твари — лат.], были изгнаны из пределов государства²²⁹. На мой взгляд, только в конце XVII столетия мнение о принципиальной дозволительности процента становится более общим в теории. To обстоятельство, что столь выдающиеся люди, как Пуфендорф²²⁹ и Лейбниц²²⁹ присоединились к новому учению, ускорило его победу, и в течение XVIII века оно, наконец, постепенно перестает быть спорным вопросом.

В такой стадии мы находим данное учение у двух великих камералистов, которые выступают в конце нашего периода — Юсти и Зонненфельса. «Staatswirtschaft»²³⁰ Юсти не содержит уже ни одной строки о том великом вопросе, о котором прежде было написано много толстых томов, хотя она не содержит также ни одной строки, которую вообще можно было бы истолковать как теорию процента. Он молчаливо считает вполне естественным, что за ссуду платят процент, и если в нескольких коротких замечаниях (I, § 268) он высказывается против ростовщичества, то под этим он понимает, опять-таки молчаливо, чрезмерно высокие проценты.

По вопросу о проценте Зонненфельс говорит несколько больше Юсти. Но и он в первых изданиях своей книги «Handlungswissenschaft»²³¹ не упоминает ни единым словом о споре по поводу принципиальной позволительности процента. В более позднем издании (в пятом, от 1787 года) он, правда, упоминает об этом споре, но в такой форме и в таком тоне, в которых говорят о вполне уже решенных вопросах; а именно только в примечании (с. 496) он в нескольких решительных словах отвергает запрещение канонистами взимания процентов, осмеивает их абсурдные доказательства, основанные на Священном Писании, и находит нелепым запрещение взимать 6 % с денег в то время, как при превращении денег в товар можно заработать 100 %.

То обстоятельство, что Зонненфельс относится к учению канонистов с таким пренебрежением, заслуживает тем большего внимания, что обыкновенно он относится совсем недоброжелательно к проценту. Под влиянием Форбоннэ он видит происхождение процента в приостановке денежного обращения капиталистами, накопляющими деньги, из рук которых можно их выманить только при помощи дани, выраженной в проценте²³⁴. Он приписывает проценту различные вредные следствия, а именно: что процент увеличивает цену товаров, уменьшает доход труда и дает возможность собственнику денег присваивать часть этого дохода²³⁴. В одном месте он даже называет капиталистов классом людей, «которые ничего не делают, а живут за счет трудящихся классов»²³⁴.

Наряду с такими взглядами опять-таки пробивается воспринятое им учение Сальмазия. В одном месте Зонненфельс, совсем в духе Сальмазия, считает причинами требования процентов кредиторами то, что кредиторы лишаются своих денег, несут риск потери их и утрачивают ту пользу, которую они могли бы приобрести посредством покупки приносящих плоды предметов²³⁷; в другом месте он признает, что понижение законом разрешенной процентной ставки не является подходящим средством для уничтожения вреда высоких процентов²³⁷; еще в другом месте он вообще находит нецелесообразной определенную, законом установленную процентную ставку, так как выше приведенные причины, определяющие процент, непостоянны; законодательная норма или излишня или вредна²³⁷.

Глубокое молчание, которым Юсти обходит этот вопрос в сочетании с красноречием, не лишенным внутренних противоречий, которое Зонненфельс проявляет по этому же вопросу, я считаю характерным подтверждением двух фактов: во-первых, того, что во время этих людей учение Сальмазия настолько уже укрепилось в Германии, что даже для тех авторов, которые наименее благоприятно относились к проценту, было невозможно возвратиться к строгой канонистической точке зрения; а во-вторых, того, что до рассматриваемого времени распространение названной теории не было связано ни с каким дальнейшим ее развитием.

Англия, кажется, была той страной, где отвержение учения канонистов в наименьшей степени отразилось в литературе. Благодаря развитию торговли и промыслов она рано созрела для кредитного хозяйства, и ее законодательная власть рано уступила требованиям хозяйственной жизни. Генрих VIII уже в 1545 году отменил запрещение взимания процентов и заменил его только нормированием процента. Временно оно опять было восстановлено в царствование Эдуарда VI, однако уже в 1571 году снова было отменено королевой Елизаветой, и на этот раз навсегда²³⁸. Таким образом, принципиальный вопрос, является ли заемный процент справедливым, был разрешен в Англии практически, прежде чем там явилась экономическая теория; а когда она, наконец, появилась, то этот вполне уже решенный вопрос представлял для нее мало интереса. Зато тем больший интерес был возбужден в Англии новым спорным вопросом, который был вызван переменами в законодательстве, а именно, вопросом уместно ли нормирование процента и в каких пределах.

Эти обстоятельства наложили печать на английскую литературу о проценте XVII и XVIII столетий. В целом ряде сочинений рассуждали с большим усердием и о величине процента, о его преимуществах и недостатках, о целесообразности или нецелесообразности его ограничения законодательным путем; но только очень редко, и притом обыкновенно совсем поверхностно, затрагивали вопрос о его хозяйственной природе, происхождении и правомерности.

Я приведу несколько кратких примеров.

О Бэконе, который по времени стоял очень близко к эпохе запрещения взимания процентов и высказался в пользу процента в силу довольно трезвых практических соображений, мы упомянули уже раньше²⁴¹. Приблизительно двадцать лет спустя даже самый ожесточенный враг процента, Томас Кулпепер, не смел уже приводить доводы канонистов против процента от своего имени, а обошел этот вопрос характерной оговоркой, что доказать несправедливость процента он предоставляет богословам, он же ограничится только тем, что покажет, сколько вреда приносит процент²⁴¹. Но в дальнейшем он нападает не столько на проценты вообще, сколько на высокие проценты²⁴¹.

И другой автор, относящийся весьма недоброжелательно к проценту, Джозайя Чайльд, не хочет уже разбирать вопрос о справедливости процента, а указывает читателю, желающему познакомиться с ним поближе, на более раннее, кажется, анонимное сочинение, появившееся в 1634 году под заглавием «The English usurer»²⁴².

Затем он часто называет процент «ценою денег», что, во всяком случае, не служит доказательством его основательного знакомства с сущностью процента, и при случае высказывает мнение, что благодаря проценту заимодавец обогащается за счет должника²⁴⁴, но все-таки он высказывается только за ограничение законом установленной процентной ставки, а не за полную отмену процента. Его противник Норт, относящийся дружелюбно к проценту, рассматривает, подобно Сальмазию, процент как «rent for stock», наравне с земельной рентой; однако для объяснения обоих явлений он ничего не может сказать, кроме того, что собственники уступают лишнюю часть земли и капитала тем, кто в этом нуждается²⁴⁴.

На фоне такого поверхностного отношения к проблеме ссудного процента составляет исключение только один английский автор XVII века — философ Джон Локк.

Локк оставил нам весьма оригинальное объяснение причин и происхождения ссудного процента. Сначала он приводит несколько мыслей, которые весьма напоминают собою точку зрения канонистов. «Деньги, — говорит он²⁴⁶, — вещь бесплодная (barren thing) и ничего не производят; они только путем договора переводят в карманы одного доход, вознаграждающий труд другого». Несмотря на это, Локк находит ссудный процент законным. Доказательством и соединяющим звеном для него служит полная аналогия, существующая между ссудным процентом, с одной стороны, и арендной платой за участок земли, с другой. Ближайшая причина обоих явлений лежит в неравном распределении благ. Ввиду того, что у одного больше денег, чем ему надобно, а у другого меньше, первый находит «наемщика» для своих денег²⁴⁶, точно так же как землевладелец находит арендатора для своей земли потому, что у него слишком много земли, а у того слишком мало. Но почему же должник соглашается платить процент за одолженные деньги? Опять-таки по той же причине, по которой арендатор соглашается платить ренту за пользование землей: деньги — как это подчеркивает Локк — только благодаря деятельности должника в состоянии «произвести» для должника больше 6 %, совершенно так же, как земля «благодаря труду арендатора» в состоянии произвести больше плодов, чем стоит ее аренда. А если, несмотря на это, ссудный процент, получаемый капиталистом, должен быть рассматриваем как плод труда другого, то это по отношению к нему справедливо не в большей степени, чем и по отношению к земельной ренте. Напротив, даже в меньшей, так как земельная рента обыкновенно оставляет арендатору от его плодов гораздо меньше, чем то, что может выручить берущий в ссуду известную сумму денег из полученного дохода после вычета ссудного процента; таким образом, Локк приходит к заключению: «Отдавать деньги за проценты не только неизбежно для многих людей в силу требований хозяйственной жизни и устройства человеческого общества, но и получение дохода от отдачи внаем денег так же справедливо и законно, как получение земельной ренты, причем должник легче может это перенести...»

Едва ли можно утверждать, что эта теория особенно удачна. Отправная точка и окончательный вывод находятся между собою в слишком резком противоречии. Если справедливо, что ссудный процент переводит вознаграждение, созданное трудом одного, в карман другого, который лично совсем не трудится, и деньги которого сами по себе бесплодны, то с этим никак не вяжется взгляд, что ссудный процент все-таки «справедлив и законен». То обстоятельство, что существует несомненная аналогия с доходом от аренды, последовательным образом могло бы привести разве только к выводу, что земельная рента должна быть включена в общее осуждение. Для такого включения теория Локка имела бы достаточно поводов — он ведь ясно называет и земельную ренту плодом труда другого, а между тем ее законность для Локка, кажется, вне всякого сомнения.

Как ни мало удовлетворительна теория процента Локка, все же одно обстоятельство придает ей значительный интерес для истории науки. А именно, в ней мы видим зачатки мысли, что только человеческий труд производит все блага. Здесь Локк скорее применяет эту мысль, чем формулирует, причем применяет ее не очень удачно. В другом месте он ее высказывает более определенно, говоря: «На деле только труд придает каждому предмету различную ценность»²⁴⁸. Впоследствии мы увидим, какое громадное значение приобрела эта мысль для развития проблемы процента в более позднюю эпоху²⁴⁸.

Некоторое сродство со взглядами Локка на ссудный процент обнаруживает несколько позже Джеймс Стюарт. «Интерес, — пишет он, — который платят за одолженные деньги, незначителен в сравнении с той ценностью, которую создают путем применения своего времени и способностей».

«Если говорить, что это неубедительно, так как не подтверждается никаким доказательством, то я отвечаю на это, что ценность человеческого труда может быть определяема пропорцией между готовым продуктом, когда он выносится на рынок, и сырым материалом»²⁴⁹. Курсивом напечатанные слова свидетельствует о том, что Стюарт, как и Локк, считает весь излишек ценности, получившийся при производстве, результатом труда должника, а следовательно, и ссудный процент плодом этого труда.

Если и Локк и Стюарт совершенно еще не выяснили себе природы того, что мы теперь называем первичной прибылью на капитал, полученной должником, то все-таки они ясно сознавали, что ссудный процент обязан своим происхождением и обоснованием именно этой прибыли. Так, например, в другом месте Стюарт говорит определенно: «В зависимости от природы преимуществ, которые можно приобрести на одолженные деньги, берущие их в ссуду предлагают большее или меньшее вознаграждение за пользование ими»²⁵⁰.

В общем, английская литература о проценте много трудилась над выяснением зависимости между ссудным процентом и прибылью на капитал, причем она хотя и не превзошла учения Сальмазия в смысле принципиальной определенности, но все же обогатила его разработкой деталей. Особенно излюбленным было исследование, является ли высокий ссудный процент причиной или следствием высокой прибыли. Юм решает этот спор, признавая их обоюдное воздействие. «Совершенно излишний труд, — говорит он, — представляет собою исследование, которое из двух обстоятельств является причиной и которое следствием — низкий ли процент или низкая прибыль. Оба они возникают с развитием торговли и поддерживают друг друга. Никто не будет довольствоваться низкой прибылью, если может получить высокий процент, и никто не будет довольствоваться низким процентом, если может получить высокую прибыль»²⁵¹.

Это мнение Юма не очень глубоко; гораздо более ценным является другое мнение, также связанное с именем Юма. А именно: он первый вполне определенно проводит различие между понятиями «деньги» и «капитал» и показывает, что величина процентной ставки в данной стране зависит не от количества монет, находящихся в ее распоряжении, а от величины запаса находящихся в ней благ²⁵². Однако для обоснования происхождения процента это важное открытие было использовано гораздо позже.

Доказательством того, насколько для англичан XVIII столетия, привыкших к промышленной жизни, стало чуждым некогда столь распространенное учение канонистов, может, наконец, служить отношение к проблеме взимания процентов Бентама в его появившемся, однако, только в 1787 году сочинении «Defence of usury». О серьезном оправдании взимания процентов нет уже и речи. Доводы древних и канонистов приводятся только как благодарный материал для остроумных замечаний, и Аристотель, этот родоначальник идеи о бесплодности денег, осмеивается словами, что он «никогда не был в состоянии открыть в монете какие-либо органы, которые могли бы служить для производства других таких же монет» и пр. (Letter. X).

Италия находилась непосредственно на глазах у Римской церкви. Но, с другой стороны, Италия была той страной в Европе, в которой раньше всего достигли пышного расцвета торговля и промышленность и которая поэтому раньше других должна была почувствовать невыносимость гнета запрещения канонистами взимания процентов. В отношении, которое проявлялось к запрещению процента в этой стране отразились оба эти обстоятельства: нигде в Европе запрещение взимания процентов на деле не имело так мало практического значения, как в Италии, но зато здесь теоретики позднее всего решились открыто выступить против церковного запрета.

Было сделано все, что только можно было сделать, чтобы обойти формально действующее запрещение взимания процентов, и в чем нуждалась практика. Самые удобные виды обхода закона представляло вексельное обращение, которое ведь в Италии и имеет свою родину, и скрытие процентов под видом «возмещения убытков». Светское законодательство охотно благоприятствовало такому обходу законов, так как оно уже давно разрешило предварительное договорное соглашение об «интересе» с определенной процентной ставкой для ссудного капитала и определяло только maximum «интереса», которого не имели права нарушать стороны²⁵³.

Между тем, кажется, ни один из итальянских авторов до XVIII столетия не выступил с открытым принципиальным нападением на учение канонистов. Галиани в 1750 году называет Сальмазия первым, давшим полное изложение учения о проценте в духе, ему благоприятствующем, а из дальнейшей итальянской литературы он упоминает только о споре, который незадолго до него разгорелся по поводу проблемы процента между маркизом Маффеи и доминиканцем Фра Даниэлло Концина²⁵⁵. И другие известные авторы того же времени обыкновенно называют выдающимися своими предшественниками главным образом Сальмазия и некоторых других иностранцев, таких как Локк, Юм, Монтескьё и Форбоннэ, из соотечественников же никого до маркиза Маффеи²⁵⁵. Таким образом, по всей вероятности, некто иной, как Сальмазий, положил основание итальянской литературе, благоприятствующей проценту.

Позднее распространение, которое нашло себе здесь его учение, кажется, не было связано ни с каким особенным обогащением его. Один только автор составляет исключение из этого правила — Галиани. Он объясняет вопрос о сущности и справедливости ссудного процента вполне оригинально.

«Если бы, — говорит он²⁵⁶, — процент был в самом деле тем, чем его обыкновенно считают, а именно прибылью или барышом, который заимодавец извлекает из своих денег, то он действительно должен бы был заслуживать осуждения, ибо каждая прибыль — безразлично, высокая или низкая, — которую дают деньги, сами по себе бесплодные, заслуживает порицания. Такую прибыль нельзя также назвать плодом труда, потому что трудится тот, кто берет ссуду, а не тот, кто ее дает» (с. 244). Но процент не является настоящей прибылью, а только необходимым дополнением для уравнивания того, что человек дает и что он получит. Справедливость требует, чтобы то и другое было равноценно. Так как ценность является отношением, в котором находятся предметы к нашим потребностям, то было бы совершенно неправильно искать равноценности в равенстве веса, количества или внешнего вида обмениваемых предметов. Напротив, важно только то, чтобы польза получаемого и отдаваемого была одинакова. Поэтому настоящие и будущие суммы денег, равные по величине, не равноценны, подобно тому как в вексельном обращении не равноценны одинаковые суммы денег в различных местах. И подобно тому, как прибыль на вексель (cambio), несмотря на форму, которую она имеет, ажио (soprapiu), в сущности, есть дополнение, которое, будучи прибавлено то к имеющимся в данном месте, то к отдаленным по месту своего нахождения деньгам, восстанавливает равенство внутренней ценности обеих сумм, — точно так же ссудный процент представляет собой ничто иное, как уравнивание различных ценностей настоящих и отдаленных по времени денежных сумм (с. 243 и след.).

Этой интересной мыслью Галиани открыл новый путь для оправдания ссудного процента; она, между прочим, освобождает его от необходимости пользоваться известным сомнительным доказательством, к которому должны были прибегнуть его предшественники. А именно для того, чтобы избегнуть упрека в нарушении равенства взаимных услуг, Сальмазий и его последователи должны были прибегать к доказательству, что существует длительное употребление и для потребляемых благ, и даже для таких, которые, может быть, в начале периода ссуда, в самом деле, уже были потреблены, и что за отдельную уступку этого употребления по справедливости требуется отдельное вознаграждение — процент. Это действительно сомнительное доказательство стало лишним благодаря нововведению Галиани.

К сожалению, однако, окончательный вид, который принимает эта мысль у Галиани, малоудовлетворителен. А именно, Галиани видит причину того, что настоящие суммы денег имеют большую ценность, чем будущие, исключительно в различной степени надежности получения денег: права на получение известной суммы денег в будущем всегда сопряжены с известными опасениями, в силу которых сумма эта оценивается ниже, чем такая же сумма денег в настоящее время. Процент, уплачиваемый как вознаграждение за эти опасения, является, таким образом, видом страховой премии. Галиани четко высказывает этот взгляд в двух местах: в одном (с. 247) он называет «так называемые плоды денег» ценой за «сердцебиение» (prezzo del batti-cuore); в другом (с. 252) он напрямик заявляет, что то, что называют плодом денег, вернее могло бы называться ценой за страхование (prezzo dell’assicurazione). Таким образом, он совершенно неверно понимает сущность ссудного процента.

Способ, которым позднейшие итальянские авторы XVIII столетия рассматривают проблему процента, не заслуживает уже особенного внимания. И более выдающиеся из них — вроде Дженовези²⁵⁹ и Беккариа²⁵⁹, и те, которые специально занимались проблемой процента, как Васко²⁵⁹, придерживаются преимущественно взглядов, традиционных со времени Сальмазия.

Наибольшего внимания заслуживают рассуждения Беккариа. Он проводит резкую грань между интересом и процентом (usura): первый представляет собой непосредственную пользу от какого-либо предмета, между тем как процент является «пользой от пользы» (l’utilita dell’utilita). Непосредственную пользу (интерес) дают все блага. А так как деньги служат общим мерилом и представителем ценности всех других благ, то, в частности, интерес денег заключается в пользе, которую могут приносить представляемые ими блага. Так как в частности каждая сумма денег представляет или может представлять собою известный участок земли, то и интерес суммы определяется ежегодным доходом от этой земли. На основании этого интерес этот изменяется с изменением величины дохода от земли, и средняя величина денежного интереса будет равняться среднему доходу от земли (с. 116 и след.).

Так как в этом рассуждении слово «интерес», очевидно, обозначает то же самое, что мы назвали бы первичной прибылью на капитал, то в вышеуказанном месте мы можем усмотреть попытку, хотя и крайне примитивную, объяснения происхождения и величины первичного процента возможностью покупки земли. Как мы, однако, увидим впоследствии, та же мысль нашла себе за несколько лет до того времени более совершенное изложение у другого автора.

В одном месте Беккариа затрагивает также момент, впервые введенный Галиани, о влиянии времени и об аналогии с вексельным процентом, являющимся интересом по отношению к месту (с. 122); однако, он останавливается на нем еще поверхностнее, чем Галиани.

Что касается католической Франции, то она отстала и в теории, и в практике. Ее государственные законы о проценте в течение столетий считались самыми строгими в Европе. В то время, как во всех остальных государствах единодушно уже разрешили взимание процентов или совершенно открыто или в очень слабо замаскированной форме уже наперед условленного интереса, Людовик XIV нашел уместным возобновить существующее запрещение взимания процентов в таком объеме, что запрещались даже торговые проценты: единственно Лионский рынок был изъят из этого запрещения²⁶⁰. Сто лет спустя, когда в других странах уже стали осмеивать давно отжившее свое время запрещение взимания процентов в духе Зонненфельса или Бентама, во французском судопроизводстве оно пользовалось еще всей своей гибельной силой, и только в 1789 году порвали с этой институцией средневекового духа, как со многими другими: законом от 12 октября 1789 года запрещение взимания процентов было формально отменено и было заменено процентной ставкой в 5%.

Как законодательство, так и теория во Франции упорнее всего придерживалась строгой точки зрения канонистов. Мы уже видели, в какой незначительной степени могла быть принята теория Молинея около середины XVI столетия. В конце XVI столетия столь просвещенный автор, как Жан Боден, находит запрещение взимания процентов вполне справедливым, хвалит законодателей, издающих его, за их мудрость и считает самым целесообразным вырвать процент вместе с его корнями («отсечь корень ростовой прибыли, и не только стержень его, но и все ответвления»)²⁶⁴. Правда, в XVII столетии француз Сальмазий блестяще высказывался, в пользу процента, однако сделал это вне пределов Франции. В XVIII веке, наконец, растет число авторов — сторонников процента. Так, Ло борется уже за полную свободу процентного обращения, даже за уничтожение процентной ставки²⁶⁴; Мелон называет процент неизбежной общественной необходимостью и предоставляет богословам согласовать свои нравственные сомнения с этой необходимостью²⁶⁴. Монтескьё объявляет, что безвозмездная отдача в ссуду денег бесспорно представляет собою похвальный поступок, но это может быть только предметом религиозного совета, а не гражданского закона²⁶⁴. Однако несмотря на это, все же еще находились авторы, которые выступали против них, защищая старое строгое учение канонистов.

Среди этих запоздалых борцов за учение канонистов выделяются в особенности двое: авторитетный юрист Потье и физиократ Мирабо.

Потье сумел выбрать из хаоса аргументов канонистов наиболее основательные и соединить их с большим умением и остроумием в одно целое, в котором они в самом деле представлены очень убедительно. В примечании приведу главное характерное место, которое уже обратило на себя внимание некоторых исследователей учения о проценте²⁶⁵.

В том же смысле высказывался и автор: «Philosophie rurale»²⁶⁷, Мирабо, впрочем, более усердно, чем удачно. Его рассуждения о проценте относятся к наиболее запутанным, которые когда-либо писались по этому вопросу. Он — фанатический противник процента и неутомим в приведении доводов против него. Он, между прочим, доказывает, что нет никакого справедливого обоснования для отдачи в ссуду денег за вознаграждение. Во-первых, деньги не служат для естественного употребления, а только представляют его. «Извлекать доход из их представительного характера — значит искать в зеркале изображение, которое оно дает». Затем, на его взгляд, в пользу собственников денег не говорит и тот довод, что они должны жить доходом на свои деньги: это можно было бы устранить тем, что они могли бы превратить деньги в другие блага и жить затем доходом от отдачи внаем этих благ. Наконец, для денег не имеет места порча, которая существует для домов, мебели и т. п.; поэтому по справедливости нельзя требовать также вознаграждения за их порчу²⁶⁷.

По всей вероятности, уже эти доводы покажутся довольно слабыми. Но Мирабо в своем слепом усердии идет еще дальше. Он не может отрицать того факта, что должник в состоянии добыть при применении денег «emploi», средства для уплаты процентов за взятый в ссуду капитал. Но и этим фактом он пользуется против процента! Он доказывает, что должники всегда должны терпеть убыток, потому что невозможно установить равновесия между процентом и emploi. Неизвестно, какой доход даст земледелие земледельцу, занимающему капитал; могут иметь место непредвиденные несчастные случаи, и поэтому (!) должник всегда (!) будет в убытке²⁶⁹. Даже больше! В одном месте из вполне естественного факта, что каждому частному лицу приятнее получать проценты, чем платить, Мирабо серьезно выводит довод, что платить проценты должно быть вредно для должника!²⁶⁹.

Опираясь на такие доводы, он не стесняется в резкости осуждения денежного процента. «В общем, — говорит он, — денежный процент разоряет общество, препровождая доходы в руки людей, которые не являются ни землевладельцами, ни производителями, ни промышленниками, и которые... могут считаться только трутнями, живущими эксплуатацией общественных ульев»²⁷⁰.

Однако, несмотря на это, сам Мирабо не в состоянии отрицать дозволительность взимания процентов в известных случаях. Поэтому он должен вразрез со своими взглядами нарушить принцип запрещения взимания процентов и признать некоторые исключения, выбор которых зависит от совершенно произвольных и не выдерживающих критики разграничений²⁷¹.

Редко существовала более благодарная задача, чем та, которую представляло собой во второй половине XVIII века опровержение учения, давно отжившего свой век, давно уже разложившегося, возбуждавшего отвращение у одних и насмешку у других, учения, которое существовало только как ветхая развалина и при всем том еще должно было прибегать к таким жалким научным подпорам. За эту весьма благодарную задачу взялся Тюрго, который разрешил ее с необыкновенным умением и блестящим успехом. Его «Mémoire sur les prets d’argent (“Записка о денежных ссудах”)»²⁷² — равноценное pendant к сочинениям Сальмазия о ростовщичестве. Тем не менее нынешний исследователь найдет в его рассуждениях наряду со многими удачными обоснованиями и немало слабых. Но удачные и неудачные обоснования приводятся с таким умом и остроумием, с таким риторическим и диалектическим искусством и при помощи таких убедительных приемов, что их действие на современников могло быть только победоносным.

Так как достоинства этой работы заключаются не столько в самых мыслях, которые по большей части тождественны с обычными аргументами его предшественников, сколько в убедительной их форме, то более подробный разбор содержания «Mémoire» имел бы смысл только тогда, если бы я воспроизводил длинные цитаты из него дословно, а от этого я должен отказаться за недостатком места. Поэтому я ограничусь тем, что приведу некоторые более характерные мысли из рассуждений Тюрго.

Самым важным обоснованием, оправдывающим процент, он считает право собственности, которое заимодавец имеет на свои деньги. В силу этого он имеет «неприкосновенное» право располагать ими по своему усмотрению и облагать их отчуждение и ссуду такими условиями, какие он найдет желательными, например, уплатой процента (§ 23 и след.). Этот аргумент очевидно ложен, так как им можно было бы доказать как законность процента вообще, так и законность и справедливость ростовщического процента в 100%!

Возражение о бесплодности денег Тюрго опровергает теми же доводами, что и его предшественники (§ 25).

Особенное внимание оказывает Тюрго выше воспроизведенному рассуждению Потье. Мнение Потье, что взаимные услуги по справедливости должны быть одинаковы, чего в ссуде за вознаграждение не наблюдается, он опровергает посредством аргумента, что те предметы, которыми обмениваются добровольно, без обмана или принуждения, в известном смысле всегда обладают одинаковой ценностью. На роковое возражение, что для потребляемых вещей нельзя себе представить употребления, независимого от самой вещи, он возражает упреком в юридической казуистике и недозволительной метафизической отвлеченности и приводит обычную аналогию между ссудой денег и отдачей внаем непотребляемой вещи, например, алмаза. «Как! Неужели это преступление заставлять меня платить что-нибудь за ту громадную выгоду, которую я извлекаю из употребления суммы денег, а требовать плату за ничтожную пользу, которую я извлекаю из мебели или драгоценности в течение того же времени? И это потому, что тонкий ум юриста в одном случае может отделить употребление вещи от самой вещи, а в другом не может? Это в самом деле слишком забавно» (p. 128).

Однако непосредственно после этого сам Тюрго впадает в ту же метафизическую отвлеченность и юридическую казуистику. А именно, чтобы устранить возражение, что должник становится собственником одолженной суммы денег, вследствие чего ему принадлежит и их употребление, он придумывает право собственности на ценность денег и отличает его от права собственности на металл: второе, по его мнению, конечно, переходит на должника, первое же остается за кредитором.

Замечательны, наконец, некоторые рассуждения, в которых Тюрго, по примеру Галиани, указывает на влияние времени на оценку благ. В одном месте он приводит уже известную нам параллель между вексельной операцией и ссудой. Подобно тому, как в вексельных операциях дают меньшую сумму денег в одном месте, чтобы получить бо ́льшую в другом, так и в ссуде дают меньшую сумму в одно время, чтобы получить большую в другое. Причина обоих явлений заключается в том, «что разница во времени, как и в месте, производит реальную разницу в ценности денег» (§ 23). В другом месте он указывает на общеизвестную разницу, существующую между ценностями настоящей суммы денег и суммы, получаемой в более отдаленное время (§ 27), и несколько дальше он восклицает: «Если эти господа полагают, что сумма в 1000 франков и обещание в 1000 франков обладают совершенно одинаковой ценностью, то они высказывают еще более абсурдное предположение, ибо если бы эти вещи имели одинаковую ценность, то для чего же в таком случае вообще одалживали бы?»

К сожалению, Тюрго не развил дальше этой плодотворной мысли: с другими его рассуждениями она, так сказать, неорганически связана и в сущности находится с ними в противоречии. В самом деле, если процент и возвращенный капитал, только вместе взятые, составляют эквивалент одолженного капитала, если, следовательно, процент является только частью эквивалента всей суммы, то каким же образом он может служить вознаграждением за самостоятельное употребление всей суммы, над доказательством чего Тюрго так много раньше трудился?

Полемика Тюрго и Потье может считаться финалом трехсотлетнего спора, который вели юриспруденция и национальная экономия против старого учения канонистов о проценте. Со времени Тюрго этот вопрос разрешен для национальной экономии. Для богословия же он влачил еще фиктивное существование в продолжение нескольких десятилетий, пока, наконец, в нашем столетии и ему не был положен конец. Так как папская власть разрешила взимание процентов как таковых, без особых для этого названий, то сама Церковь признала падение своего прежнего учения²⁷³.

* * *

Остановимся на минуту, чтобы бросить оценивающий взгляд на только что рассмотренную эпоху. Какие дала она результаты и какие успехи сделала за это время наука в области объяснения проблемы процента?

Древние и канонисты говорили: ссудный процент представляет собою несправедливый обсчет должника со стороны заимодавца, так как деньги бесплодны и так как, сверх того, не существует отдельное «употребление» денег, которое заимодавец по справедливости мог бы продавать за отдельное вознаграждение. Новое же учение гласит: ссудный процент справедлив ввиду того, что, во-первых, деньги не бесплодны, так как при соответственном применении можно с их помощью приобрести прибыль, от получения которой кредитор отказывается в пользу должника, и, по-вторых, существует употребление капитала, которое может быть отделяемо от самого капитала и продаваемо независимо от него.

Если мы временно оставим в стороне последнюю, более формальную мысль, — впоследствии мы с ней встретимся еще в другой связи, — то центр тяжести нового объяснения лежит в идее, что капитал приносит плоды тому, кто его применяет. Таким образом, в новом учении при необыкновенной затрате остроумия, диалектики, полемики и слов, в сущности, пробивается та же мысль, которую несколько позже высказал Смит со свойственной ему простотой в следующих немногих словах, которыми, по его мнению, исчерпывается весь вопрос о законности ссудного процента: «Но поскольку везде пользование деньгами может приносить некоторую прибыль, постольку и следует везде что-нибудь платить за такое пользование ими»²⁷⁴. В переводе на нашу современную терминологию эта мысль гласила бы: Существует ссудный процент потому, что существует первичный процент.

Таким образом, теория Сальмазия и его последователей и сущности сводится к тому, что они объясняют договорный или ссудный процент на основании факта существования первичного процента.

Насколько объяснение проблемы процента, таким образом, было подвинуто вперед? Конечно, в немалой степени. В пользу этого говорит уже то обстоятельство, что требовался интеллектуальный труд целых столетий для того, чтобы снискать доверие к новому учению, несмотря на противоположные влияния и предрассудки. Но, с другой стороны, не подлежит сомнению, что этим объяснением было сделано еще далеко не все. Проблема ссудного процента была не разрешена, а только отодвинута на задний план. На вопрос, почему заимодавец получает постоянный нетрудовой доход на ссудный капитал, отвечали: потому, что он мог бы сам его получать при личном применении своего капитала. Но почему он мог бы его получать — этот вопрос, который, очевидно, один только ведет к настоящему источнику процента, в рассматриваемую нами эпоху не только не был разрешен, но даже не был поставлен.

Все попытки объяснения процента доходят только до пункта, что человек, обладающий капиталом, может при его помощи получать прибыль. Но на этом они останавливаются. Они рассматривают это обстоятельство как факт, нисколько даже не пытаясь объяснить его дальше. Так, у Молинея мы встречаем мысль, что деньги при содействии человеческого труда приносят плоды, и ссылку на ежедневный опыт. В том же смысле высказывается сам Сальмазий в своем прекрасном доказательстве плодоносности денег, в котором он, однако, опять только ссылается на факт, не объясняя его. То же самое мы видим и у последних и наиболее выдающихся экономистов рассматриваемой эпохи: у Локка, Ло, Юма, Джеймса Стюарта, Юсти, Зонненфельса. Они дают в иных местах весьма ясное и подробное объяснение того, каким образом ссудный процент является неизбежным следствием возможности получать прибыль на капитал, и как величина последней служит масштабом для величины первого²⁷⁶, но до вопроса о причине этой прибыли на капитал не доходит ни один из них²⁷⁶.

Значение Сальмазия и его эпохи для проблемы процента лучше всего может быть освещено посредством параллели с проблемой земельной ренты. Сальмазий, несмотря на то что он действовал в очень неблагоприятных условиях, сделал для проблемы процента то, что даже никогда не требовалось для проблемы земельной ренты, как слишком очевидное, а именно: он указал на то что арендатор платит договорную арендную плату потому, что земля, взятая им в аренду, приносит ее. Между тем Сальмазий не дал и даже не попытался дать для проблемы процента того, что в области земельной ренты только и требовало научной обработки, а именно — объяснение того, почему земля, взятая в аренду, дает ренту владельцу.

Таким образом, все, что в рассмотренную нами эпоху было сделано, как бы сводилось к оттеснению врага с форпоста на главную позицию. Проблема ссудного процента исследуется до тех пор, пока она не сливается с общей проблемой процента. Но этой главной позиции не берут, ее даже не атакуют, и ядро проблемы процента даже в конце нашей эпохи почти не затронуто.

Несмотря, однако, на это, рассматриваемая эпоха не прошла совершенно безрезультатно и для разрешения главной проблемы. Она, по крайней мере, подготовила позднейшую разработку проблемы, так как вывела ее предмет — первичный процент — из неопределенных представлений и постепенно придавала ему большую наглядность. Факт, что человек, работающий при помощи капитала, получает прибыль, был уже давно известен. Но очень долго ясно не различали природы этой прибыли и были склонны относить всю прибыль за счет деятельности предпринимателя. Так считает даже Локк, когда он называет проценты, которые должник платит заимодавцу, «плодом труда другого человека» и сводит признанную им возможность, что одолженные деньги, примененные в деловых операциях, могут дать плоды, исключительно к труду должника. Так как желание оправдать ссудный процент побуждало интенсивнее исследовать влияние, производимое капиталом на созидание прибыли, то, естественно, должны были дойти, наконец, до ясного понимания того, что часть предпринимательской прибыли представляет собою ветвь дохода sui generis, которая должна быть резко отличаема от платы за труд — настоящую прибыль на капитал. Этот взгляд, явные проблески которого уже проявляются у Молинея и Сальмазия, в конце этой эпохи наблюдается вполне отчетливо в сочинениях Юма и других. А коль скоро было обращено внимание на явление первичного процента, то по необходимости раньше или позже должны были возникнуть вопросы о происхождении этого явления. А здесь история проблемы процента и вступает в новую эру.

IV. Теория естественной производительности Тюрго

Насколько мне позволяет судить мое знакомство с экономической литературой, я должен считать Тюрго первым мыслителем, который старался дать научное объяснение первичному проценту и который, таким образом, выдвинул проблему процента в ее полном объеме.

Время до Тюрго было совершенно неблагоприятным для научного исследования первичного процента. С одной стороны, только незадолго до него было выяснено, что здесь идет речь о самостоятельной своеобразной ветви дохода. А затем — и это было особенно важно — не было внешнего толчка для возбуждения вопроса о природе этого дохода. Проблема ссудного процента была разработана так рано потому, что ссудный процент подвергался нападению в практической жизни; а так рано он стал подвергаться нападению потому, что между сторонами, принимающими участие в ссудных операциях, т. е. между заимодавцем и должником, всегда существует противоречие интересов. Совершенно иначе обстояло дело с первичным процентом. Исследователи только что научились ясно отличать его от личного вознаграждения предпринимателя за труд и, во всяком случае, относились к нему еще равнодушно. Сила капитала была еще невелика; между нею и трудом, т. е. между факторами, обусловливающими первичный процент, почти совершенно не существовало противоречия, а если оно и существовало, то, во всяком случае, оно не обострилось еще до классового противоречия. Поэтому, пока никто еще не нападал на этот вид прибыли на капитал, никто не имел и внешнего побуждения защищать его или вообще подробнее исследовать его природу. При таких условиях заниматься этим вопросом могло прийти в голову только систематику, для которого теоретическая потребность могла заменять собою побуждение извне; но настоящих систематиков в экономической науке тогда еще не существовало.

Настоящую систему внесли только физиократы. Но и они некоторое время еще оставляли без внимания нашу проблему. Кенэ, основатель этой школы, еще так мало постиг сущность первичного процента, что видел в нем не столько чистый доход капиталиста, сколько возмещение издержек, некоторого рода резервный фонд, из которого возмещаются амортизируемая доля капитала и непредвиденные убытки²⁷⁷.

Тот факт, что капитал дает чистую прибыль, правильнее понимал Мерсье-де-ля-Ривьер²⁷⁹: но он доказывает только, что такая прибыль должна получаться на капитал, затрачиваемый в земледелии, для того чтобы земледелие не запускалось ради других занятий. Однако исследованием вопроса, почему вообще капитал дает процент, он совершенно не занимается. Не занимается им и Мирабо, который по вопросу о проценте писал хотя и очень много, но, как мы знаем, и очень неудачно²⁷⁹.

Таким образом, Тюрго, величайший из физиократов, был также среди них первым исследователем, который старался дать более подробное объяснение явления первичного процента. Но и его способы рассмотрения этой проблемы еще довольно скромны и наивны; не подлежит сомнению, что его побудило взяться за перо не увлечение великой социальной проблемой, а исключительно желание соединить мысли в логическую систему, желание, которое могло бы довольствоваться и очень неглубоким объяснением, лишь бы только оно было убедительным.

В своей, уже нам известной «Mémoire sur les prêts d’argent» Тюрго рассматривает исключительно вопрос о ссудном проценте; его же более общая теория процента развивается — вернее, содержится — в главном его сочинении «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses»²⁸². Формально Тюрго даже не поднимает вопроса о происхождении процента; он вообще в целом не рассматривает этого вопроса, он только помещает во многих отдельных параграфах (§§ 56, 57, 58, 59, 60, 62, 67 и 71)²⁸² целый ряд замечаний, на основании которых мы можем составить себе представление о его теории происхождения процента²⁸². Я предлагаю для этой теории краткое название теории естественной производительности [Fruktifikationstheorie], потому что она кладет в основу процента как такового возможность для собственника капитала найти для своего капитала иное производительное применение путем покупки земель, дающих ренту.

Ход мыслей Тюрго таков.

Владение участком земли обеспечивает собственнику постоянный доход в виде земельной ренты, получаемый без затраты собственного труда. Так как движимые блага допускают пользование и независимо от земельных участков и имеют поэтому и самостоятельную ценность, то можно, следовательно, сравнивать и ценности обоих родов благ, измерять ценность земельных участков ценностью движимых благ и обменивать их друг на друга. Меновое соотношение, т.е. цена, зависит при этом, как и у всех благ вообще, от соотношения между предложением и спросом (§ 57). Она всегда представляет собой умноженный на определенное число ежегодный доход, получаемый с известного участка, и часто определяется этим соотношением. Земельные участки, говорят, «продаются с кратностью в 20, 30, 40 и т. д., когда платят за землю в 20, 30 или 40 раз больше дохода от нее»²⁸³. Величина этого множителя опять-таки зависит от соотношения между предложением и спросом, т. е. от того, больше ли лиц желает купить землю или же продать (§ 57).

В силу этого соотношения всякая сумма денег и вообще всякий капитал является эквивалентом земельного участка, который дает доход, равный определенной ставке на капитал (§ 58).

Так как вследствие этого владелец капитала имеет возможность путем покупки земельных участков получать постоянный ежегодный доход, то он не захочет обратить свой капитал на предприятия промышленные (§ 60), земледельческие (§ 62) или торговые (§ 66), если он в них не может ожидать, помимо возмещения всех издержек и усилий, такой же прибыли на капитал, какую он мог бы получить при покупке земельных участков. Значит, капитал во всех перечисленных предприятиях должен приносить прибыль.

Таким образом прежде всего объясняется хозяйственная необходимость первичного процента на капитал. Ссудный процент выводится из него очень просто: предприниматель, не обладающий капиталом, охотно соглашается и, с хозяйственной точки зрения, может согласиться уступать тому, кто ему доверяет свой капитал, часть дохода от предоставленного ему капитала (§ 70). Итак, в конце концов, все виды процента объясняются как необходимое следствие того факта, что капитал можно обменять на земельный участок, дающий ренту.

Как мы видим, Тюрго в этом ходе мыслей исходит из того обстоятельства, на которое охотно ссылались защитники ссудного процента в течение нескольких столетий, начиная с Кальвина. Но Тюрго использовал это обстоятельство в совершенно ином, более широком смысле. Его предшественники приводили его только между прочим и в виде примера, Тюрго же делает его систематическим отправным пунктом. Первые видели в нем не единственную причину ссудного процента, а наряду с ним ставили и возможность извлекать прибыль из капитала в торговле, в промыслах и пр., Тюрго же считает это обстоятельство единственной причиной. Первые пользовались им только для объяснения ссудного процента, Тюрго же объясняет им всякий процент на капитал. Тюрго, таким образом, создал, хотя и из старого материала, новое учение, первую общую теорию процента на капитал²⁸⁴.

Для научного значения этой теории весьма характерна участь, которая ее постигла: насколько я помню, я никогда не читал формального ее опровержения, но она была молча сочтена неудовлетворительной теми, что продолжали искать других объяснений. Ее не опровергали, так как она казалась слишком убедительной; на ней не останавливались, так как она казалась слишком поверхностной; она оставляла после себя такое чувство, как будто еще не дошла до последних корней процента; однако, никто не мог отдать себе отчет в том, в чем, собственно, заключаются ее недостатки.

Я не считаю излишним приняться за точное ее исследование, даже в настоящее время. Я этим не только выполню формальность, к которой меня обязывает мое обещание дать критическую историю теорий процента, но, показывая, в чем заключаются недостатки Тюрго, я вместе с тем надеюсь также рельефнее обрисовать ядро проблемы, в которую должна вникнуть каждая серьезная попытка ее разрешения, и, таким образом, подготовить почву для нашей дальнейшей работы. К тому же пример одного очень даровитого автора нашего времени доказывает, что ход мыслей Тюрго и в настоящее время не так уж нам чужд, как это может показаться²⁸⁵.

Объяснение процента Тюрго недостаточно потому, что оно представляет собою логический круг. Этот круг не замечается лишь потому, что Тюрго прекращает свое объяснение там, где дальнейшее объяснение необходимо привело бы к исходной точке.

Дело обстоит так. Тюрго говорит: определенный капитал должен давать определенный процент потому, что на него можно было бы купить участок земли, дающий определенную ренту. Приведем конкретный пример: капитал в 100 000 франков должен дать 5000 франков процентов потому, что на эту сумму можно было бы купить участок земли, дающий 5000 франков²⁸⁷ ренты; а между тем эта возможность покупки сама по себе еще не окончательный факт, непосредственно очевидный; поэтому мы должны задать затем вторичный вопрос — почему на капитал в 100 000 франков можно вообще купить участок земли, дающий ренту, и, в частности, участок земли, дающий ренту в 5000 франков? Сам Тюрго чувствует, что этот вопрос может и должен быть поставлен, так как он пытается ответить на него. Он ссылается на соотношение между предложением и спросом, которое, по его мнению, всегда создает известное соотношение между ценами капитала и земли²⁸⁷.

Но исчерпывается ли этим наша любознательность и наша обязанность задавать дальнейшие вопросы? Конечно, нет. Если кто-либо при объяснении вопроса о причине установления цен ссылается на «спрос и предложение», то он дает скорлупу вместо зерна. Это может быть допускаемо в случаях, в которых можно предположить, что лицо, задающее вопрос, хорошо знает суть вопроса и в состоянии дополнить данное объяснение. Но этого мало, если речь идет о еще не достигнутом объяснении исследуемого явления. В противном случае, относительно всей проблемы процента, которая целиком относится к явлениям цены, — например, относительно факта, что должник платит некоторую цену за «пользование капиталом», или относительно факта, что цена готового продукта больше цены издержек производства, благодаря чему предприниматель и получает прибыль на капитал, — можно было бы просто ограничиться фразой, что предложение и спрос именно так и устанавливают цены всех благ, что для капиталиста всегда останется некоторая прибыль. Но этого, конечно, никто не считал бы удовлетворительным объяснением.

Поэтому мы должны задать дальнейший вопрос: какие более глубокие причины стоят за «предложением и спросом» и определяют их колебания так, что всегда на капитал в 100 000 франков можно купить земельный участок, дающий ренту вообще, и, в частности, участок земли, дающий 5000 франков ренты? На этот вопрос Тюрго уже не дает нам ответа, если не считать таковым неопределенные слова в §55, которых, впрочем, также нельзя признать удачными: «Имевшие значительное количество рабов использовали их не только для обработки земель, но также и для различных промышленных работ. Почти безграничная легкость накопления этих видов богатства (скота и рабов) и удобство их употребления вне всякой связи с землей дали возможность оценивать сами земли и сравнивать их ценность с ценностью движимых богатств». (Тюрго. Указ. соч. С. 605)

Если мы вместо Тюрго несколько продолжим его преждевременно прерванное объяснение, то мы убедимся, что процент, который Тюрго хотел объяснить как следствие менового соотношения между землей и капиталом, на деле является причиной этого соотношения. То обстоятельство, просят ли или предлагают за участок земли сумму в двадцать, тридцать или сорок раз превышающую годичную ренту, зависит главным образом от того, какой процент дал бы капитал при другом применении. Участок, который дает 5000 франков ренты, будет иметь цену в 100 000 франков, если процентная ставка равняется 5%, в 50 000 франков, если процентная ставка равняется 10%, в 200 000 франков — если 2,5%, и только поэтому. Значит, существование и величина процента не могут быть объясняемы меновым соотношением между землей и капиталом, а, наоборот, само это меновое соотношение должно быть объясняемо существованием и величиной процента. Для объяснения последнего не сделано, следовательно, ничего, так как весь ход доказательств представляет собою логический круг.

Я мог бы уже ограничиться этими критическими замечаниями об учении Тюрго, если бы я не считал себя обязанным относиться особенно серьезно ко всему тому, что соприкасается с вопросом о характере причинной зависимости между хозяйственными явлениями. В самом деле, я знаю, что при запутанности хозяйственных явлений необыкновенно трудно в точности установить начало причинной цепи действий и противодействий и что при таких установлениях особенно легко впасть в логическую ошибку. Поэтому я не хотел бы навязывать читателю моего мнения, что Тюрго в этом отношении ошибается, не устранив еще одним доказательством всякое сомнение, тем более что это доказательство даст мне желанную возможность еще ярче осветить характер нашей проблемы.

Земельные участки, если не принимать во внимание случайностей, дают ренту беспрерывно, в продолжение практически бесконечного ряда лет. Владение ими обеспечивает собственнику и его наследникам доход от годичного пользования ими не только в течение двадцати или сорока лет, но в течение многих столетий, можно даже сказать, в течение почти бесконечного числа лет. Если мы при этом замечаем, что этот бесконечный ряд пользований, представляющий собой в совокупности огромный доход, всегда продается за небольшую его часть, за сумму в двадцать или сорок раз большую годичного дохода, то это представляет собой явление, которое должно быть объяснено.

Для этого не может быть достаточным простое указание на состояние предложения и спроса. Если предложение и спрос всегда находятся в таком состоянии, что обнаруживается этот характерный результат, то такое постоянное повторение должно иметь более глубокие причины, которые надо исследовать. Я хочу только мимоходом упомянуть о гипотезе, которая могла бы прийти кому-либо на ум, будто низкая покупная цена основывается на том, что собственник принимает в расчет только те пользования, которые он имеет возможность осуществить лично, и пренебрегает теми, которые лежат вне этой возможности. Если бы эта гипотеза была верна, то, ввиду того, что средняя продолжительность человеческой жизни, а следовательно, и жизни землевладельцев, мало изменилась в исторические времена, и соотношение между ценностью земли и земельной рентой должно было бы остаться тем же; а это далеко не так: напротив, мы видим, что это соотношение меняется от десяти до пятидесяти в известной связи с соответствующей процентной ставкой.

Это характерное явление должно иметь другую причину.

Я уверен, что встречу всеобщее одобрение, если назову настоящей причиной этого явления тот факт, что при оценке участка земли мы производим дисконтирование. Мы ценим вековое пользование участком земли при пятипроцентной ставке только в двадцать раз больше годичного пользования им и при четырехпроцентной ставке в двадцать пять раз больше потому, что нынешняя оценка будущих пользований производится только с известным дисконтом, т. е. ниже на определенную сумму pro rata temporis et usurarum, совершенно по тому же принципу, по которому мы в данный момент определяем ценность всякого другого источника доходов, продолжающихся определенное время или постоянных.

А раз это так — а я не думаю, что кто-либо будет в этом сомневаться, — то оценка земельных участков, долженствующая, по мнению Тюрго, объяснить явление процента, не представляет собой ничего иного, как один из тех многих видов, в которых мы встречаем это явление в хозяйственной жизни. В самом деле, оно очень разнообразно. Оно встречается то как наемная плата, которая после вычета амортизационной доли дает еще собственнику «чистую пользу», то как разность в ценах продукта и издержек, которая выпадает на долю предпринимателя в виде прибыли на капитал, то как предварительный вычет заимодавцем из ссуды, данной должнику, то как увеличение покупной цены при отсрочке платежа, то как уменьшение покупной цены на требования, преимущества и выгоды, срок платежа которых еще не наступил, то, наконец, как родственное с предыдущими, по существу даже с ним совпадающее понижение покупной цены на позднейшее пользование, овеществленное в участке земли.

Таким образом, сведение прибыли на капитал в торговле и промыслах к возможности приобретать земли на ограниченные капитальные суммы не представляет собой ничего иного, как сведение одного вида процента к другому, который так же нуждается в объяснении, как и первый. Почему мы получаем процент и почему мы дисконтирует ценность будущих платежей и пользований? Это, очевидно, только два различных вида одного и того же вопроса, относящихся к одной и той же загадке. И для разрешения его ничего нельзя сделать объяснениями, которые берутся за первый вопрос и останавливаются перед вторым.

V. Проблема процента у Адама Смита. Обзор дальнейшего развития

Ни одному, мне кажется, основателю какой-либо научной системы не было суждено довести до конца все, хотя бы только более важные, мысли, которые составляют ее. Для этого не хватит у отдельного человека ни силы, ни жизни. Достаточно, если хоть некоторые мысли, которые должны служить фундаментом идейной постройки, будут доведены до определенного обоснования, если будут обнаружены все их разветвления и сплетения; более чем достаточно, если и на долю некоторых других элементов системы выпадает преимущество быть предметом такого же внимания, однако даже самый обширный ум должен довольствоваться многими гипотетическими построениями и включать в свою систему, не вдаваясь в серьезную критику, мысли, исчерпать которые ему не суждено.

Это мы должны иметь в виду, если желаем правильно оценить позицию, которую занял по отношению к нашей проблеме Адам Смит.

Смит не упустил из вида проблемы процента, но он и не подверг ее анализу. Он относится к ней так, как обыкновенно относится великий мыслитель к важному вопросу, с которым он часто встречается, но который основательно исследовать он не имеет ни времени, ни возможности. Он исходил из некоторого, близко лежащего, но вместе с тем и неясного объяснения нашей проблемы. Чем это объяснение неопределеннее, тем менее оно обязывает к строгой последовательности; как разносторонний ум, Смит при случае не оставляет без внимания ни одного из всевозможных многообразных взглядов, которые допускает наша проблема, но у него отсутствует дисциплина ясно выраженной теории, и поэтому у него невольно прорываются некоторые колебания и противоречивые мысли. Таким образом, Смит совершенно не выставляет определенной теории процента, причем, однако, в его отдельных замечаниях можно найти более или менее определенные зародыши почти всех позднейших противоположных теорий — явление, которое повторяется у Смита аналогичным образом и в некоторых других вопросах.

Ход мыслей, в котором, кажется, Смит главным образом усматривает объяснение первичного процента, повторяется в почти аналогичной форме два раза, в VI и VIII главах I книги его «Исследований». Рассуждение Смита сводится к тому, что прибыль на капитал должна существовать, так как в противном случае не было бы в интересах капиталиста предоставлять капитал для производительного труда рабочих²⁸⁸.

Выраженные в столь общих чертах, без всякого более глубокого обоснования, без объяснения связи между психологическими мотивами интересов капиталиста и окончательным установлением рыночной цены, без объяснения разницы между затратой и выручкой, а следовательно, и прибыли на капитал, — эти мысли не могут, кажется, претендовать на звание законченной теории²⁹⁰. Но в них, в сочетании с другим местом²⁹⁰, в котором Смит резко противопоставляет «будущую прибыль», вознаграждающую решение накоплять капитал, «настоящему наслаждению», получаемому от непосредственного потребления благ, можно усмотреть зародыш теории, которую впоследствии разработал Сениор под названием теории воздержания.

Смит не только оставляет без более глубокого обоснования указанную им необходимость существования процента, но и не вдается в систематическое исследование важного вопроса, из какого источника происходит прибыль на капитал предпринимателя, а довольствуется тем, что затрагивает этот последний вопрос в случайных, не обоснованных замечаниях. В различных местах он дает две исключающие друг друга версии ответа на названный вопрос. По одной версии доход на капитал происходит от того, что покупатели ввиду требования капиталистом прибыли должны согласиться платить за товар больше, чем следовало бы исходя из затраченного на него труда. На основании этого источник процента представляет собой излишек ценности продукта над ценностью, созданной трудом, но этот излишек ближе не объясняется. По другой версии процент, напротив, получается из вычета, который капиталист делает в свою пользу из дохода от труда, так что рабочие не получают всей созданной ими ценности, но должны делиться ею с капиталистами. На основании этой версии, источник дохода на капитал представляет собой удержанную часть ценности, созданной трудом.

Обе эти версии встречаются во многих местах и притом, как это ни странно, иногда стоят очень близко одна от другой, в особенности в VI главе I книги.

Смит говорит здесь прежде всего о времени, хотя и мифическом, когда земля еще не была предметом частной собственности, и еще не было накопления капитала, и замечает при этом, что тогда единственным фактором определения цены благ было необходимое для их производства количество труда. Затем он продолжает: «Лишь только в руках частных лиц начинают накопляться капиталы, некоторые из них, естественно, стремятся использовать их для того, чтобы занять работой трудолюбивых людей, которых они снабжают материалами и средствами существования в расчете получить выгоду на продаже продуктов их труда или на том, что эти работники прибавили к стоимости обрабатываемых материалов. При обмене готового товара на деньги, на труд или на другие продукты помимо оплаты цены материалов и заработной платы работников должна быть еще дана некоторая сумма для прибыли предпринимателя, рискующего своим капиталом в этом деле» (там же, с. 103—104).

Эти слова, особенно в связи с вышеприведенным противоположным замечанием, что в первобытном состоянии единственным фактором определения цен является труд, ясно выражают мысль, что притязание капиталиста на процент вызывает увеличение цены продуктов и удовлетворяется из такового. Но Смит непосредственно за этим продолжает: «Поэтому стоимость, которую рабочие прибавляют к стоимости материалов, распадается сама в этом случае на две части, из которых одна идет на оплату их заработной платы, а другая — на оплату прибыли их предпринимателя на весь капитал, который он авансировал в виде материалов и заработной платы». Здесь снова цена продукта определяется исключительно количеством затраченного труда, а процент является долей дохода, созданного рабочими.

Еще резче выступает то же противоречие на следующей странице.

«При таком положении вещей, — говорит здесь Смит, — работнику не всегда принадлежит весь продукт его труда. В большинстве случаев он должен делить его с владельцем капитала, который нанимает его» (там же, с. 105). Явная перефразировка второй версии; но непосредственно за этим идут следующие слова:

«В таком случае количество труда, обычно затрачиваемого на приобретение или на производство какого-либо товара, не является единственным условием для определения количества труда, которое может быть куплено или получено в обмен за него. Очевидно, что добавочное количество приходится на долю прибыли с капитала, авансированного на заработную плату и доставившего сырой материал для рабочего» (там же, с. 105). Яснее, кажется, Смит вряд ли мог бы выразить мысль, что требование процента поднимает цену и делает излишним понижение заработной платы!

А затем он говорит то одно, то другое: «Так как в цивилизованной стране найдется лишь немного товаров, меновая стоимость которых созидается одним только трудом, и меновая стоимость большинства товаров содержит в себе в значительной мере ренту и прибыль, то и годичный продукт труда этой страны оказывается всегда достаточным» и т. д.²⁹¹ (там же, с. 108). (Первая версия.)

«Такой же вычет для оплаты прибыли делается из продукта всякого другого труда. Во всех ремеслах и производствах большинство работников нуждается в хозяине, который авансировал бы им материалы для работы, а также заработную плату и средства существования до времени ее окончания. Этот хозяин получает долю продукта их труда, или долю стоимости, которую труд прибавляет к обрабатываемому им материалу; эта доля и составляет прибыль хозяина» (там же, с. 118)²⁹². (Вторая версия.)

«Высокая или низкая заработная плата и прибыль на капитал являются причиною высокой или низкой цены продукта: больший или меньший размер ренты являются результатом последней» (там же, с. 185)²⁹³. (Первая версия.)

Такие противоречия у такого замечательного мыслителя можно объяснить исключительно тем, что Смит не вник глубже в проблему процента; поэтому — как это обыкновенно делается при поверхностном знакомстве с каким-нибудь вопросом — он особенно и не стеснялся в выборе выражений и преспокойно отдавался тем различным впечатлениям, которые мог и должен был произвести на него данный вопрос.

Итак, Смит сам не дал определенной теории процента²⁹⁴. Но всем его разбросанным замечаниям было суждено упасть на плодородную почву. Подобно тому как его поверхностные замечания о необходимости процента впоследствии были развиты в теорию воздержания, точно так же и обе версии, которые он дает по поводу источника процента, были подхвачены его последователями, систематически развиты и положены в основу особых теорий процента. На версии, что процент уплачивается из излишка ценности, который дает применение капитала, основаны позднейшие теории производительности; на версии, что процент уплачивается из дохода на труд, — социалистическая теория процента. Таким образом, важнейшие из позднейших теорий могут считать своим родоначальником Адама Смита.

Позицию, которую занял Адам Смит по отношению к вопросу о проценте на капитал, можно считать вполне нейтральной. Он был нейтральным и в своем теоретическом объяснении, так как высказывал попеременно основные мысли различных теорий, не отдавая определенно предпочтения ни одной из них. Он был нейтрален и в своем практическом суждении, так как проявлял одинаковую сдержанность или, вернее, одинаковое, полное противоречий колебание по отношению к одобрению и порицанию процента: он то прославляет капиталистов как благодетелей человеческого рода, основателей вечного блаженства²⁹⁶, то изображает их классом людей, которые живут эксплуатацией труда других, и проводит резкую параллель между ними и людьми, которые «хотят пожинать там, где не сеяли»²⁹⁶.

Во времена Смита взаимоотношения теории и жизни допускали еще такую нейтральную позицию. Но его последователи не могли уже занимать такой нейтралитет. Изменившиеся условия жизни заставляли — конечно, не во вред науке — высказываться с полной определенностью по вопросу о проценте.

Сама теория как таковая не могла не требовать определенности. Смит всю свою жизнь употребил на то чтобы заложить основы своей системы. Его последователи нашли уже эти основы готовыми и могли поэтому приступить к разработке еще не затронутых вопросов. Вовлечение в исследование проблемы процента естественно было вызвано развитием родственных ей проблем земельной ренты и заработной платы: существовала уже разработанная теория земельной ренты; существовала также не менее разработанная теория заработной платы — было вполне естественно, что систематически занялись, наконец, серьезно и вопросом о происхождении и причинах третьей крупной ветви дохода, дохода на капитал.

Этот вопрос стал, наконец, выдвигаться и самой жизнью. Капитал мало-помалу сделался силой. Появились машины и одержали свою великую победу; они содействовали расширению производства и придавали ему все более и более капиталистическую окраску. Но с введением машин выступило наружу тягостное противоречие интересов, которое с развитием капитала проникло в хозяйственную жизнь и с каждым днем стало приобретать все большее значение: противоречие интересов капитала и труда.

В ремесле предприниматели и наемные рабочие, мастера и подмастерья принадлежали не столько к различным социальным классам, сколько к различным поколениям. Чем был первый, тем мог и должен был сделаться второй. И если даже их интересы временно и были различны, то в общем все-таки брало верх чувство принадлежности к одному и тому же сословию. Совершенно иначе обстояло дело в крупном капиталистическом производстве. Предприниматель, который предоставляет капитал, редко бывал рабочим или же никогда им не бывал; а рабочий, который предоставляет свои рабочие руки, редко или никогда не будет предпринимателем. И те и другие заняты в одном и том же деле, как мастера и подмастерья, но они люди не только различного общественного положения, как эти последние, но и различных миров. Они принадлежат к двум различным классам, интересы которых имеют так же мало общего, как мало имеют общего и они сами. Пример машин показал, как резко могут расходиться интересы капитала и труда: машины доставляли предпринимателю-капиталисту золотые плоды, но те же самые машины при своем введении лишили тысячи рабочих насущного хлеба. Но даже тогда, когда уже зажили первые раны, этот контраст все еще проявлялся в значительной степени. Капиталист и рабочий делятся доходом от предприятия, но делятся так, что рабочий получает обыкновенно мало, даже очень мало, а предприниматель много. Недовольство по поводу этой незначительной части дохода не смягчается, как это было раньше у подмастерьев, надеждой на получение впоследствии львиной доли, потому что такой надежды у рабочего в крупном производстве нет; напротив, недовольство это обостряется в значительной степени еще следующим обстоятельством: рабочий видит, что ему достается скудная плата за более тяжелый труд, предпринимателю же достается львиная доля, хотя труд его, если только предприниматель вообще трудится, гораздо легче. Если ко всем этим контрастам судьбы и интересов присоединить еще мысль, что в действительности рабочие создают продукты, из которых предприниматель извлекает свою прибыль — а эта мысль почти непосредственно вытекает из многих мест получившей быстрое распространение системы Смита, — то вполне естественно, что защитники «четвертого сословия» стали поднимать по поводу первичного процента тот же вопрос, который за много столетий до того был поднят в пользу должников по поводу ссудного процента, — является ли справедливым процент? Справедливо ли, что предприниматель-капиталист, даже в том случае, если он не принимает никакого участия в производстве, получает под названием прибыли на капитал значительную часть того, что рабочие создают своими усилиями, и не должен ли принадлежать этим последним весь продукт?

Этот вопрос стал раздаваться в конце XVIII и в начале XIX столетия, сначала тихо, а потом все громче и громче; а то обстоятельство, что этот вопрос был вообще выдвинут, вызвало в теории процента необыкновенное и продолжительное оживление. Проблема процента, которая могла остаться незамеченной, пока она интересовала только теоретиков и только для теоретических целей, выросла теперь в великую социальную проблему, пройти мимо которой наука и не могла и не хотела. И насколько исследования природы первичного процента были скудны и бледны до Адама Смита, настолько многочисленны и содержательны они сделались после него.

Однако эти исследования были так же не согласованы друг с другом, как и многочисленны. До Адама Смита научные взгляды эпохи выражались одной только теорией. Co времени Смита мнения распались на ряд противоречивых теорий, которые с удивительным постоянством сохраняют свой противоречивый характер и по настоящий день. Обыкновенно новые теории вытесняют старые, которые мало-помалу уступают им свое место. В нашем же вопросе каждой новой теории удавалось только занять место наряду с прежними, которые сумели с необыкновенной стойкостью сохранить за собою свое место. При таких условиях внешнее развитие со времени Смита не представляет собой картины внутреннего преобразования, а скорее картину накопления разноречивых теорий. Этим ясно определяется наша дальнейшая задача. Она будет заключаться в том, что мы проследим все разноречивые учения в их появлении и развитии по настоящий день и постараемся составить себе критическое суждение о достоинствах и недостатках каждого из этих учений в отдельности. Так как развитие теории, начиная с этого момента, совершается одновременно различными путями, то я считаю целесообразным оставить хронологический порядок изложения, которого мы придерживались до сих пор, и расположить материал по содержанию различных теорий.

С этой целью я постараюсь прежде всего дать краткий обзор всего литературного материала, который мы будем рассматривать. Этого мы достигнем скорее всего, если выдвинем на первый план характерное зерно проблемы. Тогда мы увидим, как в зависимости от этого зерна теория распалась на множество различных оттенков, подобно тому как свет преломляется в призме.

Предметом нашего исследования является тот факт, что при производительной затрате капитала в руках предпринимателя всегда остается излишек, пропорциональный величине затраченного капитала, причем этот излишек обусловливается тем, что ценность благ, произведенных при помощи капитала, всегда больше ценности благ, затраченных на их производство. Возникает вопрос: почему существует такой постоянный излишек, или «прибавочная ценность»?

На этот вопрос Тюрго ответил: «Излишек должен существовать потому, что в противном случае капиталисты обращали бы свой капитал на покупку земли». Смит ответил: «Прибавочная ценность должна существовать потому, что в противном случае не было бы в интересах капиталиста затрачивать свой капитал на производство».

Оба эти ответа мы признали уже неудовлетворительными. Какие же ответы дают позднейшие исследователи?

Их ответы, по моему мнению, распадаются прежде всего на пять отдельных групп.

Одна группа довольствуется ответами, данными Тюрго и Смитом, и успокаивается на них. Это направление, в начале нашего столетия еще очень распространенное, но с этого времени все более и более теряющее свой престиж, я назову бесцветными теориями.

Вторая группа теорий говорит: Капитал производит излишек. Это направление, имеющее в литературе многих представителей, может быть обозначено общим названием «теорий производительности». Уже здесь я замечу, что теории производительности, как мы это впоследствии увидим, в свою очередь, в своем дальнейшем развитии распадаются на несколько разветвлений: на теории производительности в более тесном смысле этого слова, которые признают непосредственное производство капиталом излишка продуктов, и на «теории пользования», которые объясняют происхождение прибавочной ценности окольным путем, а именно тем, что производительное пользование капиталом представляет собой особенный элемент издержек, требующий себе вознаграждения, как и всякая другая составная часть издержек.

Третья группа отвечает: прибавочная ценность является эквивалентом части издержек, входящей в состав цены, — «воздержания». В самом деле, если капиталист обращает свой капитал на производство, то он должен отказать себе в его настоящем потреблении. Эта отсрочка потребления, это «воздержание», является жертвой и как таковая является частью издержек производства, требующей вознаграждения. Это направление я буду называть теорией воздержания.

Четвертая группа видит в прибавочной ценности вознаграждение за предоставленный капиталистом труд. Для этой теории, имеющей также различные видоизменения, я буду употреблять название трудовой теории.

Наконец, пятая группа — преимущественно принадлежащая социалистам — отвечает: прибавочная ценность не отвечает никакому естественному излишку, а появляется исключительно вследствие сокращения справедливого вознаграждения рабочих. Эту теорию я буду называть теорией эксплуатации.

Таковы главные направления. Уже они достаточно многочисленны. Несмотря, однако, на это, они не выражают собою еще всего разнообразия, до которого развилась теория процента. Мы, напротив, увидим, что некоторые из главных направлений распадаются, в свою очередь, на большое число существенно различных типов, что в иных случаях элементы нескольких теорий соединяются в новую своеобразную комбинацию и что, наконец, в пределах одного и того же теоретического типа разновидности в формулировке общей основной мысли часто так значительны и характерны, что не без основания можно было бы признать отдельные оттенки учений самостоятельными теориями. То обстоятельство, что выдающиеся мыслители нашей науки прибегали к столь различным путям для открытия истины, является убедительным доказательством того, что ее открытие не только важно, но и трудно.

Мы начнем с обозрения бесцветных теорий.

VI. Бесцветные теории

Не сразу совершился описанный в конце предыдущей главы переворот, в результате которого социальной проблемой первенствующей важности стало явление процента на капитал, значение которого во всем его объеме долгое время не постигали. Даже после Адама Смита целый ряд авторов считал возможным довольствоваться несколько патриархальными взглядами на этот вопрос Тюрго и Смита. Было бы весьма ошибочным полагать, что среди этих их последователей можно найти только несамостоятельные умы, светила второй и третьей величины. Конечно, к этой группе относится почти целиком ряд тех несамостоятельных авторов, которых всегда является много после появления вызвавшего переворот гения, авторов, вся деятельность которых посвящается исключительно популяризации нового учения: но, наряду с таковыми, мы видим и не одного замечательного мыслителя, который обошел нашу проблему исключительно по тем же мотивам, что и Смит.

Понятно, что взгляды, высказанные по поводу процента этими «бесцветными» авторами — я так их буду называть, — оказали, в общем, очень незначительное влияние на развитие теории. Это обстоятельство позволяет мне отказаться от подробного рассмотрения сочинений большинства этих авторов и остановиться только на некоторых из них — на тех, которые представляют больший интерес или благодаря своей личности, или же благодаря оригинальности учения.

Человек, знакомый с характером немецкой национальной экономии в конце прошлого столетия и в начале нынешнего, не будет удивляться тому, что среди немецких авторов найдется необыкновенно большое число «бесцветных».

Их индифферентность не может быть названа однообразной. Некоторые из них, привыкшие строго идти по стопам Смита, как, например, Сарториус³⁰⁴, Людер³⁰⁴ и Краус³⁰⁴, повторяют почти дословно и неопределенные его замечания о проценте, в особенности его мысль, что не было бы в интересах капиталиста применять свой капитал производительно, если бы не существовал процент. Другие дают более свободные варианты того же мотива, как, например, Хуфеланд³⁰⁴ и Зойтер³⁰⁴. Третьи, как, например, Пелитц³⁰⁴ и несколько позже Мурхард³⁰⁴, смотрят на существование процента как на нечто вполне естественное и не приводят ни одного слова для объяснения такового. Четвертые дают, правда, оригинальные объяснения, однако эти объяснения в высшей степени поверхностны и лишены всякого значения, так что они едва ли могут претендовать на почетное звание теории. К таким авторам относится Шмальц, который, очевидно попадая в логический круг, объясняет существование первичного процента возможностью отдавать капитал за проценты³⁰⁴.

Весьма наивно объяснение нашей проблемы, данное графом Канкриным. Как курьез, я приведу короткую цитату дословно. «Всякому известно, — говорит он³⁰⁵, — что деньги дают процент; но почему же это так? Если два собственника вещественных капиталов желают обменяться своими продуктами, то каждый из них желает получить за труд сбережения капитала и в виде прибыли, сверх настоящей ценности продукта, столько, сколько другой согласится ему дать; необходимость же заставляет обоих сговориться на средней цене. Дело в том, что деньги представляют собою вещественный капитал: при помощи денег можно получить прибыль — вот происхождение процента». Словами, напечатанными курсивом, Канкрин хочет объяснить существование первичного процента, второй половиной этой цитаты — существование ссудного процента; притом он считает это объяснение вполне достаточным, и впоследствии, в другом месте, он самодовольно ссылается на него: «Я уже выяснил, почему капитал дает прибыль — деньги в виде определенного процента, а вещественный капитал в виде цены вещей!» (с. 103).

Большего внимания заслуживают авторы, которые в более ярких красках выразили взгляд Смита, что прибыль на капитал представляет собою долю продукта, присваиваемую капиталистами.

Из числа последних граф Зоден³⁰⁷ резко противопоставляет капитал, т. е. вещество, к которому применяется «производительная сила», самой этой силе. Прибыль на капитал он объясняет тем, что собственник «вещества-капитала» имеет возможность «привести за себя в движение чужую силу, и делиться прибылью от применения этой силы с лишенным средств производства наемным рабочим. (I, с. 65). Существование такого распределения Зоден считает естественным следствием конкуренции. Он не задается трудом дать формальное объяснение этого, однако у него часто прорывается взгляд, что меньшее число капиталистов в сравнении с большим числом наемных рабочих всегда должно дать капиталистам возможность купить наемный труд за цену, при которой они будут получать доход (с. 61, 138). Зоден это вполне одобряет (например, с. 65 и след.) и советует не добиваться увеличения заработной платы путем ее регулирования. «В самом деле, — говорит он, — если бы собственник материала вследствие установления заработной платы на более высоком уровне не получал уже прибыли от применения чужой силы, то он оставлял бы мертвым весь материал, которого он лично не в состоянии обработать» (с. 140). Зоден только желает, чтобы «цена» заработной платы приравнивалась к ее «действительной ценности». Однако, несмотря на подробное обсуждение проблемы ценности производительной силы (с. 132 и след.), остается довольно неясным, какая — по мнению Зодена — заработная плата соответствует этой «действительной ценности»: вполне ясно только то, что, по его мнению, капиталист должен получать доход и тогда, когда производительная сила вознаграждается по полной своей ценности³⁰⁷.

При разборе этих рассуждений возникает впечатление, что на основании первой части, в которой он называет процент прибылью от применения чужого труда, следует ожидать вывод, прямо противоположный тому, который дает вторая часть; притом мотивировка этого неожиданного вывода, ввиду своей расплывчатости, совсем не убедительна.

Такого же рода замечания можно сделать и по отношению к Лотцу.

Этот остроумный автор подробно высказывается по поводу процента в своем «Handbuch der Staatswirtschaftslehre» (Erlangen, 1821). Он решительно высказывается против появившегося учения Сэя, согласно которому капитал обладает самостоятельной производительной силой: «сами по себе все капиталы мертвы», и «самостоятельный труд капитала, без сомнения, немыслим»; напротив, капитал является всегда только орудием человеческого труда (I, с. 65 и след.). Впоследствии эта точка зрения находит себе применение в одном очень важном месте, а именно при обсуждении ренты с капитала.

«Если, — говорит Лотц, — капитал представляет собою только средство облегчения труда, а сам по себе никакого труда не создает, то капиталист вправе требовать «из выручки от труда, т. е. из суммы благ, приобретенных или произведенных при его помощи, для себя только возмещения благ, затраченных при таком предоставлении капитала рабочим, или, точнее, возмещения издержек на содержание рабочего, возмещения предоставленного ему сырого материала и возмещения орудия, изношенного вследствие употребления его рабочим; ...это возмещение, строго говоря, представляет собою, в сущности, ренту с капитала, которую капиталист может по справедливости требовать от рабочего, работающего на него; это возмещение, в сущности, представляет собою ту часть произведенных или добытых рабочим благ, которая по справедливости принадлежит капиталисту. Следовательно, не может быть и речи о прибыли на капитал в собственном смысле, т. е. о таком вознаграждении капиталиста за предоставление капитала, которое давало бы излишек сверх затраченного капитала. Если труд приносит больше, чем стоил затраченный на производство капитал, то эта выручка и всякий из нее вытекающий доход принадлежат, в сущности, исключительно рабочему, как вознаграждение за его труд: в действительности не капиталист производит продукты рабочего, и, следовательно, все, что рабочий произвел или же добыл при помощи предоставленных капиталистом благ, принадлежит ему, рабочему, или же всему человечеству, если смотреть на силу, проявляющуюся в рабочем, как на естественный фонд, принадлежащий всему человечеству» (с. 487 и след.).

В этом остроумном и оригинальном замечании Лотц близко подходит к позднейшей «теории эксплуатации» социалистов. Но он не делает окончательного вывода из этого хода мыслей, а неожиданно возвращается к прежнему бесцветному объяснению Смита. «Если бы, однако, — продолжает он, — капиталисту приходилось довольствоваться только возмещением того, что он уступил рабочему для производства из накопленных своих благ, — если бы обращались с капиталистом так строго, — то он вряд ли согласился бы передать рабочему что-либо для производства из своего запаса благ. Он, может быть, никогда не согласился бы сберегать капитал: действительно, многие отказались бы от сбережения капиталов, если бы они не имели в виду некоторое вознаграждение за труд этого сбережения в виде ожидаемого процента. Следовательно, если рабочий, у которого нет того, что необходимо для применения его рабочей силы, хочет, чтобы капиталист предоставил ему это необходимое и сделал возможным использование присущей ему производительной силы или облегчил это использование, то он неизбежно должен согласиться уступить капиталисту долю дохода от своего труда».

В дальнейшем Лотц еще несколько расширяет это неопределенное объяснение: он приводит в оправдание требований капиталиста то обстоятельство, что без помощи капитала рабочий или совсем не был бы в состоянии выполнять работу, дающую выручку, подлежащую распределению, или же, по крайней мере, он не мог бы выполнять ее так удачно. Это обстоятельство и дает Лотцу масштаб для «настоящей справедливой нормы» ренты с капитала: рента, по его мнению, должна определяться соответственно поддержке, получаемой рабочим благодаря применению капитала. Этот способ определения нормы Лотц поясняет несколькими примерами и показывает при этом, насколько близко могут сойтись крайности: он только что доказывал, что вся «выручка от труда, а следовательно, и весь получающийся от труда доход, в сущности, принадлежит только рабочему как вознаграждение за труд»; теперь же он доказывает, что при известных обстоятельствах собственник машины, сберегающей труд, по справедливости может требовать даже девять десятых из выручки от производства!

Очевидно, контраст между отправной точкой и окончательным выводом еще более ярок, чем у Зодена, и средняя часть рассуждения, которая должна объяснить эту непоследовательность, едва ли более содержательна, чем у первого. В сущности там только и говорится о том, что капиталисты желают получать процент, а рабочие могут согласиться на вычет процента; насколько это «объяснение» не соответствует понятию действительной теории процента на капитал, осветит ярче всего сопоставление его с проблемой земельной ренты. Названное объяснение имеет такое же значение для проблемы процента, какое имело бы в области проблемы земельной ренты объяснение, что землевладельцы должны получать земельную ренту потому, что в противном случае они предпочитали бы оставлять свою землю необработанной, и что сельские рабочие по справедливости могут согласиться на вычет земельной ренты потому, что без содействия земли они или вовсе не создали бы подлежащей распределению выручки, или же во всяком случае не так удачно! — Очевидно, Лотц и не подозревал, что таким ходом объяснения он даже не затронул сущности проблемы³⁰⁸.

Наконец, последняя группа бесцветных писателей остановилась посередине между взглядами Смита, с одной стороны, и в то время уже появившейся теорией производительности Сэя — с другой; эти авторы заимствовали у того и у другого взгляда несколько характерных черт, но не развили ни того ни другого в обстоятельную теорию. У Сэя почти все эти авторы заимствуют идею, что капитал представляет собой самостоятельный фактор производства, и некоторые обороты речи, намекающие на «производительную силу» капитала; у Смита — ссылку на мотивы, побуждающие капиталиста предоставлять свой капитал рабочим; однако все эти авторы избегают дать точное определение проблемы процента.

Среди этих авторов мы встречаем наряду с другими Якоба³¹², который считает основным источником всех полезных вещей исключительно природу и труд (§ 49) и сводит прибыль на капитал к прибавочным результатам, созданным трудом (§ 275, 280); в другом же месте он называет прибылью на капитал то, «что производится капиталом сверх его ценности» (§ 277), а капитал — употребляя термин Сэя — «орудием производства» (§ 770) и часто рассматривает собственников капиталов как непосредственных производителей, которые имеют право принимать участие в первичном распределении выручки ввиду непосредственного содействия, оказанного ими производству благ, благодаря предоставлению своих капиталов³¹². Затем мы встречаем Фульду³¹², который смотрит на капитал как на особенный, хотя и не первоначальный источник благ и, между прочим, сравнивает его с машиной, «которая при целесообразном применении не только постоянно сохраняется, но при помощи которой можно также кое-что приобрести»; дальнейшего объяснения этой мысли Фульда, однако, не дает (с. 135). Затем мы встречаем Айзелена³¹², неясность позиции которого характеризуется уже тем обстоятельством, что вначале он признает только два основных источника благ — природу и труд (с. 11), а потом называет «основными силами производства» труд, природу и капитал, из совместной деятельности которых вытекает ценность всех продуктов (§ 372); впрочем, он видит назначение капитала в повышении производительности труда и сил природы (§ 497 и др.), а для объяснения процента на капитал он в конце концов ничего не может сказать, кроме того, что существование процента на капитал необходимо, как мотив для сбережения капитала (§ 491; приблизительно то же в § 517, 555 и др.). Мы встречаем в этой группе авторов и уважаемого Рау.

Характерно, что Рау, несмотря на появление целого ряда законченных теорий процента на капитал, держался до самого конца своей долголетней научной деятельности того бесхитростного объяснения, которое было общепринятым в его молодости. Еще в восьмом и последнем издании своего курса экономической науки, появившемся в 1868 году, Рау затрагивает проблему процента на капитал лишь в нескольких поверхностных замечаниях, которые, в сущности, содержат в себе старый, введенный еще Адамом Смитом мотив о причинах, побуждающих капиталиста предоставлять свой капитал для производства. «Для того чтобы он (капиталист) решался накоплять блага, собирать и обращать их в капитал, он должен иметь прибыль другого рода, а именно ежегодный доход, который должен существовать до тех пор, пока существует капитал. Таким образом, обладание капиталом для частного лица... обращается в источник дохода, который называется рентой, или процентом»³¹³.

Богатое развитие литературы о проценте до 1868 года почти не оставило следов в сочинениях Рау. Из теории производительности Сэя он перенял только идею, что капитал представляет собой самостоятельный источник благ: но он сейчас же смягчает этот взгляд и отвергает термин «производительные услуги», употребленный Сэя для обозначения вклада этого источника благ, как выражение неподходящее, и причисляет капиталы к «мертвым вспомогательным средствам», в противоположность силам, создающим блага (I, § 84). А в другом месте, в примечании, он цитирует теорию воздержания Сениора, не прибавляя, однако, от себя ни слова для выражения одобрения или порицания (I, § 228).

Перейдем теперь из Германии в Англию. Там прежде всего обращает на себя внимание Рикардо.

У этого великого мыслителя повторяется явление, которое обнаружилось уже у Смита: сам он не дал теории процента, но зато имел громадное влияние на развитие этой теории. Его самого я должен причислить к бесцветным авторам: он, хотя и занимался в значительных размерах темой процента, но считает таковой явлением вполне или, по крайней мере, почти полностью естественным; говоря о происхождении процента, он ограничивается несколькими поверхностными замечаниями, но зато очень подробно останавливается на различных конкретных деталях, освещенных, правда, весьма обстоятельно и остроумно, что вовсе не проливает света на основной теоретический вопрос. Но и в его учении, как в учении Смита, есть мысли, на которых можно было бы построить самостоятельные теории, если их только развить последовательно. Впоследствии эти теории были действительно развиты и находили себе немалую опору в авторитете Рикардо как своего теоретического предшественника.

Рассуждения, в которых Рикардо затрагивает процент на капитал, весьма многочисленны. Их можно найти, не считая случайно высказанных замечаний, главным образом, в I, VI, VII, и XXI главах его «Начал политической экономии и налогообложения»³¹⁴.

В этом сочинении — поскольку это необходимо для наших целей — можно до наибольшей наглядности различать три группы соображений по поводу процента. К первой группе я отношу замечания, высказанные Рикардо непосредственно по поводу происхождения процента, ко второй группе — его взгляды на причины, обусловливающие величину процента, к третьей — его взгляды на связь, существующую между процентом и ценностью благ. При этом я должен еще предварительно заметить, что Рикардо, как большинство англичан, вообще не отличает процента от предпринимательской прибыли и охватывает оба эти явления словом «profit».

Первая группа очень невелика. Она охватывает собою лишь несколько случайно высказанных замечаний, что процент должен существовать потому, что в противном случае ничто не побуждало бы капиталиста сберегать капитал³¹⁵. Эти замечания, очевидно, напоминают аналогичные замечания Адама Смита; о них можно сказать то же, что и о последних. Есть некоторое основание усмотреть в них первый зародыш, из которого впоследствии развилась теория воздержания; сами по себе эти замечания не представляют собою теории.

Почти то же можно сказать о другом замечании Рикардо, о котором здесь следует упомянуть. В одном месте Рикардо заявляет, что ценность благ, производство которых требует более продолжительного применения капитала, должна быть больше ценности благ, требующих того же труда, но менее продолжительного применения капитала, и говорит в заключение: «Различие в стоимости... происходит оттого, что прибыль является лишь справедливой компенсацией за время, в течение которого она не могла быть использована»³¹⁶. При желании в этих словах можно усмотреть еще более непосредственное предвосхищение теории воздержания; однако и эти слова не содержат в себе законченной теории.

Оригинальностью и законченностью отличаются взгляды, которые Рикардо высказывает о величине прибыли на капитал (в особенности в VI и XXI главах). Эти взгляды являются следствием его теории земельной ренты, на некоторых принципах которой я поэтому должен здесь остановиться.

По мнению Рикардо, вначале люди обрабатывают самые плодородные земли. Пока есть много земель «высшего качества», собственник не получает никакой земельной ренты, и весь доход выпадает на долю обрабатывающих землю в виде заработной платы и процента.

Впоследствии с ростом населения растет и спрос на продукты земли, и приходится расширить обработку земли: с этой целью отчасти начинают обрабатывать земельные участки более низкого качества, которыми до тех пор пренебрегали, отчасти же обрабатывают и раньше уже обрабатываемые участки высшего качества более интенсивно, с большей затратой капитала и труда. В обоих случаях — при неизменном состоянии земледельческой техники — увеличение продуктов земли может быть достигнуто только благодаря увеличению издержек, а следовательно, затрата этого добавочного капитала и добавочного труда менее производительна по мере того, как постепенно исчезают более плодородные земли, и приходится обращаться к менее плодородным.

Различие выручки с капиталов, затрачиваемых в различных условиях производительности, не может удержаться: конкуренция между капиталистами скоро сведет к одному уровню норму прибыли всех капиталов, затраченных на земледелие, и притом к уровню прибыли, получаемой при наименее производительной затрате, между тем как добавочные доходы, которые дают капиталы, затраченные при более благоприятных условиях, благодаря лучшему качеству земли, поступят к землевладельцам в виде земельной ренты.

Следовательно, величина суммы прибыли на капитал и заработной платы всегда определяется выручкой от наименее производительной затраты капитала, так как эта выручка земельной ренты не дает и целиком распределяется на прибыль на капитал и заработную плату.

В силу этих двух факторов высота заработной платы подчиняется строгому закону. А именно, она неизменно тяготеет к стоимости средств, необходимых для жизни рабочего. Заработная плата велика, если велика ценность средств существования; она мала, если мала ценность средств существования. Капиталист получает все остальное: таким образом, фактором, определяющим величину прибыли на капитал, является величина заработной платы. В этой зависимости, существующей между прибылью и заработной платой, Рикардо видит истинный закон процента, который он выразительно подчеркивает в различных местах и противопоставляет прежнему взгляду, представителем которого является главным образом Смит, — взгляду, что высота прибыли на капитал определяется количеством и конкуренцией капиталов.

В силу этого закона, продолжает Рикардо, прибыль на капитал должна иметь тенденцию падать с ростом хозяйственной культуры. Чтобы найти средства пропитания для все возрастающего народонаселения, надо постепенно переходить к обработке менее плодородных участков, и уменьшенное количество продуктов дает, после вычета заработной платы, все меньшую и меньшую прибыль на капитал. Ценность уменьшающихся в своем количестве продуктов, конечно, не падает, так как она, по известному закону ценности Рикардо, определяется всегда количеством труда, затраченного на производство этих продуктов. Следовательно, если впоследствии труд десяти человек произведет только 150 квартеров пшеницы, тогда как раньше при той же затрате труда производили 180 квартеров, то теперь 150 квартеров будут иметь ту же ценность, которую имели раньше 180 квартеров, потому, что в обоих случаях в продукте заключается одно и то же количество труда, а именно, годичный труд десяти человек. Конечно, при этом возрастет ценность одного квартера пшеницы. Вместе с тем неизбежно возрастет и сумма ценности, необходимая для покрытия потребностей рабочего, а вследствие этого должна расти также и заработная плата. Если поэтому из такой же, как раньше, суммы, которую представляет собою продукт, добытый в меньшем количестве, приходится вычитывать большую заработную плату, то, очевидно, останется меньшая прибыль на капитал.

Если бы, наконец, пришлось распространить обработку на столь неплодородные земли, что все уменьшающееся количество продуктов пошло бы целиком на покрытие потребностей рабочих, то прибыль на капитал упала бы до нуля. Однако это невозможно, так как надежда на прибыль является единственным мотивом сбережения капитала, и этот мотив ослабевает с уменьшением прибыли; поэтому еще до достижения нулевой точки должно приостановиться дальнейшее сбережение капитала, а вместе с ним и прогресс богатства и народонаселения.

Конкуренция капиталов, которой Смит приписывает столь важное значение, по мнению Рикардо, только временно может понизить прибыль на капитал: при увеличении количества капиталов³¹⁷, возрастет первоначально заработная плата, однако она опять вскоре понизится до прежнего уровня, так как соответственно увеличению спроса на труд увеличивается и число рабочих, и, следовательно, прибыль на капитал будет иметь тенденцию возрастать. Прибыль на капитал действительно будет падать только тогда, когда средства, необходимые для возрастающего населения, можно будет производить исключительно путем требующей больших затрат обработки менее плодородных земель, причем уменьшенное количество продуктов будет давать меньшую прибыль после вычета необходимой заработной платы: прибыль на капитал падает не вследствие конкуренции, а вследствие необходимости прибегать к менее производительной затрате труда. Тенденция прибыли на капитал падать с успехами хозяйственного развития иногда несколько приостанавливается благодаря успехам земледельческой техники, которые дают возможность с меньшей затратой труда производить то же количество продуктов.

Обратим внимание на центральную идею этой теории. Рикардо выводит величину прибыли на капитал из величины заработной платы: величина заработной платы — причина, величина прибыли — следствие³¹⁸.

Критика может подойти к этой теории с различных сторон. Теория эта, конечно, несостоятельна для тех, кто считает принципиально неверной уже теорию земельной ренты Рикардо³¹⁹. Далее часть доказательства, опирающаяся на теорию фонда заработной платы, будет подлежать всем возражениям, высказанным по поводу этой теории. Я оставлю в стороне все возражения, касающиеся внешних предпосылок теории процента, и буду критиковать только самую теорию. Я ставлю вопрос: объясняет ли теория Рикардо — предполагая правильность теории земельной ренты и теории фонда заработной платы — действительную величину прибыли на капитал, а, может быть, даже и само существование последней?

Ответ будет отрицательный потому, что Рикардо принял ошибочно за причину объясняемого им явления обстоятельства, сопровождающие таковое. Дело обстоит так:

Совершенно верно, что заработная плата, прибыль и выручка от производства — после вычета земельной ренты, если таковая в данном случае существует, — находятся между собою в неизбежной связи. Совершенно верно также, что прибыль на капитал никогда не может быть больше или меньше разности между выручкой и заработной платой. Однако ошибочно объяснять эту зависимость так, как будто величина выручки и заработной платы является определяющим элементом, а величина прибыли исключительно определяемым. Рикардо назвал величину прибыли следствием величины заработной платы; однако с таким же правом он, наоборот, мог бы назвать и величину заработной платы следствием величины прибыли. Он этого не сделал потому, что он понимал, что величина заработной платы определяется самостоятельными причинами, связанными с фактором «труд». Но то, что Рикардо оценил верно по отношению к заработной плате, он упустил из вида по отношению к прибыли на капитал. Величина прибыли на капитал также определяется причинами, вытекающими из ее своеобразных условий. Капиталист берет не только то, что остается, он всегда сумеет вынудить для себя соответствующую долю. Действительное объяснение прибыли на капитал должно было бы подчеркнуть все моменты, существующие на стороне фактора «капитал» и противодействующие поглощению прибыли на капитал заработной платой, совершенно так же, как, например, удовлетворение необходимых потребностей рабочего противодействует поглощению заработной платы процентом на капитал. Рикардо же вовсе не выставляет специфических причин, определяющих величину процента.

Только один раз он упоминает о существовании таких причин: в замечании, что прибыль на капитал никогда не может упасть до нуля потому, что в таком случае было бы приостановлено действие мотива накопления капитала, а вместе с тем и само накопление³²¹. Однако он не останавливается на этой мысли, которая при последовательном развитии могла бы дать материал для разумной теории процента, а продолжает искать причины, определяющие величину прибыли на капитал, исключительно в лагере конкурирующих факторов и беспрестанно указывает как на причины, определяющие величину прибыли, то на величину заработной платы, то на наименьшую степень производительности труда, то, наконец, приближаясь несколько к учению физиократов, хотя и не вразрез с только что изложенным учением, на естественную плодородность земли³²¹.

Моя критика, направленная против Рикардо, в свою очередь, может вызвать следующее простое возражение: раз, как мы предполагали все время в духе Рикардо, заработная плата представляет собой вполне определенную величину — величину стоимости средств к жизни, — то могло бы показаться, что и величина, представляющая собой прибыль на капитал, уже так строго определена, что нет места для действия самостоятельных факторов по отношению к последней. Допустим, что выручка от производства, подлежащая распределению, равняется 100 квартерам. Если для удовлетворения потребностей рабочих, принявших участие в их производстве, требуется 8 квартеров, то доля капитала в 20 квартеров представляет собой вполне определенную величину и не может изменяться в зависимости от каких бы то ни было факторов со стороны последнего.

А между тем это возможное возражение не выдерживает критики. Дело в том, что — мы всецело остаемся при этом верными духу учения Рикардо — выручка от наименее производительного труда не представляет собой ничего строго определенного: она изменяема и может подлежать влиянию неустранимых требований капитала и труда. Как, с одной стороны, требования рабочих могут не допустить и фактически не допускают, чтобы обработку земли распространяли до пределов, в которых труд не покрывает даже издержек своего существования, так, с другой стороны, и требования капитала могут не допускать чрезмерного распространения обработки, и они действительно не допускают этого. Если, например, мотивы, которым вообще процент обязан своим существованием и которых Рикардо, к сожалению, почти совсем и не объясняет, требуют для капитала определенной величины доли прибыли в 30 квартеров; если затем на удовлетворение потребностей рабочих, работающих при содействии этого капитала, требуется 80 квартеров, то обработку земли придется приостановить там, где труд рабочих, которые могут содержать себя на 80 квартеров, еще будет приносить 110 квартеров. Если бы «motives of accumulation» требовали только прибыли в 10 квартеров, то можно было бы распространять обработку до тех пределов, в которых самый непроизводительный труд давал бы еще 90 квартеров. Обработка участков, еще менее плодородных, невозможна в силу экономических соображений, и, таким образом, временно достигается предел для дальнейшего роста населения³²².

То обстоятельство, что требования капитала могут иметь такое ограничивающее действие, сам Рикардо признает, как мы видели, только в том крайнем случае, если прибыль на капитал окончательно исчезает. Между тем не подлежит никакому сомнению, что те обстоятельства, который вообще обусловливают происхождение прибыли на капитал, действуют не только в крайних случаях, но и постоянно; они не только противодействуют полному исчезновению прибыли, но и поддерживают ее постоянно в борьбе с другими факторами и содействуют определению ее величины так, что прибыль на капитал подчиняется самостоятельным определяющим причинам не менее, чем заработная плата. Главная ошибка Рикардо заключается в том, что он совершенно не обратил внимания на эти самостоятельные определяющие причины.

Своеобразный характер этой ошибки как нельзя проще объясняет то вообще странное явление, что обширные исследования, посвященные таким замечательным мыслителем, как Рикардо, вопросу о величине прибыли на капитал, остались совершенно безрезультатными в основном вопросе о происхождении самой прибыли.

Наконец, третья группа замечаний, относящихся к прибыли на капитал, находится в связи со взглядами Рикардо на ценность благ. Вообще, ценность благ представляет собой тему, предоставляющую авторам возможность прямо или косвенно высказаться о происхождении прибыли на капитал. Увеличивается ли меновая ценность благ в зависимости от требований прибыли капиталистами или же нет? В первом случае прибыль на капитал оплачивается из особенной, «добавочной ценности» без обсчета собственников сотрудничающих производительных сил, в частности, без обсчета наемных рабочих; во втором случае прибыль получается за счет остальных участников предприятия.

Рикардо высказывается и по этому вопросу и высказывается в смысле признания увеличения ценности благ, вызванного применением капитала, однако он это делает несколько осторожно.

Он различает две различные эпохи общества. В первую, первобытную эпоху, когда капиталов еще очень мало и совсем еще нет частной земельной собственности, меновая ценность благ определяется исключительно количеством труда, затраченного на их производство³²⁴. Во второй эпохе, к которой относится современное народное хозяйство, происходит перемена благодаря применению капитала. Дело в том, что предприниматели-капиталисты требуют на свой капитал, предоставленный рабочим для производства, обычную норму прибыли в зависимости от величины капитала и продолжительности его применения. Величина, продолжительность применения, а вместе с тем и требования прибыли различны в различных отраслях производства в зависимости от того, требуется ли в данной отрасли больший оборотный капитал, который быстро восстанавливается в ценности продукта, или же больший основной капитал, а также в зависимости от того, требуется ли основной капитал на более или менее продолжительное время, причем продолжительность применения капитала обратно пропорциональна скорости восстановления его в ценности продукта. Различные требования капиталистов удовлетворяются тем, что меновая ценность благ, производство которых требует большей затраты капитала, увеличивается соответственно этой затрате³²⁴.

Это рассуждение Рикардо, очевидно, клонится к выводу, что процент на капитал вытекает из особенной добавочной ценности. Однако впечатление, производимое этим рассуждением, несколько ослабляется, отчасти некоторыми другими местами, в которых Рикардо говорит о зависимости между прибылью и заработной платой и объясняет увеличение одного фактора уменьшением или сокращением другого, отчасти предшествовавшим установлением чистого «трудового принципа» для первобытной эпохи хозяйства; к тому же этот принцип Рикардо сопровождает более определенным существенным обоснованием, чем капиталистическую модификацию такового, так что невольно получается впечатление, будто он считает естественным такое первобытное положение вещей. В самом деле позднейшие социалистические авторы смотрят на «трудовой принцип» как на настоящий взгляд Рикардо, а на допущение капиталистической модификации этого принципа только как на непоследовательность своего учителя³²⁵.

Таким образом, мы видим, что Рикардо не высказывается определенно и по вопросу о происхождении прибыли на капитал; он высказывается, правда, более определенно, чем его учитель Смит, но все же не так уж определенно, чтобы его можно было исключить из группы бесцветных теоретиков.

Великий современник Рикардо — Мальтус едва ли определеннее, чем сам Рикардо, высказался на тему процента. Но все же в его сочинениях встречается несколько мыслей, который дают возможность исключить его из числа совершенно бесцветных авторов и включить его в группу теоретиков производительности капитала.

Зато определение «бесцветный» как нельзя лучше идет к Торренсу³²⁶. Этот поверхностный и недальновидный автор высказывает свой взгляд по поводу процента, главным образом, в полемике, направленной против только что появившейся теории Мальтуса, на основании которой прибыль на капитал представляет собой составную часть издержек производства, а следовательно, и естественной цены благ. Против этого Торренс справедливо, хотя слишком уж многоречиво, возражает, что прибыль представляет собой излишек над издержками, а не составную часть таковых. Однако сам он лучшего объяснения не дает.

Он различает рыночную и естественную цены. Рыночной ценой называется то, что мы должны дать, чтобы путем обмена получить на рынке соответствующее благо; естественной ценой называется то, что мы должны дать, чтобы получить некоторое благо «из огромного скопления товаров в природе», или, другими словами, естественная цена представляет собой затрату издержек производства, причем Торренс понимает под этим выражением величину капитала, затраченного при производстве³²⁸. Рыночная цена вовсе не имеет тенденцию устанавливаться в среднем на том же уровне, что и естественная, как это обыкновенно утверждают; напротив, ввиду того, что прибыль не представляет собой составной части издержек производства, а следовательно, и естественной цены, а рыночная цена должна — для того, чтобы предприятие не прекратилось — давать предпринимателю обычную норму прибыли, то рыночная цена принципиально должна всегда превышать естественную цену, и превышать ее на величину обычной нормы прибыли³²⁸.

Таким образом, Торренс исключил прибыль на капитал из области мотивов, определяющих естественную цену, и включил ее в область причин, определяющих рыночную цену. Нетрудно убедиться в том, что это изменение чисто формальное; оно основывается исключительно на употреблении другой терминологии. Экономисты, которым Торренс возражал, имели в виду то обстоятельство, что прибыль на капитал является причиной, определяющей величину средней цены благ, и называли эту среднюю или постоянную цену — естественной. Торренс доказывает совершенно то же; он только называет постоянные цены рыночными, а название «естественная цена» он оставляет для явления, которое вовсе собою цены не представляет, а именно, для затраченного на производство капитала.

Торренс ничего почти не сделал для разрешения основного вопроса, почему действительные цены благ — безразлично, будем ли мы их называть естественными или рыночными, — дают прибыль на капитал. Очевидно, он считает прибыль на капитал явлением вполне естественным, а потому считает совершенно излишним подробное объяснение таковой; он ограничивается несколькими смутными стереотипными выражениями, которые к тому же носят противоречивый характер, так как наводят на самые разнообразные мысли. Таким выражением является часто повторяющееся замечание, что капиталист должен получать прибыль потому, что в противном случае ничего не побуждало бы его накоплять капитал или же предоставлять его для производства³³⁰; другое подобное выражение, имеющее совершенно иное направление, представляет собой объяснение, что прибыль на капитал представляет собой «новое создание», произведенное благодаря затрате капитала³³⁰. О том, каким образом «создается» прибыль на капитал, мы не получаем никакого представления; Торренс ограничивается стереотипными выражениями при полном отсутствии теории.

Однако ни один представитель английской школы не разработал проблему процента на капитал так неумело и так неудачно, как Мак-Куллох³³¹. Последний высказывает целый ряд разноречивых мыслей. Он рассматривает каждую из них достаточно подробно для того, чтобы впасть в резкое противоречие с самим собою, но вместе с тем слишком поверхностно для того, чтобы развить ее до более или менее цельной теории процента. В одном только месте мы встречаем исключение из общего правила: но теория, которую там развивает Мак-Куллох, одна из самых бестолковых, какие вообще могут прийти в голову мыслителю, и в позднейших изданиях своих сочинений Мак-Куллох сам уже отказывается от нее; однако, и от этой теории у него остаются некоторые мысли, которые находятся в резком противоречии с действительностью и с теми условиями, в которых они были высказаны. Таким образом, мысли, высказанные Мак-Куллохом по поводу процента, представляют собой верх недосказанности, неопределенности и противоречивости.

Ввиду того, что взгляды Мак-Куллоха все же нашли широкое распространение и пользовались некоторым уважением, я не вправе уклониться от неприятной задачи обосновать несколько подробнее свое мнение.

Мак-Куллох прежде всего высказывает взгляд, что труд является единственным источником богатства. Ценность благ определяется количеством труда, необходимого для их производства. По мнению Мак-Куллоха, это справедливо не только для первобытного состояния, но и для современной хозяйственной жизни, в которой наряду с непосредственным трудом затрачивается на производство и капитал: капитал же не представляет собой ничего иного, как продукт прошлого труда. Если к непосредственно затраченному труду прибавить труд, накопленный в капитале, то полученная сумма и в настоящее время определяет собою ценность всех продуктов³³³; поэтому и в настоящее время один только труд определяет собою все издержки производства³³³.

Таким образом, Мак-Куллох «отождествляет издержки с количеством труда», между тем как несколькими строками выше он включил и прибыль на капитал в состав издержек наряду с трудом³³⁵; а непосредственно за тезисом, что ценность определяется исключительно количеством затраченного труда, он высказывает тезис, что и возрастание заработной платы в связи с падением прибыли на капитал изменяет меновую ценность блага: увеличивается ценность благ, при производстве которых применялся капитал в течение менее продолжительного времени, и, наоборот, уменьшается ценность благ, при производстве которых применялся капитал в течение более продолжительного времени³³⁵.

А затем опять Мак-Куллох не задумываясь определяет прибыль на капитал как «excess of produce», как «surplus», как «the portion of the produce of industry, accruing to the capitalists after all the produce expended by them in production is fully replaced»³³⁶ — одним словом, как чистый излишек, несмотря на то что несколько раньше он назвал таковую составной частью издержек. Следовательно, что мысль, то и противоречие!

А между тем, по крайней мере в первом издании своих «Principles», Мак-Куллох всячески старается казаться последовательным. Как средством, он при этом пользуется теорией, при помощи которой он сводит прибыль на капитал к труду. На 291-й странице первого издания он печатает курсивом, что прибыль на капитал представляет собой только другое наименование «вознаграждения за накопленный труд». Это объяснение дает ему возможность подчинить своему закону, по которому ценность всех благ определяется трудом, и те частные случаи, в которых прибыль на капитал оказывает влияние на ценность благ. Но каким же образом он доходит до этого вывода?

«Допустим, — говорит он³³⁷, — что бочонок молодого вина, стоящий 50 фунтов, отстаивается в погребе, и, по истечении двенадцати месяцев, он приобретает ценность в 55 фунтов. Возникает вопрос: представляет ли собой это увеличение ценности на 5 фунтов вознаграждение за время, в течение которого ценность капитала в 50 фунтов была изъята из обращения, или же ценность добавочного труда, который действительно был затрачен на производство вина? Мак-Куллох высказывается в пользу второго объяснения: увеличение ценности наблюдается только в молодом вине, в котором, следовательно, надо произвести еще известное изменение или действие; в вине же, достигшем уже полной спелости, это не наблюдается. И это обстоятельство Мак-Куллох считает «неопровержимым» доказательством того, «что увеличение ценности вина не представляет собой вознаграждения за время, а является вознаграждением за действие или изменение, произведенное в вине». «Время, — говорит Мак-Куллох, — само по себе ничего не может произвести, оно только представляет собою ту сферу, в которой могут активно проявляться действительные причины; отсюда ясно, что между временем и ценностью нет ничего общего».

Этими словами Мак-Куллох с удивительной наивностью заканчивает свое доказательство. Он, кажется, и не подозревает того, что существует громадная разница между тем, что он должен был доказать, и тем, что он доказал на самом деле. Он хотел доказать, что увеличение ценности является следствием труда, следствием деятельности человека, а он — если угодно — доказал, что увеличение ценности является следствием не времени, а какого-то «изменения» вина. А то обстоятельство, что это изменение вызывается затратой добавочного труда, не только не доказано, но даже исключается возможность такого изменения вследствие природы приведенного примера: ведь вино в течение всего времени пролежало в погребе, никем не тронутое.

Мак-Куллох, кажется, сам отчасти сознает слабость этого первого доказательства; для того, чтобы «осветить эту мысль еще больше», он приводит еще целый ряд примеров, которые, однако, тем невероятнее, чем определеннее они должны бы доказать основной тезис.

В первом из этих примеров³³⁸ он предполагает человека, имеющего два капитала: «один представляет собой молодое вино ценностью в 1000 фунтов, а другой состоит из кожи ценностью в 900 фунтов и из денег ценностью в 100 фунтов. Положим, что вино помещается в погреб, а 100 фунтов выплачиваются сапожнику, занятому изготовлением из кожи обуви. По истечении года капиталист будет иметь два капитала одной и той же ценности, а именно вино ценностью в 1100 фунтов и обувь ценностью в 1100 фунтов». Следовательно, кончает Мак-Куллох, оба случая аналогичны: и сапоги, и вино являются результатом одного и того же количества труда.

Без сомнения! Но доказал ли Мак-Куллох этим то, что он хотел доказать, а именно, что увеличение ценности вина является следствием затраченного человеком труда? Конечно, нет. Оба случая аналогичны; но они аналогичны и в том, что как в одном, так и в другом остается необъясненным прирост ценности на 100 фунтов. Кожа обладала ценностью в 900 фунтов. Деньги ценностью в 100 фунтов обмениваются на труд той же ценности, который — как можно было бы ожидать — увеличивает ценность сырого материала на 100 фунтов; следовательно, ценность всего продукта, обуви, должна равняться 1000 фунтам. Но ведь ценность обуви равна 1100 фунтам. Откуда же берется прибавочная ценность? Ведь она не результат труда сапожника, так как в таком случае, получая 100 фунтов, сапожник увеличил бы ценность кожи на 200 фунтов, а капиталист получил бы полных 100% прибыли, что несогласно со сделанным предположением. Откуда же берется прибавочная ценность? Этого объяснения Мак-Куллох не дает в примере с кожей; следовательно, он не дает также объяснения происхождения прибыли на капитал для примера с вином, который он предполагал объяснить при помощи аналогии.

Но Мак-Куллох не ограничивается этим. «Строевой лес» (timber), — говорит он, — дает еще лучший материал для примера».

«Положим, что дерево, ценность которого теперь равняется 25 или 30 фунтам, было посажено сто лет тому назад при издержках в один шиллинг; нетрудно доказать, что теперешняя ценность дерева всецело является следствием труда, на него затраченного. Дерево в одно и то же время представляет собой и единицу строевого леса (timber), и орудие для производства такового; и хотя первоначальные издержки на это орудие не велики, — оно к тому же не подвергается порче — тем не менее затраченный на него капитал, по истечении продолжительного промежутка времени, дает значительный результат, или, другими словами, производит значительную ценность. Допустим, что машина, которая стоила всего только один шиллинг, была уже изобретена сто лет тому назад; допустим далее, что эта машина неразрушима и, следовательно, не нуждается в починке, что в течение всего времени она ткала пряжу, безвозмездно произведенную природой, и что эта работа закончена к концу этого промежутка времени; ценность произведенной ткани может, таким образом, равняться 25 или 30 фунтам; но какова бы ни была ее ценность, очевидно (!), что эта ценность целиком является результатом непрерывной работы машины, или, другими словами, — результатом труда, затраченного на производство ткани»³³⁹.

Следовательно, дерево стоит несколько часов труда, ценность которых равняется всего только одному шиллингу. А теперь то же дерево стоит не шиллинг, а 25 или 30 фунтов, несмотря на то что за данный промежуток времени на него уже не затрачивался никакой другой человеческий труд. И это Мак-Куллох приводит не для опровержения, а для доказательства тезиса, что ценность всех благ без исключения зависит от количества труда, затраченного на их производство. Дальнейшие комментарии, кажется, излишни!³⁴⁰

В позднейших изданиях своих «Principles»³⁴¹ Мак-Куллох, впрочем, отказался от своего поразительного вывода, что прибыль на капитал представляет собой вознаграждение за труд. В соответствующем месте своей книги (в пятом издании, р. 292—294) он, правда, упоминает о примере с вином, который, очевидно, несколько смущает его, — но он ограничивается установлением отрицательного факта, что прибавочная ценность производится не действием сил природы, которые действуют безвозмездно. В положительном смысле он высказывает только тезис, что прирост ценности является следствием прибыли на капитал, необходимый для производства, но природы этой прибыли он подробнее не объясняет. На р. 277 остался, правда, в прежнем виде тезис, что прибыль на капитал представляет собой только другое название «вознаграждения за прошлый труд» (wages of prior labour).

Чтобы окончательно охарактеризовать несостоятельность теории Мак-Куллоха, я приведу еще два его замечания.

Как будто желая придать хаосу различных бессвязных взглядов еще бо ́льшую полноту, Мак-Куллох ссылается также в одном месте на известный, введенный еще Адамом Смитом мотив, побуждающий капиталистов накоплять капитал³⁴³; но хаоса в его учении о проценте на капитал ему, очевидно, недостаточно — он как бы хочет представить в таком же бессвязном виде и несколько лучше построенную теорию заработной платы, и вот он называет рабочего капиталом, машиной, а его заработную плату — прибылью на капитал плюс добавочная сумма на амортизацию машины, «носящей название человека»³⁴³.

Я обхожу молчанием ряд других авторов, которые для нашей проблемы не дают ничего заслуживающего внимания, как, например, Уэйтли, Чалмерса и Джонса, и остановлюсь только на Маклеоде³⁴⁴.

Для этого эксцентричного ученого характерна та необыкновенная наивность, с которой он относился еще в пятидесятых и даже в семидесятых годах нашего столетия к получившей уже большое развитие проблеме процента. Проблемы здесь для него нет никакой; «прибыль» (profit), по его мнению, явление вполне естественное и необходимое. Цена проданных товаров, наемная плата за временно уступленный вещественный капитал, ссудный процент за предоставленные суммы денег — все это «должно» дать «необходимую» прибыль сверх издержек, амортизации и премии за риск³⁴⁵. А почему это так? Исследования этого вопроса, хотя бы только самого поверхностного, он не дает.

В одном месте Маклеод объясняет происхождение ссудного процента, но в своем примере он нарочно подбирает все частные обстоятельства так, что имеет возможность представить факт прироста (increase) предоставленного капитала как явление вполне естественное, само по себе понятное: капиталист у него одалживает хлеб и овец³⁴⁷; но он считает факт «прироста» таким же естественным и в том случае, когда речь идет о капитале, не состоящем из предметов естественно умножающихся. Он, кажется, и не подозревает даже, что можно и не считать прибыль на капитал явлением вполне естественным, что можно сомневаться даже в законности таковой, — несмотря на то что в его время были уже широко распространены социалистические идеи: для него «вполне ясно», что человек, затрачивающий капитал на собственное предприятие, имеет право присвоить себе всю прибыль, полученную от этой затраты капитала, будь она в 20%, 10% или даже в 1000%; и если изобретатель какой-либо полезной машины обратит свой капитал на производство таких машин, получит «невероятную прибыль» и накопит «блестящее состояние», то ни «один здравомыслящий человек не будет осуждать его»³⁴⁷.

Несмотря на это, Маклеод берет на себя роль строгого критика чужих теорий процента: он отвергает учение, согласно которому прибыль является составной частью издержек³⁵⁰; он полемизирует с учением Рикардо, на основании которого величина прибыли обусловливается величиною заработной платы³⁵⁰; он осуждает также странную трудовую теорию Мак-Куллоха и остроумную теорию воздержания Сениора³⁵⁰.

Причинами того, что даже такие критические выходки не побудили Маклеода дать, вместо критикуемых им взглядов, свой собственный положительный взгляд, по моему мнению, являются две характерные особенности его учения. Первой особенностью является необыкновенная неопределенность его понятия «капитал»; в основном, первоначальном смысле он считает понятие капитала равносильным орудию обращения (circulating power), и только «во вторичном и переносном смысле» оно может быть применяемо и по отношению к благам (commodities), но тогда оно охватывает собою также столь различные предметы, как орудия, товары, умение, способности, воспитание, почву и хороший характер³⁵² — многосторонность, которая, в самом деле, не позволяет подвести под общее правило доходы, получаемые от столь различных предметов, и объяснить таковые одной определенной теорией. Второй особенностью является преувеличенное значение, приписываемое Маклеодом теоретическому значению формулы о предложении и спросе для объяснения различных явлений цены. Если только ему удавалось свести какое-либо явление ценности к соотношению между предложением и спросом или, как он любил выражаться, к соотношению между «интенсивностью оказанной услуги и зависимостью продавца от покупателя», то он считал свою задачу выполненной. Таким образом, возможно, что он считал также удовлетворительным следующий взгляд на прибыль на капитал, который он высказывает в одном месте: «Всякая ценность зависит исключительно от спроса, а всякая прибыль получается потому, что ценность блага превышает издержки производства»³⁵².

Между тем, как в Германии и Англии сравнительно большое число выдающихся авторов и в течение продолжительного времени проявило такое неопределенное отношение к проблеме процента, в литературе Франции можно отметить лишь небольшое число «бесцветных авторов». Причиной этого является главным образом то обстоятельство, что во Франции один из первых распространителей учения Смита, Ж.-Б. Сэй, уже создал определенную теорию процента, которая популяризировалась одновременно с учением Смита, между тем как в Англии и Германии в общем развитии экономической литературы долгое время лидировали сам Смит, а вслед за ним Рикардо, которые, как известно, пренебрегали проблемой процента.

Поэтому я остановлюсь только на трех французских авторах, из которых двое по времени еще предшествовали Сэю: Жермене Гарнье, Канаре и Дрозе.

Гарнье³⁵³, который отчасти еще придерживается учения физиократов, подобно им, называет почву единственным источником всякого богатства, а труд — средством, при помощи которого люди черпают из этого источника (с. 9 и след.). Капитал для него тождествен с первоначальными авансами (avances), которые должен делать предприниматель, а прибыль на капитал он определяет как вознаграждение, получаемое за эти авансы (с. 35). В одном месте он еще определеннее называет прибыль «вознаграждением за лишение и риск» (indemnite d’une privation et d’un risque, с. 27); однако более глубокого исследования этого вопроса он постоянно избегает.

Чтобы изложить объяснение процента Канара³⁵⁴, я в нескольких словах должен охарактеризовать общие основы его учения.

Канар в труде человека усматривает средство к поддержанию его жизни и развитию. Одна часть человеческого труда должна затрачиваться исключительно на содержание человека: эту часть Канар называет «необходимым трудом». Но, к счастью, для этого требуется не весь труд человека; остальная часть, «добавочный труд», может затрачиваться на производство благ, не входящих в состав непосредственно необходимых; эти блага дают производителю право распоряжаться путем обмена количеством труда, равным тому количеству, которое было необходимо для их производства. Таким образом, труд является источником всякой меновой ценности; блага, подлежащие обмену, не представляют собой ничто иное, как накопленный «добавочный труд» (accumulation de travail superflu).

Возможностью накопить добавочный труд люди обязаны хозяйственному прогрессу. При помощи накопленного добавочного труда делают годными для обработки земельные участки, строят машины, добывают то бесконечное количество средств, которые служат для увеличения продукта человеческого труда.

Накопленный добавочный труд является также источником всевозможных рент. Он может давать ренту в трех видах. Во-первых, при обработке и культивировании земли; получающийся при этом чистый доход представляет собой земельную ренту (rente foncière). Во-вторых, при усвоении человеком знаний в какой-нибудь области, при изучении искусства или ремесла; получающийся благодаря таким затратам «обученный труд» (travail appris) должен, сверх вознаграждения за «простой» труд, давать еще ренту на фонд, который надо было пожертвовать для приобретения этих знаний. Наконец, все продукты труда, происшедшие из этих двух «источников ренты», должны соответственно распределяться для того, чтобы отдельные индивиды могли пользоваться таковыми для удовлетворения своих потребностей. Для этого необходимо, чтобы третий класс собственников доставлял на рынок «добавочный труд». Этот накопленный труд должен также давать ренту, «rente mobilière», которую обыкновенно называют денежным процентом.

Но почему накопленный труд дает ренту в этих трех видах — об этом Канар нам почти ничего не говорит. Земельную ренту он считает явлением вполне естественным, не нуждающимся в дальнейших объяснениях³⁵⁵; то же можно сказать и о rente industrielle, относительно которой Канар только заявляет, что «обученный труд» должен давать ренту на капиталы, затраченные на усвоение познаний (с. 10). Что же касается rente mobiliere, нашего процента, то Канар ограничивается только не дающей никакого объяснения фразой, испещренной употребляемыми без связи выражениями, которые могли бы разве только сопровождать объяснение. «Торговля, таким образом, как и первые два источника ренты, предполагает накопление добавочного труда, который, следовательно, должен давать ренту («qui doit par conséquent produire une rente, p. 12). «Par conséquent?» — Ho Канар не привел никаких предпосылок, обосновывающих такое «следовательно», если он не считает достаточной причиной для получения ренты уже того обстоятельства, что труд был накоплен, но он нигде этого определенно не высказал; он, правда, высказал мысль, что всякая рента сводится к накопленному труду, но он не высказал мысли, что всякий накопленный труд должен давать ренту; это, конечно, не одно и то же, и он должен был не только высказать эту мысль, но и доказать ее.

Если далее принять во внимание выведенное им впоследствии (с. 13 и след.) положение, что между всеми тремя видами ренты должно существовать равновесие, то можно, конечно, вывести также и некоторую мотивировку процента на капитал, которой Канар, впрочем, открыто не высказал, мотивировку, которая в общих чертах тождественна с теорией естественной производительности Тюрго. А именно, если факт, что капитал, затраченный на землю, должен давать ренту, является вполне естественным, то и все капиталы, затраченные другим путем, должны давать ренту, потому что, в противном случае, люди вообще предпочитали бы обращать таковые на землю. Уже при разборе теории Тюрго мы указали, что такое объяснение — единственное, которое у Канара можно найти, и то между строк — недостаточно.

Дроз³⁵⁶, который выступил на арену литературной деятельности несколькими десятилетиями позже, уже должен был выбирать между теорией англичан, на основании которой труд представляет особую единственную производительную силу, и между теорией Сэя, по которой капитал считается самостоятельной производительной силой. Он, однако, находит недостатки в каждой из этих теорий, ни одной не принимает, а высказывает третий взгляд, в силу которого он вместо капитала называет основной производительной силой бережливость (l’épargne). Таким образом, он признает три производительные силы: деятельность природы, труд человека и бережливость, образующую капиталы (с. 69 и след.).

Если бы Дроз распространил этот взгляд, который прежде всего относится к учению о производстве благ, и на область распределения и использовал его для более точного исследования природы дохода на капитал, то он, по всей вероятности, создал бы оригинальную теорию процента. Но до этого он не дошел. В своем учении о распределении он главным образом обращает внимание на договорный ссудный процент, который собственно подробно объяснять не приходится; что же касается первичного процента, который должен быть объяснен во всех своих деталях, то Дроз ограничивается несколькими словами, в которых избегает всякого более глубокого исследования его природы: он смотрит на первичный процент, как на ссудный процент, который предприниматель платит самому себе (с. 267 и след.). Таким образом, несмотря на оригинальность, проявившуюся в создании производительной силы «бережливости», Дроз не выходит из ряда «бесцветных авторов».

VII. Теории производительности

1. Предварительные замечания

Некоторые из ближайших последователей Адама Смита стали II объяснять процент производительностью капитала. Ж.-Б. Сэй положил начало этому направлению в 1803 году, лорд Лодердейл последовал ему независимо от Сэя, в следующем году. Новое объяснение было принято сочувственно. Оно стало приниматься во все более широких кругах и вместе с тем тщательнее разрабатываться, причем оно разделилось на несколько довольно резко отличающихся одна от другой ветвей. Несмотря на то что теория производительности подвергалась многократным нападкам, в особенности со стороны социалистов, все же она сумела долго продержаться, и в настоящее время³⁵⁷ большинство авторов, относящихся к проценту не совсем враждебно, придерживается какой-либо ее ветви.

Тезис о том, что капитал сам производит свой процент, верен он или нет, все же кажется очень ясным и простым. Можно было бы поэтому ожидать, что теории, построенные на этой основной идее, будут отличаться особенной определенностью и ясностью хода мыслей. А между тем это далеко не так. К несчастью, важнейшие понятия, с которыми приходится оперировать теориям производительности, страдают крайней неопределенностью и расплывчатостью, а это сделалось источником многочисленных неясностей, недоразумений, подтасовок и ложных заключений. Теории производительности так переполнены ими, что я не могу приступить к рассмотрению этих теорий без некоторых предварительных замечаний и ориентировать читателя только при изложении каждой отдельной теории. Я попрошу поэтому извинения, и прежде всего выделю ту область, в которой будут вращаться изложение и критика теории производительности, и освещу ее некоторыми предварительными замечаниями.

По моему мнению, в выяснении особенно нуждаются два вопроса: значение или, правильнее, многообразные значения понятия «производительности капитала», во-первых, и природа теоретической задачи, которая выпадает на долю производительности капитала в теориях производительности, во-вторых.

Прежде всего, что обозначают слова: «капитал производителен»?

В самом общем и минимальном смысле это выражение может обозначать лишь то, что капитал вообще служит для производства благ, в противоположность непосредственному удовлетворению потребностей. В таком случае капитал назывался бы производительным в том же смысле, в каком, при общей классификации благ, говорят о «производительных благах», в противоположность благам потребительским; и уже наименьшая степень производительного действия, даже в том случае, если продукт не достигает ценности затраченного капитала, давала бы нам право называть благо производительным. Но очевидно, что производительность в этом смысле не может быть достаточной причиной происхождения процента.

Приверженцы теорий производительности приписывают поэтому производительности капитала более веское значение. Они понимают — открыто или молча — это слово в том смысле, что при помощи капитала производится больше, чем без него, что капитал является причиной особенного излишка в производстве.

Но и это объяснение, в свою очередь, разветвляется. «Производит больше», «излишек в производстве» может иметь два значения: производить больше благ и производить больше ценности, что далеко не одно и то же. Чтобы различные вещи различать и по названиям, я буду называть способность капитала производить больше благ физической или технической производительностью такового, а способность производить больше ценности — ценностной производительностью. Быть может, здесь будет не лишне заметить, что я пока оставляю совершенно открытым вопрос, действительно ли капитал обладает такими способностями или нет; я констатирую только различные значения, какие могут придаваться и придавались выражению «капитал производителен».

Физическая производительность выражается в увеличении количества продуктов или же в улучшении их качества. Я хочу пояснить это на известном, приведенном Рошером, примере ловли рыб: «Представим себе народ, занимающийся рыболовством, не имеющий ни частной собственности, ни капитала, народ голый, живущий в пещерах и питающийся морской рыбой, выбрасываемой на берег морским приливом и собираемой прямо руками. Допустим, что все работающие здесь равны и каждый ежедневно ловит и съедает по три рыбы. Но вот один благоразумный человек в продолжение 100 дней ограничивает свое потребление двумя рыбами ежедневно и употребляет накопленный, таким образом, запас в 100 рыб на то чтобы в течение 50 дней всю свою рабочую силу употребить на изготовление лодки и сетей. С помощью этого капитала он впредь ежедневно ловит по 30 рыб»³⁵⁸.

Физическая производительность капитала выражается здесь в том, что рыбак при помощи капитала ловит больше рыб, чем без его помощи, тридцать вместо трех, или, вернее, несколько меньше тридцати, вместо трех, потому, что тридцать рыб, которые он теперь ловит в один день, представляют собой выручку больше, чем одного только рабочего дня. Чтобы считать правильно, нужно к труду, затраченному на ловлю, прибавить еще некоторую долю труда, употребленного на изготовление лодки и сетей. Если, например, лодки и сетей хватит на 100 дней, а на изготовление их понадобилось 50 дней труда, то 3000 рыб, которые будут пойманы в течение этих 100 дней, представляют собой выручку 150 рабочих дней. Излишек продуктов, получаемый благодаря затрате капитала за весь этот период времени, равняется 3000 — 450 = 2550 рыб, в каждый отдельный день 20 — 3 =17 рыб. Этот излишек продуктов является результатом физической производительности капитала.

А в чем выражается производство «большей ценности»? Эти слова, в свою очередь, имеют несколько значений, так как слово «больше» может быть отнесено к различным объектам сравнения. Оно может означать, что при помощи капитала производится сумма ценности больше той, которую можно было бы получить без его помощи; в нашем примере это обозначало бы, что 20 рыб, вылавливаемых ежедневно при помощи капитала, имеют больше ценности, чем 3 рыбы, вылавливаемые без затраты капитала. Но эти слова могут также обозначать, что при помощи капитала производится сумма ценности больше ценности самого капитала; другими словами, капитал дает производительную выручку, превышающую его собственную ценность, так что остается прибавочная ценность сверх ценности капитала, затраченного на производство. В нашем примере это означало бы, что излишек в 2700 рыб, который поймал рыбак в течение 100 дней при помощи лодки и сетей, сверх того количества, которое он поймал бы без таковых, и который, таким образом, представляет собою (валовую) выручку от затраты капитала, имеет большую ценность, чем лодка и сети; поэтому при полной амортизации лодки и сетей остается еще излишек ценности.

Из этих двух возможных толкований авторы, приписывающие капиталу ценностную производительность, обыкновенно имеют в виду последнее. Поэтому, если я буду употреблять слово «ценностная производительность» без дальнейшего объяснения, то я буду под этим словом всегда понимать способность капитала производить излишек ценности, превышающий его собственную ценность.

Таким образом, для этих, на первый взгляд бесхитростных слов «капитал производителен» мы нашли не менее четырех, резко отличающихся одно от другого, значений, которые я, для большей наглядности обозрения, перечислю еще раз. Приведенные выше слова могут означать:

1) Капитал вообще способен служить для производства благ.

2) Капитал обладает способностью служить для производства большего количества благ, чем можно произвести без него.

3) Капитал обладает способностью служить для производства большей ценности, чем можно произвести без него. И, наконец.

4) Капитал обладает способностью производить ценность больше той, которой он сам обладает³⁵⁹.

Само собою, конечно, понятно, что нельзя отождествлять столь различные понятия, даже если бы они случайно обозначаются одним и тем же выражением, а тем более нельзя подменять одно другим по усмотрению в доказательствах. Так, например, раз доказана способность капитала производить блага вообще или служить для производства большего количества благ, то, на основании этого, конечно, отнюдь еще нельзя считать доказанной силу капитала производить больше ценности, чем можно было произвести без него или тем более ценность, превышающую ценность самого капитала. Подтасовка в доказательстве последних понятий вместо первых носила бы, очевидно, характер уловкой добытого, но, в сущности, не выведенного доказательства. — Как ни естественно это замечание, но я все-таки должен его выразительно подчеркнуть потому, что, как мы увидим, у теоретиков производительности эти понятия сплошь да рядом произвольно смешиваются.

Теперь я перехожу ко второму вопросу, который я намерен выяснить в этих предварительных словах — к природе теоретической задачи, которая выпадает на долю «производительности капитала» в теориях производительности.

Эту задачу мы можем очень просто выразить в следующих словах: Теории производительности должны и хотят объяснить процент производительностью капитала. Эти слова, однако, не так просты, как может показаться на первый взгляд — в них заключается многое, что заслуживает более подробного пояснения.

Предметом объяснения является процент. Не подлежит никакому сомнению, что договорный процент на капитал (ссудный процент) основывается главным образом на первичном, и если первичный процент на капитал объяснен удовлетворительно, то объяснение договорного процента может быть легко выведено путем дополнительного частного доказательства; поэтому предмет нашего исследования может быть ограничен только исследованием первичного процента. Факты, лежащие в основе первичного процента, в нескольких словах можно представить следующим образом:

Опыт показывает, что везде, где только капитал затрачивается на производство, при обыкновенном ходе событий выручка или доля выручки, которую капитал доставляет своему собственнику, имеет большую ценность, чем доля капитала, затраченного на ее производство.

Это явление имеет место как в тех сравнительно редких случаях, когда один только капитал содействует образованию выручки, как, например, в превращении молодого вина посредством выдержки в лучшее, старое, так и в тех гораздо более частых случаях, когда капитал кооперирует с другими факторами производства — землей и трудом. Люди, занимающиеся хозяйством, в силу необходимости — мы не будем здесь этого объяснять — распределяют общий продукт по отдельным долям, хотя он получился при непосредственном сотрудничестве факторов. Одна часть приписывается капиталу, как специфический доход с капитала, другая часть приписывается природе, как доход земли, шахт и т. п., третья, наконец, — труду, как вознаграждение за труд³⁶⁰. Опыт показывает, что часть продукта, выпадающая на долю капитала, валовой доход на капитал, в общем имеет большую ценность, чем капитал, затраченный на его приобретение. Таким образом, получается излишек ценности, «прибавочная ценность», которая остается в руках владельца капитала и составляет его первичный процент на капитал.

Следовательно, для объяснения процента на капитал надо объяснить появление «прибавочной ценности». Проблема поэтому более определенно будет звучать так: почему валовый доход с капитала имеет всегда большую ценность, чем капитал, затраченный на его получение? Или другими словами: почему существует постоянная разность между ценностью затраченного капитала и ценностью полученного от него дохода?³⁶¹ Пойдем дальше.

Эту разность ценностей теории производительности должны и желают объяснить производительностью капитала.

Объяснить — это значит открыть полную и достаточную причину, а не приводить только одно условие, оставляя необъясненными другие. Для объяснения прибавочной ценности недостаточно производительности капитала, как не достаточно для объяснения земельной ренты того, что она не может существовать без плодородия почвы, как не достаточно для объяснения явления дождя того, что без силы тяжести вода не могла бы падать на землю.

Для того чтобы объяснить прибавочную ценность производительностью капитала, необходимо доказать или выявить такую производительную силу капитала, которая в состоянии служить полной и достаточной причиной происхождения прибавочной ценности или сама по себе, или же в связи с другими факторами, которые в таком случае также должны быть включены в объяснение.

Это может быть доказано только тремя способами:

1) Если будет доказано или сделано очевидным, что капитал имеет силу, направленную непосредственно на создание ценности, силу, посредством которой капитал может наделять блага, физическому производству которых он содействует, ценностью, словно хозяйственной душой. (Ценностная производительность в буквальном и самом точном смысле.)

2) Если будет доказано или сделано очевидным, что капитал путем оказываемой им услуги способствует производству большего количества или лучшего качества благ, и если вместе с тем будет непосредственно выявлено, что блага большего количества или лучшего качества должны иметь также бо ́льшую ценность, чем капитал, затраченный на их производство. (Физическая производительность, из которой, как необходимое следствие, вытекает прибавочная ценность.)

3) Если будет доказано или выявлено, что капитал путем оказываемой им услуги способствует производству большего количества или лучшего качества благ, и если вместе с тем будет ясно доказано, что (и почему) большее количество или лучшее качество благ должны иметь бо ́льшую ценность, чем капитал, затраченный на их производство. (Физическая производительность с ясно мотивированным возникновением прибавочной ценности.)

Таковы, по моему мнению, единственные комбинации условий, при которых производительность капитала может служить достаточной причиной для объяснения прибавочной ценности. Ссылка на производительность капитала, лежащая вне этих форм, ни в коем случае не может быть убедительна. Если, например, ссылаться на физическую производительность капитала, не делая очевидным и не доказывая того, что увеличенному количеству благ соответствует также «прибавочная ценность», — то, очевидно, такая производительность не может быть достаточной причиной для объяснения данного явления.

Историческое развитие действительно существующих теорий производительности соответствует отвлеченной схеме мыслимых теорий: каждый из возможных типов нашел себе представителей в историческом развитии. Резкое внутреннее различие, наблюдаемое между отдельными типичными направлениями, делает желательным распределение теорий производительности по группам в целях изложения и критики. Группировка будет в общем придерживаться нашей схемы, но не будет совсем с ней тождественна. Те теории производительности, которые относятся к первым двум типам, имеют так много общего, что их целесообразно рассмотреть вместе; между тем в теориях, относящихся к третьему типу, наблюдаются такие значительные разногласия, что здесь является необходимость ввести дальнейшие подразделения.

1. Те теории производительности, которые признают за капиталом непосредственную производящую ценности силу капитала (1-й тип), а равно и те, которые, хотя и исходят из физической производительности капитала, но полагают, что с ней естественно и по необходимости тесно связано возникновение прибавочной ценности (2-й тип), сходятся в том, что непосредственно и без всякого промежуточного звена выводят из предполагаемой производительности прибавочную ценность. Они просто утверждают, что капитал производителен, во всяком случае прибавляют описание его производительного действия, причем описание чисто внешнее, и без дальнейших рассуждений переходят к тому, что объясняют прибавочную ценность предполагаемой производительностью. Я объединю эти учения под названием «наивных теорий производительности». Недостаточность мотивировки, которая характерна для этих теорий, по своей природе доходит нередко до того, что даже остается неясным, придерживается ли автор первого или второго типа, — лишний мотив, побуждающий меня к соединению этих двух родственных направлений в историческом исследовании теории.

2. Те теории, которые исходят из физической производительности капитала, но не считают естественным, что излишек продуктов связан также с прибавочной ценностью, и которые поэтому считают необходимым перейти в своих рассуждениях и в область ценности, я буду называть мотивированными теориями производительности. Они отличаются тем, что к предположению и описанию факта производительности капитала присоединяют более или менее удачное доказательство того, что производительная сила капитала служит причиной получаемой капиталистами прибавочной ценности, и почему это так.

3. От мотивированных теорий производительности следует, наконец, отделить группу теорий, которые, хотя и исходят, как и первые, из физической производительности капитала, но подчеркивают самостоятельное существование, действенность и уступку пользований капиталом. Эти теории я буду называть теориями пользования. Последние усматривают в производительности капитала условие, но не главную причину происхождения прибавочной ценности, и поэтому они заслуживают названия теории производительности уже не вполне. Я предпочел поэтому выделить их и в изложении и отвести им самостоятельный отдел.

2. Наивные теории производительности

Основателем этих теорий является Ж.-Б. Сэй.

Изложение взглядов Сэя на происхождение процента представляет собой для историка науки одну из самых неблагодарных задач. Дело в том, что этот автор, хотя и умеет посредством красивых, стройных слов, которые он употребляет с необыкновенным мастерством, придавать своим мыслям кажущуюся ясность, но на деле он совершенно не дает своим мыслям определенного выражения, и его многочисленные замечания, на которые он раздробляет свою теорию процента, обнаруживают, к сожалению, довольно существенные противоречия. После тщательного анализа я пришел к заключению, что совершенно невозможно рассматривать эти замечания как выражение одной теории, проповедуемой этим автором; Сэй колеблется между двумя теориями, причем он ни одной из них не излагает особенно ясно; тем не менее обе эти теории должны быть отличаемы одна от другой. Одна из них по своему содержанию представляет собою наивную теорию производительности; другая содержит в себе первый зародыш теории пользования. Таким образом, Сэй, несмотря на неясность своих взглядов, занимает в истории литературы о проценте выдающееся место. Он представляет собой своего рода узловой пункт, в котором берут свое начало два самых важных теоретических направления.

Из двух главных сочинений Сэя — «Traité d’Économie politique»³⁶³ и «Cours complet d’Économie politique pratique»³⁶³ — источником для изложения его взглядов на происхождение процента может служить почти исключительно первое, потому что «Cours complet d’Économie politique pratique» совершенно лишен всяких определенных высказываний.

По Сэю, все блага получаются благодаря совместной деятельности трех факторов: природы (agents naturels), капитала и человеческой рабочей силы (faculté industrielle). Эти факторы составляют «производительные фонды», из которых ведут свое начало все блага данной нации, и образуют основное национальное богатство (fortune)³⁶⁴. Блага, однако, не происходят непосредственно из этих фондов: каждый фонд оказывает сначала «производительную услугу» (services productifs), и только из последней получаются уже настоящие продукты.

Производительная услуга выражается в деятельности (action) или работе (travail) фонда. Fonds industriel оказывает свою услугу посредством труда занимающегося в производстве человека, природа посредством деятельности сил природы, деятельности почвы, воздуха, воды, солнца и т. д.³⁶⁷; о том же, в чем выражается производительная услуга капитала, мы получаем менее определенные сведения. В одном месте своего «Traité» Сэй говорит довольно неясно: «Они (капиталы) должны, так сказать, работать сообща с человеческим трудом, и это сотрудничество я называю производительной услугой капитала» (c’est се concours que je nomme le service productif des capitaux)³⁶⁷. Правда, он обещает при этом дать впоследствии более точное объяснение производительной деятельности капиталов, но при исполнении этого своего обещания³⁶⁷ ограничивается описанием видоизменений (transformations), которым подвергаются капиталы в производстве. Удовлетворительной картины деятельности капитала не дает также и «Cours complet». В этом сочинении мы находим только замечание, что капитал работает, если его применяют в производительных операциях. (On fait travailler un capital, lorsqu’on l’emploie dans des opérations productives, I, p. 239). Только косвенным путем, из часто повторяющихся сравнений, мы узнаем, что Сэй представляет себе деятельность капитала однородной с деятельностью человека и деятельностью сил природы. — Впоследствии мы еще увидим, какой вредной по результатам оказалась та неясность, с которой Сэй употребляет многоразличное выражение «service» по отношении к производительному вкладу капитала.

Часть «agents naturels» не находится в частной собственности и оказывает свою производительную услугу безвозмездно; таковы море, ветер, химические и физические взаимодействия веществ и т. д. Услуга же других факторов — человеческой рабочей силы и находящихся в частной собственности сил природы (в особенности земли) — должна давать вознаграждение их владельцам. Вознаграждение дается из ценности благ, произведенных деятельностью этих факторов. Эта ценность распределяется между всеми факторами, которые содействовали ее производству, благодаря содействию services productifs соответственных фондов. В каком же отношении? — Этот вопрос разрешается в конце концов соотношением спроса и предложения по отношению к каждой отдельной услуге. Органом распределения является предприниматель, который приобретает все услуги, необходимые для производства, и оплачивает их по рыночной цене. Таким путем services productifs приобретают ценность, которую надо строго отличать от ценности самого фонда, из которого они ведут свое начало³⁶⁸.

Эта «услуга» составляет также и истинный доход (revenu) собственников. Она представляет собой то, что в действительности фонд дает собственнику. Если последний продает эту услугу или же путем производства «обменивает» ее на продукты, то это только видоизменение, которому подвергается доход.

Весь доход, согласно трем видам производительных услуг, распадается на три части: одна часть представляет собой вознаграждение за труд (profit de l’industrie), другая — земельную ренту (profit du fonds de terre), третья — прибыль на капитал (profit или revenu du capital). Между этими тремя частями существует такая же полная аналогия, как и между различными видами самих services productifs³⁶⁹; каждая из этих частей представляет собой цену производительной услуги, которой пользовался предприниматель при производстве продукта.

Таким образом, Сэй дал внешне довольно гладкое объяснение прибыли на капитал. Капитал оказывает производительную услугу; последняя должна доставлять вознаграждение собственнику; этим вознаграждением является прибыль на капитал. Убедительность этого хода мыслей существенным образом усиливается благодаря постоянно проводимым аналогиям с явлением заработной платы, не нуждающимся в объяснении. Капитал работает совершенно так же, как и человек; его деятельность должна быть вознаграждаема совершенно так же, как и деятельность человека: процент — это точная копия заработной платы.

Если, однако, всмотреться глубже, то начинаются затруднения, а вместе с ними и противоречия Сэя.

Если производительная услуга капитала должна быть вознаграждаема из ценности продукта, то прежде всего должна вообще существовать ценность, которая могла бы быть употребляема для этой цели. Возникает, следовательно, вопрос, на который теория процента во всяком случае обязана дать ответ: почему всегда существует такая ценность, или, выражаясь конкретнее, почему продукты, в производстве которых принимал участие капитал, всегда имеют столь высокую ценность, что, после вычета из таковой вознаграждения на основании существующих рыночных цен остальных принимающих участие в производстве services productifs — труда и пользования землей, — остается еще известная сумма для вознаграждения услуги капитала, притом сумма, достаточная для вознаграждения этой услуги соответственно величине и продолжительности затраты капитала? Почему, например, благо, которое для своего производства требует труда и пользования почвой ценностью в 1000 франков, и производство которого продолжается столько времени, что капитал в 1000 франков, затраченный на покупку этих услуг, восстанавливается по истечении года, будет имеет ценность не 1000 франков, а больше, чем 1000 франков, допустим, 1050 франков? И почему другое благо, на производство которого затрачено совершенно такое же количество труда и пользования почвой, но производство которого продолжается в два раза большее время, будет имеет ценность не 1000 или 1050 франков, а 1100 франков, вследствие чего становится возможным вознаграждать соответственным образом за два года services productifs капитала в 1000 франков³⁷⁰? Нетрудно убедиться, что эта формулировка вопроса о «прибавочной ценности», представляющей собой центральную идею проблемы процента, приспособлена к теории Сэя. Эта идея совершенно еще не затрагивалась в том, что мы до сих пор изложили; мы теперь только к ней переходим.

О причине существования прибавочной ценности Сэй не высказывается с желательной определенностью. Его взгляды на этот вопрос можно подразделить на две группы, между которыми существует довольно глубокое различие. В одной группе Сэй приписывает капиталу силу, непосредственно созидающую ценность: ценность существует потому, что капитал ее создал, и производительная услуга капитала вознаграждается именно потому, что создана необходимая для этого прибавочная ценность. Здесь, следовательно, вознаграждение производительной услуги капитала является следствием существования прибавочной ценности.

Во второй группе замечаний Сэй дает как раз обратное отношение: вознаграждение услуги капитала он представляет как основание, как причину существования прибавочной ценности. Продукты вообще имеют ценность потому, что собственники services productifs, из которых эти продукты ведут свое начало, требуют вознаграждения; последние потому именно и имеют ценность, достаточно высокую для того, чтобы оставить излишек — прибыль на капитал, — что сотрудничество капитала безвозмездно не дается.

К первой группе, кроме многочисленных замечаний, в которых Сэй вообще говорит о «faculté productive» и «pouvoir productif» капитала, относится прежде всего еще полемическое примечание к 4-й главе I книги его «Traité» (с. 71, прим. 2). Сэй полемизирует здесь со Смитом, который будто бы не понял производительной силы капитала и приписывал ценность, созданную капиталом, труду, посредством которого некогда был создан сам капитал, например, маслобойня. «Смит ошибается; продуктом этого предшествовавшего труда является, если угодно, ценность самой маслобойни; но ценность, которая ежедневно создается маслобойней, представляет собой совершенно иную, новую ценность точно так же, как польза от аренды какого-нибудь земельного участка представляет собой ценность, отличную от ценности самого участка, ценности, которую можно потребить, не уменьшая при этом ценности участка». И вот Сэй продолжает: «Если бы капитал не обладал производительной силой, независимо от труда, его создавшего (si un capital n’avait pas en lui-même une faculté productive indépendante de celle du travail qui l’a créé), то чем можно было бы объяснить то обстоятельство, что капитал постоянно дает доход, независимо от прибыли промышленного предприятия, которое пользуется таковым? » Итак, капитал создает ценность, и эта его способность является причиной прибыли на капитал. В другом месте Сэй высказывается в том же духе: «Le capital employé paie les services rendus, et les services rendus produisent la valeur qui remplace le capital employ黳⁷¹ [Примененный капитал оплачивает предоставленные услуги, а предоставленные услуги производят ценность, которая возмещает примененный капитал. — пер. с франц.].

Ко второй группе я отношу прежде всего замечание, которое, хотя и не относится непосредственно к прибыли на капитал, но которое в силу полной аналогии следует также отнести и к таковой. «Те силы природы, — говорит в одном месте Сэй³⁷³, — которые переходят в частную собственность, становятся фондами, созидающими ценность, (deviennent des fonds productifs de valeur) потому, что они не предлагают своего сотрудничества без вознаграждения...» Далее цена продуктов несколько раз ставится в зависимость от величины вознаграждения services productifs, которые принимали участие в их производстве: «Продукт, следовательно, будет дороже тогда, когда его производство требует не только большего количества производительных услуг, но и услуг, лучше вознаграждаемых (plus fortement retri-bues). «Цена поднимется тем выше, чем большую надобность ощущают в этом продукте потребители, чем больше они имеют средств для уплаты и чем высшее вознаграждение в состоянии требовать продавцы производительных услуг»³⁷³.

Наконец, специально к прибыли на капитал относится характерное место в начале VIII главы 2-й книги: «Невозможность создать продукт без сотрудничества капитала заставляет потребителей платить за каждый продукт цену, достаточную для того, чтобы предприниматель, который берет на себя производство такового, мог приобрести услугу этого необходимого орудия». Таким образом, эти слова прямо противоречат выше приведенным³⁷⁵: там вознаграждение капиталиста объясняется существованием «уже созданной» прибавочной ценности, здесь же существование прибавочной ценности объясняется необходимостью вознаграждения капиталиста. Этому последнему взгляду соответствует также и то, что Сэй рассматривает прибыль на капитал как составную часть издержек производства³⁷⁵.

Эти противоречия являются вполне естественным следствием неуверенности, которую Сэй обнаруживает во всей своей теории ценности, в которой он полемизирует против проповедуемой Смитом и Рикардо теории издержек, между тем как сам часто в нее впадает. Довольно характерным для этой неопределенности является, между прочим, и то обстоятельство, что Сэй в выше цитированном месте (Traité, p. 315 и 316) выводит ценность продуктов из ценности их services productifs, в другом же месте, наоборот, ценность fonds productifs из ценности продуктов, которые происходят из таковых: «leur valeur (des fonds productifs) vient donc de la valeur du produit qui peut en sortir»³⁷⁶. Это очень важное место, к которому я еще возвращусь при случае впоследствии.

На основании сказанного я полагаю, что не окажусь несправедливым по отношению к Сэю, если скажу, что он не составил себе определенного мнения об основной причине процента, но неуверенно колебался между двумя мнениями: на основании одного процент существует потому, что капитал его производит, на основании другого потому, что часть издержек «services productifs капитала» требует вознаграждения.

Между обоими этими мнениями существует глубокое внутреннее разногласие, более глубокое, чем это может показаться на первый взгляд. Первое рассматривает явление процента главным образом, как проблему производства, второе — как проблему распределения. Первое кончает свое объяснение непосредственной ссылкой на факт производства: капитал производит прибавочную ценность, поэтому она существует; всякий дальнейший вопрос излишен. Вторая теория только отчасти опирается на сотрудничество капитала в производстве, — которое она, однако, предполагает — но главное объяснение она находит в причинах, которые коренятся в условиях хозяйственного образования ценности и цены. Со своей первой теорией Сэй стоит в ряду наивных теоретиков производительности, своей второй теорией он открывает ряд интересных и теоретически важных «теорий пользования»³⁷⁷.

Следуя установленному мною плану изложения, я пока отступаю от теории пользования Сэя, чтобы изложить ход развития, который приняла наивная теория производительности после Сэя.

Собственно говоря, о развитии здесь не может быть и речи. В самом деле, наиболее выдающимся признаком наивных теорий производительности является то молчание, которым они обходят причинную связь между производительностью капитала и предполагаемым следствием таковой — «прибавочной ценностью»; здесь нет поэтому ничего, что можно было бы развить. Исторически ход наивных теорий производительности представляет собой только монотонный ряд вариаций той простой мысли, что капитал производит прибавочную ценность, а настоящего развития можно ожидать только на следующей ступени, ступени мотивированных теорий производительности.

Наивная теория производительности нашла самое большое число приверженцев в Германии, затем во Франции и Италии; англичане совершенно обошли фазу наивной теории, во-первых, потому, что их общие воззрения, как кажется, вообще не благоприятствуют теории производительности, во-вторых, потому, что со времени лорда Лодердейла они имели уже мотивированную теорию производительности.

В Германии выдвинутая Сэем идея «производительности капитала» стала быстро распространяться. Вначале на производительности капитала не основывали, правда, еще никакой определенной теории, но с течением времени вошло в привычку считать капитал третьим самостоятельным фактором производства наряду с природой и трудом, и при объяснении трех видов дохода — земельной ренты, вознаграждения за труд и ренты на капитал — ставить таковые в зависимость от трех различных факторов производства. Теории некоторых авторов, которые делают это еще нерешительно и с этой точкой зрения соединяют еще представление о другом происхождении процента, я рассмотрел в предыдущем отделе между «бесцветными» теориями.

Вскоре, однако, стали применять идею Сэя к объяснению процента более решительно. Это было сделано уже Шёном³⁷⁸. Он дает еще довольно краткое объяснение. Прежде всего он в довольно умеренных выражениях признает за капиталом свойство «третьего самостоятельного, хотя и косвенного источника благ» (с. 47). При этом он считает вполне доказанным и очевидным то, что капитал должен давать ренту, потому что «доход прежде всего принадлежит тем, кто содействовал ее созданию» (с. 82); ясно, что национальная выручка должна представлять столько различных рент, сколько существует категорий производительных сил и средств» (с. 87). Дальнейшее обоснование — это весьма характерно — считается излишним. Даже полемика, которую Шён ведет со Смитом, не побудила его дать более обстоятельную мотивировку своей точки зрения. Он только в общих выражениях порицает Смита за то, что тот считает участниками производства только непосредственных рабочих, а упускает из вида производительную природу капитала и земли, вследствие чего Смит и приходит к заключению, что рента на капитал основывается на вычете из заработной платы (с. 85 и след.).

Подробнее и с большей определенностью выступает с этим новым учением Ридель³⁷⁹. Он посвящает изложению такового отдельный параграф под заглавием «Производительность капитала». В этом параграфе он, между прочим, говорит следующее: «Производительность, которою вообще обладает капитал при своем применении, проявляется в том, что вещественные ценности, которые затрачиваются на производство для содействия природе и труду, в большинстве случаев не только восстанавливаются, но способствуют также получению излишка вещественных ценностей, который без них не мог бы возникнуть... Продуктом затраты капитала является всегда получающийся результат от применения капитала для производства вещественных ценностей, после вычета ценностей природы и труда, содействующих деятельности капитала... Но во всяком случае нельзя продукт капитала приписывать действующим силам, в которых последний нуждается при своей деятельности, — силам природы и труда. Капитал есть самостоятельная величина совершенно так же, как и эти последние; в большинстве случаев он нуждается в них не больше, чем они в нем» (1, § 366).

В высшей степени характерным является здесь то, что, по мнению Риделя, производительность капитала «проявляется» в факте существования излишка ценности. По его мнению, прибавочная ценность и производительность так неразлучно и вполне естественно связаны между собою, что на основании факта существования прибавочной ценности он заключает о производительности капитала как о единственно возможной причине первой. При таком положении вещей мы не должны удивляться, что и Ридель считает совершенно разрешенным вопрос о причине существования процента исключительно ссылкой на «производительность капитала», и что нигде больше он не дает более определенной мотивировки процента.

Больше всех других писателей содействовал популяризации теории производительности в Германии Вильгельм Рошер.

Этот замечательный ученый, главные заслуги которого, правда, относятся не к области строгих теоретических исследований, к сожалению, обратил очень мало внимания на теоретическую сторону учения о проценте на капитал. Это обнаруживается уже внешним образом в различных грубых ошибках и непоследовательностях. Так, например, в § 179 своего главного сочинения³⁸⁰ Рошер определяет процент как цену за пользование капиталом, хотя это определение подходит только к договорной, а не к «естественной» ренте на капитал, которую в том же параграфе Рошер все-таки называет видом процента. Так, в § 148 он заявляет, что сумма всех ветвей первичного дохода, «очевидно», определяет собою и сумму договорного дохода таковых, а следовательно, и величина «естественной» ренты на капитал определяет собою величину договорной ренты на капитал. Тем не менее в § 183 он разрешает вопрос о величине процентной ставки не на основании первичной ренты, а на основании ничего не доказывающей наемной ренты. По его мнению, цена пользования капиталом зависит от спроса и предложения «прежде всего обращающихся капиталов»; спрос, со своей стороны, зависит от количества и платежеспособности желающих приобрести таковые, в особенности некапиталистов, т. е. земельных собственников и рабочих». На основании изложения Рошера получается, таким образом, впечатление, будто величина ренты на капитал определяется прежде всего соответствующей нормой договорного процента на денежном рынке, и будто только отсюда — в силу закона относительного равенства ренты в различных отраслях — переносится на первичный процент, а между тем, как мы уже видели, существует как раз обратное отношение. Наконец, Рошер в теоретической части своих исследований совершенно не затрагивает чрезвычайно важного основного теоретического вопроса о происхождении процента, а говорит о таковом только вскользь в связи с практической политикой установления процента при обсуждении вопроса о законности процента на капитал.

Как видно из сказанного, Рошер является эклектиком. Его воззрения представляют собой смесь из наивной теории производительности и теории воздержания Сениора. В тексте § 189 он приписывает капиталу «настоящую производительность» и в примечании считает «вполне удачным» способ выражения греков, называвших процент óç, рожденным. В другом примечании он обстоятельно полемизирует с Марксом и его «новым возвращением к старому ошибочному учению о непроизводительности капиталов», причем в качестве убедительного доказательства производительности капитала он, между прочим, приводит прирост ценности сигар, вина, сыра, вообще благ, «которые могут приобрести значительно бо ́льшую ценность (потребительную и меновую) благодаря одной только отсрочке потребления, без всякого нового прибавления труда». В тексте того же параграфа производительность капитала поясняется пресловутым примером рыбака, который первоначально, исключительно при помощи рук, ловит ежедневно три рыбы и потом, собрав благодаря своей бережливости, запас в 100 рыб и изготовив за время их потребления лодку и сеть, ловит с помощью этого капитала ежедневно тридцать рыб.

Во всех этих примерах взгляды Рошера сводятся к тому, что капитал при помощи свойственной ему производительной силы непосредственно создает прибавочную ценность; он не старается при этом отыскать более сложное объяснение происхождения таковой, и поэтому я должен причислить его к наивному направлению теории производительности.

Как я уже заметил выше, Рошер не придерживается строго этого направления, а по форме и по существу соединяет таковое с теорией воздержания. Он считает второй «несомненной» причиной существования процента «действительную жертву, которая заключается в воздержании от потребления капиталов»; он подчеркивает, что при установлении цены за пользование лодкой важным мотивом является жертва сберегающего в течение 150 дней и что процент можно считать вознаграждением за воздержание с таким же правом, как заработную плату вознаграждением за труд. Вообще у Рошера мы встречаем немало плохо скрываемых противоречий. Между прочим, с признаваемой им самостоятельной производительностью капиталов плохо вяжется то, что он считает (§ 183) «потребительную ценность капиталов в большинстве случаев тождественной с ловкостью рабочих и богатством сил природы», между которыми, по его мнению, существует зависимость.

Очевидно, авторитет, которым пользовалось громкое имя Рошера между экономистами Германии, благоприятствовал также распространению его теории процента. Несмотря на то что эта теория, как мы видели, едва ли может считаться удовлетворяющей основным требованиям всякой теории — единству, последовательности и глубине содержания, — она все-таки нашла себе многочисленных сторонников и последователей.

Я не буду останавливаться на довольно значительном числе писателей, которые со времени Рошера просто переняли учение о производительности капитала, совершенно такового не обогащая³⁸¹, и выделю только в немецкой литературе еще одного писателя, который обработал это учение, хотя и не более удачно, чем остальные, но зато с большей обстоятельностью и тщательностью — Фридриха Кляйнвехтера.

Кляйнвехтер высказывается по этому вопросу в различных случаях — сначала подробно в самостоятельной статье: «Beitrag zur Lehre vom Kapital»³⁸², потом только, между прочим, в «Handbuch der politischen Oekonomie» Шёнберга.

Свою самостоятельную статью Кляйнвехтер начинает тем, что прежде всего устанавливает некоторые предварительные понятия, причем производство он определяет как «созидание ценности», а созидание ценности — отождествляя ценность с полезностью — как «производство средств для удовлетворения человеческих потребностей» (с. 322). Способность к производству или производительность не является исключительным преимуществом человека, так как и животные, и растения, и безжизненная природа также могут производить продукты, обладающие способностью служить человеческим потребностям. Так, например, лошадь производит силу (?), корова — молоко, овца — шерсть и т. д. (с. 325). Таким образом, и капитал обладает производительностью. При этом Кляйнвехтер считает производительную способность таким выдающимся свойством капитала, что он на ней целиком строит и определение последнего. «Если согласиться с тем, — говорит он, — что невозможно произвести новое вещество (т. е., новое, основное вещество в смысле химическом), что все наше производство заключается только в созидании ценностей, и что способность производить ценности свойственна не только человеку, но что и вся природа, как безжизненная, так и животные и растения, в состоянии производить ценность так же, как и человек, — то капитал сам собой определяется как благо, производящее ценность» (с. 372).

В этом определении, как это выразительно подчеркивает «во избежание недоразумений» в одном примечании (с. 373, прим. 2) Кляйнвехтер, ценность пока еще обозначает только «способность предмета служить для удовлетворения человеческих потребностей». На основании предыдущих объяснений ценностная производительность данного капитала, например, машины или сырья, обозначает только то, что при его помощи можно производить предметы, годные для употребления, как, например, сукно или одежду. Мысль, что произведенные блага должны иметь больше ценности, чем капитал, их производящий, и что блага эти должны иметь в особенности большую меновую ценность, одним словом, мысль, что продукт должен давать излишек меновой ценности, ни в коем случае не вытекает из пока установленного понятия ценностной производительности.

Вполне неожиданным является поэтому то, что Кляйнвехтер, не изменяя ничего в установленных понятиях, все же выводит ренту на капитал непосредственно из ценностной производительности капитала. «Под рентой в общем виде, — говорит он на странице 382, — понимают постоянный доход, который получается из постоянного источника. А так как здесь капитал был определен, как благо, производящее ценности, то из этого, очевидно, вытекает, что рента на капитал состоит из созидаемых капиталом ценностей».

Ясно, что Кляйнвехтер в своих заключительных словах придает «ценностям, созидаемым капиталом», смысл, которого эти слова до сих пор еще не имели. Если бы он употреблял эти слова теперь в том же смысле, что и прежде, то «ценности, созидаемые капиталом», были бы тождественны со всеми произведенными капиталом благами, оцененными соответственно их потребительной ценности (= полезности). Но это был бы валовой доход на капитал, а не его рента. Для того чтобы отнести «созданные капиталом ценности» к ренте, как это имеет место в данном случае, нужно в двух отношениях сообщить этим словам иное толкование. Во-первых, ценность нужно толковать как меновую, а не как «потребительную», потому что потребительной ценностью в смысле Кляйнвехтера обладают ведь также и свободные блага, как воздух, вода и т. п., которые, без сомнения, не могут дать никакой ренты на капитал, и, во-вторых, производство ценности нужно толковать, как производство «большей ценности», как производство излишка ценности потому, что не весь продукт образует ренту, а только излишек ценности такового.

Могло бы показаться, что теория Кляйнвехтера, благодаря более точным вступительным рассуждениям о «ценностной производительности», поднялась над уровнем «наивных» теорий производительности; но, благодаря вышеприведенному недоразумению, она снова отодвигается к рядам последних: той «ценностной производительности», которую доказал Кляйнвехтер, абсолютно недостаточно для объяснения происхождения прибавочной ценности, а такой ценностной производительности, которая могла бы объяснить происхождение прибавочной ценности, Кляйнвехтер не доказал; остается, таким образом, только ничем не обоснованное утверждение, что капитал производит свою ренту.

В «Handbuch» Шёнберга разбираемый нами автор касается нашей проблемы слишком поверхностно для того, чтобы можно было узнать с полной определенностью позднейшие его взгляды. «Вопрос о производительности капитала, — говорит он довольно осторожно, — это вопрос о том, принимает ли капитал какое-нибудь активное участие в производстве вещественных благ. На этот вопрос следует дать утвердительный ответ ввиду того, что капитал является орудием труда (орудием производства). Как орудие производства, капитал производителен потому, что в производстве он двояким образом содействует труду: во-первых, капитал содействует тому, что человек при помощи этого орудия производства может при одинаковой затрате сил производить больше благ, чем сколько он мог бы производить, если бы был лишен этого орудия производства (производительность капитала в количественном отношении); во-вторых, капитал содействует тому, что человек при помощи этого орудия производства может производить продукты, которых он не мог бы производить без него (качественная производительность капитала)».

В этих словах нет уже речи о способности капитала непосредственно «созидать ценность». Но все-таки и здесь Кляйнвехтер основывает ренту на капитал на производительности последнего. «Оба, капитал и труд, являются действительными и справедливыми источниками дохода потому, что продукты появляются только при сотрудничестве обоих; поэтому выручка от производства должна делиться между этими факторами»³⁸³.

Во Франции теория производительности Сэя снискала себе не меньшую популярность, чем в Германии. Теория эта прямо-таки вошла в моду, и распространению ее мало мешали даже резкие нападения, которые начиная с 40-х годов направлялись против нее со стороны социалистов, в особенности Прудона. Заслуживает внимания, однако, то обстоятельство, что теория производительности у французов редко высказывалась в полной своей чистоте: почти все ее сторонники смешивали ее эклектически с элементами одной или даже нескольких других теорий; таковы, например, — я называю только самых влиятельных авторов — Росси, Молинари, Жозеф Гарнье, а в последнее время³⁸⁴ Ковес и Леруа-Больё.

Так как теория производительности в устах этих ученых не подверглась никакому существенному изменению, то я могу подробно не останавливаться здесь на изложении их учений, тем более что с самыми выдающимися из них мы встретимся еще в одной из следующих глав, между эклектиками.

Я приведу только одно особенно характерное замечание последнего из упомянутых авторов в доказательство того, как прочно держится, несмотря на всю критику социалистов, еще и в настоящее время во французской науке теория производительности. В своем сочинении «Essai sur la repartition des richesses», наиболее замечательной французской монографии на тему о распределении благ, выдержавшей в течение двух лет два издания, Леруа-Больё пишет: «Капитал порождает (engendre) капитал, это неоспоримо». Несколько дальше он протестует против того взгляда, будто капитал порождает процент (engendre un interet) только в юридическом смысле и только вследствие произвола законов: «это действительно совершается, и совершается вполне естественно; законы здесь только копировали природу» («c’est naturellement, materiellement; les lois n’ont fait ici que copier la nature»)³⁸⁵.

Из итальянской литературы разбираемого нами направления я из многих авторов упомяну только об одном, безыскусность формы которого вместе с неясностью самой сути является, на мой взгляд, типичной для наивной теории производительности, — о многочитаемом Шиалойе³⁸⁶.

Этот автор полагает, что факторы производства, к которым он причисляет также и капитал (с. 39), передают продукту или переносят на него свою «возможную» или «потенциальную» ценность, основанную на их способности к производству; затем он полагает, что содействие, которое оказал при созидании ценности каждый из факторов производства, является также непосредственно основанием для распределения продукта между факторами, принимающими участие в производстве, так что каждый фактор при распределении получает созданную им часть ценности, хотя эта часть и не может быть a priori определена в цифрах (с. 100). В связи с этим, Шиалойя называет в частности первичный процент «частью» общей прибыли предпринимателя, «которая представляет производительную деятельность капитала за все время производства» (с. 125).

Перейдем теперь от изложения к критике.

Для этой цели я должен опять разъединить те две ветви наивной теории производительности, которых я соединил в историческом изложении. Все рассмотренные нами учения сходятся в том, что выводят прибавочную ценность из производительной силы капитала без всякого дальнейшего объяснения. Но в основе этих слов могут лежать, как я это уже заметил выше в предварительных замечаниях, две существенно различные точки зрения: производительную силу капитала, на которую ссылаются при объяснении прибавочной ценности, понимают или в буквальном смысле, как ценностную производительность, как способность капитала непосредственно создавать ценность, или же как физическую производительность, как способность капитала создавать особенно много благ или особенно полезные блага, причем в последнем случае не дают никакого дальнейшего объяснения прибавочной ценности, так как считают вполне естественным, что это большее количество благ или эти особенно полезные блага должны заключать в себе излишек ценности.

Большинство наивных теоретиков производительности в изложении своего учения так скупы на слова, что легче установить, что они могли думать, чем то, что они думали; и часто мы можем только догадываться, какой из этих двух точек зрения придерживался тот или другой автор. Так, например, «производительная сила» Сэя допускает в одинаковой степени обе версии; такова же «производительность» Риделя. Напротив, Шиалойя и Кляйнвехтер склоняются, кажется, больше к первой, Рошер со своим примером об обильной рыбной ловле — ко второй. Впрочем, точное установление этого отношения для нас не важно потому, что мы подвергнем нашей критике обе эти точки зрения, а следовательно, и всех авторов, которые придерживаются того или другого взгляда.

Я полагаю, что наивная теория производительности в обеих своих версиях далеко не удовлетворяет требованиям, которые мы вправе прилагать к научному объяснению процента.

Со времени резких критических нападений, которым подверглись теории производительности со стороны социалистической и «социально-политической» школы, неудовлетворительность этих теорий, по крайней мере в немецкой науке, стала очевидной и поэтому я чуть ли не должен опасаться, что буду ломиться в открытые двери, если стану подробно обосновывать произнесенный мною приговор. Тем не менее я не могу отказаться от этого, отчасти потому, что в области рассматриваемых нами идей было высказано так много поверхностных и непродуманных взглядов, что я, как критик, уже никак не вправе делать те же ошибку, отчасти, и даже главным образом, потому, что я намерен опровергать наивную теорию производительности при помощи аргументов, которые существенно отличаются от аргументов критики социалистов, и которые, на мой взгляд, ближе затрагивают суть нашего предмета.

Начнем с первой версии.

Если нас уверяют, что процент обязан своим происхождением своеобразной силе капитала, направленной на созидание ценности, то прежде всего у нас должен возникнуть вопрос: какие существуют доказательства того, что капитал действительно обладает такой силой? Пока эта мысль не доказана, она не может служить достаточным основанием для серьезной научной теории.

Если мы будем просматривать произведения наивных теоретиков производительности, то мы найдем в них некоторые доказательства физической производительности капитала, но не найдем почти ничего такого, что можно было бы назвать попыткой доказать существование силы капитала, непосредственно созидающей ценности. Они утверждают, что такая сила существует, но не ее доказывают, за исключением одного только рассуждения, в котором факт, что при производительной затрате капитала постоянно получается излишек ценности, рассматривается как своего рода основанное на опыте доказательство ценностной производительности. Впрочем, и эта мысль высказывается только очень поверхностно. Сравнительно яснее всего эта мысль высказывается Сэем, когда он в выше цитированном месте (с. 147) спрашивает, каким образом капитал мог бы постоянно приносить самостоятельный доход, если бы он не обладал самостоятельной производительностью, и Риделем, по мнению которого производительность капитала «проявляется» в происхождении излишка ценности³⁸⁷.

Но как обстоит дело с убедительностью этого «основанного на опыте» доказательства? Действительно ли факт, что при применении капитала постоянно получается излишек ценности, содержит в себе достоверное доказательство того, что капитал обладает силой, созидающей ценности?

Конечно, нет, как и факт, что в высоких горах после выпадения снега летом постоянно наступает повышение барометра, не является достоверным доказательством того, что в летнем снеге заключается какая-то магическая сила, поднимающая столб ртути, — наивная теория, которую нередко можно услышать из уст жителей гор. Научная ошибка, которая здесь делается, очевидна: обыкновенные гипотезы смешиваются здесь с доказанными фактами. В обоих случаях мы имеем дело с некоторой эмпирической зависимостью между двумя фактами, причины которой еще неизвестны, а только отыскиваются. В обоих случаях возможны многие причины для объяснения данного явления. В обоих случаях можно поэтому высказать о настоящей причине много гипотез; и объяснение повышения барометра специфической силой летнего снега, а прибавочной ценности на капитал специфической силой капитала, созидающей ценности, является только одной из многих возможных гипотез. Это тем более так, потому что вообще о существовании «сил», при помощи которых объясняется происхождение этих явлений, ничего не известно; эти силы нужно было специально постулировать для данной конкретной цели — объяснения явления.

Сравниваемые нами случаи сходны не только в том, что представляют собой примеры обыкновенных гипотез, но и в том, что они представляют собой примеры плохих гипотез. Вероятность гипотезы зависит от того, находит ли она себе подтверждение также вне того факта, который вызвал ее к жизни, и, в особенности, говорят ли в ее пользу соображения внутренней правдоподобности. Известно, что это не имеет места по отношению к наивной гипотезе жителей гор — ни один образованный человек не верит, будто повышение столба ртути вызывается мистической силой летнего снега. Но не лучше обстоит также дело и с гипотезой о силе капитала, созидающей ценности: с одной стороны, она не подтверждается ни одним другим фактом, — следовательно, она совершенно непроверенная гипотеза; с другой стороны, она противоречит природе вещей — следовательно, она невозможная гипотеза.

Приписывать капиталу силу, созидающую ценности в буквальном смысле слова, значит совершенно не понимать сущности ценности, с одной стороны, и сущности производства, — с другой. Ценность вообще не созидается и не может быть созидаема. Производятся только формы, вещественные фигуры, вещественные комбинации, т. е. вещи, блага. Последние могут, конечно, обладать ценностью, но этой ценности они не выносят с собою в готовом виде из производства, как нечто необходимое: они приобретают ее всегда только извне — из взаимоотношения потребностей и их удовлетворения в хозяйственном мире. Ценность обусловливается не прошедшим благ, а их будущим; она возникает не в мастерских, в которых были созданы блага, а определяется потребностями, которые она должна удовлетворить. Ценность не может быть выкована, как молоток, или соткана, как кусок полотна: если бы это было возможно, то в наших народных хозяйствах не было бы тех ужасных потрясений, которые мы называем кризисами, и единственной причиной которых является то, что массы продуктов, произведенных по всем правилам искусства, не могут приобрести предполагаемой ценности. Производство может создавать только блага, о которых можно предполагать, что, при ожидаемом взаимоотношении между потребностями и их удовлетворением, они приобретут ценность. В известной степени производство напоминает белильщика. Подобно тому, как белильщик подвергает действию солнечных лучей свое полотно, так и производство направляет свою деятельность на такие предметы и места, где оно может ожидать для своих продуктов ценности. Но ценности оно не создает, как не создает солнечных лучей белильщик.

Я полагаю, что могу не приводить других положительных доказательств этой мысли: она кажется мне слишком уже очевидной для того, чтобы нуждаться в таковых. Напротив, не будет, может быть, излишним защитить эту мысль от некоторых возражений, которые на первый взгляд, но только на первый, будто бы противоречат ее верности.

Так, например, всем известно, что ценность благ находится в некоторой, правда не совсем определенной, зависимости от издержек производства. Но не надо при этом упускать из вида того, что эта зависимость имеет место только при известных условиях, из которых одно обыкновенно ясно сознается при формулировке закона ценности издержек, между тем как другое принимается молча, условиях, не имеющих ничего общего с производством: первое заключается в том, что произведенные блага должны также быть полезными, второе — в том, что они должны быть редкими и оставаться таковыми по отношению к спросу.

При помощи доказательства от противного легко установить, что настоящими причинами, определяющими ценность, являются не издержки, а последние два обстоятельства, так скромно стоящие на заднем плане закона издержек: до тех пор, пока издержки делаются на производство вещей, соответственно полезных и редких, т. е. до тех пор, пока издержки соответствуют полезности и редкости благ, до тех пор они соответствуют также и ценности последних и будто ею управляют. Но как только, напротив, издержки делаются на предметы, которые недостаточно полезны или недостаточно редки, как, например, на производство часов, которые не идут, или дерева в местностях с природным богатством такового, или на производство хороших часов сверх требуемого количества, то ценность их не покрывает уже издержек, и исчезает всякий вид, будто бы эти предметы вынесли с собою свою ценность из условий производства.

Второе возражение. Допустим, что мы прежде всего создаем только блага. Но так как без производства благ нельзя создать и их ценности, то мы посредством производства благ, очевидно, создаем также и их ценность. Если кто-либо производит блага ценностью в миллион гульденов, то он, очевидно, вызывает и появление ценности в миллион гульденов, которая никогда бы не возникла без производства; это, кажется, является наглядным доказательством мысли, что и ценность возникает путем производства.

Это возражение, без сомнения, верно, но только не в том смысле, о котором идет речь в нашем спорном вопросе. Оно верно только в том смысле, что производство является одной из причин возникновения ценности, но оно не верно в том смысле, что производство является единственной причиной возникновения ценности, т. е. что вся необходимая для возникновения ценности совокупность причин лежит в области производства.

Между этими двумя значениями существует колоссальная разница, которую я поясню еще лучше на примере. Если, например, вспахать поле паровым плугом, то несомненно, что паровой плуг является одной из причин произведенного хлеба, а вместе с тем и его ценности. Но не подлежит также сомнению то, что возникновение ценности хлеба ни в коем случае не объяснено вполне, если сказать, что паровой плуг произвел ее. Одной из причин производства хлеба, а следовательно, и его ценности, были также и солнечные лучи; однако, на вопрос, почему мера хлеба имеет ценность в 5 гульденов, никто не считал бы удовлетворительным ответ: солнечные лучи создали эту ценность! Или, например, известный спорный вопрос, врождены ли таланты или только приобретаются, разрешить в пользу первого мнения посредством аргумента, что, если бы человек не родился, то не существовали бы также и его таланты, и что, следовательно, не подлежит никакому сомнению, что рождение является причиной таланта!

Применим только что сказанное к нашему спорному вопросу. Наши теоретики производительности не правы потому, что все они слишком уж хотят быть правыми. Если бы они производительную силу капитала понимали только в том смысле, что капитал является одной из причин возникновения ценности, то против этого нельзя было бы ничего возразить. Правда, для объяснения прибавочной ценности этим почти ничего не было бы сделано; в таком случае они высказали бы только формально то, что почти очевидно, а остальные причины возникновения прибавочной ценности они должны были бы, конечно, выяснить. А между тем рассматриваемые нами теоретики полагают, что нашли единственную причину возникновения ценности. Они полагают, что слова: «капитал в силу своей производительности создал ценность или прибавочную ценность» представляют собой такое законченное и полное объяснение существования последней, что нет уже никакой надобности в дополнительном объяснении, — и в этом они глубоко не правы.

Изложенное допускает, однако, еще второе важное применение, которое я сейчас же здесь и укажу, хотя оно собственно направлено и не против теории производительности. Что справедливо по отношению к одному, то справедливо и по отношению к другому — если капитал не может обладать никакой силой, созидающей ценности, потому, что ценность вообще не «созидается», то по той же причине не могут отличаться такой силой и другие элементы производства — земля и человеческий труд. Это упустило из вида то широко распространенное направление, которое подвергает самой строгой критике взгляд, будто бы земля и капитал обладают силой, созидающей ценности, но которое с тем большей решительностью приписывает такую силу труду³⁸⁸.

Я полагаю, что эта критика только низвергла одного идола, чтобы на его место поставить другого. Она опровергла только более широкое предубеждение, чтобы принять более узкое. Человеческий труд, как и все другие факторы, не имеет привилегии создавать ценности. Труд создает блага и исключительно блага, которые ожидают и приобретают свою ценность только в зависимости от потребностей хозяйственной жизни, которые они должны удовлетворять. Причинами того, что существует некоторая, но никак не полная, законная связь между количеством труда и ценностью продуктов, являются совершенно иные обстоятельства, чем «созидающая ценности» сила труда, которая не существует и существовать не может; об этих причинах я уже, правда, очень поверхностно, упомянул выше, когда говорил о случайной связи между издержками и ценностью.

Все эти предубеждения, к сожалению, задержали развитие теории. Они служат причиной слишком поверхностных исследований труднейших научных проблем. Желая объяснить образование ценности, теоретики исследовали ряд причин, иногда даже очень небольшой, для того, чтобы остановиться потом на ложной и основанной на предубеждениях точке зрения: капитал или труд создает ценность. Вследствие этого, однако, упускали из вида дальнейшее исследование действительных причин и тех более глубоких сторон проблемы, в которых и заключаются настоящие ее трудности.

Обратимся теперь ко второму толкованию, которое допускает учение наивных теоретиков производительности. На основании этого толкования производительную силу, приписываемую капиталу, нужно понимать прежде всего как техническую или физическую производительность, т. е. как способность капитала содействовать производству большего количества или лучшего качества благ, чем можно производить без содействия такового; при этом, однако, считают очевидным, что увеличенное количество продуктов, сверх восстановления затраченного на производство капитала, должно заключать в себе и прибавочную ценность. Как обстоит дело с убедительностью этой версии?

Я вполне согласен с тем, что капитал действительно обладает приписываемой ему физической производительностью, т. е. что при его помощи можно произвести большее количество продуктов, чем без него³⁸⁹. Я могу также согласиться, хотя здесь связь не так уж обязательна, — что большее количество благ, произведенных при помощи капитала, обладают также и большей ценностью, чем меньшее количество благ, которое могло быть произведено без его помощи. Но ни одна черта во всем этом ходе мыслей не указывает на то что большее количество благ должно иметь и бо ́льшую ценность, чем субстанция капитала, затраченного на производство таковых, — в чем и заключается сущность объяснения явления прибавочной ценности.

Я поясню это конкретнее на известном примере Рошера. Я охотно соглашаюсь с тем и понимаю, что при помощи лодки и сетей ежедневно ловят 30 рыб, между тем как без этого капитала ловили бы только три. Я охотно соглашаюсь и понимаю, что 30 рыб обладают большей ценностью, чем прежде три рыбы. Что же касается утверждения, что 30 рыб должны обладать большею ценностью, чем амортизационная доля лодки и сетей, затраченных на их ловлю, — то оно отнюдь не обусловливается и не поясняется сделанными предположениями и уж ни в коем случае не вытекает из таковых. Если бы опыт нам не говорил, что ценность выручки на капитал всегда больше ценности затраченного капитала, то наивные теоретики производительности не дали бы нам ни одного аргумента, который заставил бы нас считать необходимым это положение. Могло бы быть и иначе. Почему, например, капиталы, доставляющие большую выручку, не могут, ввиду последней, цениться высоко, так высоко, чтобы ценность капитала равнялась ценности получающегося в большом количестве продукта. Почему, например, лодка и сети, которые за все время своего существования способствуют получению излишка в 2700 рыб, не могут быть равноценны именно тем же 2700 рыбам, получению которых они способствовали? В таком случае — при всей физической производительности — не было бы никакой прибавочной ценности.

У некоторых выдающихся представителей наивной теории производительности встречаются, как это ни странно, такие положительные замечания, на основании которых можно этот последний вывод — отсутствие прибавочной ценности — считать естественным. Некоторые из них прямо-таки высказывают взгляд, что ценность субстанции капитала имеет тенденцию приравниваться к ценности получающегося из него продукта. Так, например, Сэй пишет (Traité, p. 348), что ценность fonds productifs вытекает из ценности продукта, который может получиться из таковых; Ридель в § 91 своей политической экономии развивает подробно мысль, что «ценность средств производства», следовательно, и капитала, зависит главным образом «от их производительных сил или от обеспеченной за ними, в силу неизменных основных законов, производства, способности оказывать большее или меньшее содействие в производстве вещественных ценностей»; а Рошер в § 149 своих «Основ» говорит: «Впрочем, земля имеет с другими средствами производства то общее, что ее ценность главным образом обусловливается ценой ее продуктов».

А что, если, согласно с только что сказанным, ценность капитала вполне приноровится к ценности продуктов, если она будет совершенно равна последней? Неужели это невозможно? Куда же в таком случае денется прибавочная ценность?³⁹⁰

Если даже прибавочная ценность фактически связана с физической производительностью капитала, — хотя на деле это, конечно, не верно — то все же теория, считающая первую естественным следствием второй, не поясняя этого ни одним словом, не выполнила своей задачи.

Резюмируем.

Наивная теория производительности не удовлетворительна ни в одном из возможных толкований производительности капитала, при помощи которой старались объяснить процент. Если эта теория признает силу капитала, непосредственно созидающую ценности, то она признает невозможное. Ни у одного из элементов производства нет такой силы, которая непосредственно и по необходимости сообщала бы ценность производимым продуктам. Фактор производства никогда не может быть окончательным источником ценности: где бы ни являлась ценность, она имеет свою последнюю причину в соотношении человеческих потребностей и удовлетворения таковых. Основательное объяснение процента должно дойти до этого последнего источника. А между тем гипотеза о силе, создающей ценности, старается обойти эту последнюю и самую трудную сторону доказательства посредством не выдерживающего критики предположения.

Если же разбираемое нами направление понимает эту производительность только как физическую производительность, тогда его ошибка заключается в том, что оно рассматривает прибавочную ценность как естественную спутницу этой производительности. Так как оно ни одним словом ближе не обосновывает этого quasi-естественного явления, то и в этом случае самая важная и трудная часть объяснения не выполнена.

Широкое распространение, которое, несмотря на такие недостатки, нашла себе наивная теория производительности, вполне понятно. Нельзя отрицать того, что на первый взгляд эта теория производит чрезвычайно подкупающее впечатление. Капитал бесспорно содействует производству и содействует производству «большего» количества продуктов. Притом наблюдается, что в конце каждого производства, в котором принимает участие капитал, на долю предпринимателя выпадает излишек, «surplus», и что величина последнего всегда соответствует величине затраченного капитала и продолжительности его применения. При таких обстоятельствах действительно весьма естественно привести существование этого «излишка» в связь с той производительной силой, которая заключается в капитале. Было бы даже удивительно, если бы не была выдвинута теория производительности.

Продолжительность господства этой теории зависит, без сомнения, от того, когда начнут относиться критически к смыслу слова: «производительный». Пока этого не делают, теория производительности кажется верным изображением действительности: теория эта, говоря словами Леруа-Больё, «n’a fait ici que copier la nature³⁹¹». Но если относиться к нему критически, то теория эта представляет собой сплетение диалектических подтасовок, благодаря злоупотреблению растяжимым понятием «производительный излишек» капитала.

Ввиду этого наивная теория производительности является, так сказать, предопределенной теорией процента примитивного и полузрелого состояния науки. Но этой теории предопределено также исчезнуть, коль скоро наука перестанет быть «наивной»; а если теория эта и в настоящее время³⁹² пользуется таким широким распространением, то этим современная национальная экономия отнюдь не может гордиться.

3. Мотивированные теории производительности

Мотивированные теории производительности тождественны с наивными в том, что они тоже видят последнюю причину процента в производительной силе последнего. Но в обработке этой основной мысли эти теории обнаруживают два преимущества по сравнению с наивными теориями. Во-первых, они отрешились от мистицизма сил, «создающих ценность», и, оставаясь на почве реальных фактов, понимают под производительностью капитала исключительно физическую производительность. И, во-вторых, они уже не находят естественным того, что физическая производительность обязательно должна сопровождаться излишком ценности. Поэтому они вводят в свои доказательства специфическое объяснение того, что увеличение продукта должно непременно вести к излишку ценности.

Конечно, научное значение всех этих теорий зависит от того, выдерживает ли это специфическое объяснение критику или же нет. Так как различные авторы нашей группы сильно расходятся в мнениях относительно природы этого объяснения, то в изложении и критике отдельных учений в этой главе я должен выделить индивидуальность каждого больше, чем это требовалось при разборе почти однообразных «наивных» теорий. Конечно, этим я немало обременяю и самого себя и моих читателей, но освободить себя и читателей от этой задачи я мог бы только в том случае, если бы я отказался также от беспристрастной и основательной критики. Если кто-нибудь хочет сказать нечто особенное, то беспристрастный критик должен дать ему возможность высказаться особо и должен таким же образом ему ответить, а не отделываться общей фразой от рассмотрения индивидуальных особенностей.

Ряд мотивированных теорий производительности открывает теория лорда Лодердейла³⁹³.

Лодердейл представляет собою личность, весьма важную для истории литературы процента на капитал. Он лучше всех своих предшественников сознает тот факт, что здесь надо разрешить великую проблему. Прежде всего он выразительно формулирует проблему: «Какова природа прибыли на капитал и каково ее происхождение?» Затем он дает хорошо продуманную критику тех немногих авторов, которые высказались до него по поводу первичного процента на капитал; он, наконец, первый дает вместо разбросанных замечаний стройную и законченную теорию.

Лодердейл начинает свою теорию процента тем, что в противоположность Смиту называет капитал третьим основным источником богатства наряду с землей и трудом (p. 121). Затем он обстоятельно рассматривает, каким образом капитал действует как источник благ (p. 154—206), и здесь уже в самом начале мы находим у него очень замечательное место, где он формально ставит проблему процента, важность и трудность которой он вполне сознает³⁹⁴.

Взгляды, высказанные его предшественниками, не могут его удовлетворить; он категорически отвергает учение Локка и Смита, полагающих, что процент сводится к приросту ценности, произведенной трудом рабочих, направленным на блага, составляющие капитал, как и учение Тюрго, который, на его взгляд, слишком поверхностно приводит процент в связь с возможностью получить ренту путем покупки земли.

Лодердейл, напротив, формулирует свою собственную теорию следующим образом: «Во всяком случае, когда капитал затрачен на предприятие и приносит прибыль, последняя всегда получается или потому, что капитал заменяет собою (supplant) некоторое количество труда, который в противном случае должна была бы выполнить рука человека, или же потому, что капитал выполняет некоторое количество труда, выполнение которого недоступно силам человека» (p. 161).

Называя силу капитала, заменяющую собою труд, причиной прибыли на капитал, Лодердейл ссылается на то же обстоятельство, которое мы согласились называть физической производительностью капитала, несколько изменив лишь название. И, в самом деле, Лодердейл сам несколько раз определенно называет капитал «производительным» и «производящим»³⁹⁵.

Но еще не затронут главный вопрос: каким образом на происхождение прибыли на капитал влияет сила капитала, заменяющая собою труд? На основании дальнейших указаний, данных по этому поводу Лодердейлом, это происходит в силу того, что собственник капитала имеет возможность присвоить себе заработную плату рабочих, замещенных капиталом, целиком или, по крайней мере, отчасти.

«Допустим, — говорит Лодердейл в одном из многих примеров, посредством которых он желает доказать правильность своей теории³⁹⁶, — что человек при помощи вязальной машины может изготовить в день три пары чулок, и что для того, чтобы изготовить то же количество чулок в то же время и того же качества, необходимо шесть ручных чулочников: очевидно, что хозяин вязальной машины за изготовление трех пар чулок может требовать вознаграждения пяти ручных чулочников и может получить таковое, так как потребитель, если он отдает ему предпочтение перед ручными чулочниками, все еще сбережет при покупке чулок вознаграждение одного чулочника» (с. 165).

При этом Лодердейл сейчас же старается опровергнуть возможное возражение. «Прибыль, получаемая обыкновенно собственником машин, будучи незначительной сравнительно с вознаграждением за труд, замещенный машиной, может возбудить сомнение в правильности этого взгляда. Существуют насосы, которые ежедневно выкачивают из каменноугольных копей больше воды, чем могли бы вынести на плечах триста человек; ...притом издержки, сопровождающие работу насоса, несомненно значительно меньше, чем вознаграждение рабочих, которых замещает насос. Это, конечно, справедливо по отношению ко всем машинам».

Но это явление, говорит Лодердейл, не должно нас смущать. Оно является следствием того, что прибыль, получаемая при употреблении машины, также подчиняется универсальному регулятору цены — соотношению между предложением и спросом. «Пример патента или исключительной привилегии на пользование машиной... осветит это еще лучше».

«Если существует такая привилегия на изобретенную машину, которая при помощи труда одного человека совершает работу, требовавшую для своего выполнения обыкновенно труда четырех человек, то вознаграждение этих последних, очевидно, будет служить мерилом требований (charge) собственника патента до тех пор, пока действителен патент — ввиду того, что исключительная привилегия собственника машины на пользование таковой исключит возможность всякой конкуренции при выполнении этой работы, за исключением работы, выполняемой руками четырех человек; чтобы обеспечить своей машине постоянную деятельность, собственник патента должен только требовать меньшего вознаграждения, чем вознаграждение за труд, замещенный машиной. Но истекает срок патенту, является конкуренция других машин того же рода — теперь требования собственника машины должны подчиниться тому же принципу, что и все остальное, т. е. количеству машин или (что одно и то же) легкости приобретения таковых в зависимости от спроса».

Этим Лодердейл считает окончательно доказанным то, что причина и источник прибыли на капитал действительно заключаются или в сбережении труда, или заработной платы.

Является ли это доказательство удачным? Действительно ли Лодердейл при помощи вышеизложенного вывода объяснил происхождение процента? Внимательный разбор его аргументов немедленно заставит нас дать отрицательный ответ.

Правда, отправная точка аргументами Лодердейла безупречна. Я согласен — мы будем разбирать этот вопрос на примере, выбранном самим Лодердейлом, — что человек при помощи машины может изготовить столько же чулок, сколько шесть чулочников без машины. Совершенно верно и то, что собственник машины может требовать за ежедневную работу таковой вознаграждения пяти чулочников в случае монополии машины, а в случае неограниченной конкуренции, конечно, соответственно меньше, причем после вычета заработной платы человека, обслуживающего машину, на долю собственника машины ежедневно выпадет еще заработная плата четырех человек — при свободе конкуренции опять-таки соответственно меньше, но все же известная сумма останется. Таким образом, действительно доказано, что капиталист получает некоторую долю ценности.

Но эта доля капиталиста, существование которой действительно доказано Лодердейлом, представляет собой не чистый процент, подлежащий объяснению, не profit, а только валовой доход от пользования капиталом. Заработная плата пяти человек, присваиваемая капиталистом, или — правильнее — заработная плата четырех человек, выпадающая собственно на его долю, после вычета заработной платы человека, обслуживающего машину, представляет собой валовой доход, получаемый при помощи машины. Чтобы получить содержащуюся в последнем чистую прибыль, надо, очевидно, еще вычесть из этой суммы амортизационную долю машины. Лодердейл, который в своем доказательстве постоянно имеет в виду «profit», или не обратил внимания на это обстоятельство и смешивает поэтому валовой процент с чистым, или же считает очевидным, что после вычета амортизационной доли капитала из валового дохода должен получиться некоторый остаток — чистая прибыль. Если верно первое предположение, то Лодердейл впал в явную ошибку; если верно второе, то он без всяких доказательств постулирует то, что как раз труднее всего доказать, даже более, то, что только и составляет предмет затруднения, а именно то, что и почему, после вычета субстанции затраченного капитала из валового дохода на таковой, должна остаться еще некоторая прибавочная ценность; в этом как раз и заключается центр тяжести проблемы процента.

Для более рельефной иллюстрации при помощи цифровых данных того обстоятельства, вокруг которого все вращается, допустим, что ежедневная заработная плата рабочего равняется одному гульдену и что машина может просуществовать год до окончательной негодности. В таком случае валовое пользование машиной будет приносить ежегодно 4 × 365, т. е. 1460 гульденов; чтобы получить содержащийся в этой сумме чистый процент, нужно, очевидно, из этой суммы вычесть всю ценность капитала — машины, совершенно изношенной в течение года. Как же велика эта ценность капитала? Очевидно, в этом вопросе и заключается вся суть. Если ценность капитала меньше 1460 гульденов, то остается чистый процент, если она равняется или же больше 1460 гульденов, то не может быть никакой прибыли.

Относительно этого решающего обстоятельства Лодердейл не только не дает никаких доказательств, но не делает даже никаких предположений. В его теории нет ни одного места, которое исключало бы возможность предположить, что ценность капитала — машины может достичь всей суммы в 1460 гульденов. Напротив, если мы вместе с Лодердейлом будем смотреть на машину, как на предмет монополии, то мы с известным правом можем предположить, что цена машины очень велика. Опыт, конечно, говорит нам, что машины и вообще капитал не могут стоить столько, сколько дают, как бы высоко ни поднималась их монопольная цена. Но это говорит только опыт, а не Лодердейл; последний совершенно не объясняет этого факта, наблюдаемого на опыте, и поэтому он не затрагивает даже центральной идеи проблемы процента.

В том видоизменении примера, в котором Лодердейл предполагает полную свободу конкуренции, мы, конечно, могли бы предположить, что ценность машины определяется, по крайней мере условно, величиной издержек производства. Но зато в этом случае колеблется второй решающий фактор — величина валового использования машины. Если, например, величина издержек, а следовательно, и предполагаемая ценность машины равняется 100 гульденам, то получение чистого процента будет зависеть от того, превышает ли ежедневное валовое использование машиной 100/365 гульдена или нет. Превышает ли оно эту норму? Относительно этого Лодердейл ограничивается замечанием, что требования капиталиста «должны подчиниться тому же принципу, что и все остальное», т. е. соотношению между предложением и спросом. Другими словами, он не говорит нам ничего.

А об этом следовало бы говорить и притом не только говорить, но и доказать сказанное. Дело в том, что ни в коем случае нельзя считать очевидным, будто бы валовое пользование больше ценности машины, которая в силу свободы конкуренции понизилась до уровня издержек производства. Напротив, если в пользовании машиной существует полная свобода конкуренции, то последняя влияет также на ценность продуктов, в данном случае на ценность чулок, и уменьшает, таким образом, валовой доход от машин. До тех пор пока машина приносит больше, чем стоила, предприниматель получает прибыль, и существование последней, как и следовало бы ожидать, будет служить импульсом к дальнейшему распространению машин, пока в конце концов, благодаря все более и более усиливающейся конкуренции, эта специальная прибыль не исчезнет совершенно. А почему конкуренция должна остановиться раньше? Почему, например, она должна остановиться уже тогда, когда валовое пользование машиной, стоящей 100 гульденов, понизится до 110 или до 105 гульденов, так что оно все еще будет давать чистый процент в 10 или в 5%? Этот вопрос требует основательного объяснения, а Лодердейл не привел ни одного слова для его доказательства.

Таким образом, объяснение Лодердейла не достигло своей цели. На деле Лодердейл объяснил только то, что вовсе не нуждалось в объяснении, а именно то, что капитал дает валовой процент, валовой доход. А того, что непременно должно было быть объяснено, т. е., что от валового дохода всегда получается чистый доход, остается по-прежнему туманным.

Наш взгляд едва ли изменит доказательство от противного, которым Лодердейл хочет подтвердить верность своей теории и которому он приписывает большое значение. Он доказывает, что во всех тех случаях, когда машина не сберегает труда, когда, например, машина требует трех дней для изготовления пары чулок, между тем как ручной чулочник выполнит ту же работу в два рабочих дня, «profit» не существует. По мнению Лодердейла, это является ясным доказательством того, что «profit» действительно является следствием силы капитала, замещающей труд (с. 164 и след.).

Это доказательство слабо. Оно, конечно, доказывает, что сила машины, замещающая труд, представляет собой необходимое условие «profit»; это, впрочем, разумеется само собою, так как без этого качества машина не обладала бы свойством полезности и даже не представляла бы собой блага. Но это рассуждение ни в коем случае не доказывает того, что процент вполне объясняется этой силой. При помощи аналогичного доказательства от противного Лодердейл мог бы доказать справедливость прямо противоположной теории, а именно, что прибыль на капитал является следствием деятельности человека, обслуживающего машину. Если никто не обслуживает машины, то машина бездействует, а если она бездействует, то она не дает и прибыли. Отсюда — рабочий создает прибыль на капитал.

Я нарочно представил с большей точностью все ошибки, к которым ведет ход доказательства Лодердейла, так как моя критика относится не к одному только Лодердейлу, она относится ко всем тем, кто, при объяснении процента производительностью последнего впал в ту же ошибку, что и Лодердейл. И мы увидим, что число тех авторов, критику которых я дал здесь a priori, отнюдь не мало, и что среди них найдется не одно славное имя.

Первого известного, но не вполне решительного последователя Лодердейл нашел в Мальтусе³⁹⁷.

Как известный сторонник точных определений, Мальтус тщательно определил и природу прибыли на капитал: «Прибыль на капитал заключается в разности между ценностью аванса, необходимого для производства блага, и ценностью готового продукта» (с. 293). «Доля прибыли, — продолжает он с большей точностью, чем благозвучием, — представляет собою отношение разности ценности аванса (advances) и ценности готового продукта к ценности аванса; эта доля изменяется с изменением ценности аванса относительно ценности продукта» (с. 294).

После таких слов можно было бы задать вопрос, почему вообще должна существовать такая разность между ценностью аванса и ценностью продукта. К сожалению, Мальтус не доходит до определенной постановки этого вопроса. Он обращает все свое внимание на исследование величины процента и уделяет вопросу об его происхождении лишь несколько скудных замечаний.

В самом обстоятельном из этих замечаний Мальтус указывает на производительность капитала, подобно тому, как это сделал до него Лодердейл. Благодаря авансированию капитала — орудий, средств к жизни и сырого материала — рабочему дается возможность произвести в восемь или десять раз больше, чем он мог бы произвести без такового. На первый взгляд это как будто дает капиталисту право присвоить себе всю разность между результатами труда рабочих, не получивших такой помощи, и рабочих, получивших ее. Но увеличение производительности труда влечет за собою увеличение предложения продуктов, которое, в свою очередь, влечет за собою падение цен таковых. Вследствие этого вскоре должно уменьшиться и вознаграждение за капитал и уменьшиться до уровня, «необходимого для того, чтобы при данном состоянии общества еще можно было вынести на рынок продукт, в производстве которого принимал участие капитал». Заработная плата останется при этом почти неизменной, так как напряжение и ловкость рабочих останутся почти такими же, какими они были до применения капитала. «Поэтому, — продолжает Мальтус, проясняя свою точку зрения при помощи полемического замечания, — не совсем верно считать прибыль на капитал вычетом из продукта труда, как это делает Адам Смит. Прибыль на капитал является только справедливым вознаграждением за предоставленный капиталистом капитал»³⁹⁸.

В этом рассуждении нетрудно уловить основные мысли теории производительности Лодердейла, которые только излагаются в несколько измененном виде и с меньшей точностью. Только одна черта указывает на другое направление: это не слишком выделяемое замечание, что при натиске конкуренции всегда должна остаться доля капиталиста, т. е. столько, «сколько необходимо для того, чтобы можно было вынести на рынок продукт, в производстве которого принимал участие капитал». Мальтус даже не считает нужным мотивировать этот нюанс ни одним словом. Но уже то, что он вообще высказывает эту мысль, свидетельствует о том, что, на его взгляд, в образовании прибыли на капитал принимает участие наряду с производительностью капитала еще какая-то сила.

Еще ярче эта мысль проявляется в том, что Мальтус открыто называет прибыль на капитал составной частью издержек производства³⁹⁹.

Ясная формулировка этого взгляда, к которому клонились уже Смит и Рикардо, хотя точно его и не формулировали⁴⁰⁰, представляет собою весьма важное событие в истории вопроса. Это событие вызвало очень интересный спор, который с большим оживлением велся в течение нескольких десятилетий, первоначально только в английской литературе, а потом и в других, спор, который косвенно очень содействовал развитию теории процента. Ввиду того, что спор шел о том, входит ли прибыль на капитал в состав издержек производства или нет, неизбежно должна была появиться необходимость более точно исследовать ее природу и происхождение.

Отношение теоретика к тому взгляду, что процент представляет собою составную часть издержек производства, должно быть существенно иным, чем отношение историка теории. Теоретик будет считать эту мысль глубоким заблуждением; таков, например, взгляд современника Мальтуса, Торренса⁴⁰², и в последнее время Пирсторфа, который отзывается об этой мысли очень резко, по-моему, слишком даже резко⁴⁰². Для теоретика прибыль на капитал представляет собой не жертву, необходимую в производстве, а долю его плодов. Называть прибыль жертвой можно было только вследствие грубого смешения двух различных точек зрения — народнохозяйственной и частнохозяйственной, т. е. точки зрения отдельного предпринимателя, который, конечно, считает уплату процентов за взятый им в ссуду необходимый капитал жертвой. Но в этой неудачной формулировке все же заключается важная, возвышающаяся над неудовлетворительной теорией производительности мысль, которую, очевидно, имел в виду Мальтус, а именно мысль, что жертвы производства не исчерпываются трудом, который тратится на производство, отчасти косвенно, будучи осуществленным в субстанции капитала, отчасти же непосредственно, и что наряду с этой жертвой требуется еще специальная жертва со стороны капиталиста, которая также должна вознаграждаться. Мальтус не был еще в состоянии точно определить природу этой жертвы. Тем не менее в своеобразном определении прибыли на капитал, как составной части издержек, историк теории найдет интересный переход от первых намеков Адама Смита, что капиталист должен получать прибыль, потому что в противном случае не было бы в его интересах накоплять капитал, к более точным теориям Сэя, считающего жертвой, требующей вознаграждения, и составной частью издержек — services productifs, Германна, считающего таковыми «пользование капиталом», и, в особенности, Сениора, выдвигающего на первый план «воздержание» капиталиста. У Мальтуса, конечно, зачатки этих учений еще так слабы, что не в состоянии одержать верх над более грубым объяснением, которое он, по примеру Лодердейла, основывает на производительности капитала.

Из рассуждений Мальтуса о величине прибыли на капитал (с. 294 и след.) видно, что ни одно из этих объяснений не вошло в кровь и плоть его теории. Было бы естественно выводить величину процента из стечения тех же сил, которые вообще вызывают явление процента; между тем Мальтус объясняет таковую влиянием совершенно разнородных факторов, а именно — величины заработной платы, с одной стороны, и цены продуктов — с другой. При этом он рассуждает следующим образом. Прибыль представляет собой разность между ценностью авансируемых издержек и ценностью продукта. Следовательно, прибыль будет тем больше, чем меньше авансируемые издержки и чем больше ценность продукта. А так как наибольшую и самую существенную часть авансируемых издержек составляет заработная плата, то причинами, определяющими величину прибыли, являются, с одной стороны, величина заработной платы, а, с другой, цена продукта.

Как бы это объяснение ни казалось логичным, тем не менее оно не вникает в суть дела; это не трудно показать. Я позволю себе привести сравнение. Допустим, что требуется найти причины, определяющие величину расстояния между гондолой поднявшегося в воздух воздушного шара и этим последним. На первый взгляд уже ясно, что эту причину надо искать в длине каната, соединяющего гондолу с шаром. Но что мы сказали бы, если бы кто-либо стал вести исследование таким образом: «Расстояние равно разности между абсолютными высотами шара и гондолы; следовательно, все то, что увеличивает абсолютную высоту поднятия шара и уменьшает абсолютную высоту поднятия гондолы, увеличивает также и искомое расстояние, и, наоборот, все то, что уменьшает абсолютную высоту поднятия шара и увеличивает абсолютную высоту поднятия гондолы, уменьшает это расстояние». И вот объясняющий приводит для пояснения всевозможные моменты, которые могли бы повлиять на абсолютное поднятие шара и гондолы, — плотность воздуха, вес оболочки шара и лодки, число лиц в лодке, легкость газа, наполняющего шар, и т. д. — одним словом, все, только не длину каната, соединяющего шар с гондолой!

Совершенно так же поступает и Мальтус. Он на многих страницах исследует причины, почему заработная плата велика или мала; он неутомимо полемизирует с Рикардо, что трудность или легкость обработки земли не представляет собою единственной причины высокой или низкой заработной платы, так как на нее влияет также и количество капитала, который затрачивается на приобретение труда; он так же неустанно утверждает, что соотношение между предложением продуктов и спросом на них, повышая или понижая цены последних, является причиной высокой или низкой прибыли на капитал; но он упускает из вида самый простой вопрос, от которого все зависит: какая сила препятствует заработной плате подняться до уровня цены продукта? Какая сила устанавливает разность между этими двумя факторами, независимо от абсолютного их уровня, разность, представляющую собою прибыль на капитал?

Только поверхностно, поверхностнее даже, чем это делает в аналогичном случае Рикардо, Мальтус намекает на существование такой силы в замечании, что постепенное падение нормы прибыли в конце концов должно приостановить⁴⁰³ «возможность и желание накоплять капитал». Но он так же, как и Рикардо, не сумел использовать этот элемент для объяснения величины прибыли.

Наконец, совершенно неубедительным становится объяснение Мальтуса потому, что он не сумел найти более содержательного аргумента, чем соотношение предложения и спроса для одного из, на его взгляд, решающих факторов, а именно, для величины цен продуктов⁴⁰⁵. Вследствие этого нельзя опровергнуть взгляда Мальтуса, но его объяснение теряет всякое значение. Само собою разумеется, что на величину процента влияет соотношение предложения известных благ и спроса на них, раз сам процент представляет собой цену или разность цен⁴⁰⁵.

После Мальтуса теория производительности капитала разрабатывалась в Англии только еще Ридом⁴⁰⁶, который, однако, соединил ее с другими теориями; поэтому мы встретимся с ним потом между эклектиками. Зато мы находим аналогичные взгляды несколько позже в сочинениях некоторых знаменитых североамериканских писателей, особенно у Генри Кэри и Пешайна Смита.

В нашем запутанном вопросе теория Кэри⁴⁰⁸ является одной из самых запутанных. Взгляды, высказанные им по поводу процента, представляют собой вереницу неимоверно грубых и поверхностных ошибок, так что трудно понять, каким образом такие ошибки могли пользоваться когда-либо уважением в научном мире. Я бы не высказал своего мнения в такой резкой форме, если бы теория процента Кэри и в настоящее время⁴⁰⁸ не пользовалась у многих уважением, которое я считаю весьма неуместным. Она принадлежит к тем теориям, которые, на мой взгляд, дискредитирует не только автора, но и науку, легковерно принявшую такую теорию не потому, что она ошибается вообще, а потому, что ошибки, в которые она впадает, непростительны. О том, сужу ли я слишком строго, читатели сами могут убедиться на основании нижеследующего.

Кэри не дал абстрактной формулировки своих взглядов на происхождение процента на капитал. Он вообще любит выводить объяснения хозяйственных явлений из примеров первобытных условий жизни Робинзона; и по поводу нашей проблемы он только рисует картину происхождения процента на капитал, причем его взгляды на причины данного явления отражаются только в некоторых характерных чертах, служащих ему в качестве декорации. На основании таких картин мы должны составить себе представление о теории Кэри.

Кэри рассматривает наш вопрос ex professo в 41-й главе своих «Основных понятий», озаглавленных «Заработная плата, прибыль и процент». После нескольких вступительных слов мы находим в § 1 этой главы следующую картину:

«Пятница не имел лодки и не достиг еще умственного развития, необходимого для производства этого орудия. Если бы Крузо имел лодку, а Пятница хотел бы ее получить у него, то первый, наверно, сказал бы ему: «На некотором расстоянии от берега находится много рыб, у самого же берега их мало. Если ты будешь трудиться без помощи моей лодки, то, несмотря на все твои усилия, ты с трудом только найдешь себе пищу, необходимую для поддержания жизни; с помощью же лодки ты за половину этого времени поймаешь столько рыб, сколько нужно нам обоим. Поэтому дай мне три четверти всех рыб, которые ты поймаешь, а остальные я уступаю тебе за твой труд. Это даст тебе возможность заготовить большой запас пищи; к тому же у тебя останется много свободного времени, которое ты можешь употребить на улучшение жилища и одежды». Как бы жестоки ни были на первый взгляд эти условия, Пятница все же принял бы это предложение и извлек бы прибыль из капитала Крузо, несмотря на то что он должен был дорого заплатить за пользование таковым»⁴⁰⁹.

До сих пор, как мы видим, теория Кэри представляет собой довольно точную копию с теории Лодердейла. Кэри, подобно Лодердейлу, исходит из того, что капитал является причиной увеличения продукта. Вследствие этого капиталист получает некоторое вознаграждение за предоставленное им пользование капиталом, и это вознаграждение — как это видно из многих мест — Кэри, как и Лодердейл, не задумываясь, отождествляет с объясняемым им процентом на капитал, между тем как это вознаграждение представляет собой, очевидно, только валовой доход на капитал.

То обстоятельство, что Кэри, в противоположность Лодердейлу, называет капитал не самостоятельным фактором производства, а только орудием⁴¹⁰, не существенно: существенная черта, что он считает увеличение продукта, вызванное применением капитала в производстве, причиной процента на капитал, все же остается.

Лодердейла можно упрекнуть только в смешении валового пользования с чистым; между тем Кэри смешивает целый ряд понятий. Он смешивает не только валовое пользование с чистым, но смешивает также оба эти понятия с самым капиталом. Он делает это не случайно, а принципиально: он вполне сознательно отождествляет причины высокого или низкого процента на капитал с причинами высокой или низкой ценности самого капитала, причем он прямо-таки объясняет величину процентной ставки величиной ценности самого капитала.

Это необыкновенное смешение понятий наблюдается везде, где Кэри говорит о проценте на капитал. Для изложения его рассуждений я пользуюсь, главным образом, VI главой (о ценности) и XLI (о заработной плате, прибыли и проценте), в которых Кэри высказывается по нашему вопросу наиболее подробно и последовательно.

По известной теории ценности Кэри мерилом ценности всех благ является величина издержек, необходимых для их воспроизводства. Прогресс хозяйственного развития не представляет собой ничего иного, как расширение власти человека над природой; этот прогресс и даст человеку возможность производить необходимые блага со все меньшими издержками. Это относится, между прочим, и к тем орудиям, которые составляют капитал человека; следовательно, ценность капитала имеет тенденцию все больше и больше падать с развитием культуры. «Количество труда, необходимого для воспроизводства данного капитала и для дальнейшего увеличения его размеров, уменьшается с каждой стадией прогресса. Ценность раньше образованных капиталов постоянно падает; в зависимости от этого так же постоянно возрастает и ценность труда»⁴¹¹.

Наряду с падением ценности капитала и как следствие такого падения происходит и падение цены за пользование им. Этой мысли Кэри собственно не доказывает, — он ее, по-видимому, считает очевидной, что, собственно говоря, и верно — он, не задумываясь, прямо включает ее в картину хозяйственного развития Робинзона. Он рассказывает, что собственник первого топора мог бы требовать за временную уступку такового в вознаграждение больше половины дров, которые можно срубить за данное время при помощи этого орудия, между тем как с течением времени, когда за меньшую цену можно >приобрести лучшие топоры, и за пользование ими платят сравнительно меньшую цену⁴¹².

На этих предпосылках Кэри и строит свой великий закон процента на капитал. Закон этот гласит: с развитием хозяйственной культуры падает относительная величина прибыли на капитал, т. е. процентная ставка, и возрастает абсолютная величина прибыли на капитал. Ход мыслей, посредством которого Кэри доходит до этого закона, мы сможем правильно оценить только тогда, когда мы познакомимся с дословным содержанием соответствующих рассуждений. Читатель простит мне несколько длинную цитату, которую я дословно воспроизведу:

«Как бы мал ни был труд, который можно было выполнить при помощи каменного топора, все же значение службы последнего было очень велико для собственника. Поэтому для него было ясно, что человек, которому он уступал свой топор, должен был платить большую цену за пользование топором. А тот, со своей стороны, понятно, мог также платить эту цену. Так как при помощи топора в течение дня он срубил больше дров, чем срубил бы в течение месяца без топора, то, благодаря помощи последнего, он все-таки остался бы еще в выигрыше, даже если бы ему досталась только десятая часть продукта его труда. Если же ему будет разрешено взять себе четвертую часть, то его вознаграждение заметно возрастет, несмотря на значительную долю, которую присваивает себе его сосед-капиталист в виде прибыли ».

«Топор из грубой металлической руды, который стали выделывать впоследствии, оказывается более полезным, и, предоставляя другому пользование им, собственник такого топора должен теперь принять во внимание то обстоятельство, что не только значительно возросла производительность труда, но что одновременно значительно уменьшилось и количество труда, необходимое для производства топора, что, следовательно, уменьшилась власть капитала над трудом, а возросло значение труда для воспроизводства капитала. Поэтому он уже не требует больше двух третей цены более производительного орудия... Если согласиться с этим, то результат прежнего распределения по отношению к позднейшему представится в следующем виде:

валовой доход	доля рабочего	доля капиталиста
Первое распределение	4	1	3
Второе распределение	8	2,66	5,33

Затем следует топор из железа, и необходимо новое распределение, так как опять уменьшились издержки воспроизводства, а увеличилась доля труда по отношению к капиталу. Новым орудием можно колоть вдвое больше дров, чем топором из сырца; тем не менее собственник должен довольствоваться половиной продукта. Следующие цифры дают нам возможность сравнить распределение продуктов в различных случаях.

валовой доход	рабочий	капиталист
Первое распределение	4	1	3
второе распределение	8	2,66	5,33
третье распределение	16	8	8

«Топор из железа и стали, являющийся еще позже, опять удваивает выручку и еще больше уменьшает издержки воспроизводства; и теперь капиталист должен довольствоваться меньшей долей, и распределение представится в следующем виде:

четвертое распределение

32

19,20

12,80

«Доля рабочего в распределении увеличилась, а так как значительно увеличился и валовой доход, то значительно возросло также и количество достающихся рабочему продуктов. Относительная доля капиталиста, правда, упала, но так как значительно возросла валовая выручка, то это падение относительной доли капиталиста сопровождается значительным увеличением количества продуктов. Таким образом и капиталист и рабочий извлекают большую прибыль, благодаря введенным улучшениям. Каждый дальнейший шаг в этом направлении будет сопровождаться такими результатами: с увеличением производительности труда увеличивается доля рабочего и уменьшается доля капиталиста, причем постоянно увеличивается количество продуктов и усиливается тенденция к выравнению долей различных элементов, составляющих общество».

«Так гласит великий закон, регулирующий распределение продуктов труда. Из всех законов, выдвинутых наукой, это, может быть, самый прекрасный закон, так как он устанавливает полную гармонию реальных существенных интересов различных классов общества»⁴¹³.

Я попрошу теперь читателя остановиться на минуту на этом месте цитаты для того, чтобы точно определить, что собственно Кэри до сих пор установил и что он более или менее ясно представил, хотя строго и не доказал. Предметом исследования Кэри была цена, которую платят за уступку употребления топора, т. е. наемная плата. Величина наемной платы сравнивалась с величиной валового дохода, которую рабочий может произвести при помощи топора. Результат последовательных сравнений сводится к тому, что с развитием культуры наемная плата за капитал является все меньшей и меньшей долей упомянутого валового дохода. В этом, и только в этом заключается суть закона, установленного и доказанного Кэри, закона, который в сокращенном виде он любит обозначать словами: «доля капиталиста падает».

Но послушаем, что говорит Кэри дальше:

«После некоторого размышления читатель убедится, что закон, установленный здесь относительно дохода от капитала, затраченного на топор, справедлив также и для всякого другого вида капитала».

Кэри прежде всего доказывает верность этого закона на падении наемной платы за старые дома — по поводу чего нельзя сказать ничего особенного — и продолжает: «Точно так же дело обстоит с деньгами. Брут брал чуть ли не 50% за пользование деньгами, а во времена Генриха VIII заимодавцам разрешалось взимать не больше 10%. С тех пор процент постоянно падал, и 4% сделались в Англии до того общей процентной ставкой, что собственность определяется, как рента, взимаемая в течение двадцати пяти лет; несмотря, однако, на это, силы человека возросли до того, что нынешний собственник одной двадцать пятой части может получить на эту сумму вдвое больше удовольствий и удобств, чем его предшественники могли получить за одну десятую часть. В этом падении доли, взимаемой за пользование капиталом, мы видим самое убедительное доказательство высшего «состояния человеческого общества» (III, р. 135).

Этими словами Кэри неожиданно сделал смелый поворот. Он вдруг делает вид, будто раньше выведенное доказательство относилось к процентной ставке, и с тех пор все время считает доказанным, что падение ценности капитала влечет за собою падение процентной ставки⁴¹⁴.

Этот поворот представляет собой необыкновенно грубую подтасовку понятий. Во всем предыдущем ходе доказательства процентная ставка даже не упоминается, не говоря уже об объяснении таковой. Для того чтобы все-таки свои рассуждения отнести к процентной ставке, Кэри должен был допустить двойное искажение смысла понятий: с одной стороны, понятия «пользование», с другой — понятия «доля».

Во всем ходе доказательства он употреблял понятие «употребление» или «пользование» капиталом всегда в смысле «валового пользования». Кто уступает топор, тот продает валовое пользование таковым; цена, которую он при этом получает, представляет собой наемную плату или валовой процент. Теперь же Кэри вдруг начинает употреблять слово «пользование» в смысле чистого пользования, которому соответствует чистый (денежный) процент. Положим, что было доказано, будто валовой процент имеет тенденцию относительно падать; Кэри же извращает результат доказательства в том смысле, будто эта тенденция была доказана для чистого процента.

Но еще крупнее второе искажение.

Во всем ходе доказательства слово «доля» относилось всегда к соотношению между величиной процента и валовой выручкой от труда, выполненного при помощи капитала. Теперь, при применении вывода из своего доказательства, Кэри извращает смысл слова «доля» так, что оно выражает собою соотношение между величиной пользования и ценностью основного капитала, другими словами, процентную ставку. Он говорит о «доле в 10%», причем он под этими словами уже не понимает 10% выручки, полученной от труда при помощи уступленного капитала, а 10% самого капитала; и в падении процентной ставки от 10% до 4%, «в этом падении доли, взимаемой за пользование капиталом», он усматривает непосредственное применение раньше доказанного закона падения «доли» и даже не подозревает, что эта «доля» прежде обозначала совсем не то, что теперь.

Чтобы убедить читателя, что в этом моем упреке речь идет не о мелочах, я попрошу его принять во внимание следующий конкретный пример, в котором я постараюсь придерживаться как можно ближе хода мыслей Кэри.

Допустим, что при помощи стального топора рабочий в течение года может срубить 1000 стволов. Если существует только один такой топор, а другого такого достать нельзя, то собственник его может требовать за уступку пользования им значительную часть валовой выручки, например, половину и действительно получить ее. Ценность капитала, которую при таком положении дела приобретает этот единственный топор в силу монополии, будет также велика; она примерно будет равняться ценности такого количества стволов, какое можно срубить при помощи топора в течение двух лет, т. е. ценности 2000 стволов. Цена в 500 стволов, которую платят за пользование топором в течение года, в данном случае представляет собою долю, равную 50% от годовой валовой выручки и 25% ценности капитала. Это уже доказывает, что обе эти доли не тождественны.

Но посмотрим дальше.

С течением времени начинают производить стальные топоры в любом количестве. Ценность этих топоров падает до величины теперешних издержек воспроизводства. Если эти издержки равны, например, 18 рабочим дням, то ценность стального топора будет приблизительно равняться ценности 50 стволов деревьев, для срубки которых тоже понадобилось 18 рабочих дней. Конечно, собственник топора теперь будет уже довольствоваться за предоставление пользования топором меньшей долей из тех 1000 стволов, которые можно срубить при помощи такового в течение года; вместо половины стволов, которую он получал прежде, он теперь получит, положим, только двадцатую часть таковых, т. е. 50. Эти 50 стволов представляют собой 5% валовой выручки, с одной стороны, и 100% ценности капитала, топора — с другой.

Что же оказывается? Прежде доля, равная 50% валовой выручки, представляла собою только 25% ценности капитала, топора, теперь же меньшая доля, равная только 5% валовой выручки, представляет собой 100% ценности капитала. Другими словами, доля валовой выручки пала до одной десятой первоначальной своей величины, между тем как процентная ставка, отвечающая этой же доле, могла увеличиться в четыре раза. Так различны могут быть «доли», которые Кэри так легкомысленно смешивает, и поэтому закон «падения доли капиталиста», выведенный Кэри, ничего не доказывает для изменения процентной ставки, в качестве которого он постоянно этот закон интерпретирует!

Ввиду вышеизложенного вряд ли нужно еще доказывать, что рассуждения Кэри лишены всякого значения для объяснения процента на капитал. Кэри даже не затрагивает сути проблемы, т. е. объяснения того, почему ценность выручки, выпадающей на долю капиталиста, больше ценности самого капитала, затраченного на производство. Грубое quasi-решение, которое он дает, не может удовлетворить даже самых скромных требований. То обстоятельство, что такое решение проблемы встретило сочувствие в произведениях некоторых почтенных авторов как наших, так и иностранных, служит доказательством недостаточной основательности и точности, проявляемой, к сожалению, при исследовании нашей нелегкой проблемы.

Не многим основательнее а, может быть, так же неосновательно, как Кэри, высказывался и его ученик Пешайн Смит, произведение которого «Manual of Political Economy» (1853) недавно нашло себе большое распространение в Германии благодаря переводу Штепеля⁴¹⁵.

По Пешайну Смиту прибыль на капитал получается благодаря хозяйственному договору между рабочим и капиталистом. Целью этого договора является «изменение вида товаров, доставляемых капиталистом, и увеличение их ценности при помощи новой затраты труда». Выручка, «вновь произведенный предмет», распределяется, и распределяется так, что капиталист получает больше восстановления предоставленного капитала — следовательно, он получает прибыль. Смит, по-видимому, считает очевидным, что это так и должно быть. Он не дает формального объяснения прибыли на капитал, а ограничивается общим указанием, что договор должен «благоприятствовать интересам обоих участников», и что, «как капиталист, так и рабочий ожидают соответствующей доли прибыли от такого договора»⁴¹⁶.

Впрочем, он прямо ссылается на факт. «И в самом деле они получают прибыль, — говорит он, — независимо от того, сколько бы раз ни приходилось перерабатывать и изменять форму продукта до его распределения» (с. 99 и след.).

Прибыль на капитал формально изменяется в зависимости от того, берет ли на себя по договору риск капиталист или рабочий. В первом случае «доля продукта рабочего называется заработной платой, а разность между ценностью материала, предоставленного рабочему в сыром виде... и износом примененных орудий, с одной стороны, и ценностью готового продукта, с другой, называется прибылью. Если же рабочий берет на себя риск, то доля, которую он уступает капиталисту сверх восстановления предоставленного ему капитала, называется рентой» (с. 101).

В том месте, в котором П. Смит вводит в свою систему прибыль на капитал, он не дает более глубокого объяснения таковой; эта поверхностность как нельзя лучше доказывает, что он не постиг той проблемы, которую намеревался разрешить. Однако эти его рассуждения пока еще более или менее правильны, хотя и мало содержательны.

Дальнейший ход рассуждений не заслуживает даже этой скромной похвалы.

Смит переходит в дальнейшем к исследованию влияния, производимого ростом капитала на величину прибыли на капитал, и копирует при этом строго не только способ изложения и окончательный вывод Кэри, но и все его ошибки и погрешности.

Смит ведет свое исследование следующим образом.

Прежде всего он, оставаясь верным способу изложения Кэри, приводит несколько картин из первобытной хозяйственной жизни. Дикарь обращается к собственнику каменного топора и получает от него разрешение пользоваться топором, но с условием, что должен изготовить одну лодку для себя, а другую для собственника топора.

Следующее поколение изобретает уже медные топоры, которыми можно работать в три раза успешнее, чем каменными. Из шести лодок, который рабочий изготовит за то же время, теперь он четыре может оставить за собой, а капиталист требует для себя две. Доля рабочего при этом возросла и абсолютно и относительно, доля же капиталиста увеличилась абсолютно и уменьшилась относительно: она понизилась от половины продукта до одной трети. В более позднюю эпоху, наконец, входят в употребление превосходные современные «американские» топоры. При помощи такого топора можно опять произвести втрое больше, чем раньше при помощи медного, и из 18 лодок или других продуктов труда, которые может изготовить человек, занимающий топор, он должен отдать четыре за пользование топором, а четырнадцать достается ему, как доля труда. И в этом случае возросла относительная доля рабочего и понизилась относительная доля капиталиста.

Затем Смит начинает применять выведенные им правила к современной хозяйственной жизни и к различным ее явлениям.

Прежде всего договор дикарей заменяется современным договором.

«Приведенные примеры показывают, что капиталист склонен платить определенное вознаграждение из общего продукта, созданного его капиталом, предоставленным рабочему, и трудом последнего. Он при этом рискует, что рабочий не будет напрягать всех своих сил, и что остающаяся после уплаты вознаграждения сумма, от которой зависит его прибыль, может оказаться меньшей, чем он предполагал. Чтобы обеспечить себя от возможности последнего, он, конечно, постарается платить рабочему меньшее вознаграждение, чем он мог бы платить без ущерба для ожидаемой прибыли в том случае, если рабочий относится к своему труду прилежно и честно. Рабочий, со своей стороны, знает, что он может создать, и не хочет согласиться на такое уменьшение; поэтому он предпочитает гарантировать капиталисту требуемую прибыль и взять на себя риск, что продукт даст прибыль, достаточную для уплаты того вознаграждения, на которое капиталист не соглашается. Таким образом появляется наемный договор».

Внимательный читатель заметит, что здесь не только прежний вид договора заменяется новым, — против этого ничего еще нельзя возразить — но что здесь цены за пользование капиталом, о которых все время шла речь раньше и которые представляли собой валовой процент, незаметно заменяются «прибылью» (чистым процентом), против чего можно возразить очень много.

Но Смит идет еще дальше. Он, не задумываясь, заменяет долю продукта долей основного капитала, т. е. процентной ставкой. Кэри смешивал эти факторы незаметно для себя; Смит же делает это умышленно, что еще более странно и менее простительно. «Люди обыкновенно определяют свою прибыль на основании сравнения своего прежнего имущества и прироста такового. Капиталист определяет свою прибыль не в зависимости от доли продукта, получаемой благодаря сотрудничеству капитала с трудом, а в зависимости от относительного прироста своего прежнего капитала. Он говорит, что получил столько-то процентов на свой капитал, он отдает его по стольку-то процентов в год. Разница заключается только в арифметическом обозначении, а не в самой сути. Если доля капиталиста в продукте, состоящая из первоначального капитала и прироста, не велика, то не велико также и отношение этого прироста к капиталу» (с. 107).

Таким образом, малая доля от продукта и низкая процентная ставка по существу будто тождественны и представляют собой лишь различные арифметические обозначения одного и того же факта! Для оценки этого странного учения я только напомню читателю пример, приведенный мною выше для опровержения учения Кэри. Мы видели, что половина продукта может составить 25% капитала, а двадцатая часть продукта может равняться 100% капитала. Это явление, кажется, представляет собой не только различие математических терминов!

Опираясь на такую подтасовку фактов, Смит, наконец, имеет возможность вывести «великий закон» Кэри, согласно которому с развитием культуры уменьшается доля капиталиста, т. е. процентная ставка, подтвердить таковой историческим фактом, что процентная ставка падает в богатых странах (с. 108), и дать, таким образом, пример того, что из очень неверного рассуждения можно вывести более или менее верную мысль.

После поверхностности только что разобранных американских авторов простое, но добросовестное и глубоко продуманное отношение к нашей проблеме немецкого исследователя фон Тюнена⁴¹⁷ производит приятное впечатление.

Тюнен, как и Кэри, исследует происхождение процента на капитал генетически. Он возвращается к первобытному состоянию хозяйства, разбирает первые зачатки образования капитала и исследует, каким образом и в каких условиях получается там процент на капитал, и по каким законам он дальше развивается. Еще до начала самого исследования он с педантичной точностью старается установить, как все фактические предпосылки, из которых он намерен исходить, так и терминологию, которой он намерен пользоваться (с. 79—90), — факт, который для нас может послужить характерным свидетельством серьезности и основательности Тюнена, для него же — ценным средством самоконтроля.

Из этого вступления Тюнена я укажу на то что он предполагает народ, владеющий всеми духовными средствами цивилизации, знакомый со всеми ее знаниями и изобретениями, но не имеющий никакого капитала: этот народ живет в стране, отличающейся тропическим плодородием, без сообщения с другими народами, так что обращение капитала должно совершаться исключительно в недрах этого народа, без всякого влияния извне. Земля еще не имеет меновой ценности, все индивиды этого народа находятся в одинаковых условиях, все они одинаково трудолюбивы и бережливы и снискивают себе пропитание трудом. Мерилом ценности в области своих исследований Тюнен считает средства существования рабочего, а единицей ценности — сотую часть средств существования рабочего в течение года. Средства существования на весь год он обозначает буквою S, сотую часть их — буквою c, так что S = 100c.

«Положим, — говорит Тюнен в начале своего исследования (с. 90), что рабочий, если он трудолюбив и бережлив, может произвести своими руками в течение года десятью процентами больше, чем сколько необходимо для его существования, — т. е. единицы, 1 S; всего, следовательно, он производит в течение года 110c. После вычета того, что необходимо для его существования, он сберегает, таким образом, 110c - 100c = 10c.

Следовательно, в течение десяти лет рабочий может сберечь запас, дающий ему возможность прожить год без работы, или в течение года затрачивать свой труд на изготовление полезных средств производства, т. е. на образование капитала.

Последуем теперь за его трудом, созидающим капитал.

При помощи разбитого кремня он превращает кусок дерева в лук и стрелу; рыбья кость служит ему острием для стрелы. Из ствола тропического растения или из волокнистой скорлупы кокосового ореха он делает веревки и нитки; из первых он изготовляет тетиву для лука, из вторых — невод.

В течение следующего года он опять производит средства существования; но он теперь снабжен луком, стрелами, неводом; благодаря этим орудиям его труд становится более производительным, а продуктов труда становится гораздо больше.

Положим, что результат его труда — после вычета того, что он должен обратить на сохранение орудий в исправности увеличится, таким образом, от 110c до 150c; следовательно, в течение года он может сберечь 50c. Теперь он должен посвятить всего только два года производству средств существования, по истечении которых он опять может употребить целый год на изготовление стрел и сетей.

Он, конечно, лично ими пользоваться не может, так как ему достаточно средств, изготовленных в течение первого года; но он может их одолжить рабочему, трудящемуся пока без содействия капитала.

Второй рабочий до этого времени производил 110c; если он теперь получает капитал, на производство которого рабочий, создавший таковой, употребил труд одного года, то его выручка равняется 150c, если он сохраняет и возвращает одолженное орудие в прежней исправности⁴¹⁸. Таким образом, благодаря содействию капитала выручка увеличилась на 40c.

Этот рабочий, следовательно, может платить за предоставленный ему капитал ренту в 40c, которую рабочий, создавший капитал, будет получать беспрерывно за свой годовой труд.

Здесь мы наталкиваемся на происхождение процента, причину его существования и отношение к капиталу. Капитал относится к проценту так же, как вознаграждение за труд относится к величине ренты, создаваемой таким же трудом, направленным на производство капитала.

В вышеприведенном примере вознаграждение за год труда равняется 100c; рента, получаемая на капитал, произведенный трудом одного года, равна 40c.

Соотношение, следовательно, получается такое: 110c : 40c = = 100 : 36,4, и величина процента равняется 36,4%».

Дальнейшие рассуждения касаются не столько происхождения процента, сколько его величины. Познакомимся теперь, хотя бы в сжатом виде, с некоторыми основными мыслями, которые могут лучше осветить взгляды Тюнена.

С увеличением количества капиталов уменьшается, по мнению Тюнена, их влияние на производительность в том смысле, что каждый новый капитал увеличивает продукт человеческого труда в меньшей степени, чем уже ранее затраченный капитал. Если, например, первый капитал увеличил выручку от труда на 40c, т. е. от 110c до 150c, то второй капитал, присоединенный к первому, повлечет за собой дальнейшее увеличение продукта только на 36c, третий на 32,4c и т. д. Это объясняется двумя причинами:

1. Если сами производительные орудия, машины и т. д., из которых состоит капитал, существуют в достаточном количестве, то по необходимости... дальнейшее производство капитала должно быть направлено на орудия менее производительные.

2. B земледелии увеличение количества капиталов — если допустить, что последние могут всегда найти себе применение ведет к обработке менее плодородных, менее удобных участков земли или же к более интенсивному хозяйству, сопряженному с большими издержками; в таких случаях последний из затраченных капиталов дает меньшую ренту, чем первый⁴¹⁹.

По мере того, как падает излишек продукта, полученный благодаря деятельности капитала, падает, конечно, и цена, которую желают и могут платить за предоставление пользования капиталом; а так как параллельно не могут существовать две различные нормы прибыли на капиталы, затраченные в различные моменты, то процент на весь капитал определяется на основании «пользования атомом капитала, позже всего затраченным на производство» (с. 100). В силу этих условий процентная ставка приобретает тенденцию падать с увеличением количества капиталов; вызванное этим уменьшение ренты идет в пользу рабочего, так как увеличивается вознаграждение за его труд (с. 101).

Мы видим, что вполне определенной отправной точкой Тюнена является производительность капитала: производительность капитала вообще является причиной образования процента на капитал, а ее размеры во всякое время определяют в точности величину процентной ставки.

Значение этого учения всецело зависит от того, каким образом объясняется связь между большей производительностью труда, вызванной содействием капитала, и получением прибавочной ценности собственником капитала.

Тюнен удачно обходит два опасных подводных камня: с одной стороны, мы не находим у него ни слова о силе капитала, производящей ценность, — он приписывает капиталу только ту способность, которой он в самом деле обладает, а именно способность содействовать производству большого количества продуктов, другими словами, физическую производительность; с другой стороны, Тюнен счастливо избегает рокового смешения валового процента с чистым: то, что он называет чистым процентом, т. е. 40c, 36c, 32,4c и т. д., получаемые капиталистом, на самом деле представляет собой чистый процент, так как, по выразительно подчеркнутому предположению (с. 91, в конце), должник должен еще сверх того восстановить полную ценность капитала.

Но это последнее предположение Тюнена послужило источником некоторой слабости его теории в другом отношении.

В рассуждениях Тюнена, служащих переходной ступенью от физической производительности капитала к «получению капиталистом прибавочной ценности», можно отметить следующие этапы:

1) При содействии капитала труд может произвести большее количество продуктов, чем без содействия такового. Это предположение безусловно верно.

2) Излишек, обусловленный применением капитала, в примере Тюнена состоит из двух элементов: во-первых, из тех 40, 36 или 32,4c, которые капиталист получает в средствах существования, и, во-вторых, из восстановления самого капитала, изношенного при производстве. Только оба эти фактора, вместе взятые, составляют валовую выручку от применения капитала. Для доказательства того, что эта важная, хотя недостаточно ясно подчеркнутая Тюненом мысль в самом деле заключается в его учении, я введу в рассмотрение небольшой численный пример. У Тюнена год труда без содействия капитала производит 110c. Одного года труда при содействии капитала достаточно не только для восстановления изношенного капитала, поскольку это необходимо, но и для производства 150c. Следовательно, разность между обоими этими результатами, представляющая собой излишек, обусловленный применением капитала, равняется 40c, помимо восстановления самого капитала. Здесь нужно еще заметить, что Тюнен недостаточно объяснил существование этого второго элемента; за исключением двух мест на с. 91, он совершенно о нем не упоминает, и, что важнее всего, впоследствии, при составлении таблиц совершенно не принимает его во внимание (с. 98, 110 и т. д.). Благодаря этому немало нарушена точность этих таблиц. В самом деле, раз применяются капиталы, для производства которых понадобился труд 6 или 10 лет, то — следует ожидать — что и труд, затрачиваемый ежегодно на восстановление таковых, должен поглощать значительную часть силы рабочего, пользующегося капиталом.

3) Прибавочный доход⁴²⁰, обусловленный применением капитала (= восстановлению + 40, 36 или 32,4c), выпадает на долю капиталиста как такового. — На мой взгляд, это предположение Тюнена в общем совершенно верно, хотя и конкуренция цен может в отдельных случаях видоизменить долю капиталиста.

4) Этот валовой доход, выпадающий на долю капиталиста, всегда превышает ценность капитала, затраченного на производство, вследствие чего и получается чистый доход, излишек ценности, чистый процент на капитал. Эта мысль является естественным замыкающим звеном в цепи изложенных мыслей. Но и этой мысли, как и раньше выведенных тезисов, Тюнен не представляет в виде общего постулата. Просто в своем конкретном примере он полагает, будто доля капиталиста всегда превышает затраченный капитал на величину прибавочной ценности; так как Тюнен считает при этом приведенный им пример типичным, то ясно, что такая постановка вопроса существенно ничем не отличается от определенной формулировки постулата, тем более что Тюнен должен был установить и объяснить постоянное существование излишка ценности выручки от капитала над затраченным капиталом, если он хотел объяснить процент на капитал, составляющий эту прибавочную ценность.

Мы подошли теперь к последнему решающему этапу в ходе мыслей Тюнена, в общем пока безупречном. Но в этом решающем месте его теория оказывается несостоятельной.

На вопрос, каким образом мотивирует и объясняет Тюнен существование этой прибавочной ценности, мы должны ответить: он вовсе не объясняет этого существования, а только постулирует его, и постулирует при этом малозаметным образом в том месте, в котором он говорит о том, что обладание капиталом дает рабочему возможность произвести еще излишек продукта в 40 или 36с и т. п., сверх того, что необходимо для сохранения капитала «в прежней исправности», «в прежней ценности». Выясним несколько подробнее содержание этой на первый взгляд невинной мысли: в ней заключается предположение, что капитал обладает способностью 1) восстановить самого себя и свою собственную ценность и 2) произвести еще сверх того некоторый излишек. Если, как Тюнен здесь предполагает, продукт капитала всегда представляет собой сумму, одно из слагаемых которой равняется уже всему затраченному капиталу, то, конечно, само собою разумеется, что вся сумма должна обладать большей ценностью, чем затраченный капитал, и Тюнен совершенно прав, что не дает дальнейшего объяснения этого соотношения. Но вопрос в том, имел ли Тюнен право предположить существование такой силы капитала?

Я полагаю, что на этот вопрос можно только ответить отрицательно. В конкретном примере, который Тюнен приводит в начале своей гипотезы, такое предположение, конечно, может показаться верным. Нет ничего невероятного в предположении, что охотник при помощи стрел и лука не только имеет возможность убить в течение года 40 головами дичи больше, чем без этого оружия, но что у него остается еще достаточно времени на починку или восстановление стрел и лука, и что, таким образом, его восстановленный капитал обладает в конце года той же ценностью, что и в начале. Но можно ли делать аналогичные предположения и для более сложного состояния хозяйства? Особенно для такого состояния, когда капитал слишком разнообразен, а разделение труда слишком развито для того, чтобы рабочий, пользующийся капиталом, сам мог его восстановить? Неужели и для того случая, когда рабочий должен оплатить восстановление капитала, очевидно, что излишек продуктов, произведенный благодаря содействию капитала, превышает собою издержки восстановления последнего или ценность затраченного капитала?

Конечно, нет. Напротив, возможны два условия, при которых прибавочная ценность могла бы исчезнуть. Во-первых, возможно, что большая производительная польза, обеспечиваемая обладанием капиталом, увеличивает оценку последнего настолько, что ее ценность будет равняться ценности предполагаемого продукта, что, например, ценность лука и стрел, дающих возможность за все время их существования убить на 100 голов дичи более, чем без них, будет равняться ценности этих 100 голов дичи. В таком случае охотник должен был бы за изношенное оружие платить фабриканту такового в качестве возмещения всю прибавочную выручку в 100 голов дичи или же их ценность, и у него не осталось бы ничего для уплаты прибавочной ценности, процента на капитал собственнику, предоставившему ему оружие.

Во-вторых, возможно, что конкуренция в производстве оружия возрастает так, что цена такового падает ниже уровня этой высшей оценки. Но не уменьшаются ли в зависимости от этой конкуренции и требования, которые капиталист может предъявлять при уступке оружия? Как Лодердейл, так и Кэри предполагают возможность такого давления конкуренции, и опыты хозяйственной жизни вполне подтверждают существование такого давления. Поэтому и здесь мы задаем тот же вопрос, который мы задали уже при рассмотрении Лодердейла: почему давление конкуренции на долю капиталиста никогда не может быть так велико, чтобы понизить ценность доли последнего до ценности самого капитала? Почему же не производят и не применяют как раз столько единиц какого-либо капитала, чтобы такое применение восстановляло только сам капитал? Ведь в таком случае должна бы совершенно исчезнуть прибавочная ценность, а вместе с нею и процент.

Одним словом, я вижу три возможных отношения между ценностью продукта и ценностью капитала, создавшего таковой. Во-первых, ценность капитала может подняться до ценности продукта; во-вторых, ценность продукта может вследствие конкуренции упасть до ценности капитала; и, в-третьих, доля капитала в продукте может превышать ценность капитала. Тюнен предполагает третью возможность, совершенно ее не доказывая и не объясняя; вследствие этого он не дает также объяснения того явления, которое должен был объяснить — процента на капитал, — а только постулирует его.

Поэтому мы должны вынести ему в окончательном виде следующий приговор: Тюнен дает более тонкую, более продуманную и более основательную версию теории производительности, чем кто-либо из предшествовавших ему представителей таковой; но в самом опасном месте он также спотыкается: когда нужно было вывести прибавочную ценность из физической производительности капитала, из излишка продуктов, он включает в свои предположения явление, подлежащее объяснению⁴²¹.

Отношение Тюнена к нашему вопросу представляет собой образец основательного и глубоко продуманного исследования. Но, к сожалению, немецкая литература недолго удержалась на той высоте, на которую поднял ее Тюнен. Уже у его ближайшего последователя в рассматриваемом нами направлении, Глазера⁴²², наблюдается, независимо от его благих пожеланий, несомненный регресс в глубине и тонкости исследования.

Капитал, который он верно определяет как «применение опосредованного труда», по его мнению, безусловно производителен. Возражение, будто капитал представляет собой мертвое орудие, которое можно сделать и живым и производительным только благодаря применению труда, он опровергает тем, что с таким же правом можно было бы говорить и наоборот, что «труд мертв, а делается живым только благодаря капиталу»⁴²³. Он считает также окончательно решенным вопрос, что прибыль на капитал обусловливается производительностью последнего. «Явление прибыли на капитал, — говорит он, — основано на том, что капитал обусловливает собою часть производства; прибыль является только вознаграждением за это содействие капитала». Он определенно соглашается с Сэем, который уже до него высказал то же, но справедливо упрекает последнего в том, что он не сумел объяснить, «в чем заключается это содействие капитала».

И вот Глазер сам берется разрешить эту задачу, которую он считает не особенно трудной. К сожалению, он это делает таким способом, который не выставляет в привлекательном свете его теоретическую проницательность.

Глазер исходит из того положения, что всякий капитал представляет собой плод труда, что ценность капитала, как и всех прочих благ, определяется количеством труда, необходимого для его производства, и что, следовательно, применение капитала следует только рассматривать как применение опосредованного труда. «Дело не изменяется от того, даю ли я 100 рабочим занятие на один год или же применяю продукт, произведенный ста рабочими». Поэтому капиталист вполне справедливо требует, чтобы на его долю в производстве выпадала такая же часть, какую он получил бы, если бы доставил производству рабочих, создавших его капитал. Если, например, капитал состоит из машины, ценность которой равняется ценности труда 100 рабочих в течение года, и если для производства известного продукта необходимо еще 500 рабочих, то этот продукт представляет собой результат труда 600 рабочих, и капиталист вправе требовать для себя доли 100 рабочих, т. е. одной шестой всего продукта.

До сих пор против хода мыслей Глазера вряд ли можно что-либо возразить, но, с другой стороны, вряд ли также можно полагать, что капиталист при сделанных предположениях еще может получить прибыль. Сам Глазер задает следующий вопрос: «Если продукт обладает как раз ценностью 600 рабочих (?), то каким образом капиталист может еще получить прибыль?»

Решение этой загадки он находит в том, что благодаря применению капитала производится больше, чем без него. Таким образом, получается фонд, из которого можно получать вознаграждение за пользование капиталом. При этом в пользу капиталиста идет только часть этого фонда, другая же часть достается рабочим, положение которых также улучшается благодаря применению капитала; вообще, все общество извлекает пользу из прибавочной выручки, созидаемой содействием капитала. При распределении действует принцип, что капитал должен быть рассматриваем, как опосредованный труд, и должен вознаграждаться совершенно так же, как и непосредственный труд. «Если бы, например, рабочие, произведшие капитал, составляли шестую часть всех рабочих, то на долю капиталиста выпала бы шестая часть чистого продукта — при условии, что весь капитал снашивается от применения в производстве». «Эта шестая часть, — заканчивает Глазер свое рассуждение, — представляла бы собой больше, чем требовалось бы для восстановления капитала, и излишек составлял бы прибыль на капитал ».

Это заключение является совершенно не мотивированным предположением. Глазер здесь утверждает, что шестая часть продукта, выпадающая на долю капиталиста, была бы больше того, что было бы необходимо для восстановления капитала. Но он совершенно не доказал этой мысли; она даже прямо противоречит всем его предположениям: из всего сказанного, напротив, следует, что вся шестая часть, достающаяся капиталисту, необходима для восстановления капитала, что, следовательно, явление прибыли невозможно. Доказать это не трудно.

Немыслимо и, ввиду предположения Глазера, совершенно невозможно, чтобы рабочие, производящие капитал, могли постоянно получать меньшее вознаграждение, чем непосредственно трудящиеся рабочие; если же заработная плата опосредованно трудящегося рабочего равна заработной плате непосредственно трудящегося, и если в 5 раз большее число непосредственно трудящихся рабочих получает 5/6 всего продукта, то рабочие, трудящиеся опосредованно, должны получить за свой труд пятую часть вознаграждения первых, т. е. одну шестую всего продукта; таким образом, весь продукт распределен между рабочими, и для капиталиста не остается ничего. Приведем численный пример: допустим, что 100 рабочих изготовляют машину и что 500 других рабочих при помощи этой машины производят в течение года продукт ценностью в 300 000 гульденов; таким образом, руководствуясь принципом распределения Глазера, мы получим, что 5/б = 250 000 гульденам, выпадает на долю 500 непосредственно трудящихся рабочих, из которых каждый получает, следовательно, в год вознаграждение в 500 гульденов, а последняя шестая часть = 50 000 гульденам, достается капиталисту, предоставившему машину. По сделанному предположению, машина снашивается в течение года, и капиталист должен ее восстановить из полученного дохода. Во сколько же обойдется ему восстановление машины? Очевидно, в сумму, не меньшую 50 000 гульденов, так как для ее производства он должен занимать в течение года 100 рабочих, из которых каждый получает в год вознаграждение в 500 гульденов; таким образом, расходы обойдутся в 50 000 гульденов, которые целиком поглощают доход в 50 000 гульденов, и о прибыли, следовательно, не может быть и речи.

Однако это противоречие между вышеприведенным, ни на чем не основанным утверждением Глазера и раньше сделанными предположениями не единственное. Он раньше категорически утверждал, что ценность всех благ, в том числе и ценность капитала, определяется количеством труда, затраченного на их производство. Если в общем продукте, подлежащем распределению, заключается труд 600 рабочих лет, то шестая часть, выпадающая на долю капиталиста, очевидно, должна обладать ценностью, соответствующей 100 рабочим годам. А так как производство капитала стоило также 100 рабочих лет, то, очевидно, капитал и доход на таковой должны обладать одной и той же ценностью, и прибыль немыслима.

Всех этих простых соображений Глазер не принял во внимание и слепо поддался соблазну двусмысленного слова «излишек»; кто возьмет на себя труд прочесть его рассуждения в целом, тот увидит, как забавно меняется значение этого слова; сначала оно обозначает еще совершенно правильно «излишек продуктов», затем оно принимает уже двусмысленное, но все еще допустимое значение «излишек дохода», затем оно обозначает «выгоду», затем «прибыль», и, наконец, в решающем выводе оно почти уже принимает значение прибавочной ценности и в этом значении применяется для объяснения прибыли на капитал.

Если уже Глазера приходится упрекать в неосторожности при употреблении растяжимых понятий, то тем более следует упрекать в этом Рёслера, который, к сожалению, еще легкомысленнее относится к неопределенным понятиям и употребляет таковые то в одном, то в другом смысле, в зависимости от того, как это в данный момент отвечает его целям, и при помощи все выносящего слова создает гармонию, которой нет в сути дела.

Так как такое отношение к делу проявляется, главным образом, в употреблении слов, то обосновать приговор без приведения дословных цитат не легко; поэтому мне придется выписывать более длинные цитаты, чем это было бы желательно. Может быть, впрочем, читатель будет считать себя вознагражденным поучительной стороной дела: Рёслер представляет собой весьма поучительный пример, показывающий, сколько опасностей заключается в общепринятой нашей научной терминологии для последовательного мышления и как необходима критическая осторожность — к сожалению, она очень редко наблюдается — для того, чтобы при исследовании нашей нелегкой проблемы не затеряться в противоречивых фразах.

В трех важнейших своих экономических произведениях Рёслер дает три довольно разноречивые версии происхождения процента на капитал. В первом — «Kritik der Lehre vom Arbeitslohn» (1861) — он дает мало оригинальное эклектическое объяснение, представляющее собой смесь теории производительности, пользования и воздержания; это произведение мы можем обойти молчанием⁴²⁴. Подробнее и поучительнее всего он исследует нашу проблему во втором сочинении — «Grundsätze der Volkswirtschaftslehre» (1864).

Рёслер следующими словами характеризует производительность капитала (с. 104):

«Производительная сила капитала заключается в его свойствах служить целям производства, свойствах, которые, как мы уже видели, весьма разнообразны. Подобно природе и труду, каждый капитал обладает известным количеством сил, пользование которыми обусловливают собой продукт капитала. Капитал или предоставляет материал для труда, или же в значительной степени облегчает и сокращает труд рабочих. Продуктом капитала следует считать то, что получается во всяком производстве благодаря содействию капитала. Если, например, кто-нибудь ловит рыбу непосредственно рукой, то пойманная рыба представляет собой лишь продукт природы и труда, если только вода или рыба не были произведены искусственно; если же при этом пользуются лодкой, сетью или удочкой, то здесь уже оказывает содействие сила капитала; результат этого содействия производительной силы капитала заключается в том, что теперь ловят рыбу в большем количестве, притом легче и скорее. Следовательно, капитал представляет собой такой же самостоятельный источник благ, как и природа и труд; однако, чтобы быть в состоянии проявить свое действие, он должен соединяться с последними в большей или меньшей степени, в зависимости от характера каждого отдельного предприятия. Существуют также капиталы, которые могут действовать производительно и сами по себе; так, например, вино может отстаиваться в бутылках в продолжение целых лет без содействия труда; то, что благодаря постоянному брожению выиграет вино в своей доброкачественности и крепости, и представляет собой исключительно продукт капитала».

В этом рассуждении, как мы видели, Рёслер приписывает капиталу самостоятельную производительность, под которой он пока понимает физическую, проявляющуюся в том, что при содействии капитала можно производить больше, лучше и скорее. Уже здесь я прошу читателя обратить внимание на то что Рёслер любит употреблять слово «продукт капитала» в несколько неопределенном смысле. Так, в предложении: «продуктом капитала следует считать то, что получается во всяком производстве благодаря содействию капитала », слова «продукт капитала» обозначают весь продукт, получающийся от затраты капитала, т. е. валовый доход от капитала; а в примере с вином он называет таким продуктом только увеличение ценности вина, благодаря улучшению качества и крепости, т. е. чистый доход от капитала. Мы впоследствии увидим, какую услугу оказала двусмысленность этого выражения теории Рёслера.

«За силами природы и трудом, — говорит Рёслер несколько дальше (с. 135), — всегда признавали свойство производительности; не так обстояло дело с капиталом. Только на исходе Средних веков постепенно стал зарождаться более правильный взгляд на значение капитала в производстве... Однако еще Адам Смит и некоторые из его последователей отрицали свойство производительности капитала, так как они полагали, что рента на капитал, получаемая капиталистом за содействие капитала в производстве, выплачивается из выручки от труда. Ошибочность этого мнения бросается в глаза уже на первый взгляд; без содействия капитала каждый рабочий производил бы меньше, хуже или медленнее, следовательно, все то, что выигрывается в количестве, качестве и времени, представляет собой реальную пользу, обусловливаемую исключительно содействием капитала, пользу, без которой средства к удовлетворению потребностей несомненно стояли бы на низшей ступени развития».

Этими словами Рёслер подтверждает ранее высказанную мысль о самостоятельной производительности капитала, и вместе с тем высказывает взгляд, что последняя безусловно является источником ренты на капитал, которая, как он говорит в другом месте (с. 471), «производится не предпринимателем или капиталистом», а представляет собой «нетрудовой результат производительной силы, свойственной самому капиталу».

Но каким же образом получается рента из производительности капитала? Вывод этого объяснения представляет собой цель следующего странного рассуждении (с. 448), которое я считаю самым целесообразным привести и опровергнуть по отдельным предложениям.

«Продуктом капитала или доходом является то, что получается в производстве благодаря применению капитала».

Здесь, очевидно, он понимает доход от капитала в смысле валового дохода.

«Этот результат от применения капитала выражается, как и при применении труда, в производстве блага или новой годности, существование которой обусловливается исключительно содействием капитала; этот результат мысленно следует резко отличать от тех частей валового дохода от производства, которые произведены трудом или содействием свободных сил природы».

Здесь надо заметить, что Рёслер видит результат применения капитала в производстве блага или годности; о производстве ценности не было пока речи ни в данном месте, ни в каком-либо другом.

«Следовательно, если надо установить ценность некоторого определенного продукта, например, четверика хлеба, то на счет капитала может быть отнесена только часть этой ценности, так как свободные силы природы не обладают ценностью; другая же часть ценности должна быть отнесена на счет затраченного труда, и, смотря по тому, в каких размерах принимает участие капитал, определяется часть ценности, относимая на счет капитала; другими словами, ценность этой части рассматривается, как выручка от затраченного на производство капитала».

Слово «ценность» вдруг сделалось равносильным слову «благо», так что теперь производство ценности распределяется между данными факторами так, как раньше производство блага, и выручкой от затраченного капитала считается теперь «его ценность», т. е. ценность четверика хлеба, а не, как раньше, благо или годность. Но послушаем дальше.

«Некоторые продукты в известные моменты можно также считать исключительно доходом от капитала».

Здесь выручка от капитала выражается опять в продуктах или благах.

«Если, например, поместить молодое вино в погреб и к ценности вина, бочонка, погреба прибавить ценность труда этого перенесения, то улучшение вина, вызванное процессом брожения в течение года, представляет собой продукт капитала, ценность которого является разностью между ценами вина и виноградного сока».

Что здесь является продуктом капитала? «Улучшение». Это слово имеет два значения: оно обозначает, во-первых, большую годность, а не большую ценность, и, во-вторых, не весь результат от применения капитала, как это имеет место выше, а только излишек, полученный сверх прежней годности вещественного капитала — виноградного сока, — т. е. «чистый прирост годности». А непосредственно затем словами: «ценность которого проявляется в разности между ценой вина и виноградного сока» он чистый прирост годности заменяет чистым приростом ценности.

В заключение Рёслер делает следующий вывод: «Этот доход представляет собою ренту».

Какой же это доход? — невольно приходится спросить себя: валовый ли доход в виде благ, которую обозначали слова «доход от капитала» в начале этого места, или чистый прирост ценности, которую эти слова обозначали в конце? Или, может быть, это валовой прирост ценности или чистый прирост годности, в значении которых попеременно употреблялись слова «доход от капитала» в середине? В самом деле, мы не могли бы решить, к чему относится все это доказательство, если бы мы не знали уже и без Рёслера, что рента представляет собой излишек ценности. Этот последний, следовательно, Рёслер и хотел объяснить.

Объяснил ли он его в самом деле? Я не в состоянии указать, когда и как он это сделал.

Он утверждает, «что рента представляет собой нетрудовой результат производительной силы, присущей самому капиталу». Для доказательства этой точки зрения он обязан привести объяснение, каким образом производительность капитала обусловливает излишек ценности продукта над собственной ценностью капитала. А где же он дал такое объяснение? Ведь не в первых же цитатах, в которых он характеризует природу производительной силы капитала: там он только утверждает, что при помощи капитала можно произвести большее количество продуктов и годностей, чем без такового: там он только говорит о производительности, направленной на производство при содействии капитала «большего количества благ, чем без такового, а не производительности, направленной на производство «ценности, превышающей ценность самого капитала».

А в заключительной цитате, специально посвященной объяснению ренты? Если кто-либо прочтет эту цитату внимательно, то он заметит, что и здесь происхождение «прибавочной ценности» из производительности капитала не объясняется ни единым словом. Связь между этими явлениями, правда, установлена, но она заключается только в том, что Рёслер в самом своем рассуждении ни с того ни с сего начинает употреблять слово «ценность» там, где он раньше употреблял слово «благо», как будто понятия «продукт» и «ценность», «излишек продуктов» и «излишек ценности», и даже понятия «большее количество продуктов, чем без содействия капитала» и «ценность, превышающая ценность самого капитала», совершенно тождественны, и как будто доказательство, что капитал создает излишек продукта, доказывает также, что производительность капитала является источником излишка ценности. Но дело обстоит не так. Капитал содействует производству большего количества продуктов, чем то, которое можно получить без его содействия: это один факт. А то, что большее количество продуктов имеет большую ценность, чем затраченный на производство капитал, — это другой факт, резко отличающийся от первого и нуждающийся в специальном объяснении. Этого объяснения Рёслер не дает, как и многие из его предшественников.

И в своих взглядах по поводу величины процента на капитал Рёслер продолжает применять прежний прием в неизменном виде: он делает неверные выводы, основываясь на употреблении двусмысленных выражений. Я бы с удовольствием освободил и себя и своих читателей от весьма неблагодарной задачи проследить еще дальше логические ошибки Рёслера, если бы как раз эта часть его рассуждении не представляла собой особенно большого теоретического интереса. Здесь резко бросается в глаза то затруднение, в которое попадает не только Рёслер, но, по необходимости, и всякая теория производительности, лишь только приходится согласовать это учение о происхождении процента на капитал с фактическими явлениями процента.

На основании теорий производительности причина процента на капитал лежит в производительности капитала. Я думаю, что никто не будет отрицать того, что производительность возрастает⁴²⁵ вместе с хозяйственным развитием. Поэтому следовало бы ожидать, что с усилением причины будет усиливаться и следствие, что, следовательно, в зависимости от хозяйственного развития будет возрастать также и процентная ставка. Но, как известно, в действительности наблюдается как раз обратное: процентная ставка не растет, а падает с развитием хозяйственной культуры. — Как же согласовать это явление с учением, что производительность капитала является активной причиной процента на капитал?

Рёслер ясно сознает затруднение, вызванное этим обстоятельством; он отвергает при помощи меткой критики объяснения некоторых своих предшественников, в особенности Кэри, как неудовлетворительные, и старается найти выход из этого затруднения⁴²⁶. Он находит его в том, что большая производительность капитала и является причиной падения процента. «Чем производительнее применяется капитал, тем меньшей ценностью обладает произведенный продукт. Падение процентной ставки является следствием не трудности, а легкости производства; это не следствие, не признак, а помеха дороговизне».

Для обоснования этой точки зрения Рёслер развивает следующую теорию, которую я также буду приводить и разбирать по частям.

«Потребительная ценность капитала может заключаться только в потребительной ценности его продукта».

Это безусловно верно. Надо заметить, что Рёслер говорит здесь о ценности и продукте капитала, а не пользования капиталом. Продукт капитала, следовательно, представляет собой валовой продукт от применения капитала.

«Но эта ценность должна падать тем более, чем легче и дешевле можно удовлетворять потребности посредством применения капитала».

Это уже неверно. Если продукт от применения капитала растет, то падает разве только потребительная ценность отдельной единицы продукта, а не всего продукта, о котором здесь идет речь. Если, например, при одной и той же затрате капитала я сумею произвести первоначально 500 центнеров сахара, а впоследствии 1000, то во втором случае один, отдельно взятый, центнер может иметь меньшую потребительную ценность, чем раньше, но 1000 центнеров, взятые вместе и составляющие теперешний «продукт капитала», будут иметь большую потребительную ценность, чем раньше 500 центнеров, вместе взятые.

«Кажется более естественным, что за пользование производительной силой приходится платить тем больше, чем больше можно произвести при помощи таковой. Однако такое рассуждение представляло бы собою смешение количества и ценности выручки, которые — это нужно помнить — представляют собой величины диаметрально противоположные».

Эти слова подают повод к различным замечаниям. Прежде всего бросается в глаза, что Рёслер ни с того ни с сего переходит от самого капитала к пользованию таковым. Далее Рёслер напоминает, что нельзя смешивать количество и ценность выручки; это представляет собою весьма верный совет, который должен был бы иметь в виду сам Рёслер в своих предыдущих рассуждениях (см. выше с. 208 и след.). Затем в некотором смысле верно, что количество и ценность — величины диаметрально противоположные, только не в том смысле, в котором это представляет Рёслер. Чем больше существует экземпляров какого-либо рода благ, тем меньше ценность каждого отдельного экземпляра — caeteris paribus — это верно, но неверно то, что ценность всех благ известного рода, вместе взятых, тем меньше, чем больше существует экземпляров данного блага. Если урожай дает 10 миллионов мер хлеба вместо пяти миллионов, то я, не задумываясь, соглашусь, что ценность одной меры теперь меньше, чем раньше. Но я сомневаюсь в том, что ценность этих 10 миллионов мер, вместе взятых, будет меньше ценности прежних 5 миллионов, по крайней мере их потребительная ценность, о которой ведь говорит Рёслер.

Но отбросим эти сомнения и допустим вместе с Рёслером, что это верно: чем больше продуктов производит капитал, тем меньше ценность этих продуктов, вместе взятых. Говорит ли это хоть что-нибудь в пользу падения процентной ставки?

Я ничего подобного не вижу. Рёслер сам сказал, что потребительная ценность капитала заключается в потребительной ценности его продукта. Если ценность продукта теперь меньше, то естественно будет уменьшаться также и ценность капитала, т. е. ценность различных средств производства — фабрик, машин, сырого материала и т. д. Но ничто не говорит в пользу того, что при этом должна также падать и процентная ставка. Можно обратиться к Рёслеру с тем же упреком, с которым он обратился к Кэри: «Дело в том, что нужно объяснить, почему процент на ценность в 100 равнялся раньше 5%, а теперь 4%, а не почему за машину, которая стоила раньше 100, а теперь 80, дают теперь 4, а раньше 5».

Если меньшая ценность «продукта капитала» должна иметь влияние на процентную ставку, то это будет справедливо только в том случае, если слова «продукт капитала» понимать опять в совершенно другом смысле, а именно, как чистый продукт капитала, т. е. как излишек ценности валового дохода над ценностью капитала. Величина этого «продукта», конечно, находится в непосредственной связи с процентной ставкой. И, в самом деле, кажется, что Рёслер, в силу одной из многих неопределенностей своих понятий, в этом доказательстве, как и раньше, понимает под словами «продукт капитала» именно чистый продукт⁴²⁷.

Но в этом проявляется еще одна слабая сторона Рёслера. Он глубоко заблуждается в своем взгляде на излишек производства, как на герметически замкнутую величину, ценность которой определяется самостоятельно, в зависимости от количества и годности содержащихся в ней единиц: условием и причиной значительных размеров излишка является редкость, а следовательно, и высокая ценность содержащихся в нем единиц, и, наоборот, условием незначительных размеров этого излишка является многочисленность, а следовательно, и низкая ценность содержащихся в нем единиц.

Такой взгляд на природу излишка в корне неверен. Излишек представляет собой самую несамостоятельную вещь в мире, а ценность и даже существование его определяются факторами, лежащими исключительно вне его самого. Существование или несуществование излишка, равно как и величина его ценности, зависят всегда от двух условий: от ценности валового продукта, полученного благодаря применению капитала, с одной стороны, и от ценности амортизационной доли капитала — с другой. Если первая величина превышает вторую, то получается излишек, излишек тем больший, чем больше разность между этими величинами. Этим одновременно определяется также, сколько единиц следует отнести к излишку и какой ценностью будет обладать каждая из них. Но ни в коем случае нельзя рассуждать наоборот, что число единиц, входящих и состав излишка, и ценность каждой из них могли бы определить величину этого излишка. Приписывать количеству единиц, входящих в состав излишка, и ценности каждой из них причинное влияние на существование и величину такового значило бы ответить на вопрос: «почему получился излишек?» — «потому что получился», а на вопрос: «почему получился значительный излишек?» — «потому что он значителен».

Таким образом, критика открывает в учении Рёслера одно слабое место за другим. Оно неудовлетворительно от начала до конца, оно не устанавливает гармонии между находящимися в противоречии падением процентной ставки и ростом производительности; а вместе с этим неразрешенным противоречием остается также в силе убедительный аргумент против верности всех теорий, считающих процент исключительно следствием производительности капитала.

В более позднем сочинении, вышедшим в 1878 году, «Vorlesungen über Volkswirtschaft», Рёслер существенно изменил свои взгляды, но все же не дал разрешения проблемы, выдерживающего критику.

Капитал (собственность) ему теперь представляется не только производительным, но даже исключительно производительным, между тем как сам труд, эта «подчиненная сила собственности, заключающейся в капитале» (die dienende Kraft des im Kapital liegenden Besitzes), не производителен⁴³³. Производительность капитала основывается на власти над силами природы, в которой и заключается сущность таковой; власть же эта проявляется посредством службы подчиненного ему труда⁴³³. Ценность, по Рёслеру, является «мерилом производительной силы собственности»⁴³³. Так как эта сила постоянно возрастает, то и ценность имеет тенденцию постоянно возрастать⁴³³; той же тенденцией обладает и цена всех благ, которой «оплачивается ценность благ»⁴³³. Объяснение общего возрастания цен падением ценности благородных металлов совершенно ошибочно, так как ценность последних также постоянно возрастает⁴³³. Рента на капитал рассматривается везде как естественное следствие производительности капитала, а вопрос о ее происхождении определенно и не выдвигается. Наконец, падение процентной ставки объясняется весьма странно следующим образом: при росте производительности увеличивается всякая ценность, следовательно, «возрастает также основной капитал, представляющий собой имущественную ценность»; из этого делается вывод, что увеличенная выручка капитала должна представлять собою меньшую долю основного капитала. «Доля капиталиста, как и доля труда, должна соответствовать росту производительной услуги; но так как вместе с этой последней возрастает и основной капитал, представляющий собой имущественную ценность, то, по необходимости, должна относительно падать и рента на капитал. Если рента возрастает от пяти до десяти, а ценность земли или капитала от ста до трехсот, то новую выручку на капитал следует оценить в отношении десяти к тремстам; выражая доход в процентах, мы нашли бы, что процентная ставка понизилась от 5 до 3 1/3» (с. 437).

А почему же — можно здесь задать вопрос — «доля капитала» не могла бы подняться от 5 до 15, а ценность основного капитала только от 100 до 200? Рёслер не только не объяснил и не доказал, но даже не заикнулся о том, что ценность основного капитала должна возрастать с ростом производительности в большей степени, чем рента. В таком случае процентная ставка не понизилась бы, а возросла бы от 5 до 7 1/2%!

Эта небольшая выдержка, я полагаю, уже весьма убедительно свидетельствует о том, что Рёслер в новейшем виде своего учения дает еще менее удовлетворительное объяснение нашей проблемы, чем прежде.

Между тем теории производительности сделались предметом серьезных и сильных нападений. Родбертус в спокойной, дельной критике обвинил их в том, что они смешивают вопросы распределения с вопросами производства; что предположение, будто часть валового продукта, составляющая прибыль на капитал, является специфическим продуктом капитала, представляет собою petitio principii; что, напротив, единственным источником всех благ является труд. Лассаль и Маркс затем видоизменили эту тему, каждый по-своему: второй — с увлечением и остроумием, первый — с безоглядной резкостью.

Эти нападения вызвали возражение со стороны теоретиков производительности, которым я и закончу эту весьма обширную главу. Несмотря на то что это возражение вышло из-под пера очень молодого еще ученого, оно все же заслуживает самого серьезного внимания, отчасти ввиду положения автора, который — будучи членом семинария политических наук в Йене — находился в близкой научной связи с лицами, стоявшими в то время во главе исторической школы в Германии, так что на него можно смотреть как на представителя взглядов, господствующих в этой школе, отчасти же ввиду причин, вызвавших таковое. Так как это возражение было составлено при основательном знакомстве с теми серьезными нападениями, которые незадолго до этого были направлены Марксом в его «Капитале» против учения о производительности капитала и для отражения этих нападений, то мы вправе ожидать, что оно содержит в себе все лучшее и наиболее убедительное из того, что его автор был в состоянии привести после долгих критических размышлений в пользу теории производительности.

Это возражение изложено в двух статьях, которые К. Штрасбургер опубликовал в 1871 году в «Hildebrand’s Jahrbücher für Nationalökonomie und Statistik» под заглавием «Zur Kritik der Lehre Marx’ vom Capitale» и «Kritik der Lehre vom Arbeitslohn»⁴³⁴.

Суть своего учения Штрасбургер изложил во второй из вышеназванных статей⁴³⁵ в словах: «Капитал приводит в действие силы природы, которые, хотя они и доступны всякому, часто можно использовать в известном производстве только при содействии капитала. Не всякий обладает средствами подчинить себе силы природы; сила того, кто трудится при содействии незначительного капитала, поглощается операциями, выполняемыми силами природы для другого, обладающего большим капиталом. Поэтому действие сил природы, вызванное содействием капитала, не представляет собой дара природы; оно принимается в расчет при обмене, и человек, не обладающий капиталом, должен уступить капиталисту продукт своего собственного труда за действие сил природы. Капитал, следовательно, производит ценности, но роль его в производстве глубоко отлична от роли труда».

Несколько дальше⁴³⁶ он говорит: «Уже из вышесказанного ясно, как мы понимаем производительность капитала. Капитал производит ценности, присоединяя к силам природы труд, который в противном случае должен был бы совершить сам человек. Производительность капитала, следовательно, основывается на том, что он по своей роли в производстве отличается от живого труда. Мы говорим, что действие сил природы при обмене рассматривается, как эквивалент человеческого труда. Маркс же говорит противоположное. Если содействие сил природы труду одного рабочего более, чем труду другого, то первый, по мнению Маркса, производит большую потребительную ценность, так как количество продукта увеличивается; но действие сил природы не увеличивает меновой ценности произведенных рабочим товаров. Для опровержения этого взгляда достаточно вспомнить то, о чем мы упоминали уже выше, — что не все обладают равными средствами для подчинения себе сил природы; не обладающие капиталом должны приобрести действие такового своим собственным трудом, а если они работают при содействии чужого капитала, то они должны уступать его собственнику часть произведенной ценности. Эта часть вновь созданной ценности представляет собой прибыль на капитал; получение капиталистом известного дохода обусловливается природой капитала».

Если выразить высказанные здесь основные мысли в еще более сжатом виде, то получим следующее.

Хотя силы природы сами по себе и свободны, но использовать таковые можно часто только при помощи капитала. Так как капитал существует только в ограниченном количестве, то собственники капитала имеют возможность получать вознаграждение за содействие силам природы, вызванное при помощи их капитала. Это вознаграждение представляет собою прибыль на капитал. Последняя, следовательно, объясняется необходимостью вознаграждать капиталиста за содействие силам природы.

Какова же убедительность этого учения?

К предпосылкам, из которых исходит Штрасбургер, я не буду относиться особенно строго. Я без оговорок соглашаюсь, что многие силы природы могут быть используемы только при содействии капитала; я соглашаюсь также, что вследствие ограниченного количества капитала собственники такового могут требовать вознаграждения за содействие силам природы, вызванное капиталом. Но я не могу согласиться с тем, что из этих предпосылок вытекает хоть что-либо для объяснения происхождения процента на капитал. Взгляд, будто процент на капитал является следствием сделанных предпосылок, представляет собой необдуманную и немотивированную гипотезу Штрасбургера, так как эти предпосылки в силу своей природы должны проявить свое действие в совершенно иных хозяйственных явлениях.

Я надеюсь, что мне будет нетрудно обнаружить ошибку Штрасбургера.

Возможно только одно из двух: или капитал существует в столь ограниченном количестве, что капиталисты могут требовать вознаграждения за вызванное капиталом содействие сил природы, или же нет. Теория Штрасбургера предполагает первое, мы предположим то же.

Исследуем теперь, каков хозяйственный процесс, благодаря которому капиталист может получить вознаграждение за действие сил природы.

Ответ: «этот процесс выражается в получении прибыли на капитал» — представлял бы собой необдуманную petitio principii. Уже поверхностное размышление покажет, что, если только вообще процент на капитал возникает как вознаграждение за содействие сил природы, то он может возникнуть из более сложных хозяйственных явлений только как второстепенное следствие. Так как силы природы зависят от капитала, то, очевидно, они могут быть используемы только одновременно с использованием услуг капитала. А так как капитал создан благодаря затрате труда и при употреблении или уничтожается сразу, или же снашивается постепенно, то ясно, что при использовании услуг капитала должен оплачиваться и труд, овеществленный в капитале. Следовательно, вознаграждение за силы природы может доставаться капиталисту только в виде составной части валового дохода, содержащей, независимо от этого вознаграждения, еще другое — за затрату труда.

Выражаясь точнее, хозяйственным процессом, благодаря которому капиталист добивается вознаграждения за силы природы, является продажа услуг его капитала за цену, превышающую ту, которая соответствовала бы затрате труда, понадобившегося для производства данного капитала. Если, например, машина, существующая в течение года, была создана с затратой труда 365 дней, а обычная поденная плата равняется одному гульдену, то продажа ежедневной услуги машины за один гульден была бы только скудным вознаграждением за труд, овеществленный в машине, а для вознаграждения сил природы, использованию которых содействует машина, не осталось бы уже ничего. Вознаграждение на действие сил природы получается только в том случае, если ежедневная услуга машины оплачивается суммой, превышающей гульден, например, 1 гульден 10 крон.

Этот общий процесс может принять, в свою очередь, несколько различных частных видов.

Один из этих видов имеет место тогда, когда собственник капитала сам употребляет его как предприниматель. В таком случае вознаграждение за полную услугу капитала заключается прежде всего в доле продукта, остающейся после вычета всех остальных издержек производства, издержек на пользование землей и непосредственный труд, — эта доля представляет собою «валовый доход от капитала». Если эта последняя составляет ежедневно 1 гульден 10 крон, и если для вознаграждения труда, создавшего капитал, изношенный в течение этого дня, требуется один гульден, то излишек в 10 крон представляет собою ежедневное вознаграждение за силы природы. Из этого еще не вытекает, что данный излишек представляет собой прибыль на капитал; этот вопрос мы решим ниже.

Другим, более непосредственным путем услуга капитала может вознаграждаться в ходе найма. Если за наем машины платят в день 1 гульден 10 крон, то, как и раньше, доля выручки в один гульден явится вознаграждением за труд, затраченный на производство машины, а излишек в 10 крон. — вознаграждением за силы природы.

Но существует еще третий способ отчуждения услуги капитала: он состоит в отчуждении самого капитала, что в хозяйственном отношении равносильно общему отчуждению всех услуг, которые вообще капитал может оказать⁴³⁷. Будет ли капиталист довольствоваться при таком виде отчуждения вознаграждением за труд, овеществленный в машине, и не будет ли он требовать также вознаграждения за силы природы, использованию которых он содействует? Без сомнения, он будет требовать. Нет основания думать, что капиталист станет требовать вознаграждения за силы природы при последовательном отчуждении услуг машины и не станет требовать такового при общем отчуждении — тем более, что количество капитала, как это мы предположили вместе со Штрасбургером, так ограничено, что капиталист может вынудить такое вознаграждение.

В каком виде выразится теперь вознаграждение за силы природы? Очевидно, в том, что покупная цена машины будет превышать сумму, соответствующую обычному вознаграждению труда, затраченного на производство машины; значит, если машина стоила 365 рабочих дней по одному гульдену, то ее покупная цена будет больше 365 гульденов.

И так как нет основания полагать, что при общем отчуждении услуг капитала силы природы должны вознаграждаться в меньшей степени, чем при последовательном отчуждении, то мы можем, соответственно нашим прежним предположениям, считать и здесь вознаграждение сил природы равным 10 процентам вознаграждения за труд. Следовательно, цена капитала машины равнялась бы 365 + 36,5 = 401,5 гульденов.

Как же при сделанных предположениях, обстоит дело с процентом на капитал? Это нетрудно показать. Собственник машины, применяющий ее в собственном предприятии или отдающий ее в наем, получает за ее службу в течение года ежедневно 1 гульден 10 крон. Это составляет общий доход в 365 × 1,1 гульден = 401,5 гульден. А так как в течение этого года и машина перестала существовать вследствие порчи и ее ценность равняется целым 401,5 г., то излишек, чистый процент на капитал, равняется нулю. Следовательно, несмотря на то что капиталист получил вознаграждение за силы природы, процента на капитал все же нет — ясное доказательство того, что причина процента на капитал должна заключаться в явлении, отличном от вознаграждения сил природы.

Я ожидаю, что в этом месте мне сделают возражение. Мне скажут, что ценность капитала ни в коем случае не может оставаться на такой высоте, чтобы человек, создавший таковой, мог получить в покупной цене еще премию за силы природы: ведь в таком случае производство капиталов было бы слишком выгодно; это породило бы конкуренцию, которая в конце концов низвела бы ценность капитала до ценности труда, затраченного на его производство. Если бы, например, цена машины, стоившей 365 рабочих дней, равнялась 401,5 гульденам вследствие вознаграждения сил природы, использованию которых машина содействует, то — при прежней величине заработной платы в один гульден — труд, направленный на производство таких машин, был бы выгоднее всякого другого; вследствие этого эта отрасль промышленности находила бы себе многочисленных представителей, и производство таких машин распространялось бы до тех пор, пока рост конкуренции не низвел бы цену каждой отдельной машины до 365 гульденов, а вознаграждение за труд, получаемое при производстве таких машин, до нормальной величины. Я без оговорок признаю возможность такого факта. Но я, в свою очередь, задаю вопрос: если машины так распространены, что вследствие слишком большой конкуренции человек, производящий таковые, должен согласиться при продаже на скудное вознаграждение за свой труд, если он не может требовать никакого вознаграждения за силы природы, использованию которых он содействует, — то каким же образом он вдруг сможет требовать вознаграждения за силы природы при отдаче внаем или личном употреблении тех же машин? Или одно или другое! Или машины достаточно редки, так что имеется возможность требовать добавочного вознаграждения за силы природы, — тогда их редкость будет иметь одно и то же значение при продаже и при отдаче в наем, и ценность капитала возрастет до поглощения валового процента, если нет других причин, противодействующих ее росту. Или же машины так распространены, что вследствие давления конкуренции невозможно требовать добавочного вознаграждения за силы природы, — и тогда дело будет обстоять одинаково при отдаче внаем и при продаже, и валовой процент будет падать до тех пор, пока он не будет поглощен опять-таки амортизацией, если и здесь нет других причин, противодействующих слиянию этих двух величин, причин, не имеющих ничего общего с вознаграждением за силы природы.

Странная случайность проявляется в том, что мотивированные теории производительности после почти 70-летнего развития остановились почти на том же месте, из которого они вышли. То, что в 1871 году говорил Штрасбургер, по существу ничем не отличается от того, что в 1804 году говорил Лодердейл. Сила капитала, «заменяющая труд», содействующая, благодаря своей редкости и в зависимости от таковой, получению вознаграждения капиталистом, только по названию отличается от сил природы, использованию которых способствует капитал и которые также должны вознаграждаться в зависимости от редкости капитала. И здесь и там наблюдается то же смешение валового процента и ценности капитала, с одной стороны, и чистого процента — с другой, то же неверное толкование действительных следствий сделанных предположений, то же поверхностное отношение к действительным причинам объясняемого явления.

Возвращение к отправной точке свидетельствует о бесплодности развития. Эта бесплодность не случайна. Не простую злосчастную случайность представляет собой и то обстоятельство, что никто не нашел того магического слова, которое могло бы объяснить таинственное происхождение процента на капитал из производительности последнего. Такого слова не могли найти потому, что отправная точка по пути к истине была выбрана неверно. Уже сама попытка дать полное и всеобъемлющее объяснение процента, основанное на производительной силе капитала, безнадежна. Это было бы возможно только тогда, если бы существовала сила, которая прямо заставляла бы «прибавочную ценность» расти так, как на поле растет пшеница!

Но такой силы нет. Производительная сила может создать только много продуктов, даже много ценности, но она никогда не создаст излишка ценности. Процент на капитал представляет собою излишек, разность, которую дает уменьшаемое — «продукт капитала» — над вычитаемым — «ценностью затраченного капитала». Производительная сила капитала может выражаться только в увеличении уменьшаемого. Но, если дело зависит только от этой силы, то она не в состоянии это сделать, не увеличивая до той же нормы и вычитаемого. Производительная сила неоспоримо представляет собою и причину и масштаб ценности самого капитала, в котором она заключается. Если при помощи капитала ничего нельзя произвести, то он и сам не обладает ценностью. Если при помощи капитала можно произвести лишь немного продуктов, то и его ценность не велика; если же при его помощи можно произвести много продуктов, то и он сам обладает большой ценностью, ценностью тем большей, чем больше продуктов можно произвести при его помощи, и чем больше ценность таковых. Следовательно, как бы велика ни была производительная сила капитала, она может, правда, значительно увеличить уменьшаемое, но — пока это зависит от нее одной — до той же нормы увеличится и вычитаемое, и остатка — излишка — не окажется.

В заключение я позволю себе еще привести одно сравнение. Если реку поперек загородить плотиной, то уровень воды впереди плотины будет ниже, чем позади. Если кто-нибудь спросит о причине, почему вода позади плотины выше, чем впереди, то будет ли кто-либо считать обилие воды в реке причиной этого явления? Конечно, нет! Правда, обилие воды является причиной того, что вода позади плотины находится на высоком уровне, но вместе с тем это обилие — поскольку данное явление зависит только от последнего — стремится поднять настолько же и уровень воды впереди плотины. Оно является причиной «высокого» уровня воды, но причиной «более высокого» уровня является не обилие воды, а плотина.

Какое значение имеет для разности уровня воды обилие ее, такое же значение имеет для прибавочной ценности производительность капитала. Последняя может быть удовлетворительной причиной того, что ценность продукта капитала велика, но она не может быть удовлетворительной причиной того, что его ценность больше ценности самого капитала, уровень которого поддерживается и поднимается производительностью в такой же степени, как и уровень продукта. Действительной причиной этого «излишка» является и здесь своего рода плотина, которой теория производительности в собственном смысле даже не называет по имени, плотина, которой ряд других теорий ищет в различных явлениях — то в жертве пользования, то в жертве воздержания, то в жертве труда по образованию капитала, то прямо в эксплуатационном давлении капиталистов на рабочих, — но природа и действия этой плотины до сих пор еще не определены с достаточной убедительностью⁴³⁸.

VIII. Теории пользования

Теории пользования являются ветвью теорий производительности, которая вскоре сделалась самостоятельной и своеобразной. Эти теории исходят как раз из той мысли, которая приводит к крушению теории производительности в собственном смысле, — из мысли о существовании определенной зависимости между ценностью продуктов и ценностью средств производства, затраченных на их изготовление. Если, как начали сознавать, ценность продукта принципиально тождественна с ценностью затраченных средств производства, то уже никоим образом нельзя объяснить «прибавочную ценность» производительностью капитала. В самом деле, чем больше производительность капитала увеличивает ценность продукта, тем больше она должна увеличить и собственную ценность капитала, принципиально с нею тождественную; последняя, подобно тени, должна сопровождать первую, между ними не может поэтому быть никакого расхождения.

А между тем такое расхождение существует. Почему?

Почти само собой явилось в только что изложенном ходе мыслей новое объяснение.

Если, с одной стороны, верно, что ценность каждого продукта тождественна с ценностью затраченных средств производства, и если, с другой стороны, наблюдается, что ценность продукта все-таки постоянно превышает ценность затраченного на его изготовление капитала, то сама собою напрашивается мысль, что затраченный капитал не охватывает собою всех жертв, принесенных для изготовления продукта, что, может быть, наряду с этим капиталом существует еще фактор, который также необходим для производства, и на счет которого должна быть отнесена часть ценности продукта, именно загадочная «прибавочная ценность».

Этот фактор стали искать и нашли — даже не один, а несколько. Так как о природе этого фактора сложились три различных мнения, то из общего основного положения выросли три различные теории: теория пользования, теория воздержания и трудовая теория. Ближе всего к теориям производительности находится теория пользования, которая сначала рассматривалась только как дополнение к первым.

Теория пользования покоится на следующих основных мыслях.

Наряду с субстанцией капитала и употребление такового или пользование им составляет предмет самостоятельного существования и самостоятельной ценности. Чтобы получить выручку на капитал, недостаточно принести в жертву только субстанции капитала, а нужно также жертвовать и «пользованием» затраченным капиталом на все время производства. А так как принципиально ценность продукта равна сумме ценностей затраченных на его изготовление средств производства и так как, согласно сказанному, субстанция капитала и пользование капиталом, только вместе взятые, эквиваленты ценности «продукта», то ясно, что этот последний должен быть больше, чем ценность одной только субстанции капитала. Таким образом объясняется явление прибавочной ценности, которая представляет собою не что иное, как долю ценности одной из жертв — «пользования капиталом».

Эта теория, правда, предполагает, что капитал производителен, но только в мало определенном и совершенно безвредном смысле, а именно в том смысле, что сотрудничество капитала при данном количестве труда способствует производству большего количества продуктов, чем какое мог бы произвести труд без этого сотрудничества. При этом нет уже необходимости в том, чтобы был выгоден капиталистический процесс производства в целом, процесс, состоящий в образовании капитала и пользовании таковым⁴³⁹. Если, например, при помощи 100 дней труда заготовляют сеть, а потом при помощи этой сети за следующие 100 дней ее существования выловят 500 рыб, между тем как без сети ежедневно можно было бы ловить 3 рыбы, то очевидно, что весь процесс не представляет никакой выгоды. Несмотря на применение капитала, при затрате 200 дней труда выловили только 500 рыб, между тем как без помощи капитала можно было выловить 600 рыб. А между тем на основании теории пользования — в действительности так оно и бывает — раз сеть изготовлена, то она должна непременно приносить процент на капитал. В самом деле, раз сеть изготовлена, то при ее помощи можно выловить больше рыб, чем без нее, а этого достаточно, чтобы излишек в 200 рыб можно было приписать сети. Однако этот излишек приписывается сети только вместе с пользованием таковою. Итак, часть рыб, например, 190, или же ценность таковых относится на счет субстанции сети, а остальные — на счет пользования сетью, вследствие чего и появляются прибавочная ценность и процент на капитал.

Если, таким образом, на основании теории пользования для появления прибавочной ценности достаточно уже очень скромной степени физической производительности капитала, то само собой понятно, что эта теория ни в коем случае не предполагает непосредственной ценностной производительности, строго говоря, она принципиально даже исключает таковую.

Отношение теорий пользования к производительности капитала не выяснено в сочинениях теоретиков пользования таким образом, как я постарался это сделать в настоящем месте. Даже, напротив, ссылки на производительность капитала довольно долго идут параллельно с развитием теории пользования в собственном смысле и нередко приводятся в тоне, заставляющем нас сомневаться, основывается ли автор при объяснении прибавочной ценности больше на производительности капитала или же на аргументации, свойственной теории пользования. Только постепенно теории пользования освобождались от такого смешения с теорией производительности и развивались в полной своей чистоте⁴⁴⁰.

Теперь я приступлю к изложению теорий пользования в их историческом развитии. Что касается критики, то я ее подразделю. Те критические замечания, которые имеют отношение только к индивидуальным недостаткам разбираемых отдельных теорий, я немедленно же введу в историческое изложение. А критическую оценку всего направления я оставляю для общего окончательного разбора.

1. Изложение истории теорий пользования

Развитие теории пользования связано, главным образом, с тремя именами: Ж.-Б. Сэя, который дал этой теории первый толчок, Германна, который, благодаря детально разработанному учению о природе и сущности пользований, поставил ее на прочную почву, и Менгера, который сообщил ей высшее развитие, к какому вообще, по моему мнению, способна эта теория. Все же промежуточные версии последней примыкают к тому или другому прототипу и по своему значению уступают последним, хотя некоторые из них довольно замечательны. При этом список авторов, которые обрабатывали эту теорию, наводит на два характерных размышления. Во-первых, если не считать Сэя, то развитие теории пользования совершилось исключительно в немецкой науке. Притом в последней теория пользования снискала себе особенное расположение у основательнейших и проницательнейших мыслителей: по крайней мере, среди последователей этой теории мы встречаем необыкновенно большое число лучших имен немецкой науки.

Учение Сэя, основателя этого направления, я уже подробно изложил выше⁴⁴¹. В этом учении еще совершенно сплетаются теория производительности и теория пользования, и при этом сплетаются до того, что ни одна из них не пользуется большим или меньшим значением, чем другая; поэтому историку не остается ничего больше, как считать Сэя представителем обеих теорий. В целях дальнейшего изложения я намерен воспроизвести в самых сжатых выражениях те его мысли, которые относятся к теории пользования.

Капитал как fonds productif оказывает производительную услугу. Последняя обладает экономической самостоятельностью и служит предметом самостоятельной оценки и самостоятельного отчуждения. Так как, с одной стороны, в производстве нельзя обойтись без этой услуги, а, с другой, собственники не предоставят ее без вознаграждения, то цена продуктов должна — в зависимости от спроса и предложения — определяться так, чтобы после вознаграждения всех остальных факторов производства она заключала в себе также обычное вознаграждение производительной услуги капитала. Таким образом, «прибавочная ценность» продуктов и процент на капитал появляются в силу необходимости самостоятельного вознаграждения самостоятельной жертвы производства — «услуги капитала».

Наиболее выдающимся недостатком этого учения, если не обращать внимания на постоянное его сплетение с противоречивыми положениями наивной теории производительности, является та неопределенность, в которой Сэй оставляет понятие производительной услуги. Кто ставит в основу своей теории процента самостоятельное существование и вознаграждение производительной услуги капитала, тот обязан ясно высказаться, что нужно понимать под этим выражением. Между тем Сэй, как я уже выше заметил, этого не сделал; к тому же те немногие указания, которые он вообще дает, отличаются необыкновенной сбивчивостью.

На основании часто повторяемой аналогии, которую Сэй проводит между услугой капитала, с одной стороны, и человеческим трудом и деятельностью естественных фондов — с другой, можно заключить, что Сэй понимал под услугой капитала деятельность сил природы, присущих капиталу, как, например, физическую деятельность рабочего скота, машины, действие тепловой энергии угля и т. д. Но раз это так, то весь ход доказательств совершенно ложен. В самом деле, эта деятельность представляет собой то, что я в другом месте назвал «полезным действием»⁴⁴²; она представляет собой то, что по общепринятой, малохарактерной и необыкновенно неопределенной терминологии немецкой науки определяется, правда, как пользование (Nutzung), но как валовое пользование капиталом, то, что вознаграждается посредством полной величины валового наемного или ссудного процента на капитал, — одним словом, она служит основанием валового, а не чистого процента на капитал, о котором идет речь. Если

поэтому Сэй под словами «services productifs», действительно, понимал такую деятельность, то вся его теория не достигла своей цели: тогда из необходимости оплачивать services productifs вытекает, конечно, только существование валового процента на капитал, а отнюдь не чистого, который нужно объяснить. Если же он понятию «services productifs» придает другое значение, то он совершенно не определяет природы такового, и поэтому теория, основанная на этом понятии, совершенно несостоятельна.

Таким образом, теория Сэя во всяком случае является неудовлетворительной. Тем не менее она открыла новый путь, посредством которого при надлежащем развитии можно было подойти к центральной идее проблемы процента гораздо ближе, чем это было возможно при помощи бесплодных теорий производительности в собственном смысле.

Первые два последователя Сэя не дали еще, однако, такого развития. Один из них, Шторх, даже низвел эту теорию и с той незначительной высоты, на которую поставил ее Сэй.

Шторх⁴⁴³ на первый взгляд опирается на Сэя, которого он часто цитирует, но он не позаимствовал ничего из приводимых Сэем аргументов и не приводит никаких сам от себя. Характерным признаком бесплодности, которую он проявил по отношению к нашей проблеме, является то, что он объясняет не ссудный процент на основании первичного, а, наоборот, первичный на основании ссудного.

Он исходит из того, что капитал, наряду с природой и трудом, двумя основными источниками благ, является третьим, второстепенным «источником производства» (с. 212). Источники производства становятся источниками дохода, так как они часто принадлежат различным лицам, и только посредством особого договора должны быть предоставлены для распоряжения тому, кто соединяет их для производительного сотрудничества. При этом эти источники вознаграждаются, и это вознаграждение служит доходом заимодавца. «Цена уступаемого внаем земельного участка называется арендой, цена наемного труда называется заработной платой, цена предоставляемого в ссуду капитала называется процентом или наемной платой»⁴⁴⁴.

Следовательно, Шторх высказывает мысль, что предоставление внаем производительных сил является обычным средством для получения дохода. В виде дополнения он прибавляет, что индивид может получить доход и в том случае, когда он лично применяет свои производительные силы. «Человек, который обрабатывает собственными средствами принадлежащий ему сад, объединяет в своих руках земельный участок, труд и капитал. Тем не менее (эти слова характерны для точки зрения Шторха!) он получает от первого земельную ренту, от второго содержание, от третьего ренту на капитал. Продажа продуктов должна дать ему ценность, равную, по крайней мере, вознаграждению, которое он мог бы получить от отдачи внаем земельного участка, труда и капитала, в противном случае он не стал бы обрабатывать сад, а отдал бы внаем свои производительные силы⁴⁴⁵.

Но почему же должно существовать вознаграждение за отдаваемые внаем производительные силы и, в частности, за отдаваемый в ссуду капитал? Над ответом на этот вопрос Шторх особенно не задумывается. «Так как всякий человек, — говорит он на с. 266, — принужден потреблять прежде, чем он сможет создать продукт, то бедный попадает в зависимость от богатого и не может ни жить, ни трудиться, если не получит от последнего уже существующих средств к жизни, которые он обещает ему возвратить тогда, когда его продукт будет окончен. Эта ссуда не может быть безвозмездна, так как в противном случае вся выгода выпала бы на долю бедного, между тем как богатый от этого договора не получил бы никакой выгоды. Чтобы сделать возможным этот договор, нужно было согласиться на то чтобы собственник накопленного излишка или капитала получал ренту или прибыль, в зависимости от величины этой ссуды». Это объяснение с точки зрения научной точности почти ничего не дает.

О другом последователе Сэя Небениусе нельзя, по крайней мере, сказать, что его теория слабее теории Сэя.

Небениус в своем прекрасном сочинении об общественном кредите⁴⁴⁸ посвятил также и нашей проблеме краткое рассуждение, в котором он дает несколько эклектическое объяснение процента на капитал. По своей основной идее он является последователем теории пользования Сэя. Он принимает его категорию производительных услуг капитала⁴⁴⁸ и основывает процент на капитал на том факте, что эти услуги приобретают меновую ценность. Однако для обоснования этого факта он вводит, как новый момент, указание на «неприятные лишения и усилия», которых требует образование капитала⁴⁴⁸. Наконец, то здесь, то там встречаются также проблески теории производительности. Так, в одном месте он замечает, что наемную плату, которую должник должен давать за ссуженный производительно-примененный капитал, можно рассматривать как плод с этого самого капитала (с. 21); в другом месте он подчеркивает, что «в обоюдной оценке, из которой вытекает определение наемной платы, основной момент образует производительная сила капиталов» (с. 22).

Более подробного развития своей теории процента Небениус, однако, не дает; он не дает также анализа сущности производительных услуг капитала, которые он, очевидно, перенял у Сэя как готовую категорию.

Я здесь хочу еще остановиться на третьем авторе, который, хотя и выступал значительно позже, даже позже Германна, но который очень близок к точке зрения Сэя. Это Марло в своем сочинении «System der Weltökonomie»⁴⁴⁹.

Необыкновенно слабая разработка, которая выпала на долю проблемы процента, находится в резком противоречии с широким планом этого сочинения и с тем выдающимся значением, которое, ввиду общих задач этого сочинения, должна была как раз иметь для него наша проблема. Тщетно мы будем искать в его огромных томах какого-либо связного и подробного исследования происхождения процента на капитал, какой-либо настоящей теории процента. Если бы Марло в известной степени не обнаружил своей точки зрения в полемических рассуждениях против других, в особенности против учения о труде, как о единственном источнике ценности⁴⁵⁰, то его положительные рассуждения едва ли дали бы возможность ориентироваться в его взглядах даже поверхностно, не говоря уже о наглядном представлении сущности проблемы как таковой.

Учение Марло представляет собой позаимствованную у Сэя смесь из теорий пользования и производительности. Он признает два источника благ, необходимость сотрудничества⁴⁵³ которых он особенно подчеркивает, — силы природы и труда: что же касается капитала, то он рассматривает таковой как «усовершенствованную силу природы»⁴⁵³. Соответственно двум источникам благ существуют также два вида дохода, процент и заработная плата. «Процент — это вознаграждение за производительное или потребительное пользование имуществом». «Если мы пользуемся частями имущества, как средством производства, то они содействуют производству и этим доставляют свою услугу; если же мы пользуемся ими в целях потребления, то мы потребляем не только их, но и ту услугу, которую они могли бы принести при производительном применении. Если же мы пользуемся чужим имуществом, то мы должны вознаградить собственника за производительную услугу, которую оно может доставить. Вознаграждением за эту последнюю и является процент, который называется также прибылью, интересом, рентой на капитал. Если же мы пользуемся собственными благами, то мы сами получаем процент, который они приносят»⁴⁵³. Воистину жалкая цитата из старого учения Сэя!

Еще более странным кажется это жалкое повторение давно сказанного, если подумать, что развитие теории пользования за этот промежуток времени сделало значительный шаг вперед благодаря появившимся в 1832 году «Staatswirtschaftliche Untersuchungen» Германна.

Это произведение открывает собою вторую стадию в теории пользования. В нем Германн сумел из кратких и полных противоречий намеков, перенятых им у Сэя⁴⁵⁴, перед которым он преклонялся, создать стройную теорию, старательно разработанную как в своих основных идеях, так и во всех своих подробностях. И эта хорошо разработанная теория — на это нужно обратить особенное внимание — перешла у него в плоть и кровь. Ее духом проникнуто все обширное сочинение, как по форме, так и по содержанию; последнее не содержит в себе ни одного отдела, в котором не было бы отведено заметное место изложению или применению этой теории, и ни в одном месте автор не позволяет себе изменить тем точкам зрения, к соблюдению которых обязывает его теории пользования.

Я намерен теперь развить вкратце основные мысли теории Германна, которая, я уверен, заслуживает более подробного ознакомления. Я придерживаюсь при этом главным образом 2-го издания его «Staatswirtschaftliche Untersuchungen», появившегося 40 лет спустя после 1-го, так как оно передает сущность теории пользования в неизмененном виде и излагает ее более определенно и подробно⁴⁵⁵.

Основание учения Германна составляет его понятие самостоятельного пользования благами. В противоположность Сэю, который старается обойти выяснение природы своих «services productifs» посредством нескольких аналогий и метафорических выражений, Германн обращает на объяснение своего основного понятия как можно больше внимания.

Он вводит последнее прежде всего в учение о благах, где он говорит о различной их годности. «Годность может быть переходящей или длящейся. Решающее значение имеет здесь отчасти род блага, отчасти род употребления. Переходящей, часто даже моментальной, является годность только что приготовленных блюд, некоторых напитков; существуют услуги, которые обладают только минутной потребительной ценностью, хотя их действие может быть длящимся, как, например, преподавание, совет врача. Земельные участки, постройки, утварь, книги, деньги обладают длящейся потребительной ценностью. Их потребление, в течение которого они существуют, называется их пользованием и может быть рассматриваемо как самостоятельное благо, которое может обладать меновой ценностью само по себе, ценностью, называемой процентом».

Но не только длящиеся, но и преходящие потребляемые блага в состоянии предоставлять длящееся пользование. Так как эта точка зрения имеет огромное значение для теории Германна, то я передам это объяснение дословно.

«Техника... в состоянии при видоизменениях и комбинациях годности благ удержать неизменяемой сумму их меновой ценности, так что блага сохраняют свою ценность, хотя и меняют последовательно свою форму. Годность железняка, угля, труда комбинируется в годности чугуна, для создания которого каждый из этих трех факторов доставил химические и механические элементы; если затем чугун обладает меновой ценностью трех употребленных на его производство меновых благ, то прежняя сумма благ продолжает существовать в новой годности связанной качественно, в меновой ценности связанной количественно».

«Преходящим материальным благам техника сообщает хозяйственную прочность и хозяйственное постоянство именно путем видоизменений. Это постоянство годности и меновой ценности в преходящих благах благодаря их техническим видоизменениям имеет в хозяйственном отношении очень большое значение... Количество длящихся полезных благ вследствие этого значительно возрастает; материально преходящим и только временно годным благам можно, посредством постоянных видоизменений, сообщить постоянство употребления, не изменяя при этом меновой ценности. Поэтому употребление благ, сохраняющих свою меновую ценность и изменяющих свою форму только качественно, можно рассматривать как самостоятельное благо, как пользование, которое может приобрести самостоятельную меновую ценность, совершенно так же, как и употребление благ длящихся»⁴⁵⁶. Я впоследствии еще вернусь к этому замечательному месту.

Германн пользуется этим рассуждением для того, чтобы немедленно ввести также свое понятие капитала, которое целиком основывается на понятии пользования: «Постоянные или длящиеся блага, а равно и те из преходящих, которые сохраняют свою ценность, независимо от изменений формы, можно подвести под одно и то же понятие — быть основой пользования, имеющего меновую ценность. Такие блага мы называем капиталами»⁴⁵⁷.

Связью между этими предварительными понятиями и собственной теорией процента Германна служит тезис, что пользования капиталом в хозяйственной жизни действительно обладают меновой ценностью, как самостоятельные величины. Германн не относится к этому тезису с таким вниманием, какое соответствовало бы его важности. Несмотря на то что все дальнейшее покоится на этом тезисе, он не высказывает его в особенно яркой форме и не дает ему серьезного обоснования. Последнее, правда, существует, но оно скорее находится между строками, чем в них. Оно сводится к тому, что пользования обладают меновой ценностью потому, что они являются хозяйственными благами; это указание приводится без всякого объяснения, но оно ввиду своей ясности, собственно говоря, и не особенно нуждается в таковом⁴⁵⁸.

Дальнейшее объяснение процента на капитал идет затем следующим путем.

Пользования, обладающие меновой ценностью, почти в каждом производстве составляют необходимую часть издержек производства. Эти последние состоят из трех частей: во-первых, из благ, авансируемых предпринимателем, т. е. из затраты уже существующих имущественных ценностей, как, например, необходимых второстепенных и вспомогательных материалов, собственного и чужого труда, использования мастерских и орудий и т. д.; во-вторых, из предоставления ума и заботливости предпринимателя при устройстве и ведении предприятия и, в-третьих, из необходимых для производства пользований основными и оборотными капиталами за время их применения до сбыта продуктов⁴⁵⁹.

Так как цена продукта с хозяйственной точки зрения должна покрыть все издержки производства, то она должна быть достаточной для того, чтобы «наряду с другими издержками возместить жертву предпринимателя, состоящую в предоставлении пользования капиталом, ума и заботливости», или, как обыкновенно выражаются, она должна сверх покрытых издержек приносить также прибыль (прибыль на капитал и предпринимательскую прибыль). Эта последняя, как прибавляет Германн для более определенного освещения своей мысли, «ни в коем случае не является излишком, случайно образовавшимся в борьбе определения цен». Прибыль является, напротив, «таким же вознаграждением за действительное предоставление благ, обладающих меновой ценностью, для производства, как и издержки». Разница заключается только в том, что эти издержки делаются предпринимателем в производстве для доставления и сохранения других, уже существующих элементов, обладающих меновой ценностью, между тем как пользования подлежащими применению капиталами и свое руководство он лично доставляет только теперь, во время производства. Он несет эти издержки для того, чтобы получить за эту свою новую жертву как можно большее вознаграждение; этим вознаграждением и является прибыль» (с. 314).

Для полноты этого объяснения прибыли на капитал недостает еще одного, а именно выяснения, каким образом в производстве, помимо предоставления капитала, нужно еще жертвовать и пользованием капиталом. Это выяснение Германн делает с большой подробностью в другом месте, в котором он указывает также, что все продукты можно в конце концов свести к труду и пользованию капиталом. При этом Германн дает интересные указания относительно природы «пользования благом», какою он себе ее представляет, и поэтому я приведу это место дословно.

Германн анализирует жертвы, которых требует производство соленой рыбы. Он насчитывает: труд ловли, пользование инструментами, их износ, суда; труд добывания соли и снова пользование различными инструментами, бочками и т. п.; затем он расчленяет судно на дерево, железо, канаты, труд и пользование орудиями труда; дерево, в свою очередь, на пользование лесом и труд, железо — на пользование рудником и т. д. «Этим рядом усилий и пользований, однако, не исчерпывается еще вполне сумма жертв, затраченных на производство соленой рыбы: нужно еще принять во внимание время, в течение которого каждый элемент меновой ценности заключается в продукте. Ибо с того момента, когда труд или пользование затрачиваются на продукт, прекращается всякое иное распоряжение последними; собственник, вместо того, чтобы использовать таковые лично, способствует при их помощи только производству продукта и доставке его потребителю. Чтобы получить настоящее понятие об этих действиях, нужно заметить, что усилие и пользование, лишь только они затрачены на продукт, количественно входят, как составная часть, в оборотный капитал с той меновой ценностью, которою они обладали во время применения на основании определения цены. Благодаря этому они становятся оборотным капиталом. Эта сумма ценностей и является тем, от самостоятельного употребления чего отказываются до тех пор, пока продукт не оплачивается покупателем. По мере того, как, в зависимости от добывания, обработки, хранения, транспорта, растет оборотный капитал вследствие все новых и новых затрат усилий и пользований, последний сам становится имуществом, пользование которым уступается потребителям в каждом новом прибавлении ценности вплоть до передачи продукта получателю. И это не только простое отречение от личного употребления, которое уступается потребителю, нет, — это настоящее, новое, своеобразное пользование, которое ему уступается наряду с самым имуществом, пользование, зависящее от накопления, бережения, хранения и имения в готовности всех технических элементов производства в течение всех его технических преобразований и коммерческих операций, начиная с добывания основных веществ в природе и кончая доставкой продукта потребителю в то место, в то время и в том количестве, как это желает последний. Это соединение технических элементов продукта является некоторой услугой, объективным пользованием оборотным капиталом»⁴⁶⁰.

Если мы сравним теорию пользования Германна с теорией Сэя, то мы, правда, найдем в них много тождественного в общих очертаниях. Обе они признают существование самостоятельных услуг капитала, обе усматривают в применении последнего в производстве самостоятельную жертву наряду с затратой субстанции капитала; обе, наконец, объясняют процент на капитал как необходимое вознаграждение этой самостоятельной жертвы. Тем не менее теория Германна представляет собой уже существенный шаг вперед по сравнению с теорией Сэя. В самом деле, последний дал только очертания теории, между тем как самые важные вопросы остались невыясненными: его services productifs не что иное, как растяжимое слово, а необходимое объяснение того, каким образом жертва таковых представляет собой самостоятельную жертву производства наряду с жертвой субстанции капитала, Сэй почти целиком предоставляет фантазии читателя. Между тем Германн с чисто немецкой основательностью старается выяснить оба эти кардинальных пункта и дает, таким образом, перенятым у Сэя очертаниям определенное содержание, а всему учению характер солидной теории. Важной заслугой Германна является также и то, что он строго воздерживается от встречающихся у Сэя неудачных параллелей, основанных на производительности капитала: он, правда, также употребляет это выражение, но употребляет таковое в безвредном смысле, хотя и неудачном⁴⁶¹.

Германн, правда, также не сумел дать формулировку теории пользования, совершенно свободную от непоследовательностей. В частности, у него остается невыясненной связь между меновой ценностью пользований капиталом и ценой продуктов. Зависит ли высота цены продуктов от высоты меновой ценности пользований, или, наоборот, высота меновой ценности пользований зависит от высоты цены продуктов? Этого вопроса, при решении которого Сэй впадает в самые резкие противоречия⁴⁶³, не прояснил и Германн. В вышецитированном месте, как и во многих других, он, очевидно, склоняется к первому взгляду, т. е. полагает, что на цену продуктов влияет ценность пользований капиталом⁴⁶³; между тем мы можем найти у него и немало замечаний, которые предполагают как раз противоположную зависимость. Так, например, в одном месте (с. 296) Германн замечает, что определение цены продуктов «со своей стороны производит обратное действие на цену усилий и пользований»; в другом месте (с. 559) он почти таким же образом приписывает влияние, определяющее цену промежуточных продуктов, не издержкам, которые способствовали производству таковых, а окончательным продуктам, которые получаются в конце производства. Только Менгеру было суждено вполне выяснить этот трудный вопрос.

До сих пор мы излагали только учение Германна о происхождении процента на капитал. Но мы не должны также оставлять без внимания те своеобразные взгляды, которые он развивает о причинах различной высоты процентных ставок.

Германн исходит из раньше выведенного тезиса, что «совокупность продуктов», расчлененная на отдельные составные части, является «суммою усилий и пользований капиталом». Если строго придерживаться этого взгляда, то для нас прежде всего будет ясным, что все меновые акты состоят в обмене одних усилий и пользований капиталом на другие, независимо от того, будут ли таковые обмениваться непосредственно или же овеществленные в продуктах. То, что мы при том получаем в чужих усилиях и пользованиях капиталом за собственный труд, является меновой ценностью труда, или заработною платой, а «то, что мы получаем в чужих усилиях и пользованиях капиталом за уступаемые нами пользования, является меновой ценностью последних или прибылью на капитал». Заработная плата и прибыль на капитал должны, таким образом, исчерпать всю массу продуктов, выносимых на рынок⁴⁶⁴.

От чего зависит теперь величина прибыли на капитал или, что одно и то же, величина меновой ценности пользований капиталом? Прежде всего, конечно, от количества чужих усилий и пользований, которое мы получаем за таковые. Это количество, в свою очередь, зависит главным образом от взаимоотношения, в котором находятся спрос и предложение обеих составных частей общего продукта — усилий и пользований. Притом всякое увеличение предложения труда имеет тенденцию уменьшить заработную плату и повышать прибыль на капитал, а всякое увеличение предложения пользований имеет тенденцию повышать заработную плату и уменьшать прибыль. Предложение каждого из этих факторов может, в свою очередь, опять увеличиться благодаря двум обстоятельствам: отчасти благодаря увеличению количества, в котором таковой существует, отчасти благодаря большей производительности. Эти обстоятельства проявляют свое влияние следующим образом.

«Если увеличивается количество капиталов, то увеличивается и предложение пользований, а вместе с тем и спрос на ценности, которые даются взамен последних. Такими ценностями могут быть только усилия или пользования. До тех пор пока за увеличенное количество пользований капиталом требуют других пользований капиталом, до тех пор можно действительно найти большее количество свободных ценностей, даваемых в обмен; так как, таким образом, предложение и спрос возрастают равномерно, то меновая ценность пользований не может измениться. Если же, как мы приняли, количество усилий в целом не увеличилось, то владельцы капиталов получают за большее количество пользований, которые они хотят обменять на труд, только прежнее, т. е. недостаточное количество ценностей; меновая ценность пользований будет уменьшаться по отношению к труду, и поэтому рабочий на одинаковые усилия приобретет больше пользований. При обмене пользования на пользование капиталисты получают прежнюю ценность, но меньше усилий; таким образом должна падать величина прибыли по отношению ко всему капиталу, или норма прибыли. Вся совокупность произведенных благ, правда, возросла, но излишек распределяется между капиталистами и рабочими неравномерно».

«Если увеличивается производительность капиталов, или если последние в равный промежуток времени доставляют большее количество средств удовлетворения потребностей, то собственники предлагают большее количество потребительских благ, чем раньше, и требуют, следовательно, взамен больше ценностей. Они получают таковые до тех пор, пока каждый ищет новых пользований за свое увеличенное пользование. Вместе со спросом возросло здесь и предложение; меновая ценность должна, таким образом, остаться неизменной, т. е. пользования одинаковыми капиталами должны быть обменены друг на друга в одно и то же время; но значение таких пользований в смысле годности больше, чем прежде. Если, однако, предположить, что труд не увеличился, то не все пользования, на которые мы желаем приобрести труд, найдут себе взамен прежнюю ценность; это должно увеличить спрос на труд и уменьшить меновую ценность пользований по отношению к труду. Рабочие получают теперь за свою прежнюю работу больше пользований, находятся теперь в лучшем положении; владельцы капиталов не присваивают себе целиком всех плодов возросшей производительности капиталов, а должны делиться с рабочими. Падение меновой ценности пользований не приносит им, однако, никакого вреда, так как теперь меньшая меновая ценность может охватить большее количество потребительных благ, чем прежде бо ́льшая».

На основании аналогичных причин, которых нет уже надобности излагать, Германн выводит, что норма прибыли возрастает по мере увеличения количества или производительности труда.

Наиболее резкой чертою этой теории является, вероятно, то, что Германн в увеличении производительности капитала видит причину падения процента на капитал. Он впадает благодаря этому в непосредственное противоречие, с одной стороны, с Рикардо и его школою, усматривающей главную причину падения процентной ставки в уменьшении производительности капиталов, которые должны быть обращаемы на почву худшего качества, с другой, — с теоретиками производительности, которые, в силу природы своего учения, должны были также предположить прямую пропорциональность между степенью производительности и величиною процента⁴⁶⁵.

Я не хочу пока касаться того, выдерживает ли критику центральная идея теории пользования Германна. Но я полагаю, что сумею доказать уже в этом месте нашего исследования неправильность применения этой теории к объяснению высоты процентной ставки.

Мне кажется, что Германн в этой части своего учения слишком мало различал две величины, которые следовало резко различать, а именно: отношение валовой прибыли к общему вознаграждению и отношение величины прибыли к соответствующему капиталу, или процентную ставку. То, что Германн вывел, действительно, в состоянии объяснить и доказать падение или повышение валовой прибыли по отношению к заработной плате, но оно не объясняет и не доказывает ничего по отношению к величине нормы прибыли или процентной ставки.

Причиной этой погрешности является то, что Германн свою, в других случаях допустимую, абстракцию, в силу которой он в продуктах усматривает только усилия и пользования, из которых они произошли, распространил также и на такую область, к которой она неприменима, а именно на область меновой ценности. Рассматривая обыкновенно пользования и усилия, как представителей всех благ, Германн считал себя вправе смотреть также только на этих представителей, когда дело идет об определении того, имеет ли какая-нибудь величина высокую или низкую меновую ценность. Он рассуждает: пользования и усилия являются представителями всех благ. Если поэтому пользование обменивается на такое же количество пользований, что и раньше, но при этом на меньшее количество усилий, то меновая ценность такового уменьшается. Но это неверно. Меновая ценность блага (в смысле способности к обмену, в каком Германн всегда употребляет это слово) измеряется не только количеством одного или двух определенных родов благ, которые можно обменять на таковое, а средним всех благ, к числу которых нужно отнести все продукты, причем каждый имеет такие же права, как благо «труд» и благо «пользование капиталом». Так понимают меновую ценность в обыденной жизни и в науке, и так понимает ее сам Германн, когда он на с. 432 определенно говорит: «При таком разнообразии благ, могущих служить ценами, установление средней цены, необходимой для определения меновой ценности, кажется недостижимым; из этого, однако, еще не следует, что определение меновой ценности невозможно. Последняя получается на основании обозрения всех средних цен, которые устанавливаются для данного блага на одном и том же рынке во всех благах, служащих ценами: меновая ценность представляет собой ряд приравнений этого блага к многочисленным другим благам. Таким образом, определенную меновую ценность блага, в отличие от средней величины денежных цен или денежных ценностей, мы будем называть вещественной ценностью блага».

Теперь нетрудно дойти до заключения, что способность пользования капиталом обмениваться на продукты подчиняется совершенно иным законам, чем его способность обмениваться на другие пользования и усилия. Если, например, производительность всех пользований и усилий одинаково увеличится вдвое, то способность к взаимному обмену между пользованиями и усилиями совершенно не изменится; наоборот, способность к обмену тех и других на продукты, созданные при их помощи, значительно изменяется, а именно, увеличивается вдвое.

В вопросе о процентной ставке речь идет, очевидно, только о соотношении способности к обмену пользований капиталом, с одной стороны, и способности к обмену определенного рода продуктов, а именно капитала, который доставляет это «пользование», с другой стороны. Если способность к обмену пользования машиной в двадцать раз меньше способности к обмену продукта «машин», если, например, за пользование машиной можно «получить» 100 гульденов, между тем как сама машина обменивается на 2000 гульденов, то это соотношение соответствует процентной ставке в 5%. Если, напротив, способность к обмену пользования машиной в десять раз меньше способности к обмену продукта «машины», и если за пользование машиной можно «получить» 200 гульденов, между тем как сама машина обменивается на 2000 гульденов, тогда это соотношение соответствует процентной ставке в 10%.

А так как нет никакого основания предполагать, что меновая ценность капитала определяется иначе, чем меновая ценность иных продуктов, и так как меновая ценность продуктов по отношению к меновой ценности пользований вообще может, как мы видели, изменяться в ином отношении, чем изменяются меновые ценности пользований и услуг между собою, то ясно, что и отношение между способностью к обмену пользований капиталом, с одной стороны, и капитала — с другой, другими словами, процентная ставка, может изменяться иначе, чем соотношение меновых ценностей пользований и услуг. Правило Германна, таким образом, недостаточно обосновано⁴⁶⁶.

В заключение я скажу еще несколько слов об отношении Германна к «производительности капитала». Я уже упомянул, что он часто употребляет это выражение, но никак не в смысле теории производительности; он не только не полагает, что процент производится непосредственно капиталом, но, напротив, считает даже высокую производительность причиной падения процента. Он протестует также (с. 542) решительно против того, что прибыль на капитал является вознаграждением за «голое пользование»; напротив, для своего оплодотворения капитал требует «планомерных действий, заботливости, руководства, вообще духовной деятельности». Но особенно определенного взгляда на понятие «производительности» он, впрочем, сам себе не составил. Он определяет производительность следующими словами: «совокупность способов применения капиталов и отношение продукта к издержкам производства составляет то, что называют производительностью капиталов»⁴⁶⁷. Имеет ли он здесь в виду отношение ценности продукта к ценности издержек производства? Тогда высокая производительность существовала бы только при высоком проценте, между тем как последняя вызывает низкий процент. Или же он имеет в виду отношение количества продуктов к количеству издержек производства? Но в хозяйственной жизни количество продуктов вообще не имеет никакого значения. Или же он имеет в виду отношение количества продуктов к ценности издержек производства? Но количество и ценность — величины несоизмеримые; одним словом, мне кажется, что смысл вышеприведенного определения вообще не может быть точно установлен. В общем, Германн, по всей вероятности, имел в виду своего рода физическую производительность.

Теория пользования Германна получила признание и тщательное развитие у многих известных немецких авторов.

Необыкновенно проницательным последователем Германна является Бернгарди⁴⁷¹. Не развивая дальше теории пользования — он ограничивается одобрением сочувственно цитируемого им учения Германна⁴⁷¹, — Бернгарди проявляет свою оригинальность и глубину мыслей в превосходной критике, которую он направляет главным образом против английской школы⁴⁷¹. Впрочем, он находит также и для противников последней, для слепых теоретиков производительности, порицающее слово: он упрекает их в «странном противоречии», заключающемся в том, что они мертвому орудию приписывают самостоятельную живую деятельность (с. 307)⁴⁷¹.

На почве Германна стоит затем Мангольдт, который отклоняется от Германна только в маловажных деталях. Так, например, он приписывает «производительности капитала» меньшее значение для образования процента — он даже осуждает это выражение, как неподходящее, хотя сам употребляет его «ради краткости»⁴⁷³; затем он устанавливает между величиной процента и производительностью капитала не обратную пропорциональность, как Германн, а прямую, причем — принимая формулу Тюнена — он имеет здесь в виду производительность «последнего из затраченных атомов капитала». Точно так же примыкает к Германну во всех существенных чертах Митгоф в статье о народнохозяйственном распределении благ в курсе Шёнберга⁴⁷³. Несколько своеобразное отношение к теории пользования мы находим у Шеффле.

Будучи одним из самых выдающихся пионеров того критического направления, которое зародилось в связи с научным социализмом, Шеффле, один из первых, пережил также и то брожение мыслей, которое является естественным следствием столкновения двух столь различных точек зрения. Это брожение оставило очень характерные следы в его рассуждениях по поводу процента. Я впоследствии покажу, что в сочинениях Шеффле можно усмотреть не менее трех резко различных способов объяснения процента: один из них относится еще к более ранней точке зрения, два других к более поздней — «критической». Первое объяснение Шеффле относится к группе теорий пользования.

В своем более раннем основном сочинении «Das gesellschaftliche System der menschlichen Wirtschaft»⁴⁷⁵ Шеффле излагает всю свою теорию процента еще на основании терминологии теории пользования: прибыль на капитал является у него прибылью, извлекаемой из пользования капиталом, ссудный процент — ценою пользования, величина этого процента зависит от предложения и спроса на предоставляемые пользования капиталом; пользования представляют собою самостоятельный элемент издержек и т. д. Но уже во многих местах резко проявляется то, что он намерен изменить только формально признаваемой им теории. Он неоднократно придает слову «пользование» значение, резко отличающееся от того значения, которое придает ему Германн. Он называет пользование капиталом деятельностью субъекта, трудящегося при помощи благ, «использованием» благ для успешного производства, «посвящением», «применением» благ, «действием» предпринимателя⁴⁷⁵; на основании этих выражений пользование является не столько вещественным элементом производства, вытекающим из капитала, сколько личным, предоставляемым предпринимателем. Этот взгляд находит себе опору еще в том, что во многих местах Шеффле называет прибыль на капитал премией за народнохозяйственную функцию. Затем Шеффле решительно полемизирует со взглядом, что прибыль на капитал является продуктом пользования капиталом, предоставленным для процесса производства (II, 389), и с Германном, которого он обвиняет в том, что тот чрезмерно развивает свою теорию в духе самостоятельной производительности капитала (II, 459). Но, с другой стороны, он часто употребляет слово «пользование» так, что оно может быть объяснено только в объективном смысле, т. е. в смысле Германна; так, например, когда он говорит о предложении и спросе на пользования ссудным капиталом; а в одном месте он определенно признает, что в пользовании наряду с личным элементом заключается еще и элемент вещественный — употребление капитала (II, 458). Однако и он иногда приписывает пользованию капиталом «способность к плодородию» (I, 268), хотя Германну он это ставит в вину. Таким образом, он и не принял окончательно основных положений теории пользования и не отказался окончательно от них.

И в другом, более позднем систематическом сочинении Шеффле «Bau und Leben des sozialen Körpers»⁴⁷⁶ взгляды его не вылились еще в одну вполне цельную теорию: в одном отношении он удалился от старой теории пользования, в другом же он приблизился к таковой. И теперь он все еще формально считает существующий в действительной жизни процент на капитал «доходом от пользования капиталом», которое во всякое время имеет хозяйственную ценность. Притом он отказался от субъективного толкования пользования и относится к нему теперь недвусмысленно как к чисто объективному элементу, предоставляемому благами, причем пользования он называет «функциями благ», «эквивалентами полезных веществ в живом труде», «деятельной энергией неодушевленной социальной субстанции». Даже в социалистическом государстве это объективное пользование сохранит свою самостоятельную ценность, а следовательно, и способность создавать процент на капитал: явление последнего может исчезнуть только благодаря тому, что в социалистическом государстве общество, как собственник капитала, будет предоставлять безвозмездно пользование капиталом, обладающее ценностью, и, таким образом, доход, получающийся благодаря этому, достанется в удел всему социальному организму (III, 491 и след.). Зато Шеффле опять уклоняется от более ранней теории пользования в том, что он пользование капиталом не считает уже последним первоначальным элементом производства и все издержки производства сводит к одному только труду (III, 273 и 274). Благодаря этому он создал для объяснения процента новое направление, которое я подробно рассмотрю в другой связи.

Упомянутые последователи Германна не столько развивали его теорию, сколько распространяли ее; заслуга весьма существенного исправления этой теории принадлежит Кнису. В ее основных положениях он, правда, не сделал никакого изменения, но он придал этим положениям гораздо более точное и определенное выражение, чем сам Германн. Теория Германна настоятельно нуждалась в таком исправлении — об этом свидетельствуют многочисленные недоразумения, которые она вызвала. Я уже заметил, что Шеффле считал Германна теоретиком производительности капитала. Еще характернее то, что сам Книс видел в Германне не своего предшественника, а противника⁴⁷⁷.

Книс вначале не был теоретиком пользования. В появившихся в 1859 году «Erörterungen über den Kredit»⁴⁸¹ он смотрел на кредитные операции как на меновые операции или же как на операции купли-продажи, «в которых действие одного относится к настоящему времени, действие другого к будущему» (с. 568). Чтобы быть последовательным, в дальнейшем следовало бы смотреть на процент на капитал не как на эквивалент пользования, переносимого в ссуде, а как на частичный эквивалент самой ссуды, как это уже многим раньше сделал Галиани⁴⁸¹. Впоследствии, однако, Книс открыто отказался от своего мнения, мотивируя это тем, что нет никакой необходимости в этом новшестве и что напротив, многое даже усиленно говорит против такового⁴⁸¹; еще несколько позже он в подробном полемическом рассуждении ясно высказывает взгляд, что соображения, касающиеся различия ценности, которую могут иметь настоящие и будущие блага одного и того же рода, в зависимости от большей необходимости удовлетворения настоящих потребностей, хотя и «не совсем бесплодны», но ни в коем случае не могут быть достаточными для объяснения сущности явления процента на капитал⁴⁸¹.

Вместо этого Книс развивает необыкновенно ясную и основательно продуманную теорию пользования, которая изложена в его обширном сочинении «Geld und Kredit»⁴⁸². Согласно задаче этого сочинения, Книс должен был исследовать только договорный процент на капитал; однако он ведет это исследование со столь общей точки зрения, что на основании сказанного о договорном проценте на капитал легко можно вывести и его мнение о первичном проценте.

В своих основных положениях он сходится с Германном. Он рассматривает пользование совершенно так же, как и Германн, как «длящееся в течение известного времени и определенным временем ограниченное употребление блага, которое нужно отличать от самого блага — «носителя пользования» — и которое способно к хозяйственной самостоятельности. Что же касается важного для теории пользования вопроса, мыслимо ли также и осуществимо ли самостоятельное пользование благами потребляемыми и перенесение такового, то Книс посвящает этому вопросу подробное исследование, в котором он приходит к положительному ответу⁴⁸⁵. Другой кардинальный вопрос теории пользования заключается в том, имеет ли самостоятельное пользование капиталом и меновую ценность и подлежит ли оно вознаграждению, которое и становится процентом на капитал, а если это так, то почему. Этого вопроса, как мы знаем, не оставил без ответа и Германн, но его ответ высказан в такой нерешительной и скромной форме, что нередко на него совершенно не обращали внимания⁴⁸⁵. Книс же объясняет с подробной мотивировкой, что «появление и хозяйственная законность цены за пользование в виде процента обосновывается теми же причинами, которые обосновывают цены вещественных благ»: пользование совершенно так же, как и вещественное благо, является средством удовлетворения человеческих потребностей, «обладающим ценностью и с хозяйственной точки зрения и в действительной жизни» (ein wirtschaftswertiges und gewertetes Object)⁴⁸⁵. Если я к этому еще прибавлю, что Книс сумел избегнуть не только присоединения к теории производительности, но даже какого-либо намека на это, что он дал в своем учении замечательную критику, в особенности социалистических теорий процента, то я надеюсь, что отметил все наиболее существенные заслуги, которые проявил при развитии теории пользования Германна этот выдающийся по глубине и добросовестности исследования мыслитель.

Я подхожу теперь к тому автору, который сообщил теории пользования самую совершенную форму, к которой вообще она была способна, — а именно к Карлу Менгеру в его сочинении «Grundsätze der Volkswirtschaftslehre»^487,487.

Менгер превосходит всех своих предшественников в том, что он строит свою теорию процента на гораздо более совершенной теории ценности, которая, в частности, дает также полное и удовлетворительное разрешение очень трудного вопроса об отношении между ценностью продуктов и ценностью средств производства. Зависит ли ценность продуктов от ценности затраченных на их изготовление средств производства или же, наоборот, ценность средств производства зависит от ценности продуктов? До Менгера насчет этого вопроса блуждали в потемках. Некоторые авторы, конечно, при случае высказывали свои взгляды, которые сводились к тому, что ценность средств производства обусловливается ценностью предполагаемого продукта; таковы, например, Сэй, Ридель, Германн, Рошер⁴⁸⁸. Но эти замечания никогда не приводились в форме общего закона, не говоря уже о строгой общей мотивировке. Но у этих же авторов по этому же вопросу, как мы убедились, находятся также замечания, предполагающие противоположную зависимость между ценностью продукта и ценностью средств производства, и этого последнего взгляда придерживается огромное большинство экономистов, которые считают основным законом ценности положение, что издержки производства благ определяют их ценность.

Однако до тех пор, пока не был выяснен этот предварительный вопрос, отношение к проблеме процента не могло, конечно, подняться над уровнем неопределенного блуждания в потемках. В самом деле, каким образом можно точно определить разность между ценностями двух величин — затрат капитала и продукта, — если даже неизвестно, где в этом отношении следует искать причину и где следствие?

Менгеру принадлежит поэтому великая заслуга окончательного разрешения этого предварительного вопроса; благодаря этому он раз и навсегда установил отправную точку, с которой нужно исходить при решении проблемы процента, и то направление, которого надо придерживаться. Он разрешает этот вопрос в том смысле, что ценность средств производства («благ высшего порядка», по терминологии Менгера) постоянно и исключительно зависит от ценности изготовленных при их помощи продуктов («благ низшего порядка»), а не наоборот. К этому заключению он приходит при помощи следующего рассуждения⁴⁸⁹.

Ценностью вообще называется то значение, «которое для нас имеют конкретные блага или количества их вследствие того, что в удовлетворении своих потребностей мы сознаем зависимость от наличия их в нашем распоряжении⁴⁹⁰». Величина ценности блага всегда определяется значением тех потребностей, удовлетворение которых зависит от обладания этим благом. Так как блага «высшего порядка» (средства производства) служат нам вообще только при посредстве благ «низшего порядка» (продуктов), которые вытекают из них, то ясно, что первые имеют значение для удовлетворения наших потребностей лишь постольку, поскольку такое значение имеют последние: средства производства, исключительная польза которых заключалась бы в производстве благ, не имеющих ценности, не могли бы, очевидно, ни в каком случае приобрести для нас ценность. Так как круг потребностей, удовлетворение которых обусловливается продуктом, и круг потребностей, удовлетворение которых обусловливается суммой средств производства, затраченных на его изготовление, очевидно, тождественны, то должны также быть принципиально тождественны величина значения, которое имеет для удовлетворения наших потребностей какой-либо продукт, и величина значения, которое имеет сумма средств производства, затраченных на изготовление этого продукта. На основании этого предполагаемая ценность продукта будет масштабом не только для существования средств производства, затраченных на его изготовление, но и для величины ценности таковых. Так как, наконец, (субъективная) ценность благ является также основой цены таковых, то и цена или же так называемая (иными) «народнохозяйственная ценность» благ следует только что изложенному правилу.

На таких основах проблема процента приобретает следующий вид: капитал — это не что иное, как совокупность «комплементарных» благ высшего порядка. Так как, согласно сказанному, эта совокупность благ заимствует свою ценность у ценности предполагаемого продукта, изготовляемого при помощи названных благ, то чем же, спрашивается, объяснить то, что эти блага никогда не достигают этой ценности вполне, а всегда меньше ее на некоторую определенную сумму? Или, если уже предполагаемая ценность продукта является источником и масштабом ценности средств производства, затраченных на его изготовление, то почему продукт оценивают выше, чем капитал?

Менгер дает на это следующий остроумный ответ⁴⁹¹.

Преобразование средств производства в продукты или производство требует всегда известного, иногда большего, иногда меньшего промежутка времени. В целях производства необходимо, чтобы мы имели производительные блага в нашем распоряжении не только в один какой-нибудь определенный момент этого промежутка времени, но чтобы мы сохраняли их в нашем распоряжении в течение всего этого промежутка времени и связывали их в процессе производства. Таким образом, к числу условий производства относится также и распоряжение известным количеством капитала в течение определенного промежутка времени. В этом распоряжении Менгер видит сущность пользования капиталом.

Такого рода пользования капиталом или распоряжения капиталом, если они не существуют и не предлагаются в достаточном количестве, могут приобрести ценность или, другими словами, могут сделаться хозяйственными благами. Если это имеет место — что бывает всегда, — то кроме прежних средств производства, которые применяются в конкретном производстве, т. е. кроме сырого материала, вспомогательных орудий, труда и т. п., принимает участие в сумме ценности, носителем которой будет предполагаемый продукт, еще и необходимое для производства распоряжение этими благами, или пользование капиталом; и так как, на основании сказанного, от этой суммы ценности должно также остаться что-то для хозяйственного блага — «пользования капиталом», то остальные средства производства не могут достигнуть полной ценности будущего продукта. Таково происхождение разности между ценностью капитала, затраченного на производство, и ценностью продукта, а вместе с тем и происхождение процента на капитал⁴⁹².

В этом учении Менгера теория пользования достигла, наконец, своей полной теоретической чистоты и зрелости. В этом учении нет уже не только никакого существенного возвращения к старым теориям производительности, но и никаких сбивчивых ссылок на таковые, и проблема процента, которая до сих пор ошибочно считалась проблемой производства, была окончательно превращена в проблему ценности, которой она действительно является. Проблема ценности выставлена при этом так ясно и определенно и, благодаря рассуждениям об отношении между ценностью продукта и ценностью средств производства, так удачно построена, что Менгер не только превзошел в этом своих предшественников по теории пользования, но создал также прочный фундамент, который теперь, по всей вероятности, будет служить основой для всех дальнейших серьезных попыток разрешения проблемы процента.

Ввиду этого задача критика по отношению к Менгеру существенно должна отличаться от его задачи по отношению к предшественникам Менгера. В учении последних я пока — нарочно оставляя в стороне вопрос о верности основной идеи теории пользования — старался исключительно установить, каким образом излагали они эти основные положения, с большим или меньшим совершенством, с большей или меньшей внутренней последовательностью и ясностью: я до сих пор как бы рассматривал конкретные теории пользования по отношению к идеальной теории пользования, а не по отношению к истине. Что же касается теории Менгера, то здесь может быть речь только об ее истинности. По отношению к этой теории можно выставить только один, без сомнения, самый решительный критический вопрос: способна ли вообще теория пользования дать нам удовлетворительное объяснение проблемы процента?

Исследование этого вопроса я буду вести так, что оно должно дать не только специальную критику формулировки Менгера, но и суждение обо всем теоретическом направлении этого учения, завершением которого является его теория.

Прежде чем приступить к этому исследованию, я должен заметить, что я взял на себя одну из наиболее трудных критических задач, трудную, во-первых, благодаря общему характеру материала, в исследовании которого уже в продолжение целых десятков лет изощрялись выдающиеся умы, трудную, во-вторых, потому, что я буду вынужден возражать против мнений, которые выставлены лучшими мыслителями нашей нации после тщательного исследования и обоснованы с поразительной глубиной; трудную, наконец, еще потому, что я буду вынужден оспаривать мнения, которые были горячо оспариваемы уже давно в прошлом, но которые одержали тогда самую блестящую победу над противоположными мнениями и с того времени принимаются на веру и проповедуются, как догма. Я прошу поэтому моих читателей уделить нижеследующим выводам больше внимания, терпения и сосредоточенности.

2. Критика

Все теории пользования покоятся на предположении, что наряду с самим капиталом существует также «пользование» таковым, как самостоятельное хозяйственное благо с самостоятельной ценностью, и что эта ценность вместе с ценностью самого капитала составляет ценность продукта.

Я, напротив, утверждаю:

I. Такого рода самостоятельного «пользования капиталом » в том виде, в каком оно постулируется теоретиками пользования, не существует, поэтому оно не может также обладать самостоятельной ценностью и вызывать своим существованием «явление прибавочной ценности». Предположение это является продуктом недозволительной, противоречащей действительности фикции⁴⁹³.

II. Если бы даже существовало пользование капиталом в том виде, в каком таковое выставляют теоретики пользования, то все-таки им нельзя было бы удовлетворительно объяснить действительные явления процента на капитал. Теории пользования покоятся поэтому на противоречащей действительности и притом неудовлетворительной для достижения желанной цели гипотезе.

Из этих обоих тезисов доказательство первого я должен начать при неблагоприятных условиях. Между тем как обсуждение второго тезиса происходит на девственной, еще нетронутой литературной полемикой почве, обсуждение первого тезиса, по-видимому, возобновляет res iudicaia, которое уже давно прошло через все инстанции и давно уже разрешено окончательно не в мою пользу. Дело в том, что речь идет о том же вопросе, который в течение предыдущих столетий был предметом спора между канонистами и защитниками ссудного процента. Канонисты утверждали: право собственности на вещь включает право на все пользования, которые можно извлечь из этой вещи; поэтому существование отдельного пользования, которое независимо от самого блага, можно было бы уступить наравне с последним при ссуде, немыслимо. А защитники ссудного процента утверждали, что все-таки такое самостоятельное пользование существует! И с Сальмазием во главе они сумели подкрепить свое мнение такими убедительными аргументами, что на их сторону вскоре перешло общественное мнение научного мира, и что в настоящее время «близорукий педантизм» канонистов может разве только вызвать улыбку.

Да, я вполне сознательно утверждаю — пусть многим это кажется эксцентричным, — что в этом отношении презираемое учение канонистов все-таки правильно: самостоятельного пользования капиталом на самом деле не существует. И я твердо надеюсь, что мне удастся показать, что приговор первых инстанций в этом процессе в самом деле ошибочен, несмотря на то что он был произнесен единогласно.

1-й тезис, подлежащий доказательству:

Пользования капиталом, утверждаемого теоретиками пользования, не существует.

Прежде всего, конечно, наша задача состоит в установлении предмета спора. Что же представляет собой пользование, самостоятельное существование которого утверждают теоретики пользования, а я оспариваю? Насчет природы пользования у самих представителей этой теории существуют разногласия. В особенности Менгер дает существенно иное определение пользования, чем его предшественники. Поэтому и я должен подразделить мое исследование, по крайней мере, на две части, из которых первая будет иметь дело с понятием пользования направления Сэя—Германна, вторая с понятием пользования Менгера.

А. Критика понятия пользования направления Сэя - Германна

И внутри направления Сэя — Германна существуют известные разногласия в изображении и определении «пользования». Однако эти разногласия, на мой взгляд, объясняются не столько действительным расхождением мнений, сколько наблюдаемым у всех отсутствием ясного представления о сущности предмета: колебание в определении объясняется не существованием различных предметов, которые имелись в виду, а неясностью представления того одного предмета, который все имели в виду. Доказательством этого служит то, что отдельные представители теории пользования так же часто попадали в противоречия со своими собственными определениями пользования, как и с определениями своих единомышленников. Постараемся пока установить важнейшие из этих основных определений.

Сэй говорит о производительных услугах, services productifs, капитала и называет их «трудом», который доставляет капитал. Германн определяет в одном месте (с. 109) пользование благами как их употребление; он повторяет эту мысль на с. 111, где он говорит, что употребление материально уничтожающихся благ можно рассматривать как самостоятельное благо, как «пользование». Таким образом, здесь просто отождествляются употребление и пользование. Не то уже мы имеем на с. 125, где Германн говорит, что употребление представляет собой применение пользования. Наконец, на с. 287 Германн объясняет «сохранение технических элементов продукта» как службу, как «объективное пользование» оборотным капиталом. Книс также отождествляет употребление с пользованием⁴⁹⁴. Шеффле определяет пользование в одном месте как «применение» (Anwendung) благ (ges. System, изд. 3-е, с. 143); в том же духе на с. 266, как «применение по приобретению благ» (Erwerbsanwendung), на с. 267, как «действие хозяйственного субъекта посредством имущества», как «использование имущества в целях успешного производства»; на той же странице, как «назначение» (Widmung) имущества на цели производства. С этим совершенно не вяжется то, что Шеффле на следующей странице говорит о «назначении» пользования капиталом, следовательно, о назначении «назначения». Наконец, в «Bau und Leben» Шеффле объясняет пользование в одном месте (III, 258), как «функции благ», в другом (с. 259) как «эквиваленты полезных веществ по отношению к живому труду», а на с. 260 он определяет пользование как «извлечение пользы из вещественных благ».

Если основательнее рассмотреть этот несколько пестрый ряд определений и разъяснений, то можно усмотреть в нем два значения понятий пользования: субъективное и объективное. Оба эти значения почти точно соответствуют тому двойному значению, в котором вообще употребляется в обыденной речи слово «пользование». Оно обозначает, с одной стороны, субъективную деятельность «пользующегося», или «употребление» в субъективном смысле этого многозначащего слова, или еще рельефнее «акт употребления». С другой стороны, оно обозначает объективную функцию блага, приносящего пользу, службу, исходящую из блага. Субъективное значение проглядывает слегка у Германна и отождествлено с понятием «пользования и употребления» в более раннем сочинении Шеффле. Объективное значение преобладает решительно у Сэя, почти так же решительно у Германна, который в одном месте определенно говорит об «объективном пользовании»; к этому объяснению примыкает также в своем последнем сочинении и Шеффле, в котором он считает пользование «функцией благ».

Легко можно заметить, что из этих двух значений только и исключительно объективное соответствует природе теории пользования. В самом деле, достаточно обратить внимание на простейшие явления, чтобы понять невозможность истолковывать в субъективном смысле то пользование капиталом, которое должник путем ссуды покупает у кредитора и оплачивает ссудным процентом. Актом использования со стороны кредитора это пользование быть не может, потому что последний не берет на себя такового; оно не может также быть актом использования со стороны должника, потому что последний, хотя и берет на себя таковой, но своего собственного акта покупать у кредитора, конечно, не имеет надобности. Говорить об уступке пользования капиталом в ссуде имеет смысл только тогда, если под этими словами понимается какой-либо объективный полезный элемент. Я считаю поэтому себя вправе оставлять без внимания субъективные значения понятия пользования, которые время от времени встречаются у отдельных теоретиков пользования, как непоследовательности, стоящие в противоречии с духом их собственных теорий, и придерживаться исключительно объективных значений, которые сделались преобладающими, а благодаря последнему направлению, принятому Шеффле, даже исключительно господствующими.

Мы должны, таким образом, в духе направления Сэя — Германна под словом «пользование» понимать во всяком случае объективный полезный элемент, который исходит из благ и приобретает, как самостоятельное хозяйственное существование, так и самостоятельную хозяйственную ценность.

Не подлежит никакому сомнению, что в действительности существует некоторая объективная полезная услуга благ, которая приобретает хозяйственную самостоятельность и может быть обозначена довольно подходящим именем «пользование». Я уже подробно занимался этим вопросом в другом месте⁴⁹⁵ и всячески старался изложить как можно определеннее и основательнее настоящую сущность пользования. Как это ни странно, эта моя попытка стоит почти совершенно изолированной в литературе политической экономии. Я вполне сознательно говорю: «как это ни странно»; в самом деле, не странно ли это в высшей степени, что в науке, которая от начала до конца, как вокруг полюса, вращается вокруг удовлетворения потребностей посредством благ, вокруг пользы, извлекаемой человеком из благ, не исследуется даже техническая структура пользы благ? Или что в той же науке, в которой о различных других понятиях пишутся целые страницы, главы, даже монографии, основное понятие «употребление блага» не определяется и не поясняется даже несколькими строками, а вводится во все теоретические исследования во всей своей сбивчивой неопределенности и многозначности, в которой оно употребляется в устах народа?

Так как в нашей теперешней задаче все сводится к тому, чтобы получить правильное представление о полезных функциях благ, то я должен здесь вторично коснуться этого вопроса более определенно и прошу читателя нижеследующие выводы считать не уклонением от темы, а строго относящимися к последней⁴⁹⁶.

Все вещественные блага приносят пользу человеку благодаря действию присущих им сил природы. Они составляют часть материального мира, а потому все их действия, в том числе и полезные, должны носить тот же характер, который вообще носит деятельность материального мира, а именно действие сил природы по законам природы. Действия вещественных благ тем только и отличается от действий остальных предметов природы, индифферентных или вредных, что основанные на законах природы действия этих вещественных благ допускает возможность направления таковых (также в пределах законов природы) в пользу человека. Правда, все предметы вообще одарены активными силами природы; однако опыт показывает, что последние только тогда допускают направление к определенной полезной цели, если материя, ими одаренная, имеет известные формы, благоприятные для такого направления. Сила тяжести, например, свойственна всякой материи без исключения; однако, человек ничего не может поделать с тяжестью горы, тогда как та же сила тяжести приносит человеку пользу, если она заключается в теле, имеющем форму маятника, пресса или молотка. Совершенно так же силы природы, заключающиеся в углероде, тождественны для каждой молекулы этой материи. А между тем непосредственную хозяйственную пользу мы извлекаем из деятельности этих сил только тогда, когда углерод принял, например, форму дерева или угля; в том же случае, если углерод является составной частью воздуха, он такой пользы не приносит. Поэтому сущность вещественных благ, в противоположность бесполезным материальным предметам, заключается в том, что первые представляют собой такие замечательные видоизменения материи, которые допускают направление сил природы, заключающихся в них, в пользу человека.

Из сказанного вытекают два важных следствия, из которых одно касается характера полезных функций вещественных благ, другое характера употребления этих благ.

Функция благ может заключаться только в отдаче свойственных им сил природы или действий этих сил. С естественной стороны существует полная аналогия с характером полезных функций рабочего: подобно тому, как носильщик или землекоп приносит пользу посредством деятельности сил природы, имеющихся в его теле, в виде отдачи полезных действий, так и у всех вещественных благ существуют конкретные действия присущих им сил природы, допускающих различное направление в зависимости от воли человека, или настоящие действия сил, посредством которых люди извлекают пользу из вещественных благ.

Употребление блага выражается затем в том, что человек в подходящий момент вызывает, «извлекает» действия сил, свойственных благу, которые ему необходимы, — если они без того самостоятельно не вытекают постоянно из блага — и приводит их в целесообразную связь с тем предметом, которому должна быть сообщена польза. Так, например, чтобы употребить паровоз, человек посредством наполнения водой и отопления заставляет его отдавать динамические действия и приводит в соединение с вагонами, в которых находятся пассажиры или подлежащие перевозу вещи. Или же человек приводит в целесообразную связь со своим глазом или со всем своим телом книгу или дом, от которых исходят постоянно свойственные им образы или действия защиты от внешних неблагоприятных условий. Употребление вещественных благ, которое не заключалось бы в получении полезных действий сил, заключенных в употребленных благах, немыслимо.

По моему мнению, я не должен опасаться, что выведенные мною до сих пор тезисы могут вызвать научную оппозицию. С одной стороны, изложенная в них точка зрения уже не чужда экономической литературе⁴⁹⁷, с другой стороны, признание таковой при теперешнем состоянии естественных наук сделалось неоспоримой необходимостью. Если кто-либо мне возразит, что эта точка зрения относится не к национальной экономии, а к естественным наукам, то я на это отвечу, что в этих вопросах национальная экономия именно и должна предоставить слово естественным наукам. Принцип единства всех наук требует этого. Национальная экономия, как и всякая другая наука, не доводит до конца объяснение входящих в ее область фактов; она разрешает только часть причинной связи между различными явлениями и предоставляет другим наукам продолжать объяснение. Область объяснений национальной экономии заключается между областью объяснений психологии, с одной стороны, и областью объяснений естественных наук, — с другой, не говоря уже о других смежных науках. Я приведу конкретный пример: национальная экономия доводит объяснения того обстоятельства, что хлеб обладает меновой ценностью, до констатирования факта, что хлеб в состоянии удовлетворять потребность в питании и что люди стремятся обеспечить себе удовлетворение своих потребностей, в крайнем случае даже не избегая жертв. Объяснение этого стремления и причин такового относится уже не к национальной экономии, а к области психологии; объяснение этой потребности в питании и причин таковой относится к области физиологии; наконец, объяснение того, что хлеб в состоянии удовлетворять эту потребность, и причин этого также относится к области физиологии, которая, в свою очередь, не доводит до конца этого объяснения, но должна призвать на помощь более общие естественные науки.

Теперь ясно, что все объяснения национальной экономии имеют ценность только при том условии, что они могут быть продолжаемы смежными науками. В своих объяснениях национальная экономия не должна опираться ни на одну точку зрения, которую смежные с нею науки должны считать ложной или невозможной, — в противном случае уже с самого начала прервана нить объяснения. Она должна поэтому сохранять тесную связь с пограничными областями смежных наук, а такой пограничной областью и является вопрос о действии вещественных благ.

Может быть, я должен обратить внимание еще на одно обстоятельство: приложение вышеизложенной натуралистической точки зрения к известному меньшинству вещественных благ, в особенности к так называемым «идеальным» благам, может на первый взгляд показаться кому-либо из читателей несколько странным. Что, например, неподвижно стоящий жилой дом, том стихотворений или картина Рафаэля должны приносить нам пользу посредством деятельности свойственных им сил природы, на первый взгляд может, в самом деле, показаться несколько странным, — я с этим согласен. Некоторые соображения устранят и эти сомнения, которые по своему происхождению относятся скорее к области чувства, чем рассудка.

Все названные предметы становятся благами только благодаря своеобразным силам природы, которыми они обладают и обладают притом в своеобразном виде. То явление, что дом защищает и греет, представляет собой не что иное, как деятельность сил тяжести, сцепления, сопротивления, непроницаемости, малой теплопроводности строительного материала. То явление, что идеи и чувства поэта воспроизводятся в нас, основывается на прямо-таки физическом действии света, цвета и вида букв, и это физическое действие и является действием книги. Конечно, поэтическое воображение должно возбудить идеи и чувства, которые вторично могут возбуждаться только в воображении и при посредстве духовных сил; но путь от одного воображения к другому ведет через материальный мир, и в области последнего духовное должно пользоваться услугами сил природы. Такие материальные услуги и доставляет книга, картина или произнесенное слово: услуги эти выражаются в физическом воздействии, и только; что же касается необходимых духовных сил, то мы присовокупляем таковые от себя при посредстве этого воздействия, а если мы не подготовлены к плодотворному восприятию, т. е. если мы не можем читать, или же если мы можем читать, но не можем понимать или чувствовать, то все сводится только к физическому воздействию.

Я полагаю, что после этих пояснений я могу рассматривать, как несомненный факт, то, что материальные блага проявляют свою хозяйственную пользу посредством действия присущих им сил природы.

Я предлагаю отдельные полезные действия сил природы, присущих вещественным благам, называть «полезными услугами» (Nutzleistungen) вещественных благ⁴⁹⁹. Само по себе не было бы здесь неподходящим и слово «пользование». В таком случае, однако, наше понятие не избежало бы всей той неясности, которая теперь, к сожалению, связана с растяжимым словом «пользование»; притом выражение «полезные услуги» представляется мне действительно необыкновенно рельефным. Это в самом настоящем смысле слова полезные услуги, вытекающие из вещественных благ⁴⁹⁹.

Понятию «вещественных полезных услуг», по моему мнению, суждено сделаться одним из самых важных основных понятий науки о хозяйстве. Оно по своему значению нисколько не уступает понятию «благо». К сожалению, однако, на него до сих пор мало обращали внимания и его мало развивали. Наша задача требует от нас, чтобы мы в известной степени пополнили это упущение и развили некоторые из наиболее важных отношений, в которые вступают в хозяйственной жизни «полезные услуги».

Прежде всего ясно, что всякий предмет, который может претендовать на название «блага», должен быть в состоянии оказывать полезные услуги и что с прекращением этой его способности исчезает и его значение как блага: из ряда благ он переходит в ряд обыкновенных предметов. Прекращение этой способности мыслимо не как прекращение способности оказывать услуги вообще, потому что столь же вечными, как и материя, являются и заключающиеся в ней силы, которые никогда не перестают действовать; но постоянно продолжающиеся действия сил могут перестать быть полезными услугами, так как первоначальное благо во время отдачи своих полезных действий испытало такое изменение, разъединение, перемещение или соединение своих частей с другими телами, что оно в своей измененной форме не будет больше годиться для направления человеком к полезной цели присущих этому благу сил. После того, например, как углерод сожженных в домне дров соединился в процессе сгорания с кислородом, он не допускает уже вторичного применения своих продолжающих постоянно существовать и естественно действовать сил для плавления металла. Сломанный маятник сохраняет свою силу тяжести и совершает, благодаря таковой, действие, как и прежде, но потеря формы маятника не дает уже направлять этих силы природы к регулированию хода часов. Это обусловленное употреблением прекращение способности благ оказывать полезные услуги обыкновенно называют потреблением таковых.

Все блага доставляют и должны доставлять полезные услуги; но количество полезных услуг, доставляемых благами, существенно различно. На этом основано известное деление благ на потребляемые и непотребляемые, правильнее, «длящиеся»⁵⁰⁰. Одни блага для того, чтобы вообще принести свойственную им пользу, должны отдать все свои полезные силы за один раз, в одном-единственном, более или менее интенсивном «полезном действии», так что уже первое их употребление совершенно исчерпывает их способность к оказанию «полезных услуг» и, таким образом, представляет собой потребление. Это так называемые потребляемые блага, также как средства пропитания, порох, горючие вещества и т. п. Другие блага способны по своей природе к большему количеству «полезных услуг»; они отдают таковые последовательно в течение известного более или менее продолжительного промежутка времени и могут, таким образом, и после первого или даже нескольких актов употребления сохранять способность к оказанию дальнейших полезных услуг, а вместе с тем и свое значение как благ. Это длящиеся блага, как, например, платья, дома, орудия, драгоценные камни, земельные участки и т. п.

В тех случаях, когда благо отдает последовательно большое количество «полезных услуг», оно может отдавать таковые двояким образом: во-первых, последовательные полезные услуги по своей форме могут отделяться друг от друга как резко заметные отдельные акты, так что их легко можно различать, отделить и считать, как, например, отдельные удары молотка или запуски автоматического печатного станка; во-вторых, полезные услуги истекают из блага в непрерывном однообразном порядке, как, например, тихие и продолжительные услуги жилого дома. Если все же желательно разъединить и разделить непрерывно продолжающуюся массу полезных услуг, — а на практике это часто необходимо — то прибегают к тому же выходу, к которому обыкновенно прибегают при делении непрерывных величин: масштаб для деления, которым не обладает сама подлежащая разделению величина, заимствуют у какого-либо внешнего обстоятельства, например, какой-нибудь промежуток времени: так предоставляют нанимателю дома «полезные услуги» такового в продолжение года.

Другая существенная черта, которая бросается нам в глаза при анализе «полезных услуг», — это способность последних приобретать полную хозяйственную самостоятельность. Причина этого явления заключается в том, что в очень многих случаях, даже в большинстве, для удовлетворения какой-либо конкретной человеческой потребности необходимо не исчерпание всей полезности, содержащейся в благе, а только использование одной полезной услуги. Вследствие этого последняя приобретает самостоятельное значение для удовлетворения наших потребностей, значение, которого не отрицают и в практической хозяйственной жизни. Мы признаем это значение, так как приписываем изолированным полезным услугам самостоятельную ценность и даже причисляем таковые к самостоятельным предметам отчуждения. Это последнее имеет место тогда, когда мы продаем или обмениваем отдельные «полезные услуги» или группы таковых, независимо от самих благ, из которых они происходят. Практика хозяйственной жизни и право создали целый ряд форм, в которых это может быть осуществляемо; я перечислю самые важные: договоры аренды, найма и займа (commodatum)⁵⁰², затем институты обязательств, наследственной аренды и наследственного процента (emphyteusis и superficies). Можно легко убедиться, что в действительности все эти формы обмена тождественны в том, что часть полезных услуг, к которым способно благо, отделяется и переносится самостоятельно, между тем как остальная часть — большая или меньшая — еще ожидаемых полезных услуг остается у прежнего владельца блага вместе с правом собственности на самое благо⁵⁰².

Большое теоретическое значение имеет, наконец, установление отношений между полезными услугами, с одной стороны, и благами, из которых они вытекают, с другой. По поводу этого можно установить три основных положения, которые кажутся мне настолько очевидными, что я могу не прибегать к их подробному обоснованию в этом месте, обоснованию. которое я, впрочем, подробно мотивировал в другом месте⁵⁰³.

Я считаю очевидным,

1) что мы вообще ценим и желаем блага только в силу тех полезных услуг, которые мы от них ожидаем. Полезные услуги составляют, так сказать, хозяйственное ядро, которое одно только имеет для нас значение, само благо — только его вещественную оболочку. Отсюда вытекает — и, по моему мнению, также не подлежит сомнению, — что

2) даже там, где приобретаются и переносятся блага в целом, хозяйственное ядро этих сделок заключается в приобретении и перенесении полезных услуг благ и притом совокупности всех полезных услуг таковых, между тем как перенесение самих благ представляет собой явление, хотя в силу природы вещи естественное, но все же только второстепенное и упрощающее: купить благо с хозяйственной точки зрения не что иное, как купить все его полезные услуги⁵⁰⁴. Отсюда вытекает, наконец,

3) важное следствие, что и ценность и цена блага есть не что иное, как суммированная ценность и цена всех его полезных услуг, и что поэтому ценность и цена всякой отдельной полезной услуги заключаются в ценности и цене самого блага⁵⁰⁵.

Прежде чем пойти дальше, я поясню еще эти три положения на конкретном примере. Я думаю, все читатели согласятся со мной, что суконный фабрикант ценит и желает приобрести ткацкие станки только потому, что надеется получить от таковых все свойственные им полезные услуги; что он имеет в виду исключительно приобретение их полезных услуг не только тогда, когда он нанимает ткацкий станок, но и тогда, когда он его покупает; что сопряженное с этим приобретение в собственность самой машины служит только для большего обеспечения полезных услуг, и что приобретение машины с хозяйственной точки зрения имеет второстепенное значение, хотя с юридической его значение первостепенное; что, наконец, польза, которую приносит машина в целом, представляет собой не что иное и не может быть не чем иным, как суммой пользы всех ее полезных услуг, а ценность и цена всей машины — суммой ценностей и цен всех полезных услуг таковой.

Мы уже достаточно выяснили сущность и состав полезности благ; теперь мы вернемся к нашей основной теме, к критическому исследованию понятия пользования у теоретиков пользования.

Прежде всего мы зададим вопрос: быть может, «пользования» теорий направления Сэя—Германна тождественны с несомненно существующими «полезными услугами» благ? Не может быть никакого сомнения в том, что эти понятия не тождественны. То, что называют пользованием теоретики пользования, должно быть основой и эквивалентом чистого процента на капитал. Полезные услуги, напротив, являются или основой валового процента, заключающего в себе чистый процент и часть ценности самого капитала — у благ длящихся, или даже основой всей ценности капитала — у благ потребляемых. Если я покупаю полезные услуги жилого дома, то я плачу за полезные услуги одного года годичную наемную плату, которая представляет собой валовой процент. Если я покупаю полезные услуги центнера угля, то я плачу даже за полезные услуги одного часа, в течение которого уголь обращается в пепел, всю его ценность. А между тем то, что теоретики пользования называют «пользованием», вознаграждается совершенно иначе. Цена пользования, которое дает центнер угля в течение всего года, не поднимается выше, например, двадцатой части ценности такового: «пользование» и «полезная услуга» должны, очевидно, быть двумя совершенно различными величинами. — Отсюда, между прочим, становится понятным, почему авторы, которые думали определить и доказать основу чистого процента на капитал посредством определения и доказательства существования наших полезных услуг, глубоко обманулись в своих ожиданиях. Этот наш приговор относится в особенности к services productifs Сэя и к более ранним определениям пользования Шеффле.

Теперь я приступаю к решающему вопросу: если пользования у теоретиков пользования представляют собой явление, отличное от «полезных услуг» благ, то могут ли они вообще быть еще чем-либо реальным? Мыслимо ли, что между полезными услугами благ, наряду с ними или в них самих, еще существует что-то, приносящее пользу?

На этот вопрос я не могу найти никакого другого ответа, кроме категорически отрицательного; я полагаю также, что такой же ответ будет вынужден дать всякий, кто согласен, что вещественные блага представляют собой предметы материального мира, что материальные действия могут вызываться только посредством проявления сил природы, и что «приносить пользу» и есть действовать: при таких предпосылках, против которых, вероятно, не будет никаких возражений, я считаю немыслимым всякий другой вид проявлений пользы со стороны вещественных благ, кроме приведения в действие свойственных последним сил природы или оказания ими «полезных услуг». Я даже не имею никакой нужды апеллировать к логике естествознания. Я апеллирую только к представлению читателя. Представимте себе на нескольких примерах, какую пользу приносят блага и каким образом они приносят таковую. Молотилка, например, несомненно проявляет свою хозяйственную пользу в том, что способствует молотьбе зерна. Каким же образом она приносит эту пользу, каким образом она может приносить ее? — Не иначе, как посредством механических действий сил, которые она отдает последовательно до тех пор, пока изношенный механизм не откажет в дальнейших услугах. Или же кто-либо из читателей может себе представить влияние, которое молотилка оказывает на отделение хлебных зерен от колосьев в ином виде, чем в механическом действии сил? Может ли он себе представить хотя бы атом пользы от молотьбы, который машина могла бы принести не посредством действий силы, а посредством какого-либо иного «пользования»? Я очень сомневаюсь — молотилка молотит или посредством услуг физических сил, или она совсем не молотит.

Для того чтобы все-таки найти другое пользование, нельзя, во всяком случае, указывать на всякого рода промежуточную пользу, которую можно извлекать из молотилки. Наше смолоченное зерно, например, несомненно обладает большей ценностью, чем не смолоченное, и этот прирост ценности представляет собою пользу, которую мы получаем благодаря машине. Но легко убедиться, что эта польза существует не наряду с полезными услугами машины, а благодаря таковым; это, можно сказать, и представляет собой их действительную пользу. Это совершенно аналогично тому, как если бы кто-либо подарил мне 500 гульденов, а я купил бы себе на эту сумму верховую лошадь. Подобно тому, как я здесь не получил двух различных подарков — 500 гульденов и верховой лошади, — точно так же не следует рассматривать промежуточную пользу самих полезных действий как отличную от них вторую полезную службу благ⁵⁰⁶.

Сказанное тем более справедливо по отношению к благам потребляемым. Что получаю я от центнера угля? Тепловые действия сил, которые отдает уголь во время сгорания и которые я оплачиваю его ценой, и больше ничего, ровно ничего. А мое употребление угля заключается в том, что я эти полезные действия — по мере того, как они истекают из блага — соединяю с предметом, в котором я хочу произвести перемену посредством теплоты: употребление продолжается при этом до тех пор, пока сгорающий уголь оказывает свою полезную услугу. А что получает должник от центнера угля, который я ему одалживал на год? Также тепловые проявления сил, которые отдает уголь в течение нескольких часов, и больше ничего, ровно ничего. И у него употребление угля также исчерпывается в течение того же непродолжительного времени. А не может ли он — мне могут задать вопрос — употреблять уголь и извлекать пользу из такового в течение целого года на основании договора о ссуде? Собственник, правда, против этого ничего не имеет, но это невозможно в силу природы вещи. Последняя неумолимо требует, чтобы употребление и пользование прекратились по истечении нескольких часов. От этого договора остается исключительно то, что должник обязан возвратить другой центнер угля только по истечении года. Одним из наиболее странных искажений понятия является толкование того факта, что вместо одного сожженного центнера угля следует отдать другой центнер только по истечении года, в том смысле, что у сожженного центнера угля в течение целого года продолжает существовать объективное пользование!

Таким образом, «пользование» благами, отличное от их естественных «полезных услуг», немыслимо ни в действительном мире, ни в мире логического мышления.

Быть может, тот или другой читатель сочтет уже достаточно убедительными до сих пор изложенные рассуждения. Но предмет слишком уж важен, и убеждение противников слишком уже глубоко для того, чтобы я мог ограничиться вышесказанным, и поэтому я постараюсь привести еще некоторые доказательства против существования пользования, постулируемого теоретиками пользования. Правда, доказываемая мною тема в силу своего отрицательного характера не допускает наглядного доказательства: я не могу представить несуществование предмета так же наглядно, как можно было бы представить его существование. Тем не менее я не ощущаю недостатка в решительных средствах для убеждения; я позаимствую таковые как раз у моих противников. Я поступлю следующим образом. Критериями верной мысли является то, что она приобретена посредством правильного хода доказательств и что она ведет к правильным следствиям. Я докажу теперь, что утверждение противников о существовании самостоятельного пользования не имеет на своей стороне ни одного из этих критериев. Я докажу два факта:

1) что во всех выводах, посредством которых теоретики пользования думали доказать существование постулируемого ими пользования, произошла ошибка или недоразумение; и

2) что допущение самостоятельного пользования по необходимости ведет к не выдерживающим критики следствиям.

Если мне удастся это доказать, тогда, в связи с вышеприведенным доказательством того, что наряду с полезными действиями немыслимо никакое другое объективное пользование, мой тезис приобретет полнейшую наглядность, какую вообще можно приобрести.

Из выдающихся представителей теории пользования особенно много трудились над доказательством существования самостоятельного пользования двое — Германн и Книс. Их доказательства я сделаю поэтому главным образом предметом моей критики. Кроме того критического исследования заслуживают еще и те соображения, которые приводят в пользу этой точки зрения Сэй, этот Нестор теории пользования, и Шеффле. Я начну с разбора этих двух последних авторов, по отношению к которым можно в нескольких словах выяснить то недоразумение, жертвой которого они пали.

Сэй приписывает капиталу производительные услуги или, как он чаще выражается, «работы»; эта работа, по его мнению, и является основой процента на капитал. Можно было бы, конечно, придраться к выражению «услуги» и «работа», которые скорее подходят для действий одушевленных существ, чем неодушевленного капитала: в сущности, однако, Сэй несомненно прав — капитал производит «работу». Но, по моему мнению, так же несомненно и то, что работа, в самом деле произведенная капиталом, заключается в том, что я определил словом «полезные действия» благ и что образует основу валового процента, или же ценности благ. Сэй, очевидно, молча предполагает, что капитал оказывает также услуги, отличные от полезных действий, услуги, которые могли бы сделаться отдельными основами чистого процента, но не дает этому никакого доказательства, по всей вероятности, потому, что он совершенно не заметил опасной двусмысленности своего понятия «services productifs».

Нечто подобное можно сказать и о Шеффле. Я оставляю в стороне субъективные значения понятия «пользования» в его более раннем сочинении, которое вообще не соответствует характеру теории пользования и которое он в последнем издании своего «Bau und Leben» молча взял обратно. В этом последнем сочинении он, однако, называет блага «запасом полезного потенциала» (Vorräte nutzbarer Spannkräfte) (III. 258), а пользования — «функциями благ», «эквивалентами полезных веществ по отношению к живому труду» (Aequivalente der nutzbaren Stoffe an lebendiger Arbeit» (III, с. 258, 259), «живой энергией неодушевленной социальной субстанции» (Lebendige Energien der unpersönlichen Sozialsubstanz) (с. 313). Все это совершенно верно; но функция благ, проистекающая из запаса полезного потенциала, представляет собой опять-таки не что иное, как наши полезные услуги, эквивалентом которых, в свою очередь, является не чистый процент на капитал, как это полагает Шеффле, а валовой процент или же ценность потребляемых благ. Вследствие этого недоразумения Сэй и Шеффле доказывают существование совершенно иного явления.

Психологически интересным является способ, посредством которого приходит к своему самостоятельному «пользованию» Германн.

Первое введение понятия пользования сделано под флагом пользования длящимися благами. «Земельные участки, постройки, утварь, книги, деньги имеют длящуюся потребительную ценность. Их употребление, в течение которого они существуют, называется пользованием; это пользование может быть рассматриваемо как самостоятельное благо, которое может само по себе достигнуть меновой ценности, называемой процентом»⁵⁰⁷. Настоящее доказательство существования самостоятельного пользования, обладающего самостоятельной ценностью, здесь не дается; оно, впрочем, и не нужно, так как всякий знает, что употребление земельного участка или дома, в самом деле, может самостоятельно оцениваться и продаваться. Однако — и на это должно быть обращено особенное внимание — то, что в этой связи каждый читатель будет и должен понимать под словом «пользование», представляет собою валовое пользование длящимися благами, субстрат арендной платы при земельных участках, наемного процента при домах или то же, что я выше обозначил полезными услугами благ. Самостоятельное существование этого «пользования» наряду с носителем этого пользования допустимо потому, и только потому, что пользование, о котором теперь идет речь, не исчерпывает собой самого блага: мы вынуждены согласиться, что пользование представляет собой нечто от блага отличное, самостоятельное потому, что благо продолжает существовать наряду с таковым, сохраняя при этом часть своих полезных свойств.

Второй шаг Германна заключается в том, что он проводит аналогию между употреблением длящихся и потребляемых благ и старается и у последних найти существование самостоятельного пользования, обладающего самостоятельной ценностью наряду с ценностью блага. Он находит⁵⁰⁸, что и потребляемые блага благодаря техническим изменениям могут сохранить свою годность и могут, хотя и в видоизмененной форме, «приобрести постоянство употребления». Если, например, руда, уголь и труд преобразовываются в чугун, то они при

этом вносят во вновь образованную годность необходимые химические и механические элементы; «и если затем чугун имеет меновую ценность трех затраченных на его производство меновых благ, то прежняя сумма благ продолжает существовать в новой годности — связанной качественно, в меновой ценности — связанной количественно». Но если и потребляемые блага способны к длящемуся употреблению, «то, — продолжает Германн, — и у благ, которые, сохраняя свою меновую ценность, качественно изменяют свою форму, можно рассматривать это употребление как самостоятельное благо, как пользование, которое само по себе может приобрести меновую ценность совершенно так же, как это имеет место у благ длящихся».

Таким образом, Германн достиг своей желанной цели, а именно констатировал существование употребления потребляемых благ наряду с самими благами. Рассмотрим, однако, несколько подробнее его мотивировку.

Прежде всего нужно установить, что единственной опорой его рассуждения является вывод, сделанный на основании аналогии. Существование самостоятельного употребления потребляемых благ никоим образом не подтверждается чувственным ощущением или опытом хозяйственной жизни, в отличие от благ длящихся. Никто не видел, чтобы из потребляемого блага выделялось самостоятельное употребление, а если кто-либо полагает, что видел это, так как ведь во всякой ссуде переносится употребление потребляемых благ, то он ошибается: он не видит здесь самостоятельного употребления, а только заключает о его существовании. Он видит только то, что А получает 100 гульденов для того, чтобы, по истечении года, отдать обратно 105 гульденов. То, что при этом 100 гульденов даются за ссужаемую сумму, а 5 гульденов за употребление ее, представляет собою только толкование наблюдаемого явления, а не непосредственное чувственное восприятие. Во всяком случае, если идет речь о самостоятельном употреблении потребляемых благ, то нельзя ссылаться на факт ссуды, ибо до тех пор, пока это существование проблематично, проблематично также, конечно, и право считать ссуду уступкой употребления; и желание объяснить первое последним было бы, очевидно, только постулированием того, что нужно доказать.

Если поэтому существование самостоятельного пользования потребляемыми благами не является только недоказанным утверждением, то это разве только благодаря аналогии, которую Германн проводит в выше цитированном месте, аналогии, которую он формально, правда, не высказывает, но которая вытекает из существа его рассуждений. Ход доказательства при этом следующий: длящиеся блага, как это всякий знает, способны к отдаче самостоятельного пользования наряду с самим благом; потребляемые блага, если только глубже всмотреться в их сущность, допускают такое же длящееся употребление, как и блага длящиеся; следовательно, и потреблямые блага будут и должны быть способны к отдаче самостоятельного пользования наряду с благом.

Этот сделанный на основании аналогии вывод неверен, потому что, как я сейчас покажу, в решительном месте нет как раз никакой аналогии.

Я, не задумываясь, могу согласиться, что потребляемые блага, благодаря техническим изменениям, приобретают способность к длящемуся употреблению. Я согласен, что уголь и руда употребляются в первый раз для производства железа; я согласен, что употребление, которое потом делают из железа, не что иное, как дальнейшее действие сил тех первоначальных предметов, которыми, таким образом, пользуются в железе во второй раз, и затем в гвозде, который изготовляют из железа, в третий раз, в доме, отдельные части которого скрепляет гвоздь, в четвертый раз, — одним словом, это употребление длящееся. Нужно только обратить особенное внимание на то что длительность покоится здесь на совершенно иных началах и носит совершенно иной характер, чем у длящихся благ. Употребление последних повторяется, причем посредством каждого акта у потребления исчерпывается только одна часть содержащейся в них полезности, а наряду с ней остается другая, нетронутая часть для будущих актов употребления. Употребления же первых повторяется, причем каждый раз исчерпывают их полностью, т. е. каждый раз исчерпывают всю содержащуюся в данном благе полезность, а ввиду того, что содержащаяся в нем полезность ведет к образованию нового блага, то это исчерпывающее употребление повторяют и по отношению к последнему. Оба вида употребления отличаются друг от друга совершенно так же, как беспрерывное выливание воды из резервуара от такого же беспрерывного переливания воды из одного кувшина в другой и обратно; или же — чтобы привести пример из хозяйственной жизни — как получение повторяющихся выручек от продажи земельного участка при частичной распродаже отличается от получения повторяющихся выручек благодаря тому, что покупную цену всего участка земли обращают на новую покупку, а купленный предмет опять продают и т. д.

Я приведу еще несколько слов для того, чтобы еще резче охарактеризовать слабую сторону аналогии Германна.

Между «длящимся употреблением» потребляемых благ, существование которого Германн доказывает, и таким же употреблением «длящихся» благ в самом деле существует полнейшая аналогия; однако вместо «длящегося употребления» Германн ввел в сравнение нечто иное. Мы имеем здесь дело с одним из тех случаев, в которых отразились следы той небрежности, в которой можно упрекнуть отношение науки к понятию «употребление благ». Если бы Германн точнее исследовал понятие употребления, то он заметил бы, что это слово охватывает собой два довольно различных понятия, которые я, за неимением лучших выражений буду называть непосредственным и опосредованным употреблением благ. Непосредственное употребление (которое, может быть, только одно и следовало бы называть употреблением) заключается в получении «полезных услуг» блага; опосредованное (которое правильнее совсем не должно бы называться «употреблением») заключается в получении «полезных услуг» тех других благ, которые созидаются только посредством «полезных услуг» первого из употребленных благ; затем тех благ, которые снова происходят из «полезных услуг» первых и т. д. Другими словами, «опосредованное потребление» заключается в получении более отдаленных — и, может быть, не прекращающихся до конца света — звеньев той цепи причин и действий, которая ведет свое начало от первого непосредственного употребления.

Я не буду утверждать, что взгляд на употребление этих отдаленных действий блага, как на употребление самого блага, абсолютно неверен: во всяком случае оба вида употребления имеют совершенно различный характер. Пускай даже, если я езжу верхом на лошади, это называют употреблением той травы, которую съела моя лошадь, во всяком случае не подлежит никакому сомнению, что это вид употребления, совершенно отличный от непосредственного употребления травы, вид, который в существенных чертах подлежит совершенно другим условиям.

Если поэтому желают провести аналогию между ролями двух благ или двух видов благ по отношению к употреблению, то нужно при этом, очевидно, иметь в виду два совершенно одинаковых рода употребления: следует сравнивать или непосредственное употребление одного блага с таким же употреблением другого или же опосредованное употребление двух благ, но нельзя сравнивать непосредственное употребление одного блага с опосредованным употреблением другого; в особенности этого не следует делать тогда, когда из этого сравнения желательно вывести дальнейшие научные заключения. Такого рода ошибку и сделал Германн. В самом деле, как длящиеся, так и потребляемые блага допускают оба вида употребления. Непосредственное употребление угля, блага потребляемого, выражается в сгорании, опосредованное, — как вполне справедливо замечает Германн, — в употреблении железа, производству которого он содействует. Равным образом всякое длящееся благо, как, например, всякая прядильная машина, наряду с непосредственным употреблением, выражающимся в производстве ниток, имеет также и опосредованное употребление, выражающееся в употреблении ниток для изготовления сукна, в употреблении сукна для изготовления платья, в употреблении самого платья и т. д. При правильном сочетании можно было бы, очевидно, проводить аналогию между непосредственным употреблением длящихся благ и моментальным потреблением потребляемых благ⁵⁰⁹ и между длящимся опосредованным употреблением потребляемых благ и таким же длящимся опосредованным употреблением длящихся благ. Сопоставление Германна, однако, неправильно: он проводит аналогию между непосредственным употреблением длящихся благ и совершенно не аналогичным опосредованным употреблением потребляемых благ, соблазнившись тем, что оба рода употребления «длящиеся», и не обратив внимания на то что именно эта «длительность» покоится в обоих случаях на совершенно различных основах.

Вышеприведенные рассуждения, по моему мнению, достаточно выяснили, что проведенная Германном аналогия между «длящимся» употреблением длящихся и потребляемых благ во всяком случае не состоятельна. Нетрудно показать, что ошибка заключается как раз в решающем месте. Почему, в самом деле, можно себе представить у длящихся благ самостоятельное употребление с самостоятельной ценностью наряду с самим благом? Конечно, не потому только, что употребление их длящееся, а потому, что начавшееся употребление их не поглощает всего блага, всей ценности такового, потому что как в полученной, так и в еще не полученной части непосредственной его полезности имеются два различных элемента, которые существуют параллельно и из которых каждый обладает при этом хозяйственной ценностью. У благ потребляемых имеет место как раз противоположное. Каждое употребление исчерпывает здесь полезность, присущую благу, сполна, и ценность этого употребления всегда тождественна со всей ценностью самого блага. Мы не имеем здесь двух предметов, одновременно обладающих ценностью, хотя бы в продолжение одной минуты; мы имеем здесь только один и тот же предмет, обладающий ценностью, последовательно два раза. При употреблении угля и руды для изготовления железа последние потребляются; за такое употребление этих благ платят всю их ценность и не сохраняют при этом ни одной частицы, которая продолжала бы существовать с самостоятельной ценностью наряду с этим потреблением или после него. Совершенно так же обстоит дело при употреблении железа для изготовления гвоздей. Железо потребляют, и за это потребление платят всю ценность железа; от него опять-таки не остается ни малейшей частицы. Мы никогда одновременно не имеем параллельно вещи и употребления таковой — мы имеем только вещи «уголь и руду», «железо» и «гвозди» последовательно в зависимости от соответствующего употребления. При таком положении вещей нельзя никоим образом, ни посредством аналогии, ни другим каким-нибудь способом, выяснить, каким путем «употребление» потребляемого блага может приобрести самостоятельное существование и самостоятельную ценность наряду с самим благом.

Вывод, сделанный Германном на основании аналогии, в действительности не правильнее, например, такого вывода: из большого бассейна я могу в продолжение часа выливать каждую секунду литр воды. Каждый из 3600 вылитых литров воды имеет самостоятельное существование и представляет собой предмет, отличный и от той воды, которая была вылита раньше, и от той, которая осталась в бассейне. Если же я имею только один литр воды и переливаю его постоянно из одного сосуда в другой, то я могу также в продолжение часа выливать каждую секунду один литр: следовательно, и в этом случае должно существовать 3600 самостоятельных литров, которые можно вылить из наших сосудов.

Германн делает, наконец, третий шаг: он подразделяет употребление длящихся благ на два элемента: на элемент, который один только заслуживает название употребления или пользования, и на элемент «износ». Я должен сознаться, что этот последний шаг сильно мне напоминает известную проделку Мюнхаузена, в которой последний спускается с луны при помощи веревки, которую он постоянно обрезывает над своей головой и привязывает внизу. Германн совершенно так же понимает сначала все (валовое) пользование длящимися благами, как пользование, до тех пор, пока он посредством аналогии, основанной на таком понимании, не нашел также пользования и у благ потребляемых. Лишь только он добился этого, он выбрасывает за борт свое первоначальное понятие пользования, не заботясь о том, что он этим уничтожает также и точку опоры, на которой он основывает свое позднейшее самостоятельное понятие пользования, и что это последнее висит теперь в воздухе.

Это обстоятельство ведет еще к другим непоследовательностям; о них я буду говорить ниже. Здесь же я ограничусь только констатированием того, что действительно подкупающие на первый взгляд рассуждения Германна, если исследовать их основательнее, покоятся исключительно на неверной аналогии.

Я допустил бы существенный пробел, если бы не распространил своей критики и на основательные и добросовестные исследования нашего вопроса Книсом. Выводы этого замечательного ученого обнаруживают сходство с учением Германна в двух отношениях: на первый взгляд они кажутся такими же убедительными, как и выводы последнего, и этой своей убедительностью они также обязаны искусному применению аналогий, которые я, однако, также должен буду объявить несостоятельными.

Книс затрагивает нашу тему при выяснении вопроса о хозяйственной природе ссуды. Он придерживается мнения, что сущность ссуды заключается в перенесении пользования ссужаемой суммой; со свойственной ему добросовестностью он старается обосновать этот взгляд и поэтому вынужден коснуться вопроса о существовании или несуществовании самостоятельного пользования потребляемыми благами.

В своем вступительном рассуждении он исходит из той отправной точки, что существуют хозяйственные «передачи» («Übertragungen»), которые не совпадают с передачей прав собственности. Такими являются, главным образом, передачи употребления благ или же пользования благами. Затем он упоминает о различии между потребляемыми и непотребляемыми благами и обращается к подробному исследованию передачи пользований непотребляемыми благами; эти пользования для него так же, как и для Германна, должны служить переходом к объяснению более щекотливых явлений, касающихся пользования благами потребляемыми. Он устанавливает здесь, между прочим, различие, которое можно провести между «пользованием», ограниченным периодом времени или моментом времени, и самим благом, «носителем пользования». Хозяйственный принцип этих передач заключается в том, что передается пользование, между тем как носитель этого пользования не передается. Однако природа рассматриваемого нами явления делает необходимым то, что передача пользований благами всегда влечет за собой известную передачу самого носителя этого пользования. Например, собственник отдаваемого в аренду поля

должен передать таковое арендатору и физически для того, чтобы последний мог им пользоваться. Характер передаваемых при этом прав, а также сопряженная с такой передачей опасность потери или порчи носителя пользования различны в зависимости от различия предметов и случаев; при найме, например, известная порча и разрешение таковой со стороны собственника даже необходимы⁵¹⁰.

Затем Книс выясняет также значение юридических категорий заменимых и незаменимых благ и выдвигает следующий вопрос (с. 71): «Не является ли вещественно возможным и, с точки зрения цели договора даже понятным, чтобы переносилось также пользование заменимым и даже потребляемым благом?»

В этих словах Книс косвенно поднимает вопрос о существовании самостоятельного пользования потребляемыми благами. На этот вопрос он отвечает следующим рассуждением, которое я передаю здесь дословно:

«Центнер хлеба является таким заменимым и потребляемым благом. Собственник при известных обстоятельствах может не желать ни передать, ни обменять, ни продать этот центнер хлеба, может быть, потому, что он сам должен или хочет потребить таковой по истечении шести месяцев. Но до этого времени он также в нем не нуждается. Он мог бы поэтому, конечно, согласиться уступить употребление этого центнера хлеба в продолжение ближайших шести месяцев другому, если только он получит обратно свое благо по истечении этого срока. Если затем другой человек, желающий получить этот хлеб, но не имеющий возможности приобрести таковой путем обмена или покупки, заявляет, что пользование центнером хлеба, как потребляемым благом, по необходимости заключается в потреблении самого хлеба, например, в качестве семян, и что поэтому он хотел бы возвратить другой центнер из полученного, благодаря перенесению этого пользования, урожая, то собственник может, с точки зрения своих хозяйственных интересов, согласиться на это, так как здесь ведь идет речь о заменимом благе».

«В этом изложении нет ни малейшей мысли, которая содержала бы в себе что-либо невозможное, неестественное, искусственное. Такой процесс сам по себе, т. е. передача центнера хлеба при условии возврата центнера хлеба по истечении шести месяцев, без сомнения, принадлежит к тем, которые называются «ссудой»... Таким образом, мы включаем ссуду в ряд передач пользования, а именно пользования заменимыми благами, которые передаются для употребления временному собственнику и возвращаются в неизменном количестве. Конечно, при ссуде следует особенно твердо помнить, что принцип этого явления заключается не в передаче носителя пользования, как бы велики ни были уступаемые при том права. Размеры этих прав всегда ограничиваются тем, что безусловно необходимо для приобретения пользования, и поэтому именно эти права на потребляемые блага распространяются даже вплоть до прав собственности, причем нигде — даже в этом последнем случае — нет другого руководящего принципа, кроме передачи пользования. Таким образом, при ссуде передача права собственности неизбежна, но все же она представляет собой только второстепенное явление».

Я охотно признаю, что эти рассуждения могут показаться вполне убедительными всякому, кто не очень глубоко в них вникнул. Книс не только использовал с необыкновенным умением употребляемую уже старыми противниками канонистов аналогию между арендой и наймом, с одной стороны, и ссудой — с другой, но и обогатил ее еще новой необыкновенно убедительной чертой. В самом деле, посредством указания на неизбежную при всех передачах пользования передачу самого носителя этого пользования он сумел сделать опорой аналогии между ссудой и наймом как раз тот момент, который больше всего, казалось, нарушал таковую, а именно полную передачу права собственности на ссужаемые блага.

Кто, однако, не увлекается такими блестящими аналогиями, а относится к ним критически, тот легко заметит, что допустимость, а следовательно, и убедительность всех этих аналогий зависит от предварительного вопроса, существует ли вообще у потребляемых благ самостоятельное пользование, которое может быть перенесено при ссуде; поэтому внимательный читатель исследует основательнее те доказательства, которые Книс специально приводит для разрешения этого предварительного вопроса, составляющего ключ ко всей его теории ссуды.

Здесь мы сделаем неожиданное открытие, что Книс совершенно не доказывает существования или хотя бы возможности существования самостоятельного пользования потребляемыми благами, а обходит этот камень преткновения своей теории, пользуясь растяжимостью слова «пользование». Я постараюсь обнаружить его ошибку.

Книс сам отождествляет (с. 61) пользование с употреблением благ. Он знает также (см. также с. 61), что у потребляемых благ невозможно никакое другое употребление, кроме потребления. Он должен поэтому, конечно, знать также, что у потребляемых благ пользование тождественно с их потреблением. Между тем при постановке проблемы и в окончательном выводе: «Таким образом, мы включаем ссуду в число передач пользования и т. д.», он, очевидно, употребляет слово «пользование» в таком смысле, в котором оно не тождественно с потреблением, а понимается как длящееся пользование. К такому заключительному выводу Книс приходит благодаря тому, что в своем рассуждении постоянно смешивает пользование в первом смысле с пользованием во втором и потом из целого ряда мыслей, которые верны только по отношению к пользованию в первом смысле, делает вывод, что существует пользование во втором смысле.

В начале своего рассуждения он говорит: «Собственник при известных обстоятельствах может не желать ни передать, ни обменять, ни продать этот центнер хлеба, может быть, потому, что он сам должен или хочет потребить таковой по истечении шести месяцев. Но до этого времени он в нем также не нуждается».

В этих словах Книс имел в виду и в силу природы явления исключительно мог иметь в виду тот род пользования, который представляет собой потребление. Затем он продолжает:

«Он мог бы поэтому, конечно, согласиться уступить употребление этого центнера хлеба в продолжение ближайших шести месяцев другому, если только он получит обратно свое благо по истечении этого срока».

Здесь, собственно, и начинается двусмысленность: что обозначает здесь слово «употребление»? Обозначает ли оно «потребление» или же длящееся в течение шести месяцев пользование? Очевидно, что употребление мыслимо здесь только как потребление, но слова «употребление в течение ближайших шести месяцев» могут вызвать представление о длящемся употреблении; здесь начинается quid pro quo.

Затем следует:

«Если затем другой человек, желающий получить этот хлеб, но не имеющий возможности приобрести таковой путем обмена или покупки, заявляет, что пользование центнером хлеба, как потребляемым благом, по необходимости заключается в потреблении самого хлеба, например, в качестве семян, и что поэтому он хотел бы возвратить другой центнер из полученного, благодаря перенесению этого пользования, урожая, то собственник может, с точки зрения своих хозяйственных интересов, согласиться на это, так как здесь ведь идет речь о заменимом благе».

Эта мысль и содержит в себе решающее смешение. Хотя в то же время Книс и заставляет своего заемщика прямо-таки заявить, что пользование потребляемыми благами может быть только тождественно с их потреблением, тем не менее он употребляет слова «пользование» и «потребление» так, что оба эти понятия являются независимыми друг от друга и кажутся не тождественными; таким образом, посредством диалектического самообмана он вовлекает — чем более открыто, тем менее заметно — в свой ход доказательства представление о длящемся пользовании потребляемыми благами. Так как непосредственно за тем идет речь «о полученном, благодаря уступленному пользованию, урожае», то, рассуждая правильно, следовало бы считать источником урожая опять-таки только полезное употребление = полезному потреблению хлебных семян; но созвучие выражения «уступленное пользование» с выражением «уступка пользования», которое еще свежо в нашей памяти, и которое обозначало нечто совершенно противоположное по сравнению с «уступкой носителя пользования», является причиной того, что мы бессознательно начинаем представлять себе длящееся пользование, аналогичное с пользованием длящимися благами. Возможность существования такого пользования не может при этом возбудить сомнения, тем более что этим пользованием сейчас же объясняется получение урожая и что, следовательно, ему приписывается вполне реальное действие, — доказательство, которое введенный уже в заблуждение читатель относит к существованию «длящегося пользования».

Затем Книс выводит следствия из этого смешения. После того, как он заявил: «В этом изложении нет ни малейшей мысли, которая заключала бы в себе что-либо невозможное, неестественное, искусственное», — что, конечно, совершенно верно, но что не имеет никакого значения для его тезиса, если во всех двусмысленных местах слова «употребление» или «пользование» всякий раз заменять выражением «полезное потребление», — он делает следующий вывод: таким образом, ссуда принадлежит к числу уступок одного только пользования.

Этот вывод просто ложен. Доказательство, которое нужно было привести, в действительности совершенно не приведено; напротив, то, что нужно было доказать, было незаметным образом введено в дедукцию, как посылка, и понятие «пользование» в требуемом смысле употреблялось как известный факт, причем не говорилось ни слова о возможности существования такого пользования, которое требовалось доказать. Однако обнаружение этой основной ошибки доказательства очень затрудняется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что под словом «пользование» в настоящем смысле скрывается также и совершенно иное понятие: существование такого «пользования» не вызывает протеста, так как — благодаря искусным диалектическим приемам — не отличают таковое от несомненно существующего настоящего пользования, и, во-вторых, прямо-таки вследствие наивности внушения. В самом деле, Книс, ни одним словом не касаясь вопроса, мыслимо ли длящееся пользование потребляемыми благами, заставляет своего собственника и заемщика говорить об уступке «пользования» в таком уверенном тоне, как будто существование этого пользования не подлежит никакому сомнению, уверенность, которая невольно передается также и читателю⁵¹¹.

Если теперь сравнить попытки отдельных авторов направления Сэя—Германна обосновать пользование капиталом, то, несмотря на все различие в отдельных пунктах, мы найдем у них весьма поучительное единодушие в целом.

Все авторы от Сэя до Книса, начиная говорить о пользовании капиталом, ссылаются прежде всего на действительно существующие полезные услуги и, прикрываясь последними, добиваются у читателей согласия, что «пользование капиталом» действительно существует, что оно существует как самостоятельный хозяйственный элемент и обладает также самостоятельной хозяйственной ценностью; при этом они оставляют без внимания то, что эта самостоятельность не является свойством другого блага, существующего независимо от данного, а только самостоятельно отделяемой частью самого блага, из чего вытекает затем то, что оказание полезной услуги всегда сопряжено с уменьшением ценности самого блага и что вознаграждение за полезную услугу является валовым процентом.

Но лишь только они таким образом добились признания «самостоятельного пользования капиталом», как они на место настоящих полезных услуг, под прикрытием которых это признание было достигнуто, подсовывают созданное их собственной фантазией пользование, ложно приписывают таковому самостоятельную ценность независимо от полной ценности блага, и в конце концов разбивают в куски настоящие пользования, при помощи которых были введены ложные. Сэй и Шеффле изображают этот процесс необыкновенно кратко — они молча преобразовывают основание валового процента в основание чистого; Германн же и Книс развивают этот процесс перед нашими глазами во всех подробностях. Эти ошибки указывают, как велика необходимость, чтобы пресловутый «пересмотр основных понятий» мог также, наконец, проникнуть и в область мало обращающих на себя внимание понятий «употребление благ» и «пользование благами». Я, со своей стороны, попытался сделать в этом отношении первый шаг.

Я надеюсь, что в вышеизложенных рассуждениях я пришел к обещанному мной доказательству, что во всех выводах, посредством которых теоретики направления Сэя—Германна думали доказать существование выставляемого ими понятия пользования, имеет место ошибка или недоразумение.

Но принятие такого самостоятельного пользования не только абсолютно не может быть обосновано, но по необходимости ведет также и к внутренним противоречиям и не выдерживающим критики следствиям; я постараюсь это доказать.

Теоретики пользования, да и не только они⁵¹², обыкновенно не отличают валового пользования, которое является основой валового арендного или наемного процента, от чистого пользования, которое является основой чистого процента на капитал. Странно, что мы все привыкли простодушно смешивать эти термины, и никому не приходит в голову, что здесь заключается неразрешимая загадка.

Пользование, по единодушному мнению, тождественно с употреблением, в объективном смысле этого слова. А раз существует валовое и чистое пользование, то неужели должны также существовать два пользования, два употребления одного и того же блага? И к тому же не два последовательных или два альтернативных вида употребления, а два одновременных, кумулятивных употребления одно возле другого или одно в другом.

Можно бы согласиться, что благо допускает два употребления последовательно; можно бы еще согласиться, что благо допускает два вида употребления альтернативно, — дерево может служить для построек или для сжигания; можно еще, наконец, понять, что благо в одно и то же время допускает рядом два вида употребления, которые, однако, приносят также различную, двоякую пользу, — например, красивый решетчатый мост одновременно служит и средством сообщения и предметом эстетического наслаждения. Но утверждать, что я, нанимая дом или квартиру и пользуясь им в целях обитания, посредством одной и той же серии актов употребления делаю и получаю два различных употребления, одно в более обширном смысле, за которое я отдаю всю наемную плату, и другое в более узком смысле, за которое я отдаю заключающийся в наемной плате чистый процент; что я каждым росчерком пера, который делаю на бумаге, каждым взглядом, который я бросаю на картину, каждым сечением, которое делает мой нож, — одним словом, что во всякой элементарнейшей пользе, которую я извлекаю из блага, я всегда получаю два употребления, или одно в другом или одно возле другого, — это противоречит природе вещей и всякому здравому смыслу. Если я рассматриваю картину или обитаю в доме, то я делаю из этого одно только употребление; если же я при этом все-таки называю употреблением или пользованием два акта, то один из них должен носить это название несправедливо.

Который же?

Насчет этого опять существует в высшей степени странный взгляд. Теоретики, высказывающие таковой, кажется, действительно, в известной степени поняли неуместность двух пользований рядом. Правда, они постоянно называют «пользованием» как тот, так и другой акт, но иногда они стараются устранить один из них, а именно: они устраняют валовое пользование тем, что рассматривают таковое, как чистое пользование + частичное восстановление капитала. Таково, например, отношение Рошера, которого мы можем цитировать как представителя обычного взгляда⁵¹³: «Нельзя смешивать пользование капиталом с его частичным восстановлением. Так, например, в наемной плате, кроме вознаграждения за употребление дома, должна заключаться еще известная сумма, достаточная для ремонта, даже для постепенного накопления капитала для новой постройки». Итак, то, за что я отдаю чистый процент, в действительности является употреблением, а то, за что я отдаю валовой процент, называется употреблением только благодаря неточности.

Я полагаю, что последователей этого странного взгляда ничем нельзя привести в большее затруднение, чем требованием дать определение того, что они понимают под словом «употребление». В самом деле, чем может быть употребление, если не получением или, если придать употреблению объективное значение, предложением полезных услуг, к которым способно благо? Или если кому-либо не нравится мое выражение «полезные услуги», то он может употреблять выражение Сэя «полезная служба», или выражение Шеффле «извлечение пользы из вещественных благ», или «получение пользы», или иное какое-либо выражение. Как бы, однако, ни определять «употребление», одно, мне кажется, неоспоримо: если мы предоставляем кому-либо дом для временного обитания, а он обитает в нем, то мы предоставляем ему употребление дома, и он из этого дома делает употребление. И если он что-либо за это платит, то он всю наемную плату до последнего атома отдает только за то, что имел возможность пользоваться полезными свойствами и силами дома, другими словами, за предоставленное ему употребление.

А, может быть, это все же не так? Не потребляет ли он также части ценности самого дома, и не уступается ли ему, таким образом, наряду с употреблением дома также и часть ценности самого дома? Кто стал бы так думать, тот, как это ни странно, считал бы две стороны какого-либо одного события двумя различными событиями. Дело просто обстоит так: наемщик получает исключительно употребление дома, но благодаря извлечению такового он уменьшает ценность блага; из «запаса упругих сил» он получает только некоторые, причем он только «извлекает», употребляет таковые; естественно, что благодаря этому уменьшается ценность остальных «упругих сил». Объяснение этого явления в том смысле, будто наемщик получает два акта один возле другого, употребление и часть ценности капитала, аналогично тому, как если бы в приобретении четвертой лошади, подходящей к трем уже имеющимся, хотели видеть приобретение двух отдельных предметов: с одной стороны, лошади как таковой и, с другой, лошади, необходимой для составления четверки, — и если бы потом стали утверждать, что из 500 гульденов, которые уплатил покупатель, 250, например, составляют цену лошади как таковой, а 250 цену лошади, необходимой для составления четверки! Или если бы сказали, что кровельщик, который ставит купол и этим заканчивает постройку башни, совершает два акта — во-первых, ставит купол и, во-вторых, заканчивает постройку башни — и если он на всю работу затрачивает час, то для постановки купола он употребляет не более трех четвертей часа, потому что часть всего затраченного времени должна быть отнесена на долю второго акта, окончания постройки башни!

Если же кто-либо желает считать употреблением не валовое пользование, а что-то другое, трудно определимое, то пусть он скажет, в чем заключается употребление пищи? В принятии ее? Это невозможно, так как это было бы валовое пользование, поглощающее собой всю ценность капитала, который ведь нельзя смешивать с настоящим «употреблением». Так в чем же? В какой-либо части акта еды? Или, может быть, в чем-либо совершенно ином? Обязанность ответить на это, к счастью, выпадает не на мою долю, а на долю теоретиков пользования.

Если поэтому словам «употребление» и «пользование» не придавать значения, которое в одинаковой степени противоречит как разговорной речи и жизни, так и представлениям практики и науки, то валовое пользование и есть настоящее пользование. Однако если согласиться, что двух пользований существовать не может, и валовое пользование можно считать законным носителем понятия пользования, то сам по себе вытекает вывод против понятия чистого пользования теоретиков пользования.

Но оставим все это в стороне и остановимся на следующем. Будет ли валовое пользование настоящим пользованием или нет, все же чем-либо оно несомненно должно быть. И чистое пользование должно также представлять собой что-либо, как этого хотят теоретики пользования. Эти две величины, раз они действительно существуют, должны находиться в известном соотношении. Чистое пользование или должно составлять часть валового, или же не должно: ничего третьего быть не может. Присмотримся ближе к этим двум величинам. Если мы будем рассматривать длящиеся блага, то нам может показаться, будто чистое пользование является частью валового; в самом деле, раз вознаграждение первого, чистый процент, заключается в вознаграждении второго, валовом проценте, то следует ожидать, что и первый предмет покупки должен заключаться во втором, быть частью последнего; такого мнения придерживаются также сами теоретики пользования, так как они разделяют валовое пользование на сумму: чистое пользование + частичное восстановление капитала. Обратимся, однако, к потребляемым благам. Чистый процент я плачу здесь не за потребление, потому что я вместо потребляемого чужого блага немедленно же возвращаю заменимый эквивалент и поэтому не должен платить никакого процента. Я плачу таковой только за отсрочку возвращения эквивалента, следовательно, за что-то, что не заключается в потреблении, этом наиболее интенсивном валовом пользовании, а находится совершенно вне последнего. Следовательно, чистое пользование одновременно является частью и нечастью валового пользования? Как объяснят теоретики пользования это противоречие?

Я мог бы еще привести много загадок и противоречий, к которым ведет признание самостоятельного чистого пользования. Я мог бы, например, спросить теоретиков пользования, что я должен понимать под десятилетним пользованием или десятилетним употреблением бутылки вина, которую я выпил в первый день первого года? Существовать ведь оно должно, так как я могу его купить или продать при помощи договора, заключенного на десять лет! Я мог бы указать на то, как странно, даже, можно сказать, смешно предположение, что благо в тот момент, когда оно, вследствие совершенного, исчерпывающего таковое потребления, фактически перестает приносить пользу, должно только как раз начать отдавать постоянное пользование; что должник, который возвращает одолженную бутылку вина по истечении одного года, потребляет меньше, чем тот, который возвращает ее по истечении десяти лет, так как первый потребил бутылку вина и годовое пользование, а второй бутылку вина и десятилетнее пользование, между тем как совершенно ясно, что оба они извлекли из бутылки вина одинаковую пользу, и что раньше или позже наступившая необходимость возвратить другую бутылку вина не имеет ничего общего с меньшей или большей длительностью объективных пользований первой бутылкой и т. д. и т. д. Я полагаю, что я сказал уже больше, чем нужно для доказательства.

Резюмируем.

Я считаю доказанными три факта:

Во-первых, я считаю доказанным, что сущность благ как вещественных носителей полезных сил природы исключает возможность всякого «пользования», которое не заключалось бы в деятельности полезных сил природы, присущих таковым, которое, следовательно, не было бы тождественным с «полезными услугами » благ, являющихся основой не чистого, а валового процента, или же, у благ потребляемых, — всей ценности капитала.

Во-вторых, я считаю доказанным, что все попытки теоретиков пользования демонстрировать существование или возможность существования чистого пользования, отличного от «полезных услуг», ошибочны или основаны на недоразумении; и

в-третьих, я считаю доказанным, что признание постулируемого теоретиками пользования чистого пользования по необходимости ведет к нелепым и противоречивым следствиям.

Ввиду этого я считаю себя вправе утверждать, что то чистое пользование, на существовании которого теоретики пользования направления Сэя—Германна основывают свое объяснение процента на капитал, в действительности не существует и что оно скорее является продуктом вводящей в заблуждение фикции.

Но каким же образом вообще появилась в нашей науке эта странная фикция? Каким образом ее стали смешивать с действительностью? Я еще отвечу вкратце на эти исторические вопросы, надеясь этим рассеять последние сомнения и дать правильную переоценку того предрассудка, который можно было извлечь из давнишней победы теории Сальмазия.

Мы имеем здесь дело с одним из тех не особенно редких случаев, в которых фикция, возникшая на юридической почве и употребляемая первоначально для практических юридических целей с полным сознанием ее фиктивной природы, переносится в область народного хозяйства, причем по пути теряется сознание ее фиктивности. Юриспруденция всегда чувствовала сильную потребность в фикциях. Для того чтобы небольшого числа простых юридических правил было достаточно для всей разнообразной действительности правовой жизни, часто чувствовалась необходимость при помощи фикции совершенно отождествлять один случай с другими, которые по существу совершенно с ними не тождественны, но которые могут быть на практике целесообразно рассматриваемы как таковые. Так появились «formulae fictitiae» римского гражданского процесса, таковы юридические лица, таковы «res incorporales» и бесчисленное множество других фикций науки о праве.

Иногда случалось, что пустившая глубокие корни фикция в конце концов обращалась в серьезно признаваемую догму; раз в продолжение столетия привыкли обращаться в теории и практике с предметом так, как будто он действительно существенно тождествен с другим предметом, то, при благоприятных обстоятельствах, можно было в конце концов совершенно забыть, что все это только фикция. Так обстояло дело — я это уже констатировал — с «res incorporales» римского права, так обстояло также дело и с самостоятельным пользованием потребляемых и заменимых благ. И теперь еще можно шаг за шагом проследить тот путь, по которому произошло преобразование фикции в догму.

Существуют блага, индивидуальность которых не имеет никакого значения, которые принимаются во внимание только в зависимости от их общей природы и количества, «quae pondere numero mensura consistunt». Это так называемые заменимые вещи. Так как их индивидуальность не имеет никакого значения, то «заменяющие» блага могут вполне занять место «заменяемых» и рассматриваться, как тождественные с ними для известных целей практической правовой жизни. В особенности это кажется нам естественным в таких юридических сделках, в которых речь идет о предоставлении и возвращении заменимых благ. В таких операциях кажется естественным рассматривать возвращение одинакового количества иных заменимых благ, как возвращение тех же благ; другими словами, прибегать к фикции тождественности передаваемых и возвращаемых заменимых благ.

Насколько мне известно, древние римские источники права формально не выдвигали еще этой фикции: они совершенно правильно говорят о том, что в ссуде возвращается «tautundem»⁵¹⁷ или «idem genus»⁵¹⁷, а не прямо «idem»; но по существу эта фикция уже существует. Если, например, так называемое «depositum irregulare», при котором депозитор мог пользоваться переданной ему для хранения суммой денег и имел право возвращать таковую в других монетах, рассматривалось как depositum⁵¹⁷, то эта конструкция может быть объяснена только в том смысле, что использовалась фикция тождественности монет возвращаемых и передаваемых для хранения. Современная юриспруденция в некоторых отношениях пошла дальше — она прямо говорит уже о «правовой» тождественности заменимых благ⁵¹⁷.

От этой первой фикции был только один шаг ко второй. Раз стали смотреть на дело так, что в ссуде и в родственных ей операциях возвращаются те же самые блага, которые получил должник, то в целях последовательности нужно было также предположить, что должник сохраняет полученные блага в течение всего времени ссуды, беспрерывно владеет и пользуется таковыми; что он, следовательно, извлекает из них длящееся употребление и платит соответствующий процент именно за это длящееся употребление.

Юристы на самом деле сделали этот второй фиктивный шаг. Они притом вначале прекрасно знали, что здесь речь идет только о фикции. Они прекрасно знали, что возвращаемые блага не тождественны получаемым; что должник сохраняет их и владеет ими не в течение всего срока ссуды, так как, напротив, он обыкновенно очень скоро уже должен совершенно с ними расстаться, чтобы достигнуть цели ссуды; они наконец, прекрасно знали, что по этим же причинам должник не получает также никакого длящегося употребления от ссужаемых благ. Но для практических целей и потребностей обеих сторон безразлично, имеет ли на самом деле место то, что фиктивно предполагается, или нет, а потому юрист вправе создавать свои фикции. Юристы дают этой фикции в области своей науки следующее выражение: они относят укоренившееся на почве этой фикции в народной речи слово «usura», вознаграждение за употребление, к ссудному проценту, утверждают, что процент дается за употребление ссуды, и признают за потребляемыми благами ususfructus, хотя только qwasi-ususfructus, так как они прекрасно знают, что оперируют с фикцией; в одном случае они даже подчеркнули это, так как исправили законодательный акт, который придал этой фикции слишком реальное выражение⁵¹⁸.

После того, наконец, как в течение многих столетий учили, что «usura» — это вознаграждение за употребление, и после того, как в течение этого времени улетучилась также лучшая часть живого духа классической юриспруденции, а на место последней появилось преклонение перед традиционными формулами, канонисты стали резко нападать на законность ссудного процента. Одним из наиболее острых их орудий было именно открытие фикции, которая делалась при usus потребляемых благ. Вся дальнейшая их аргументация казалась столь убедительной, что спасти ссудный процент казалось уже невозможным, если согласиться с предпосылкой канонистов, что самостоятельного употребления потребляемых предметов не существует. Таким образом, эта фикция сразу приобрела такое значение, какого она раньше никогда не имела. Вера в действительное существование такого usus была равносильна одобрению процента на капитал: отрицание его существования, казалось, заставляло его осуждать. Желая спасти процент, его сторонники предпочитали в этой дилемме приписывать юридической формуле больше значения, чем следовало, а Сальмазий и его сторонники стали искать причин, которые позволили бы им считать эту фикцию действительностью. Причины, которые они нашли, были как раз достаточно вески, чтобы убедить людей, которые охотно хотели верить, так как благодаря остальным, действительно прекрасным доказательствам они были уже склонны думать, что Сальмазий в общем прав, между тем как противникам, которые в основных положениях, очевидно, были не правы, не доверяли и в том, в чем они случайно были правы. Таким образом — не в первый и, наверно, не в последний раз — под сильным давлением практических требований создалась кривая теория, и старая фикция юристов была объявлена действительностью.

С этой поры положение дел не изменилось, по крайней мере в национальной экономии. Между тем как новейшая юриспруденция в большинстве случаев уже отказалась от учения Сальмазия, современная национальная экономия охотно сохраняет еще старые юридические формулы. В XVII столетии эти формулы служили опорой практического оправдания процента, в XIX столетии они служили средством для теоретического объяснения такового, объяснения, которое в противном случае представляло бы большие затруднения. Требовалось объяснить загадочную «прибавочную ценность». Она будто висит в воздухе. Для нее ищут носителя. И здесь предлагает свои услуги старая фикция юристов. Соответственно развившимся теоретическим требованиям последняя снабжается различными новыми свойствами и, таким образом, становится, наконец, достойной, под названием «пользования», достигнуть кульминационной точки величия»: она становится основанием необыкновенно своеобразной и обстоятельно разработанной теории процента на капитал.

Быть может, этим страницам будет суждено содействовать освобождению от того заблуждения, в которое поставила наш предмет многовековая привычка. Быть может, наконец, «чистое пользование» капиталом отодвинут обратно в ту область, из которой оно лучше совсем не выходило бы, — в область фикции, метафоры, которая, как справедливо заметил однажды Бастиа, не раз уже сводила науку с истинного пути. При этом, конечно, нужно будет отказаться от некоторых глубоко укоренившихся взглядов, не только от теории пользования в более узком и собственном значении этого слова, которая делает пользование основой объяснения процента на капитал, но и от ряда других взглядов, которые распространены вообще, а не только в кругах теоретиков пользования, которые пользуются этим понятием только между прочим. В частности, нужно будет также отказаться и от излюбленного взгляда на ссуду, как на передачу пользований, как на нечто аналогичное аренде и найму.

Что же, однако, дать взамен этого?

Ответить на этот вопрос, строго говоря, уже не дело критики, которой мы здесь занимаемся, а дело положительного изложения, которое я оставляю для второго тома настоящего труда. Однако, по справедливости можно ожидать от меня, защитника одного из основных положений старого учения канонистов, чтобы я уже теперь указал, по крайней мере, на исход, посредством которого можно избегнуть явно ложных результатов учения канонистов; поэтому я намерен уже здесь вкратце изложить мой взгляд на сущность ссуды; я должен оговориться, что в следующем томе настоящего сочинения я дам более подробное изложение этого вопроса, и попросить читателей воздержаться от окончательного приговора по поводу моей теории ссуды до того времени, когда я изложу ее более подробно и в большей связи с общей теорией процента на капитал.

Я начну лучше всего со старинного спора вокруг учения канонистов.

Что касается результата спора, то, по моему мнению, были неправы одни только канонисты; что же касается мотивировки результатов, то были неправы обе стороны: канонисты неправы потому, что они в своем доказательстве сделали одну ошибку; Сальмазий же сделал две ошибки, из которых вторая компенсирует собою вред, причиненный первой, так что, после противоречивого вступления, его доказательство все же в конце концов ведет к истине. Это происходит следующим образом.

Обе стороны согласно считают аксиомой, что капитал, возвращенный по истечении ссудного договора, является эквивалентом и притом точным и полным эквивалентом переданного раньше капитала. Это мнение настолько ложно, что в действительности нужно удивляться, почему оно уже давно не признано предрассудком. Всякий экономист знает, что ценность благ зависит не только от их физических качеств, но и в высокой степени от тех обстоятельств, в которых эти блага находятся в распоряжении для удовлетворения человеческих потребностей. Известно, что блага одного и того же рода, например, хлеб, в различных условиях имеют весьма различную ценность. К важнейшим обстоятельствам, которые наряду с физическими свойствами благ оказывают влияние на ценность таковых, относятся, между прочим, место и время распоряжения ими. Было бы странным, если бы блага известного рода во всех местах, в которых они могут только находиться, имели совершенно одинаковую ценность; было бы странным, если бы 10 саженей дров в лесу имели совершенно ту же ценность, что и 10 саженей дров на станции железной дороги, а последние опять ту же ценность, что 10 саженей дров на месте их употребления; не менее странным было бы, если бы 100 гульденов, которые теперь находятся в моем распоряжении, были совершенно эквивалентны 100 гульденам, которые получу через год, два года, десять или даже сто лет. Напротив, ясно, что если одно и то же количество благ предоставляется в распоряжение человека, занимающегося хозяйством, в различные моменты времени, то оно будет оказывать также различное влияние на его хозяйственное положение и, сообразно этому, будет приобретать и различную ценность. Невозможно поэтому выставлять, как естественное правило, полную эквивалентность между настоящими благами, отдаваемыми в ссуду, и благами, возвращаемыми в будущем в том же количестве и качестве, как это делают канонисты и Сальмазий; напротив, эта эквивалентность может только составлять в высшей степени редкое случайное исключение.

Вполне очевидно, из какого источника обе стороны извлекли совершенно ненаучное мнение об эквивалентности передаваемого и возвращаемого капитала, — это старая юридическая фикция о тождественности заменимых благ одинакового количества и качества. Если на основании этой фикции смотреть на ссуду так, будто бы те же 100 гульденов, которые кредитор дает должнику, по истечении срока ссуды снова возвращаются должником кредитору, то, очевидно, следует также считать вполне эквивалентным и справедливым и это возвращение. Канонисты и их противники сделались жертвой этой первой части юридической фикции — в этом заключается их общая ошибка, единственная ошибка канонистов, первая Сальмазия. Дальнейшее представляется так:

Канонисты остались неправыми потому, что эта ошибка была единственной их ошибкой. После того как они ее сделали, они некстати прозрели и в мнимом самостоятельном употреблении ссужаемых благ разоблачили фикцию. Теперь исчез также всякий субстрат, за который по справедливости платился бы процент; они должны были поэтому — они были неправы, но последовательны — объявить таковой несправедливым. Сальмазий, однако, поправил первую ошибку, заключавшуюся в фикции тождественности между получаемыми и возвращаемым капиталом посредством второй: он принимает за чистую монету и следствия из этой фикции и утверждает, что должник обладает «употреблением» взятых внаем вещей в течение всего срока ссуды.

Правда лежит в стороне от обоих построений. Ссуда — это действительный обмен настоящих благ на будущие. Так как в силу различных причин (во втором томе они будут изложены подробно) настоящие блага имеют большую ценность, чем будущие блага одинакового количества и качества, то известная сумма настоящих благ может быть постоянно приобретаема на большее количество будущих благ. Настоящие блага имеют ажио относительно будущих благ. Этим ажио и является процент. Последний является не отдельным эквивалентом за немыслимое отдельное длящееся употребление ссужаемых благ, а выделенным, в силу практических соображений, частичным эквивалентом ссуженной суммы, полный эквивалент которой составляет только «возвращение капитала» вместе с процентом⁵¹⁹.

Мои вышеизложенные рассуждения должны были доказать, что самостоятельного пользования благами в том виде, в котором таковое понимает направление теории пользования Сэя—Германна, а за ним почти все современные экономисты, не существует. Остается еще доказать, что нельзя приписывать самостоятельного существования и тому существенно отличному виду пользования, о котором говорил Менгер.

В. Критика понятия пользования Менгера

Между тем как направление Сэя—Германна представляло себе «чистое пользование» как объективный, независимый от самих благ полезный элемент, Менгер рассматривает это пользование как распоряжение (Verfügung), как «распоряжение количеством экономических благ в пределах известных промежутков времени»⁵²¹. Такое распоряжение является для лиц, занимающихся хозяйством, средством для лучшего и более полного удовлетворения потребностей и потому, с точки зрения Менгера, приобретает характер самостоятельного блага, которое обыкновенно, в силу своей относительной редкости, является также и хозяйственным благом⁵²¹.

Уже само утверждение, будто распоряжение благом, т. е. отношение к благу, представляет собой благо, кажется мне необыкновенно смелым. В другом месте⁵²² я подробно изложил те специальные причины, которые, на мой взгляд, не позволяют считать отношения настоящими благами с точки зрения учения о народном хозяйстве.

К изложенным там мыслям я здесь прибавлю только несколько замечаний.

Против моего взгляда можно было бы возразить следующее — и я в действительности слышал такого рода возражение: известные отношения, как, например, источники дохода, обеспеченный сбыт и т. п., не могут быть только «призраками»; реальность этих отношений ясно подтверждается ежедневно, так как их можно продать, так как они оплачиваются известной ценой. Я полагаю, что в этом аргументе произвольное изложение факта, не доказывающего ничего для нашего вопроса, ошибочно рассматривают как действительный факт, который в самом деле мог бы служить доказательством.

Прежде всего я попытаюсь выяснить природу этой ошибки на нескольких аналогичных примерах, в которых последняя проявляется особенно резко. Лед в Ледовитом океане не обладает никакой ценностью, лед в Нью-Йорке обладает таковою: не «ясно» ли из этого, что оплачивается «присутствие» льда или место, в котором он находится? Руда, смешанная со шлаками, не годна для употребления, чистый металл годен. Не «ясно» ли отсюда, что оплачивается «чистота» металла владельцам доменных печей, производящим ее? Не ясно ли, что таким же образом резчику, изготовляющему статуэтку из не имеющего ценности кусочка дерева, оплачивается «форма», красильщику, окрашивающему ситец в синий цвет, — «цвет» ситца? А раз «ясно», что платят цену за «место», за «чистоту», за «форму», за «цвет», то не доказывает ли это наглядно, что все эти категории должны собой представлять не только «призраки», а настоящие, реальные блага, самостоятельные хозяйственные предметы?

Не трудно убедиться, к чему ведут такого рода рассуждения, не трудно также убедиться, что они заходят слишком далеко. Не трудно, наконец, открыть и источник ошибки этих рассуждений. Из этих примеров действительно ясно только то, что существует что-то такое, что оплачивается реальной ценой, но нисколько не ясно, что оплачиваются отвлеченные категории места, формы, цвета, чистоты и т. д., а не конкретные блага — лед, металл, статуэтка, ситец. Наблюдаемое явление объясняется так только с субъективной точки зрения, и то при помощи более или менее фигурального оборота речи. Совершенно так же обстоит дело и в случае платы за обеспеченный сбыт товаров и т. п.: в действительности наблюдается только, что реальная цена платится за что-то такое, что в данном случае в самом деле не легко определить. Но из этого вовсе не «ясно», что это проданное «что-то» должно быть именно «отношением» в буквальном смысле этого слова, а не, например, только суммой ожидаемых благ, приобретаемых благодаря этой обеспеченности сбыта, — как это имеет место при покупках в кредит; в этом духе толкуют наблюдаемое явление только произвольно. Но верно и допустимо ли такое толкование, подтверждается ли оно действительностью, или же оно представляет собою только фигуральный оборот речи, — в этом и заключается вопрос, который должен быть разрешен на основании более общих научных соображений: ссылаться на какую-то мнимую очевидность фактов значит не разрешать этот вопрос, а останавливаться на полудороге.

Однако, если мы будем рассматривать это явление во всей его глубине, то мы натолкнемся на вопрос почти метафизического характера, вопрос, который, несмотря на свой характер, допускает, к счастью, весьма определенное решение, по крайней мере в рассматриваемом нами направлении. Существуют силы, вызывающие явления. О действительной природе этих сил мы ничего не знаем. Мы пытаемся подойти к ним с различных сторон при помощи наших понятий и выражений. Мы называем то сами предметы (вещество, материю, тело, субстанцию), то их силы, то свойства, то, наконец, близкие к последним их отношения (Verhältnisse). Предмет, сила, свойство не суть, конечно, три различных реальности, а только три различные точки зрения на одну и ту же реальность. Которая из этих трех точек зрения верна (и верна ли вообще одна из них) — этот вопрос должен остаться открытым. Ни физика, ни метафизика не могут дать вполне убедительного ответа. Одно только остается убедительным и очевидным: доказательства объективного существования различных видов существующего нельзя вывести из существования различных субъективных взглядов и способов выражения. Неопределенность наших взглядов не может служить доказательством реального существования разнообразия предметов. Можно сомневаться относительно того, что собственно приносит пользу в том, что мы называем благами, — вещества ли, силы ли, свойства или отношения; но делать из этой неопределенности определенный вывод, что реально существуют отдельно, как вещества, так и силы, и свойства, и отношения — рассуждение, ошибочность которого резко бросается в глаза⁵²³.

Если бы суть заключалась только в том, что при описании источников благосостояния или благ мы пользуемся различными названиями для одного и того же предмета, то это представляло бы собою незначительное, легко переносимое, а, может быть, даже неизбежное зло. Мы имели бы дело с непоследовательностью в терминологии, а не с существенно неверным учением. Я полагаю, что науке приходится нередко по необходимости терпеть и даже делать от себя такого рода небольшие терминологические непоследовательности уже потому, что она не может и не хочет изобрести для себя совершенно новую и вполне точную терминологию, а пользуется общеупотребительной терминологией и поэтому должна волей-неволей примиряться с различными неточностями и непоследовательностями, присущими последней. Такого рода терминологические недостатки наука не всегда обязана устранять, да она и не всегда в состоянии это сделать; правда, наука в иных случаях предостерегает нас от таких непоследовательностей, подчеркивая неправильность таковых и тщательно избегая их в более важных случаях, т. е. в тех случаях, когда речь идет не только об удобном обозначении предмета по общепринятой терминологии, но когда приходится делать вывод о природе данного предмета по существу; уже и тогда наука делает более чем достаточно. B этом смысле я в свое время и закончил свои исследования вопроса о принадлежности или непринадлежности прав и отношений к категории благ: я признал, что не только практика, но и теория в общих случаях могут спокойно и впредь держаться общепринятой, хотя и неточной обыденной терминологии, именующей эти категории благами, что наука должна только вполне выяснить сущую правду, дабы во всякое время и во всяком месте быть в состоянии вывести таковую из своего арсенала, если это будет необходимо⁵²⁴.

Терминологической непоследовательностью является, собственно говоря, уже и то, что обе категории, категория вещественных благ и категория вещественных полезных услуг, рассматриваются как параллельные — я поступаю таким же образом. Было бы более последовательно, а может быть, и более правильно в перечне благ вместо вещественных благ помещать «совокупность полезных услуг»; или, наоборот, если желательна категория вещественных благ, противопоставлять последним полезные услуги как «части вещественных благ». Но и то и другое сопряжено с известными неудобствами. С одной стороны, наша мысль и наша речь всегда будут рассматривать тела, вещественные блага, как реальные предметы, тем более что давно уже прочно установившийся термин «блага» прежде всего относится к предметам или субстанциям; с другой стороны, полезные услуги вещественных благ совершенно не соответствуют определенным, вполне отделяющимся частям блага — эти действия представляют собой низшие, чем «вещественное благо», хозяйственные единицы, но они отнюдь не представляют собою частей блага в буквальном смысле. При таком положении дела наименьшим неудобством является пользование несколько неопределенной терминологией и заимствование названия целого у одной категории, а название его частей у другой; однако истинное взаимоотношение между обеими категориями должно быть особо определено и объяснено, определено и объяснено в том смысле, что вещественные блага и полезные действия представляют собой не два различных параллельно существующих и действующих вида источников благосостояния, а один и тот же вид источников благосостояния, которые в зависимости от количества рассматриваются попеременно то как целое, то как часть, или, если угодно, то как совокупность, то как отдельная единица. Если, при соблюдении этих оговорок, мы назовем «благами» как вещественные блага, так и полезные действия, то мы сделаем такую же неважную и безвредную погрешность, какую делает купец, если при составлении баланса своего имущества в графе актива он включает в статью «наличные деньги» одну часть находящихся в его распоряжении кредитных документов, как, например, незначительные суммы, находящиеся в обороте, как средства обращения, между тем как другую часть, например, кредитный документ на 10 000 фунтов стерлингов, помещает в статью «денежные требования». Нашему купцу, конечно, можно возразить, что точность этих рубрик подлежит сомнению, но уже никак нельзя утверждать, что баланс поэтому неверен.

Но дело обстояло бы совершенно иначе, если бы не совсем определенная, двойственная природа кредитного документа, который с одной точки зрения может быть рассматриваем, как «наличные деньги», а с другой — как «денежное требование», побудила нашего купца включить один и тот же документ в свой баланс два раза — как наличные деньги и как денежное требование: это была бы уже не невинная терминологическая непоследовательность, а существенно неверный баланс. О таком же существенно неверном балансе идет речь и в тех случаях, когда в целях теории пользования постулируют существование самостоятельного блага «распоряжения». Аргументация здесь прямо-таки к тому и клонится, что в виде вещественного блага и распоряжения таковым приносятся в жертву единовременно два различных блага и что, следовательно, в балансе издержек производства они должны приниматься во внимание как две отдельные величины. Здесь, на мой взгляд, понятию распоряжения приписывается природа благ в том самом важном и широком смысле, против которого решительнее всего направлены вышеизложенные принципиальные возражения.

Для того чтобы выдержать напор столь важных по существу возражений, гипотеза Менгера должна была бы опираться на очень серьезные положительные аргументы. Я сомневаюсь в достаточной убедительности таковых. О прямом доказательстве или о наглядном выводе того, что распоряжение в действительности является благом, при своеобразном характере нашей темы, очевидно, не может быть и речи. Речь может быть только о том, подтверждается ли эта гипотеза достаточным количеством характерных вторичных аргументов или же нет. В этом именно я и сомневаюсь.

Я полагаю, что существует только один вторичный аргумент, говорящий в пользу этой гипотезы, — этим аргументом является существование пока еще не выясненной прибавочной ценности. Подобно тому, как астрономы на основании некоторых, не допускающих другого объяснения уклонений известных им планет от своих орбит заключили о существовании других, еще неизвестных небесных тел, точно так же и Менгер постулирует существование носителя пока еще не выясненной прибавочной ценности. А так как распоряжение количествами благ в течение известных промежутков времени, по его мнению, находится в известной законной связи с появлением и величиной прибавочной ценности, то он не задумывается высказать гипотезу, будто это распоряжение и является искомым носителем, и будто, как таковой, оно представляет собой самостоятельное благо с самостоятельным существованием. Если бы этому замечательному мыслителю представлялась возможность другого объяснения, то, я уверен, он, не задумываясь, отказался бы от этой гипотезы.

Является ли этот единственный, говорящий в пользу принадлежности «распоряжения» к категории благ, вторичный аргумент убедительным?

Я должен ответить на этот вопрос отрицательно по двум причинам. Во-первых, я в следующем томе надеюсь доказать, что явление прибавочной ценности может быть объяснено вполне удовлетворительно и без этой гипотезы, притом способом, указанным самим Менгером благодаря его классической теории ценности; и, во-вторых, я сейчас приведу читателю несколько соображений, которые, по моему мнению, представляют собой убедительное опровержение взгляда о принадлежности рассматриваемого нами «распоряжения» к категории благ.

В духе теории Менгера следует смотреть на ссуду, как на перенесение распоряжения благами. Притом количество перенесенного блага — «распоряжения», — конечно, тем больше, чем больше длительность ссуды. В ссуде на два года переносится больше распоряжения, чем в ссуде на один год, в ссуде на три года больше, чем в ссуде на два года, и т. д., в ссуде на сто лет — почти неограниченное количество распоряжения. Если бы, наконец, возвращение капитала не только отсрочивалось на очень продолжительное время, а совершенно не требовалось, тогда получателю уступалось бы действительно неограниченное количество распоряжения. Это, например, имеет место в тех случаях, когда известная сумма благ не дается в ссуду, а дарится.

Теперь возникает вопрос, сколько ценности получает в таком случае одаренный. Не подлежит сомнению, что он получает ценность, равную ценности подаренной ему вещи. А как же обстоит дело с ценностью уступленного вместе с благом бессрочного распоряжения таковым? Очевидно, она заключается в ценности самого предмета. Из этого я делаю следующий вывод — и я уверен, что этот вывод не ложен: — раз плюс, т. е. ценность бессрочного пользования, заключается в ценности самого блага, то и заключающийся в таковой минус, временное распоряжение благом, должно входить в состав ценности самого блага; следовательно, временное распоряжение не может быть самостоятельным носителем ценности наряду с ценностью самого блага в том смысле, в котором это полагает Менгер⁵²⁵.

II. Тезис для доказательства

Если даже предположить, что гипотеза о существовании самостоятельного чистого пользования верна, то все же теория пользования не может дать удовлетворительного объяснения процента на капитал.

По моему мнению, я доказал, что пользования, самостоятельное существование которого признает теория пользования, в действительности не существует. Но даже в том случае, если бы такое пользование существовало, то при его помощи все же нельзя было бы удовлетворительно объяснить фактического явления процента. Я надеюсь, что мне удастся в немногих словах обосновать этот тезис.

Теория пользования в своем своеобразном ходе объяснения различает две ценности — ценность, которой обладают блага сами по себе, и ценность, которой обладает пользование благами. При этом она везде молча выходит из предположения, что обыкновенная ценность приобретения блага представляет собой ценность самого блага без ценности пользования таковым, так как объяснение прибавочной ценности на том собственно и основано, что ценность пользования присоединяется, как новый элемент, к ценности субстанции капитала и что первая только вместе с последней составляет всю ценность продукта.

Однако это предположение противоречит фактическим явлениям хозяйственной жизни.

Общеизвестно, что облигация продается по цене, равной всей ценности облигации по курсу, только тогда, когда она снабжена всеми соответствующими купонами, другими словами, когда покупателю уступается — говоря слогом теоретиков пользования — и распоряжение всеми будущими «пользованиями». Если же недостает какого-либо купона, то покупатель всегда вычтет соответствующую сумму из цены, уплачиваемой им за облигацию. Аналогичное явление наблюдается и у всех других благ. Если при продаже имения, продажная ценность которого равняется примерно 100 000 гульденам, я оставлю за собой право пользования таковым в течение года или нескольких лет, или если я продаю это имение, пользование плодами которого в силу завещания принадлежит в течение нескольких лет третьему лицу, то, без сомнения, цена, получаемая за это имение, будет меньше 100 000 гульденов на сумму, соответствующую «пользованиям», которые я оставил за собой, или «пользованиям», принадлежащим третьему лицу.

Эти факты — а таких бесконечно много — на мой взгляд, допускают только одно толкование, а именно, что обыкновенная продажная ценность благ охватывает собою не только ценность «благ самих по себе», но и ценность будущих пользований таковыми — конечно, если такие пользования вообще существуют.

Таким образом, пользование не дает объяснения, которое теория пользования ожидала от него. Эта теория хочет объяснить факт, что ценность капитала в 100 гульденов в продукте возрастает до 105 гульденов, тем, что присоединился новый, самостоятельный элемент ценностью в 5 гульденов. Это объяснение сейчас же теряет свою силу, раз теория пользования должна признать, что будущее пользование уже принято в расчет и включено целиком в состав ценности капитала в 100 гульденов. Если даже признать существование таких пользований, то этим проблема прибавочной ценности не разрешается: изменится только несколько форма проблемы. Последняя теперь сводится к следующему: каким образом объяснить то, что ценность элементов продукта, — субстанции капитала и пользования капиталом, — которые прежде обладали ценностью в 100 гульденов, во время производства поднялась до 105 гульденов? Число вопросов даже еще возросло: к первому вопросу, который выдвигает природа явлений всякой теории процента, — проблеме, почему возрастает ценность элементов на величину прибавочной ценности, — теория пользования прибавила еще от себя второй вопрос: каким образом будущие пользования благом составляют вместе с ценностью «блага самого по себе» настоящую ценность блага? Этот вопрос представляет собой загадку, на тернистый путь решения которой даже не вступил ни один теоретик пользования.

Таким образом, теория пользования выдвинула и оставила без ответа еще больше вопросов, чем было до нее.

Однако, если теории пользования и не суждено было достигнуть своей окончательной цели, то все же она больше, чем какая-либо другая теория, содействовала приближению к этой цели. Между тем как многие другие теории блуждали по совершенно бесплодным стезям, теории пользования все же удалось прийти к некоторым весьма важным результатам. Ее можно сравнить с известными старыми теориями из области естествоведения: со старой теорией горения, оперировавшей с мистическим элементом «флогистоном», и со старой теорией теплоты, оперировавшей с «теплородом». Флогистон и теплород оказались призраками совершенно так же, как и «чистое пользование». Но символ, которым временно обозначали пока еще неизвестную величину, содействовал, подобно х в уравнениях, открытию множества ценных соотношений и законов, связанных с этой неизвестной величиной. Символ этот еще не представлял собою истины, но содействовал открытию таковой.

IX. Теория воздержания

Основателем теории воздержания считается Н.У. Сениор. Он изложил ее сперва в своих лекциях, читанных в Оксфордском =1 университете, впоследствии в своих «Outlines of the Science of Political Economy»⁵²⁶.

Чтобы по достоинству оценить теорию воздержания Сениора, мы должны себе на минуту представить состояние, в котором находилась теория процента на капитал в Англии в начале тридцатых годов.

Главы современного направления национальной экономии, Смит и Рикардо, объявили труд единственным источником всякой ценности благ — первый с меньшей определенностью, второй с большей. Последовательное проведение этого принципа должно было повести к полному отрицанию самой возможности процента на капитал. А между тем процент фактически существовал и оказывал неоспоримое влияние на относительную меновую ценность благ. Смит и Рикардо упоминают, правда, об этом исключении из «трудового принципа», но не делают серьезной попытки ни примирить это зловредное исключение с основной теорией, ни объяснить таковое самостоятельным принципом. Таким образом, процент на капитал у Смита и Рикардо составляет необъясненное исключение, противоречащее принципу.

Следующее поколение в литературе стало замечать этот недостаток и сделало попытку восстановить гармонию между теорией и действительностью. Эта попытка носила двоякий характер. Одна часть мыслителей пыталась подчинить действительность теории; она неизменно признавала принцип, что ценность создается только трудом, и всячески старалась объяснить процент на капитал как результат труда и вознаграждение за таковой, что, конечно, удавалось ей довольно плохо. Самыми важными представителями этого направления являются Джеймс Милль и Мак-Куллох⁵²⁷. Другая часть мыслителей решилась теорию подчинить действительности, что, конечно, было более правильным. Это опять-таки было сделано различными способами. Лодердейл объявил капитал производительным, но встретил мало сочувствия у своих соотечественником, потому что последние — со времен Локка — слишком уже сжились с мыслью, что сам капитал

является продуктом труда, и не могли поэтому согласиться признать капитал самостоятельной производительной силой. Другие, с Мальтусом во главе, нашли иной выход: они назвали прибыль на капитал составной частью издержек производства наряду с трудом. Таким образом, по крайней мере с внешней стороны, явление процента было согласовано с господствующей теорией ценности: издержки, как утверждалось, определяют ценность; к этим издержкам относится и процент на капитал; следовательно, продукты должны иметь ценность, достаточную для того, чтобы, сверх вознаграждения труда, давать еще прибыль на капитал. Содержательно это объяснение оставляет желать много лучшего. Слишком уж было ясно, что прибыль на капитал представляет собою излишек над издержками, а не составную их часть, что она представляет собою выгоду, а не жертву.

Таким образом, ни одна из научных позиций, которые занимались тогда по отношению к теории процента, не была вполне удовлетворительна — каждая из них имела своих приверженцев, но еще большее число противников, которые в явно бросающихся в глаза недостатках данного учения находили возможность оспаривать его. Одна сторона должна была выслушивать, как с уничтожающей логикой ей говорили, что излишек не представляет собою издержек, другая должна была видеть, как посмеивались над ее утверждением, будто возрастание ценности бочонка вина путем выдерживания в погребе можно объяснить трудом. И в то время, как обе эти стороны спорили относительно правильного обоснования процента на капитал, стала подыматься, сначала правда тихо, третья позиция, которая объявила процент на капитал совершенно не обоснованным и объяснила таковой эксплуатацией рабочих⁵²⁸.

Во время этой бурной и неплодотворной борьбы мнений и выступил Сениор с учением, в котором он объявил новый принцип процента на капитал: процент, утверждал он, является вознаграждением за воздержание капиталиста (reward for abstinence).

Отдельные проблески этой точки зрения не раз проявлялись уже и до Сениора. Более отдаленные следы этой точки зрения мы можем найти уже в часто повторяющихся замечаниях Смита и Рикардо, что капиталист должен получать процент, ибо в противном случае он не имел бы никаких мотивов для накопления и сохранения капитала, а также в тонком противопоставлении настоящему наслаждению «будущей прибыли», которое находится в другом месте произведения

Смита⁵²⁹. Более определенные проблески этой точки зрения встречаются у немца Небениуса и англичанина Скроупа.

Небениус основывает свое объяснение меновой ценности услуг капиталов между прочим и на том, что «капиталы приобретаются только путем более или менее горьких лишений и усилий, подвергаться которым может побудить только соответствующая прибыль». Однако он не развивает дальше этой мысли и является в общем приверженцем теории пользования, переходящей в теорию производительности⁵³⁰.

Еще определеннее высказывает этот взгляд Скроуп⁵³². Установив предварительно, что сверх возмещения затраченного на производство капитала для капиталиста должен еще остаться некоторый излишек (some surplus), потому что не стоило бы применять капитал производительно, если бы нельзя было получать прибыль, он определенно говорит (p. 146): «Прибыль, которую извлекает собственник капитала от производительного применения такового, следует рассматривать как вознаграждение за то, что капиталист в течение известного времени воздерживается от потребления соответствующей части имущества для удовлетворения своих личных потребностей». Впоследствии он, правда, толкует эту мысль так, как будто объектом жертвы капиталиста является собственно «время»; при этом он оживленно полемизирует с Мак-Куллохом и Джеймсом Миллем, которые считали время только словом, пустым звуком, который ничего не может дать и ничего собою не представляет, и даже не находит неуместным считать время составной частью издержек производства: «Издержки производства какого-либо продукта охватывают собою, во-первых, труд, капитал и время (!), которые необходимы для того, чтобы произвести продукт и вынести его на рынок»...⁵³²

Эту точку зрения, о которой только кратко упомянули названные авторы, предшественники Сениора, Сениор положил в основу вполне законченной теории процента, которой, как бы мы ни относились к правильности ее выводов, нельзя отказать в том, что среди теоретической путаницы тогдашнего времени она отличалась систематической законченностью, поразительной последовательностью и более глубокой обработкой материала. Краткое изложение содержания этого учения подтвердит высказанную мною оценку.

Сениор отличает два «первоначальных» орудия производства — труд и силы природы. Но деятельность этих орудий не может быть полной, если их не поддерживает третий элемент. Этим третьим элементом Сениор считает воздержание (abstinence), под которым он понимает «образ действий человека, который или воздерживается от непроизводительного употребления средств, находящихся в его распоряжении, или же намеренно предпочитает производство более отдаленных продуктов производству продуктов, получающихся непосредственно» (p. 58).

Тонко и остроумно мотивирует Сениор, почему он не считает капитал третьим элементом производства, как это делают обыкновенно. Капитал не простое, не первичное орудие; в большинстве случаев он сам является результатом сотрудничества труда, сил природы и воздержания. Если же этому своеобразному, отличному от производительных сил труда и природы элементу, который действует в капитале и находится в том же отношении к прибыли на капитал, что и труд к вознаграждению за труд, дать какое-либо название, то лучше всего к нему подходит название воздержания (с. 59).

Каким же образом участвует элемент «abstinence» в производстве капитала, а следовательно, и в результатах производства? Для выяснения этого вопроса Сениор приводит несколько подробных иллюстраций, из которых я процитирую одну из кратчайших дословно. «В развитом состоянии человеческого общества самое простое орудие представляет собою результат труда предыдущих лет, может быть, предыдущих столетий. Орудие плотника принадлежит к самым простым, какие только можно встретить. Но скольких жертв непосредственного наслаждения стоило оно капиталисту, который впервые подступил к рудникам, из которых были извлечены гвозди и молоток плотника! Сколько труда, направленного на более отдаленные результаты, приходилось затратить тем, кто выделывал орудия для разработки рудника! В самом деле... мы можем смело сказать, что нет ни одного гвоздя..., который не был бы в известной степени результатом труда, затраченного на более продолжительное производство, или, выражаясь по-нашему, результатом воздержания, которому люди себя подвергали еще до времен завоевания Англии норманнами или, может быть, еще до времен семивластия» (p. 68).

«Жертва», заключающаяся в отказе от потребления или же в отсрочке такового, требует вознаграждения. Такое вознаграждение заключается в прибыли на капитал. Но каким же образом — приходится задать вопрос — капиталист в состоянии осуществить в хозяйственном мире нравственное право на вознаграждение, которое он, может быть, и имеет? Ответ на этот важный вопрос Сениор дает в своей теории цен.

Меновая ценность благ, по мнению Сениора, зависит отчасти от полезности благ, отчасти от ограниченности предложения (limitation of supply). Для большинства благ (исключение составляют только те, для которых существует какая-нибудь природная монополия) пределы предложения зависят всецело от трудности найти людей, которые согласились бы взять на себя издержки, необходимые для производства таковых. Определяя, таким образом, размеры предложения, издержки производства регулируют меновую ценность, регулируют прежде всего таким образом, что издержки производства покупателя, т. е. жертва, путем которой покупатель лично мог бы произвести или приобрести блага, составляют высший предел меновой ценности, а издержки производства продавца — низший предел. Но оба эти предела приближаются друг к другу в случае большинства благ, которые подлежат свободной конкуренции. Для них, следовательно, издержки производства составляют основную величину, определяющую ценность.

Но издержки производства состоят из совокупности труда и воздержания, потребных для производства блага. Этим установлена связь между учением о проценте и учением о ценах. Если жертва «воздержания» представляет собою составную часть издержек производства, а издержки производства регулируют ценность благ, то эта ценность должна всегда быть достаточно велика для того, чтобы представить вознаграждение за воздержание; таким образом, формально объяснена прибавочная ценность продуктов, а следовательно, и первичный процент на капитал.

Попутно с этими рассуждениями Сениор дает критику теорий некоторых своих предшественников, которая заслуживает названия почти образцовой. Он, между прочим, самым убедительным образом освещает промах, сделанный Мальтусом, который отнес прибыль на капитал к издержкам. Но он не только указывает на этот промах, но и вполне верно определяет происхождение такового. Мальтус, говорит он, верно понял, что наряду с трудом существует еще другая жертва, которую надо принести в производстве; а так как у него не было выражения для обозначения этой жертвы, то он придал ей название, которое, собственно говоря, принадлежит вознаграждению за таковую, подобно тому как некоторые называют составной частью издержек вместо труда заработную плату, которая представляет собою вознаграждение за жертву труда. Торренс же, который уже указал Мальтусу на его ошибку, говорит Сениор — со своей стороны, также сделал известный промах. Он справедливо вынес «profit» из издержек производства, но ничем не сумел заполнить образовавшуюся пустоту.

Так как первая формулировка, которая была дана теории воздержания Сениором, осталась и наилучшей⁵³³, то мы составим себе мнение о всем соответствующем направлении по теории Сениора. Прежде чем изложить мой собственный взгляд на этот вопрос, я хочу сказать несколько слов по поводу некоторых критических замечаний, которые нашли себе широкое распространение в нашей науке и в которых, как я полагаю, учение Сениора осуждено слишком резко.

Так, например, — я начинаю критикой, ближе всего стоящей к нам по времени, — Пирсторф в своем ценном произведении «Lehre vom Unternehmergewinn»⁵³⁴ высказывается о теории Сениора весьма недоброжелательно. Он доходит до того, что во взглядах Сениора видит шаг назад по сравнению со взглядами его предшественников, видит отречение от серьезного научного исследования: при этом он обвиняет Сениора в том, что тот вместо «экономических основ явлений дает хозяйственную и социальную теорию, приноровленную к требованиям практической жизни».

Я должен признать, что почти не понимаю этих слов, в особенности в устах историка учений, который должен был бы уметь оценить преимущества, хотя бы только относительные. Напротив, Сениор по глубине, систематичности и научной серьезности стоит неизмеримо выше своих предшественников по учению о проценте. По отношению к Рикардо или Мальтусу, по отношению к автору вроде Мак-Куллоха или Джеймса Милля было бы справедливо считать их отношение к проблеме процента отречением от серьезного научного исследования. Они отчасти совсем не формулируют проблемы, отчасти решают ее с очевидной petitio principii, отчасти даже с поразительными несообразностями. Даже такой замечательный автор, как Лодердейл, о котором Пирсторф, к сожалению, не высказывается совсем, несмотря на серьезный зачин, останавливается перед самой проблемой и, выводя объяснение процента из теории ценности, впадает в самые грубые ошибки и недоразумения.

Сениор же, напротив, не только глубоко понял, что здесь существует проблема, — он понял также, где надо искать ее разрешение и в чем заключается трудность такового. Отвергая все quasi-решения, он стремится к центральной идее проблемы, к выяснению причин излишка ценности продукта над ценностью затраченного капитала; если же он и не открыл истины, то это ни в коем случае не объясняется недостаточно серьезным его отношением к предмету. Уже тонкие и глубоко продуманные критические замечания, которые так часто вставляет Сениор, должны были бы защитить его от таких резких упреков.

Далеко преувеличенными являются, на мой взгляд, и известные слова, в которых в свое время высмеивал учение Сениора Лассаль со свойственными ему увлекающе-красноречивыми, а вместе с тем декламаторски преувеличивающими приемами: «Прибыль на капитал есть «плата за лишения»! Счастливое слово, бесценное слово! Европейские миллионеры — аскеты, индийские факиры, святые столпники, стоящие на одной ноге на столпе, вытянув руку и согнув туловище, с бледными лицами, протягивая толпе тарелку для сбора платы за свои лишения! А посреди них, высоко возносясь над своими кающимися коллегами, — главный кающийся и страстотерпец: дом Ротшильда! Вот состояние современного общества! Как это я просмотрел его!»⁵³⁵

Я полагаю, что, несмотря на это блестящее нападение, в учении Сениора все же заключается доля истины. Нельзя отрицать того, что, как производство, так и сохранение всякого капитала, в самом деле, требуют воздержания от немедленного потребления, отсрочки потребления; я полагаю также, что не подлежит никакому сомнению и то, что зависимость от этой отсрочки потребления увеличивает цену тех предметов, которые в капиталистическом процессе производства не могут быть производимы без большей или меньшей отсрочки потребления. Если, например, для производства двух благ требуется одинаковое количество труда, например, сто дней, причем одно из этих благ годно для употребления немедленно после затраты труда, а другое, как, например, молодое вино, должно еще отстаиваться в течение года, то опыт показывает, что цена блага, годного для употребления по истечении некоторого времени, будет превышать цену блага, годного для немедленного употребления, на сумму, соответствующую величине процента на капитал. И я нисколько не сомневаюсь, что причина этого вздорожания в самом деле заключается в необходимости отсрочить потребление результатов затраченного труда. Действительно, если бы ценность блага, годного для немедленного употребления, и ценность блага, годного для употребления только по истечении известного времени, были одинаковы, то все люди предпочитали бы приложить свой стодневный труд там, где он вознаграждается немедленно. Эта тенденция должна вызвать усиленное предложение благ, годных для немедленного употребления, а усиленное предложение, со своей стороны, должно вызвать падение цен этих благ по отношению к благам, годным для употребления только по истечении известного времени. Таким образом, производитель этих последних благ получает некоторый излишек над нормальным вознаграждением за труд, которое — как известно — во всех отраслях производства стремится к одному и тому же уровню; другими словами, получается процент на капитал.

Не подлежит также сомнению и то — именно этим и объясняется то громадное впечатление, которое произвел своей полемикой Лассаль, — что существование и величина процента совершенно не соответствуют существованию и величине «жертвы воздержания». Прибыль получается и в тех исключительных случаях, когда индивидуальная жертва воздержания совершенно отсутствует; очень часто высокий процент получается там, где жертва воздержания очень невелика (см. «миллионеры» Лассаля), и незначительный процент там, где жертва воздержания очень велика: путем горьких лишений сбереженный гульден, помещенный в сберегательную кассу прислугой, дает и абсолютно и относительно меньший процент, чем помещаемые биржевым дельцом в предприятие сотни тысяч, без которых он легко может обойтись. Такие факты, наблюдаемые на опыте, по-видимому, совсем не вяжутся с теорией, которая вообще называет процент «вознаграждением за воздержание», и в руках человека, который был таким мастером в полемической риторике, как Лассаль, каждый из этих фактов должен был послужить острым орудием для нападений на эту теорию.

А между тем я полагаю, что наиболее слабая сторона этого учения заключается не в этом, не в недостатке полной гармонии между величиною будто бы приносимой жертвы и величиною получаемого за нее вознаграждения. В самом деле, где издержки или жертвы определяют цену благ, там, как известно, величина всей, общей рыночной цены определяется всегда самыми большими издержками, необходимыми для снабжения рынка товарами, если только различные продукты одного и того же рода доставляются на рынок с различными издержками. А если различные издержки вознаграждаются одной общей ценой, то в каждом отдельном случае полная гармония между вознаграждением и величиной приносимой жертвы принципиально не всегда возможна; очевидно, те производители, которые доставляют на рынок свой продукт с меньшими жертвами, чем самые высокие, определяющие цены, всегда вознаграждаются за свои жертвы сравнительно лучше, чем их конкуренты, находящиеся в менее благоприятных условиях. Как ни поражает нас дисгармония между прибылью, получаемой миллионерами, и их до смешного малой «жертвой воздержания», то все же этот факт у теоретика не должен вызывать большего недоумения, чем тот, хорошо известный каждому теоретику факт, что те же высокие цены, которых требуют издержки обработки самых неплодородных земельных участков, приходится платить и владельцам более плодородных участков, которые производят одни и те же продукты с меньшими издержками или же совершенно без таковых⁵³⁶.

После серьезного размышления, я пришел к заключению, что действительные и решительные недостатки теории Сениора можно свести к следующим двум пунктам.

Во-первых, по-моему, Сениор слишком грубо обобщил и слишком шаблонно применил мысль, саму по себе правильную. Для меня не подлежит сомнению, что момент отсрочки потребления, который Сениор выдвигает на первый план, в самом деле оказывает некоторое влияние на происхождение процента; но это влияние не так просто, не так непосредственно, не так исключительно, чтобы процент на капитал можно было прямо назвать «вознаграждением за воздержание». Более точное обоснование этого мнения в данном месте еще невозможно и должно быть отнесено ко второй основной части настоящего труда.

Во-вторых, Сениор существенно правильной части своей теории придал такую форму, которая во всяком случае может быть оспариваема. Я считаю логической ошибкой называть отречение от потребления, отсрочку потребления, или воздержание, второй самостоятельной жертвой наряду с трудом, затраченным на производство.

Я считаю самым целесообразным прежде всего развить этот не совсем легкий вопрос на конкретном примере, а потом уже решить его принципиально.

Представим себе поселянина, который обдумывает, каким образом он мог бы использовать сегодняшний рабочий день. Он может его использовать, положим, ста различными способами. Я назову только несколько из самых простых — он может ловить рыбу, охотиться или собирать плоды. Эти три рода занятий тождественны в том, что они дают выручку немедленно, еще вечером в тот же рабочий день. Допустим, что наш поселянин решил ловить рыбу и вечером приносит домой три рыбы. Какой жертвы стоило ему их приобретение?

Если мы не будем обращать внимания на минимальный износ рыболовного снаряда, то очевидно, что жертва эта равна одному рабочему дню, и только. Однако возможно, что наш поселянин смотрит на эту жертву и с другой точки зрения. Возможно, что он будет оценивать ее по величине того результата, которого он мог бы достичь при другом применении рабочего дня, результата, без которого он теперь должен обойтись. Он может рассуждать следующим образом: если бы я сегодня охотился, а не ловил рыб, то я, по всей вероятности, убил бы трех зайцев. Мои рыбы, следовательно, стоят трех зайцев, от потребления которых я теперь должен отказаться.

Я полагаю, что такого рода определение жертвы также не может быть названо неправильным. Здесь смотрят на труд исключительно как на средство для достижения цели: здесь не обращают внимания на средство, которое приносят в жертву немедленно, а имеют в виду ту цель, от которой отказываются, жертвуя средством. Тем же методом рассуждения мы часто пользуемся в хозяйственной жизни. Допустим, что я окончательно решил израсходовать сумму в 300 гульденов, но колеблюсь между двумя ее применениями; допустим далее, что я выбираю одно из них, например, путешествие для удовольствия, вместо того чтобы купить персидский ковер; по всей вероятности, жертва, которой мне стоило мое путешествие, в конце концов будет мне представляться в виде персидского ковра, от которого я теперь должен был отказаться.

Во всяком случае, очевидно, что при определении жертвы, принесенной для достижения хозяйственной цели, непосредственная жертва средств, которая приносится вначале, и опосредованная жертва в виде тех или иных результатов, которые также можно было бы получить на затраченные средства, могут приниматься в расчет только альтернативно, а не кумулятивно. Жертвой ради моего путешествия я могу считать или 300 гульденов, которых оно стоило непосредственно, или же персидский ковер, которого оно мне стоило опосредованно, но я никак не могу считать таковой одновременно и 300 гульденов и ковер. Точно так же наш поселянин может считать жертвой, которой ему стоило приобретение трех рыб, или непосредственно затраченный рабочий день, или же опосредованно пожертвованных трех зайцев — если угодно, их потребление, — но ни в коем случае он не может считать таковой одновременно рабочий день и потребление зайцев. Мне кажется, это ясно.

Но для нашего поселянина наряду с теми занятиями, которые вознаграждают его за затраченный рабочий день немедленно, еще в тот же день, были открыты и такие занятия, которые дают результаты только впоследствии. Он мог бы, например, сеять пшеницу, плоды которой он может получить только по истечении года; он мог бы сажать фруктовые деревья, плоды которых он может получить только по истечении десяти лет. Допустим, он выбирает последнее: какую жертву приносит он для создания фруктовых деревьев, если опять-таки не считать земли и минимальной порчи орудий?

Мне кажется, что на этот вопрос не может быть двух ответов. Опять-таки один рабочий день, и только. Или если кто-либо предпочитает опосредованный расчет, то он вместо рабочего дня может принять в расчет тот результат, которого он мог бы достигнуть путем другого применения такового, например, непосредственное потребление трех рыб, трех зайцев или корзины плодов. Во всяком случае, мне опять-таки кажется очевидным, что, считая жертвою потребление, которого можно было бы достичь путем затраченного труда, нельзя одновременно считать жертвой ни одного атома труда; и, наоборот, считая жертвой труд, нельзя одновременно считать жертвой ни одного атома потребления, которого можно было бы достичь при другой затрате труда. Если мы поступили бы так, то мы получили бы двойной счет, который так же неверен, как если бы в предыдущем примере издержки путешествия определялись одновременно как теми 300 гульденами, которых оно стоило на самом деле, так и персидским ковром, который можно было бы приобрести на эти 300 гульденов.

Такой недопустимый двойной счет допустил Сениор. Правда, он допустил его не в такой грубой форме, что наряду с трудом принимал в расчет все другие потребления, которых можно было бы достичь при посредстве того же труда; однако, принимая в расчет отдельно отсрочку потребления, воздержание от потребления наряду с трудом, он перешагнул границу дозволенного. Ясно ведь, что в жертве труда заключается уже жертва всех тех выгод, которых можно было бы достичь при посредстве другого применения труда, всех выгод, не исключая ни одного из частных или второстепенных оттенков таковых, которые, может быть, находятся в связи с основной выгодой. Кто жертвует 300 гульденами в пользу путешествия, тот приносит в жертву и персидский ковер, который он мог приобрести на эти деньги, и удовольствие, которое он получал бы от ковра, и, между прочим, ту особенную выгоду, которая заключалась бы в продолжительности этого владения и пользования, не наряду с 300 гульденами, а в них самих. Точно так же и крестьянин, жертвующий в 1900 году одним рабочим днем на посадку деревьев, которые дают плоды в 1910 году, приносит в жертву и три рыбы, которые он мог бы приобрести на этот рабочий день, и то особенное удовольствие, которое доставляет ему вкус рыбы, и ту выгоду, которая вытекает из того, что уже в 1900 году он может приобрести ее потребление, именно в этом рабочем дне, а не наряду с ним. Принимать в расчет отдельно отсрочку потребления — значит предъявлять двойной счет.

Смею надеяться, что с этими рассуждениями большинство моих читателей согласно. Тем не менее я этот вопрос еще не могу считать исчерпанным. Нельзя отрицать того, что взгляды Сениора имеют в себе что-то необыкновенно подкупающее, и если представить себе случай, взятый в нашем примере, в свете, наиболее выгодном для точки зрения Сениора, то он на первый взгляд представляет собою необыкновенно убедительный аргумент против меня и в пользу Сениора. С этим аргументом я должен еще считаться.

Проведем параллель следующим образом. Если я затрачу сегодняшний рабочий день на ловлю рыб, то эти рыбы стоят мне одного рабочего дня. Это ясно. Но если я затрачу сегодняшний рабочий день для насаждения фруктовых деревьев, которые принесут плоды только по истечении десяти лет, то я не только затратил один рабочий день — сверх того я должен еще ждать результатов моего труда в течение целых десяти лет, что мне стоит, может быть, большего самообладания и больших душевных страданий. Таким образом, кажется, что я в самом деле приношу жертву, превышающую один рабочий день: именно, день тяжелого труда + тяжесть десятилетней отсрочки потребления.

Как ни убедителен этот вывод, все же он покоится на ложном основании. Прежде всего я на нескольких следствиях покажу, что здесь в самом деле кроется ошибка, а затем выясню, где ее причина. Это последнее объяснение даст мне возможность рассмотреть весь этот вопрос с принципиальной точки зрения.

Представим себе следующий случай. Я целый день занят насаждением фруктовых деревьев в ожидании, что они дадут мне плоды по истечении десяти лет. В следующую ночь настает непогода и совершенно разрушает молодую плантацию. Как велика жертва, которую я принес напрасно? Я полагаю, каждый скажет: потерянный рабочий день, и только. И вот я спрашиваю: увеличивается ли моя жертва от того, что непогоды нет и что деревья дадут плоды по истечении десяти лет без всякого дальнейшего содействия с моей стороны? Приношу ли я большую жертву, если при затрате одного рабочего дня я должен в течение десяти лет ждать результатов, чем в том случае, если — при затрате того же рабочего дня — я по причине гибельной непогоды должен ждать результатов ad infinitum? Положительный ответ немыслим. А между тем Сениор это допускает: во втором случае жертва исчерпывается одним рабочим днем; в первом же она определяется одним рабочим днем плюс десятилетнее воздержание от потребления, следовательно, она больше!

Какой странный вид приобрела бы, согласно Сениору, прогрессия величин жертвы при возрастающей отсрочке потребления! Если труд оплачивается немедленно, то жертва равняется только затраченному труду. Если труд оплачивается по истечении года, то жертва = труду + год воздержания. Если вознаграждение получается через два года, то жертва = труду + два года воздержания. Если вознаграждение получается через двадцать лет, то жертва равняется труду + двадцать лет воздержания. А что будет, если вознаграждение не получится никогда? Не должна ли тогда жертва воздержания возрасти до наибольшей мыслимой величины, до бесконечности, и составить предел прогрессии? Нет! Здесь жертва воздержания падает до нуля, жертвой называется только труд, и общая жертва не наибольшая, а наименьшая во всем ряде!

По моему мнению, эти результаты как нельзя яснее доказывают, что во всех случаях единственная настоящая жертва заключалась в затраченном труде; если же мы считаем себя обязанными признать наряду с этой жертвой еще другую — отсрочку потребления, то мы, должно быть, были введены в заблуждение каким-то обманчивым представлением.

Что же является причиною такого — я с этим согласен — весьма возможного заблуждения?

Источником этого заблуждения является просто то, что время, в самом деле, представляет собою весьма немаловажный момент. Только оно обнаруживает свое действие в несколько ином направлении, чем это полагают Сениор и большинство неспециалистов. Время не представляет собою элемента второй самостоятельной жертвы — оно имеет значение при определении величины единственной, действительно принесенной жертвы. Для того чтобы вполне это выяснить, я должен начать несколько издалека.

Сущность всех хозяйственных жертв, которые мы приносим, заключается в некотором понижении уровня нашего благополучия; величина этих жертв измеряется степенью этого понижения уровня нашего благополучия. Это понижение может быть двоякого рода: оно может быть или положительным, если мы берем на себя положительные страдания, боль или усилия, или же отрицательным, если мы лишаемся удовольствия или удовлетворения, которое мы могли бы себе доставить. В большинстве хозяйственных жертв, которые мы приносим для определенной полезной цели, имеют место только лишения одного рода: величина принесенной жертвы здесь определяется весьма просто. Если, например, я для какой-нибудь полезной цели израсходую деньги, допустим, 300 гульденов, то моя жертва определяется прямо размером благополучия, которое я мог бы получить путем другого применения этих 300 гульденов, благополучия, которого я теперь лишен.

Не так обстоит дело с жертвой «труд». В труде с хозяйственной точки зрения следует различать две стороны. С одной стороны (как это понимает большинство людей), он представляет собою напряжение, соединенное с положительным страданием, с другой стороны, он представляет собою средство для достижения самых разнообразных целей. Кто, следовательно, затрачивает труд для определенной полезной цели, тот, с одной стороны, приносит положительную жертву, выражающуюся в страдании, а с другой — отрицательную жертву в виде тех других целей, которых можно было бы достигнуть при помощи того же труда. Теперь вопрос заключается в том, каким образом можно правильно определить величину жертвы, принесенной для конкретной полезной цели.

Нужно принять во внимание ту степень наслаждения или страдания, которую мы ощущали бы, если бы мы затратили труд не для нашей конкретной полезной цели, а для какой-либо другой рациональной цели. Разность, очевидно, представляет собою ту потерю благополучия, которой нам стоила наша полезная цель. Если мы будем руководствоваться этим методом определения разности в различных случаях, то мы легко убедимся, что жертва, приносимая в виде затраты труда, измеряется или положительными страданиями, или же отрицательной потерей наслаждения, но никогда не тем и другим одновременно.

Все сводится к тому, можем ли мы при помощи рабочего дня, затраченного на какую-либо иную цель, достичь наслаждения, которое превышало бы то страдание, которое причиняет нам труд одного рабочего дня, или нет. Допустим, что мы осязаем тяжесть рабочего дня в виде страдания, величину которого можно обозначить относительным числом 10, мы фактически тратим рабочий день на ловлю трех рыб, которые доставляют нам наслаждение, соответствующее относительному числу 15; и если мы желаем узнать величину жертвы, которой стоит нам приобретение трех рыб, то мы должны решить, имеем ли мы возможность при помощи того же рабочего дня приобрести другое наслаждение, превышающее относительное число 10, или же нет, если мы не затратим этого времени на ловлю рыб. Если мы не имеем этой возможности, то, очевидно, мы предпочтем совсем ничего не делать. Стоимость наших трех рыб в данном случае определяется тяжестью труда, выраженной числом 10, которой мы себя подвергаем из-за рыб и которой мы не подвергали бы себя в противном случае. О потере других наслаждений здесь не может быть и речи, так как мы вообще не имели возможности приобрести таковые. Если же мы имеем возможность и помимо рыбной ловли при помощи одного рабочего дня приобрести наслаждение, превышающее относительное число 10, если, например, мы имеем возможность при помощи одного дня охоты приобрести трех зайцев ценностью в 12, то мы, конечно, ни в коем случае не сидели бы сложа руки, не ловили бы рыб, а отправились бы на охоту. Действительную стоимость наших рыб представляет собою теперь не положительная тяжесть труда, выраженная числом 10 — ибо от такового мы вообще не отказались бы, — а выраженная числом 12 отрицательная потеря наслаждения благами, которое мы имели возможность приобрести. Но, конечно, потерю наслаждения и тяжесть труда мы не имеем права принимать в расчет одновременно: если, с одной стороны, верно, что, отказавшись от рыбной ловли, мы не могли бы избегнуть тяжести труда, если бы хотели приобрести наслаждение дичью, то, с другой стороны, неверно, что, отправляясь на рыбную ловлю, мы благодаря таковой лишились бы обеих выгод.

На основании сказанного мы можем вывести одно общее правило, которое довольно часто и с уверенностью применяется в практической жизни и которое может быть формулировано в следующих словах: если мы затрачиваем труд для известной полезной цели, то принесенная жертва всегда определяется на основании того из двух соответственных лишений благополучия, которое превышает по величине другое, — на основании тяжести труда, если было невозможно приобретение какого-либо другого, более сильного наслаждения, на основании последнего, если оно было возможно, но никогда на основании того и другого одновременно. Так как в современной хозяйственной жизни для большинства людей обыкновенно существует не только возможность, но и необходимость применять свой труд в целях приобретения, то первый из двух упомянутых случаев имеет место лишь сравнительно редко и в исключительных случаях: следовательно, в настоящее время мы в громадном большинстве случаев определяем жертву труда не на основании тяжести такового, а на основании упущенной выгоды⁵³⁷.

Теперь я достиг, наконец, той области, в которой можно доказать действительное влияние момента времени на величину жертвы. Не подлежит никакому сомнению, что мы, при прочих одинаковых обстоятельствах, предпочитаем настоящее потребление будущему — я здесь не буду касаться того, почему это так. Если поэтому выбор между затратой средства удовлетворения, например, труда, для удовлетворения настоящей потребности и затратой такового для удовлетворения будущей потребности будет зависеть от нас, то привлекательность немедленного потребления не позволит нам остановиться на будущих выгодах. А если мы все-таки отдадим предпочтение последним, то, ввиду того, что мы измеряем величину соответствующей жертвы по величине упущенной пользы, привлекательность настоящего, присущая таковой, окажет свое влияние, и жертва будет казаться нам более тяжелой, чем она нам казалась бы в противном случае. Второй жертвы мы здесь не приносим. Выбираем ли мы одну из двух настоящих выгод или одну из двух будущих, или выбираем ли мы между настоящей и будущей выгодой, — мы всегда приносим только одну жертву — труд. Но так как, согласно сказанному, мы по общему правилу измеряем величину жертвы по величине упущенной выгоды, то при этой оценке мы принимаем во внимание и привлекательность более раннего удовлетворения, которая способствует тому, что эта одна жертва оценивается выше. Таково действительное положение вещей, которое, однако, Сениор изложил ошибочно в своей теории⁵³⁸.

Я попрошу у читателя извинения в том, что я посвятил так много места этим отвлеченным рассуждениям. Но эти рассуждения представляют собою самый важный теоретический аргумент против учения, заслуживающего серьезного внимания, учения, которое до сих пор часто отрицали, но которого, на мой взгляд, никто еще не опроверг; что же касается меня, то я считаю меньшей погрешностью слишком уже подробное исследование какого-либо положения до произнесения приговора, чем осуждение без всякого исследования.

Теория воздержания Сениора приобрела большую популярность среди экономистов, сочувствующих проценту, но не столько, кажется, по причине ее относительных теоретических достоинств, сколько потому, что она шла навстречу потребностям времени, нуждавшегося в опоре для подвергающегося жестоким нападениям процента на капитал. Я прихожу к этому заключению на основании того своеобразного обстоятельства, что громадное большинство позднейших представителей этой теории не признавало ее в чистом виде, а соединяло только эклектически элементы теории воздержания с другими теориями, сочувствующими проценту. Этот факт указывает, с одной стороны, на известное пренебрежение строго теоретическим моментом, который грубо нарушался пестрым накоплением противоречивых объяснений, и, с другой стороны, на предпочтение, отдаваемое практически — политической точке зрения, для которой было желательно выставление как можно большего числа аргументов в пользу законности процента, будь это даже в ущерб теоретическому единству и последовательности.

С большинством приверженцев теории воздержания Сениора мы встретимся впоследствии, между эклектиками. Теперь же я назову только из англичан Джона Стюарта Милля и остроумного Джевонса, из французов — Росси, Молинари и Жозефа Гарнье, из немцев — прежде всего Рошера с его многочисленными приверженцами, затем Шюца и Макса Вирта.

Из авторов, сохранивших теорию воздержания в более чистом виде, заслуживают внимания разве англичанин Кернс, который, в общем, стоит на точке зрения Сениора в своей остроумной статье об издержках производства⁵⁴²; швейцарец Шербюлье⁵⁴², который, называя процент вознаграждением за «труд воздержания» (les efforts de l’abstinence), стоит как бы на рубеже теории воздержания и оригинальной модификации трудовых теорий, с которыми мы познакомимся ближе в следующей главе; итальянец Воллемборг, который недавно дал остроумное исследование природы издержек производства по примеру Сениора и Кернса⁵⁴², и немец Карл Дитцель, который, правда, затрагивает эту проблему только между прочим и поверхностно⁵⁴².

Так как ни один из этих авторов не обогатил теории воздержания Сениора ни одной новой существенной чертой, то я считаю излишним подробно останавливаться на их учении. Но я должен в этой главе еще подробно остановиться на авторе, теория которого в свое время наделала много шуму и еще в настоящее время пользуется значительным влиянием, — я говорю о Фредерике Бастиа.

Теорию процента Бастиа, бывшую предметом продолжительных споров, можно охарактеризовать как втиснутую в рамки теории ценности Бастиа, и потому сильно ухудшенную копию теории воздержания Сениора. Основная мысль у того и другого одна и та же: отсрочка потребления — Сениор говорит «abstinence», а Бастиа то «delai», то «privation» — представляет собою жертву, требующую вознаграждения. В дальнейшем построении они несколько расходятся.

Сениор, который основывает ценность благ на издержках производства, называет эту жертву просто составной частью издержек производства и этим достигает своей цели. Бастиа, который признает основой ценности благ исключительно обмененные «услуги», называет услугой и отсрочку; отсрочка сама по себе является специальной услугой, так как она налагает жертву на того, кто ее берет на себя, и приносит пользу тому, кто ее требует⁵⁴⁴. По великому закону общества, гласящему «услуга за услугу», эта «услуга» должна оплачиваться особо. Если капиталист отдал другому взаймы свой капитал, то это вознаграждение получается в виде ссудного процента (interet). Но эта услуга должна вознаграждаться не только в случае ссуды: всякий, кто получает удовлетворение, должен взять на себя все тяжести, которых требует данное производство, в том числе и отсрочку. Отсрочка считается «тягостным обстоятельством» и поэтому всегда является элементом оценки услуг, а следовательно, и образования ценности благ⁵⁴⁴. Вот в нескольких словах сущность учения Бастиа, которое он излагает с риторической обстоятельностью и частыми повторениями.

Я назвал его учение ухудшенной копией учения Сениора. Если не обращать внимания на те недостатки, которые присущи теории процента Бастиа, не как таковой, а только по причине ее облачения в теорию ценности Бастиа — на мой взгляд, очень слабую, — то это ухудшение проявляется главным образом в двух пунктах.

Во-первых, оно проявляется в том, что Бастиа сосредоточивает свое внимание и свои доказательства почти исключительно на второстепенном факте, на объяснении договорного процента на капитал. Как в своих «Harmonies Économiques», так и в своей монографии «Capital et rente»⁵⁴⁵, специально посвященной проблеме процента, он приводит массу весьма подробных рассуждений для объяснения и оправдания ссудного процента. Для объяснения первичного процента на капитал он пользуется своей теорией только один раз, и то мимоходом, а именно в вышецитированном месте (Harmonies, 3-е издание, р. 213), которое далеко не удовлетворительно ни по своей ясности, ни по своей подробности.

Следствием этого поверхностного отношения является главным образом то, что сущность основного мотива объяснения процента, жертвы отсрочки, у Бастиа представлена далеко не так ясно, как у Сениора. Бастиа противопоставляет собственника капитала занимающему должнику и обыкновенно считает жертвою первого лишение его той производительной пользы, которую можно было бы извлечь из уступленного за промежуточное время капитала⁵⁴⁶. Это было бы вполне правильно в том случае, если бы Бастиа имел в виду только то объяснение, которое в свое время привел против канонистов Сальмазий, а именно, что требование процента на капиталы, отдаваемые внаем, естественно и справедливо, раз можно вообще получать первичную прибыль на капитал. Между тем ссылка на эту жертву, очевидно, совершенно недостаточна для окончательного объяснения самого первичного процента на капитал, а следовательно, и явления процента вообще, ибо в таком случае существование первичного процента на капитал предполагается как уже данный факт.

Для более глубокого объяснения процента на капитал может, очевидно, иметь значение только вторая жертва, на которую ссылается Сениор, жертва, состоящая в отсрочке удовлетворения потребностей. Бастиа, правда, также говорит об этой жертве, но включение той, первой жертвы делает его учение неясным, неясным не только для читателей, но, как мне кажется, и для него самого. По крайней мере, в его произведениях — в особенности в его рассуждениях о капитале и ренте — мы находим немало мест, в которых он, отрываясь от своей теории воздержания, чересчур уже приближается к точке зрения наивных теоретиков производительности. Вместо того чтобы объяснять излишек ценности капиталистически произведенного продукта — в часто цитируемом месте своих «Harmonies» он сам указывает на этот путь — тем, что покупатели продукта должны по необходимости оплачивать наряду с трудом, овеществленным в продукте, и «тягостное обстоятельство» отсрочки потребления, он нередко находит естественным, что капитал, благодаря содержащейся в нем производительной силе, должен содействовать получению прибыли на капитал⁵⁴⁷. А это, как мы уже знаем, не объяснение прибыли на капитал, а постулирование таковой.

И в самом деле, Бастиа уже не раз обвинялся в том, что он совершенно уклонился от основной задачи, т. е. от объяснения первичного процента на капитал; это обвинение хотя и не совсем правильно, но легко объяснимо после всего сказанного⁵⁴⁸.

Это — первое ухудшение теории воздержания по сравнению с теорией Сениора. Второе ухудшение заключается в том, что Бастиа, как это ни странно, помимо изложенного объяснения процента, дает еще второе, которое совершенно не вяжется с первым и к тому же, очевидно, неверно, так что для меня совсем непонятно, каким образом Бастиа представлял себе соотношение между этим вторым объяснением и основным.

Всякое производство, говорит Бастиа, представляет собою совокупность усилий. Последние, однако, подразделяются на две существенно различные категории. Одна категория усилий содействует только производству одного отдельного продукта, оказанию одной отдельной услуги; другая же категория способствует производству неопределенного ряда продуктов или услуг. К первой категории относятся, например, ежедневные усилия водовоза, которые направлены непосредственно на доставку воды, или, в области сельского хозяйства, усилия, направленные на сеяние, прополку, пахоту, боронование, уборку, молотьбу, т. е. усилия, относящиеся только к одному отдельному урожаю. Ко второй же категории относится труд, который затрачивает водовоз на изготовление тачки и бочки, земледелец на огораживание, расчистку, осушение, постройки, вообще на мелиорацию: все эти работы, которые, как говорят экономисты, ведут к образованию основного капитала, приносят пользу целому ряду покупателей или же целому ряду урожаев⁵⁴⁹.

Затем Бастиа задается вопросом, каким образом должны быть оцениваемы и вознаграждаемы обе эти категории усилий по великому закону «услуга за услугу». Относительно первой категории это, на его взгляд, разрешается весьма просто: относящиеся к ней услуги должны быть вознаграждаемы целиком теми, кому они принесут пользу. Но не так легко разрешается вопрос по отношению ко второй категории, ведущей к образованию «основного капитала», так как число лиц, которым этот капитал принесет пользу, неопределенно. Если бы производитель стал требовать все вознаграждение от первых покупателей, то это было бы несправедливо, прежде всего несправедливо потому, что первым пришлось бы платить за последних, а затем еще потому, что должен был бы наступить момент, когда производитель имел бы одновременно и не истраченный еще основной капитал, и вознаграждение за таковой⁵⁵². Следовательно, заключает Бастиа с недурным логическим salto mortale, распределение между неопределенным числом покупателей может быть совершено не в форме распределения самого капитала, а исключительно в форме обложения процентом на капитал; этот выход, на взгляд Бастиа, является единственно мыслимым для разрешения рассматриваемой проблемы⁵⁵² и, будучи непосредственно предложен «изобретательным» естественным общественным механизмом, освобождает нас от необходимости заменения его искусственным⁵⁵².

Таким образом, Бастиа считает процент формой, в которой распределяется авансируемый капитал между продуктами: «C’est là, c’est dans cette répartition d’une avance sur la totalité des produits, qu’est le principe et la raison d’être de l’intérêt» («В этом-то распределении аванса на совокупность всех продуктов и заключается сущность процента и его право на существование») (с. 179).

При чтении этих строк, я думаю, каждому бросается в глаза, что Бастиа в своем рассуждении сделал несколько неимоверно грубых ошибок. Во-первых, грубой ошибкой является предположение, будто нет возможности распределить основной капитал между покупателями. Каждый делец знает, что это возможно, и знает также, что (и как) это делается на практике. Определяется просто вероятная продолжительность существования основного капитала, и, в зависимости от этой оценки, к каждому отдельному периоду производства или к каждому отдельному продукту причисляется соответственная доля износа или амортизации. Если покупатели в покупной цене готового товара оплачивают и амортизационную долю основного капитала, то, очевидно, и «самый капитал» распределяется между ними; он распределяется, правда, не с абсолютной «справедливостью», так как при определении вероятной продолжительности существования основного капитала, а также и при определении основанной на этом амортизационной доли можно впасть в ошибку, но в среднем последовательные платежи покупателей в самом деле будут более или менее соответствовать снашивающемуся капиталу.

Вторая грубая ошибка заключается в предположении, что производители получают процент на капитал вместо самого капитала, не поддающегося распределению: они ведь получают, как это известно всякому, в амортизационных долях, с одной стороны, основной капитал, а с другой — до тех пор, пока часть последнего еще не возвращена, — кроме того, и процент, который, следовательно, вызывается совершенно иными причинами, чем амортизация капитала. Трудно понять, как Бастиа мог ошибаться относительно таких простых и общеизвестных фактов.

В заключение я замечу еще, между прочим, что свой практический закон процента, заключающийся в том, что с ростом капитала увеличивается абсолютная величина доли капиталиста в общем продукте и уменьшается его относительная доля, Бастиа позаимствовал у Кэри⁵⁵³ и что в теоретических, не имеющих никакой ценности, попытках доказать этот «закон» он так же, как и Кэри, смешивает понятия «процентной нормы общего продукта» и «процентной нормы капитала» (= процентной ставке).

Что же касается учения Бастиа в целом, то, на мой взгляд, оно далеко не заслуживает того внимания, которым оно пользовалось в течение такого продолжительного времени, по крайней мере, в известных сферах.

X. Трудовые теории

Под этим названием я объединяю ряд теорий, которые сходятся в том, что считают процент на капитал вознаграждением за труд, затраченный капиталистом.

Что касается природы «труда», который, на взгляд теоретиков рассматриваемого нами направления, обосновывает права капиталиста на вознаграждение, то мнения по поводу таковой в значительной степени расходятся. Поэтому в области трудовых теорий я должен различать три самостоятельные группы, которые я — ввиду того, что сонмы приверженцев этих теорий — так уж вышло — довольно резко распределяются по нациям, — буду называть английской, французской и немецкой группой.

А. Английская группа

Первая группа сводит объяснение процента к тому труду, при помощи которого был произведен сам капитал. Главными представителями этой группы являются Джеймс Милль и Мак-Куллох.

Джеймс Милль⁵⁵⁴ наталкивается на проблему процента в учении о цене благ. Он высказал положение, что издержки производства регулируют меновую ценность благ (p. 93). На первый взгляд составными частями издержек производства являются капитал и труд. Но так как — Милль это развивает подробнее — самый капитал произведен трудом, то все издержки производства сводятся исключительно к труду: следовательно, труд является единственным регулятором ценности благ (с. 97).

Но с этим положением, на мой взгляд, не гармонирует тот известный, уже Рикардо рассмотренный факт, что и отсрочка времени оказывает влияние на цены благ. Если, например, в одно и то же время бочка вина и 20 кулей муки производятся при помощи одного и того же количества труда, то к концу этого времени они будут обладать одной и той же меновой ценностью. Но если собственник вина спрячет его в погреб, где оно и будет отстаиваться в течение нескольких лет, то, по истечении этого времени, бочонок вина будет обладать большей ценностью, чем 20 кулей муки, а именно большею на величину прибыли на капитал, соответствующей двум годам.

И вот Джеймс Милль устраняет это нарушение своего положения тем, что считает самую прибыль на капитал вознаграждением за труд, а именно вознаграждением за опосредованный труд. «Почему должна существовать прибыль на капитал»? спрашивает он. «Здесь может быть только один ответ: прибыль — это вознаграждение за труд, не за тот труд, который затрачивается на данное благо непосредственно, а за тот, который затрачивается на таковое опосредованно, при помощи других благ, являющихся плодом труда». Эта мысль поясняется затем определеннее при помощи следующего рассуждения:

«У человека есть машина — продукт стодневного труда. Затрачивая машину, собственник, без сомнения, затрачивает труд, хотя и во вторичном смысле (secondary sense), — он ведь затрачивает то, что можно было приобрести только при помощи труда. Допустим, что продолжительность существования машины равняется ровно 10 годам. Тогда в течение одного года затрачивается десятая часть продукта стодневного труда; по отношению к издержкам и ценности это то же, что и затрата 10 дней труда. За 100 дней труда, которых стоит собственнику машина, последний должен быть вознагражден по обычной норме в столько-то процентов в год, т. е. десятилетним годовым доходом, который по своей ценности равняется первоначальной ценности машины⁵⁵⁵. Из этого вытекает (!), что прибыль является простым вознаграждением за труд. Ее можно, не коверкая языка (?), даже почти не употребляя метафоры, называть заработной платой, заработной платой за тот труд, который выполняется не непосредственно человеческими руками, а опосредованно при помощи орудий, которые изготовила человеческая рука. И если величина непосредственного труда измеряется на основании величины заработной платы, то величину того другого, опосредованного труда можно измерять на основании величины того вознаграждения, которое получает капиталист».

Джеймс Милль уверен, что этим он вполне удовлетворительно объяснил процент на капитал, не нарушив при этом цельности своего закона, что ценность благ определяется исключительно трудом. А между тем ясно, что ему не удалось ни то ни другое.

Я могу еще понять, что он считает капитал накопленным трудом, применение капитала — применением опосредованного труда, а порчу машины постепенным израсходованием накопленного труда, — но я никак не могу понять, почему каждая доля накопленного труда оплачивается ежегодным доходом, превышающим первоначальную ценность того же труда, доходом, содержащим в себе именно первоначальную ценность труда плюс обычную процентную ставку? Я могу еще понять, что вознаграждение за капитал представляет собою вознаграждение за опосредованный труд, — но я никак не могу понять, почему опосредованный труд вознаграждается по высшей норме, чем непосредственный, так как этот последний вознаграждается ведь только заработной платой, между тем как первый — доходом, превышающим заработную плату на величину процентной ставки. Милль не решает этого вопроса, а рассматривает как факт то, что ценность капитала, в зависимости от рыночной конкуренции, равна ценности ряда аннуитетов, уже заключающих в себе процент, как будто он не взялся объяснить прибыль, а следовательно, и ту долю прибыли, которая заключается в доходе.

Правда, он говорит в виде объяснения: прибыль является вознаграждением за труд. Но он сильно заблуждается относительно убедительности этого объяснения. Оно могло бы считаться более или менее удовлетворительным, если бы Милль мог доказать, что существует труд, который еще не получил нормального вознаграждения и который должен получить таковое только в виде прибыли; но оно ни в коем случае не удовлетворительно для объяснения роста вознаграждения за труд, который уже получил нормальное вознаграждение в виде амортизационных сумм, заключенных в аннуитетах. Здесь все же остается открытым вопрос, почему опосредованный труд должен вознаграждаться выше, чем непосредственный, вопрос, для решения которого Милль не дал ни малейших указаний.

К тому же его искусственное построение не гармонирует даже с его теорией ценности: очевидно, закон, что цена всех благ определяется на основании количества затраченного труда, грубо нарушается тем, что часть цены определяется не на основании количества затраченного труда, а на основании роста вознаграждения за таковой. Таким образом, теория Милля во всех отношениях далеко не достигла того, чего должна была достигнуть.

Теорию, очень близкую к теории Милля, дал Мак-Куллох в первом издании своих «Principles of Political Economy» (1825), но в позднейших изданиях этого произведения он отказался от нее. Я уже раньше, при случае, изложил его теорию и в настоящее время ничего не могу прибавить к уже сказанному⁵⁵⁶. Наконец, более бегло излагают ту же точку зрения еще англичанин Рид и немец Герстнер, о которых мне придется еще говорить впоследствии, между эклектиками.

В. Французская группа

Вторая группа последователей трудовой теории считает прибыль на капитал вознаграждением за труд, заключающийся в сбережении капитала (travail d’épargne). Эта теория подробнее всего изложена Курсель-Сенёйлем⁵⁵⁷. По Курсель-Сенёйлю, существует два рода труда: «труд мускулов» и «труд сбережения» (p. 85). Это последнее понятие он поясняет следующим образом: «Для сохранения уже созданного капитала требуются постоянные усилия предусмотрительности и бережливости, вызванные соображениями о будущих потребностях; для того же, чтобы быть в состоянии удовлетворить таковые при помощи сбереженных капиталов, следует воздержаться от немедленного их потребления. В этом «труде» заключается умственный акт, «prévoir», и акт воли — сбережение, воздержание в течение известного времени от потребления».

Конечно, на первый взгляд может показаться странным называть сбережение «трудом». Это, по мнению автора, объясняется тем, что люди обыкновенно приписывают преувеличенное значение явлениям физического мира. Между тем минутного размышления достаточно, чтобы убедиться в том, что человеку так же трудно (pénible) воздерживаться от потребления созданного блага, как и работать мускулами и головой для приобретения желанного блага, и что для сохранения капиталов в действительности требуется особенное, произвольное напряжение ума и воли, требуется сознательный акт, противодействующий врожденной наклонности человека к лени и влечению к наслаждениям. Автор старается сделать этот ход мыслей еще более убедительным ссылкой на привычки диких народов и кончает его следующим формальным заявлением: «Итак, мы по справедливости, а не в метафорическом только смысле смотрим на сбережение, как на вид промышленного труда, а следовательно, и как на производительную силу. Оно требует усилия, правда, чисто нравственного, но тем не менее тягостного, а потому оно, естественно, такой же труд, как и усилие мускулов».

И вот «труд сбережения» требует вознаграждения так же, как и «труд мускулов». Между тем как последний вознаграждается при помощи «salaire», первый получает свое вознаграждение в виде «intérêt», процента на капитал (с. 318). Курсель-Сенёйль старается объяснить, что это так и должно быть и, в особенности, что вознаграждение за труд сбережения должно быть вечно. Он это делает следующим образом:

«Желание потребления, искушение к потреблению есть сила, действующая постоянно; она может быть остановлена только противопоставлением ей другой силы, тоже постоянной. Ясно, что каждый потреблял бы возможно более, если бы не было в его интересах (s’il n’avait pas intérêt) воздержаться от потребления. Он перестал бы воздерживаться, если бы исчез этот интерес, который должен продолжаться непрерывно для того, чтобы постоянно сохранять капиталы: поэтому мы и говорим, что процент («l’intérêt» — обратите внимание на эту игру слов!) есть вознаграждение за труд сбережения и воздержания, без которого капиталы не могли бы существовать и который составляет необходимое условие промышленной жизни» (с. 322).

Величина этого вознаграждения определяется на основании великого закона предложения и спроса: она зависит от желания и умения применять капитал для воспроизводства, с одной стороны, и от желания и умения сберегать капитал — с другой.

Я полагаю, что все старания, которые приложил автор для того, чтобы представить труд сбережения как вид настоящего труда, не в состоянии изгладить той искусственности, которой отличается эта теория. Непотребление имущества — вот труд, загребание нетрудового процента на капитал — вот соответственное вознаграждение за труд! Какая благодарная почва для критика, который, подобно Лассалю, хотел бы влиять на чувство и настроение читателя! Но вместо того, чтобы голословно утверждать, что Курсель не прав, я лучше постараюсь привести доказательства того, почему он не прав.

Прежде всего очевидно, что теория Курселя представляет собою не что иное, как некоторое видоизменение теории воздержания Сениора. Везде, где Сениор говорит «воздержание» или «жертва воздержания», Курсель говорит «труд воздержания»; но по существу оба они пользуются основной идеей совершенно одинаково. Поэтому прежде всего по отношении к трудовой теории Курселя верна добрая часть тех возражений, которые относятся к теории воздержания Сениора и в силу которых мы уже объявили таковую неудовлетворительной.

Но, кроме того, новая форма теории Курселя вызывает еще специальные возражения.

Конечно, верно, что предусмотрительность и бережливость стоят некоторого нравственного усилия, но участие труда в предприятии, дающем доход, еще совсем не дает права считать соответственный доход вознаграждением за труд. Это было бы возможно, если бы можно было доказать, что доход, в самом деле, получается за этот труд и исключительно на основании этого труда. А это, в свою очередь, можно было бы утверждать в том случае, если бы доход существовал там, где затрачивается труд, и не существовал там, где труд не затрачивается, если бы он был велик там, где было затрачено много труда данного вида, а мал там, где было затрачено мало труда. На самом же деле нет и следа такой гармонии между этой quasi-причиной процента на капитал и действительным его существованием: кто машинально отрезает купоны от своего миллиона или велит это делать своему секретарю, тот получает в качестве «вознаграждения за труд» десятки или сотни тысяч гульденов; тот же, кто действительными усилиями предусмотрительности и воздержания сберег 50 гульденов и помещает их в сберегательную кассу, получает только несколько гульденов; наконец, тот, кто сберег с такими же усилиями пятьдесят гульденов, но, ввиду предстоящих неминуемых расходов, не может решиться передать таковые в чужие руки, не получает совсем никакого «вознаграждения за труд».

Почему же это так? Почему вознаграждение бывает столь различно? Почему оно различно для различных классов сберегающих и отлично от вознаграждения за труд мускулов? Почему «рабочий год» владельцу 20 миллионов дает миллион гульденов, ремесленнику, который трудится, но не сберегает ни гроша, 500 гульденов, а ремесленнику, который трудится и притом сберегает 50 гульденов, дает за труд мускулов и труд сбережения вместе 502 гульдена? Теория, считающая процент вознаграждением за труд, должна бы, мне кажется, несколько точнее объяснить это. А между тем Курсель разрешает щекотливый вопрос о величине процента просто общей ссылкой на «великий закон» предложения и спроса.

Можно было бы без всякой иронии сказать, что Курсель приблизительно с таким же теоретическим правом мог бы объявить причиной прибыли на капитал физический труд загребания процентов или отрезывания купонов: ведь и это труд, затрачиваемый капиталистом, а если кто-либо нашел бы странным, что на основании закона предложения и спроса этот род труда вознаграждается так необыкновенно высоко, то это вряд ли страннее того, что интеллектуальный труд наследника миллионов вознаграждается ежегодно несколькими сотнями тысяч гульденов. И если по отношению к этому последнему труду можно утверждать, что число людей, имеющих «желание и умение» сохранять миллионные капиталы, также необыкновенно мало, и что поэтому при существующем спросе на капиталы вознаграждение за таковые должно быть так велико, то с таким же правом можно утверждать, что только такое незначительное число людей имеет «желание и умение» получать процент в сотни тысяч. «Желания» едва ли не будет у кого-нибудь; что же касается «умения», то оно ведь в обоих случаях зависит главным образом от того, имеет ли данное лицо счастье владеть миллионным достоянием или же нет.

Возможно, что найдутся такие читатели, которых не удовлетворят еще эти рассуждения и которые потребуют непосредственного опровержения трудовой теории Курселя; для того, чтобы удовлетворить и их, я приведу следующий пример. Допустим, что капиталист А ссужает фабриканта В миллионом гульденов по 5 процентов на один год. Допустим, далее, что фабрикант затрачивает этот миллион на производство и получает при этом валовую прибыль в 60 000 гульденов, из которых он 50 000 уплачивает А в качестве процентов на ссуду, а 10 000 оставляет себе в качестве предпринимательской прибыли. По мнению Курселя, те 50 000, которые получает А, представляют собою вознаграждение за то, что он предвидел будущие потребности и противодействовал искушению немедленно потребить миллион актом воли, направленным на воздержание от потребления. Но разве В не затратил того же самого труда, даже еще большего? Разве и В, получив на руки ссуженный ему миллион, не подвергался тому же искушению непосредственно его потребить? Разве он не мог, например, прокутить миллион и затем объявить банкротство? Разве он не противодействовал этому искушению актом воли? Разве он своей предусмотрительностью и заблаговременной заботой о будущих потребностях не сделал еще больше, чем А? Ведь он не только имел в виду, подобно А, будущие потребности вообще, но и дал количеству благ, находящемуся в его распоряжении, то применение, в котором они, будучи обращены в продукты, в самом деле становятся годными к удовлетворению будущих потребностей? Тем не менее А получает за труд сохранения своего миллиона 50 000 гульденов, а В, который затратил по отношению к этому миллиону тот же интеллектуальный и нравственный труд, притом еще в большей степени, не получает ничего, ибо те 10 000 гульденов, которые составляют его предпринимательскую прибыль, представляют собою вознаграждение за совершенно другую деятельность.

Но, может быть, кто-либо возразит, что В не имел права потребить миллион, потому что он не принадлежал ему, что, следовательно, его сбережение не является заслугой, достойной вознаграждения. Но ведь заслуга в этой теории не играет никакой роли. Вознаграждение за сбережение велико, если велика сбереженная или накопленная сумма, совершенно независимо от того, требовало ли это сохранение большого или малого нравственного труда. Должник В действительно сохранил миллион и преодолел искушение потребить таковой — этого никак нельзя отрицать. Почему же он не получает вознаграждения за сбережение? Я полагаю, вывод из этих фактов не может подлежать сомнению; он должен гласить: процент на капитал получают не за затрату труда, а просто за право собственности на капитал; процент на капитал — не доход на труд, а доход на имущество.

В новейшие времена теория Курселя-Сенёйля нашла себе несколько более скромного представителя в лице Ковеса⁵⁵⁸.

Этот автор, правда, излагает ее, но излагает не исключительно как теорию процента и притом таким способом и с такими оговорками, которые ясно доказывают, что он все же не находит теоретическую конструкцию труда сбережения не подлежащей сомнению. «Так как сохранение капитала предполагает напряжение воли, а во многих случаях и промышленные или финансовые комбинации известной трудности, то можно было бы сказать, что оно представляет собою настоящий труд, который иногда не без основания называли «travail d’épargne» (I, p. 183). В другом месте Ковес старается устранить сомнение, должен ли капиталист получать процент или нет, если принять во внимание, что ссуда не стоит ему труда, который мог бы обосновать его право на процент; он говорит: «В ссуде нет труда, с этим я согласен; но он заключается в постоянном желании сохранить капитал и в продолжительном воздержании от всякого акта потребления, пользования ценностью, которую представляет собою капитал. Это не что иное, как труд сбережения — выражение это может показаться несколько странным, — труд сбережения, который вознаграждается в виде процента»⁵⁵⁹. Но наряду с этим объяснением процента на капитал у Ковеса мы встречаем и другие объяснения, а именно учение о производительности капитала; ввиду этого нам придется с ним еще встретиться между эклектиками.

К трудовой теории Курселя в известной степени примыкает еще несколько других французских экономистов, а именно Шербюлье⁵⁶¹, который называет процент на капитал вознаграждением за «efforts d’abstinence», и Жозеф Гарнье⁵⁶¹, который вносит в свое необыкновенно пестрое объяснение явления процента характерное выражение «труд сбережения». Но упомянутые авторы не развивают подробнее этой точки зрения.

С. Немецкая группа

Той же идеей, которая во Франции послужила сюжетом для искусственной, детально разработанной теории процента, воспользовалась, хотя и более свободно, выдающаяся группа немецких экономистов, группа «катедер-социалистов», как я их просто буду называть, следуя общепринятому словоупотреблению. Тем не менее трудовая теория немецких катедер-социалистов напоминает собою французский вариант той же теории только ввиду общей идеи, лежащей в основе как той, так и другой. Но развитие этой основной идеи совершалось независимо от развития той же идеи во французской литературе; независимо также и ее происхождение.

Провозвестником немецкой трудовой теории может считаться Родбертус-Ягецов, который высказывает идею, лежащую в ее основе, в нескольких, при случае высказанных замечаниях. В одном месте Родбертус говорит о возможности такого состояния общества, при котором хотя и будет существовать частная собственность вообще, но не будет частной собственности, дающей ренту, и при котором, следовательно, все существующие доходы будут трудовыми доходами в виде жалований или заработных плат. Такое состояние возможно в том случае, если, с одной стороны, средства производства, земля и капитал будут составлять совместную собственность всего общества и если, с другой стороны, будет признаваться частная собственность по отношению к доходам, получаемым всяким, сообразно с его трудом. В примечании к этому рассуждению Родбертус замечает, что в хозяйственном отношении вообще надо относиться различно к праву собственности на средства производства и к праву собственности на доходы. «Для права собственности на доход с хозяйственной точки зрения достаточно уже, если он потребляется в домашнем хозяйстве.

Право же собственности на землю и капитал включает в себя и некоторого рода обязанность, которая влечет за собою общественно-экономические функции, функции, состоящие в руководстве экономическим трудом и экономическими средствами данного народа, сообразно с его национальными потребностями, т. е. в выполнении того, что при предполагаемом состоянии общей собственности выполнялось бы национальными должностными лицами. Следовательно, самое выгодное объяснение, которое с этой точки зрения можно дать ренте — как земельной ренте, так и прибыли на капитал, — будет заключаться в том, что она заменяет собою жалованья этих должностных лиц, что она представляет собою вид жалованья, при котором должностное лицо с материальной стороны сильно заинтересовано в правильном выполнении своих функций»⁵⁶².

В том же духе выражается Родбертус и в другом месте⁵⁶³. «Для того, — говорит он, — чтобы в известном производстве с успехом руководить распределением операций большого числа рабочих, необходимо не только знание, но и нравственная сила и деятельность. Такого рода услуг рабочие, занятые в производстве, сами выполнять не могут, но они все же абсолютно необходимы для национального производства. Поскольку поэтому капиталисты, землевладельцы и предприниматели выполняют такие полезные и необходимые услуги, никто не будет сомневаться в том, что за эти услуги они «могут» требовать себе вознаграждения так же, как и всякий другой человек за полезную услугу другого рода. Они, конечно, могут делать это с таким же правом, с каким, например, это делает министр торговли и общественных работ, при условии, конечно, что он выполняет свою обязанность».

Сам Родбертус ни в коем случае не намеревался построить на этой идее теорию процента на капитал, т. е. объяснение того вида дохода капиталистов, который мы фактически наблюдаем на практике. Напротив, он категорически отвергает эту мысль, подчеркивая несколько раз, что нынешний процент на капитал отнюдь не носит характера такого вознаграждения за оказанную услугу, характера жалованья, получаемого путем «производного распределения благ», а носит характер непосредственной доли национального продукта, реализирующейся уже при «первоначальном распределении благ»; причину этого явления Родбертус усматривает в совершенно других обстоятельствах, а именно в насилии над рабочими, основанном на праве собственности на землю и капитал⁵⁶⁴.

Эта точка зрения, бегло намеченная Родбертусом, которой он, однако, нарочно не применил по отношению к теории процента, впоследствии опять выдвигается некоторыми выдающимися катедер-социалистами и на сей раз применяется к проблеме процента более широко.

Прежде всего это было сделано Шеффле. Уже в третьем издании своего более раннего произведения «Das gesellschaftliche System der menschlichen Wirtschaft» (1873 г.) он включает в формальное определение процента идею, что прибыль на капитал представляет собою вознаграждение за услугу капиталиста. «Прибыль, — пишет он, — должна быть рассматриваема как вознаграждение, которого имеет право требовать предприниматель за народнохозяйственную функцию самостоятельного хозяйственного сочетания производительных сил посредством спекулятивного применения капитала»⁵⁶⁷. Этот взгляд повторяется и во многих других местах произведения, и притом обыкновенно в таких, в которых процент на капитал рассматривается более широко. В одном месте Шеффле даже защищает его, как единственно правильный, против других теорий процента, которые он все без исключения отвергает⁵⁶⁷. Однако более тонкие детали учения о проценте, как, например, вопрос о величине процентной ставки и т. д., Шеффле выводит, как это ни странно, не на основании этой основной мысли, а на основании теории пользования, которую он, правда, несколько приблизил к своей основной мысли благодаря той субъективной окраске, которую он придает понятию пользования⁵⁶⁷.

В его позднейшем произведении «Bau und Leben des sozialen Körpers» взгляд на процент как на вознаграждение за «функциональные услуги» («functionelle Leistung») капиталиста высказывается еще определеннее. Этот взгляд дает Шеффле возможность оправдать процент на капитал, по крайней мере для настоящего и для того времени, пока нет более целесообразной организации и нельзя обойтись без дорого оплачиваемых услуг частных капиталистов⁵⁶⁹. Но и теперь детали явления процента объясняются не на основании этого взгляда, и теперь еще остаются в силе некоторые черты теории пользования, причем понятие пользования теперь стало к тому же объективным⁵⁶⁹. Таким образом, Шеффле выдвигает основной мотив трудовой теории, но только основной: более детального развития, какое дал нам Курсель-Сенёйль, он нам не дает.

Немногим дальше, но только немногим, пошел в этом отношении Вагнер. И он считает капиталистов «должностными лицами общества при создании национального фонда средств производства и применении такового»⁵⁷⁰, а прибыль на капитал — доходом, который они получают за эту функцию, или, по крайней мере, в этой функции (с. 594). Однако усилия капиталистов, заключающиеся в «созидании и применении частных капиталов», в «деятельности сбережения и распределения капиталов», он характеризует более определенно, чем это сделал Шеффле: он считает таковые настоящим «трудом» (с. III, с. 592, 630), который составляет часть всех издержек, затрачиваемых на производство благ, а поэтому «конститутивным элементом ценности» (с. 630). Каким образом этот элемент содействует образованию ценности благ, каким образом из его деятельности можно вывести пропорциональность процента и величины капитала, размер процентной ставки и т. д. — этих вопросов Вагнер коснулся так же мало, как и Шеффле, и он, следовательно, выдвинул только основной мотив трудовой теории, хотя и несколько определеннее, чем Шеффле.

Ввиду такого положения дел, я не берусь категорически решить, думали ли вообще катедер-социалисты дать этим рядом мыслей теоретическое объяснение процента на капитал или же они хотели только дать социально-политическое оправдание такового. В пользу первого мнения говорит, во-первых, включение трудового мотива в формальное определение процента на капитал; во-вторых, то, что, по крайней мере, Вагнер относится отрицательно ко всем другим теориям процента, и если он не является сторонником трудовой теории, то он оставил процент теоретически совершенно необоснованным; наконец, то, что Вагнер выразительно называет «труд» капиталиста составной частью издержек производства и «конститутивным элементом ценности», что, на мой взгляд, можно объяснить только тем, что он считает теоретической причиной явления «прибавочной ценности» затраченный капиталистом и требующий вознаграждения труд.

В пользу второго мнения — что катедер-социалисты смотрели на «услуги» капиталистов только как на причину, оправдывающую уже существующий процент на капитал, не желая при этом объяснять его существование, — говорит, во-первых, почти полное отсутствие детальных теоретических исследований; во-вторых, то, что, по крайней мере, Шеффле для объяснения деталей пользуется другой теорией процента; наконец, то преобладающее значение, которое приписывается в сочинениях группы катедер-социалистов политическому элементу перед теоретическим⁵⁷¹.

Ввиду изложенных обстоятельств я считаю целесообразным придать моим критическим замечаниям гипотетическую форму.

Если катедер-социалисты путем ссылки на «труд» капиталистов желают дать только социально-политическое оправдание существования процента на капитал, то их рассуждения в высшей степени ценны. Однако более основательное рассмотрение этой стороны вопроса не входит в состав задачи, которую я себе поставил в этой части моего произведения.

Если же катедер-социалисты путем такой ссылки желают дать теоретическое объяснение существования процента на капитал, то я и на немецкую ветвь трудовой теории должен распространить тот же приговор, который я произнес по поводу французского варианта, и объявить ее совершенно несостоятельной. В течение исторического развития смешение социально-политического оправдания процента с теоретическим объяснением такового имело место очень часто, и поэтому я считаю не лишним раз навсегда провести резкую границу между тем и другим. С этой целью я проведу параллель, которая, надеюсь, к тому же даст мне возможность доказать наглядно и несостоятельность трудовой теории.

Первое приобретение земли всегда предполагает известные усилия или затраты труда со стороны ее приобретателя. Последний должен был или расчистить землю, или приложить известные усилия для ее захвата, усилия, которые, при известных обстоятельствах, были довольно велики, как, например, если захвату земли предшествовали более продолжительные поиски места, годного для поселения. Земельный участок дает теперь приобретателю земельную ренту. Можно ли объяснить существование земельной ренты фактом первоначальной затраты труда? За исключением Кэри и немногих приверженцев его несостоятельных взглядов, никто не смел утверждать этого. Этого никто и не может утверждать, если он не закрывает глаз на соотношение вещей. Ясно, как божий день, что плодородная долина дает ренту не потому, что ее захват некогда стоил труда, а каменистый склон горы не потому не дает ренты, что его захват совершился без всякого труда. Неоспоримо также и то, что два участка земли, одинаково плодородные, одинаково удобно расположенные, дают одну и ту же ренту даже в том случае, если один из них, плодородный по самой своей природе, был захвачен без особенных усилий, между тем как другой был расчищен только благодаря большой затрате труда; очевидно далее и то, что 200 десятин земли дают вдвое большую ренту, чем 100 десятин, не потому, что их захват стоил вдвое большего труда; очевидно, наконец, и то, что между ростом земельной ренты с увеличением населения и первоначальной затратой труда нет ничего общего, — одним словом, раз существование земельной ренты, а тем более величина ее нисколько не гармонируют с существованием и величиной труда, первоначально затраченного на захват земли, то в труде ни в коем случае нельзя искать принципа для объяснения явления земельной ренты.

Совсем иначе обстоит дело с вопросом, нельзя ли этой затратой труда оправдать существование земельной ренты. В этом отношении можно вполне основательно отстаивать ту точку зрения, что тот, кто расчистил участок земли или же — в качестве пионера культуры — впервые занял его, заслуживает такого же постоянного вознаграждения, как постоянны и те выгоды, которые этим доставлены человеческому обществу; что тот, кто навсегда предоставил участок земли культуре, вполне законно и справедливо получает — также всегда — в виде земельной ренты часть выручки с такового. Я не утверждаю, чтобы эти соображения должны были иметь решающее значение для института частной земельной собственности и покоящегося на нем получения земельной ренты частными лицами во всех случаях, но при известных условиях они, конечно, могут приобрести такое значение. Вполне, например, возможно, что колониальное правительство поступает правильно, если в целях ускорения заселения территории, оно предоставляет в собственность земли, взятые в обработку, и вместе с тем и право на постоянное получение земельной ренты в виде премии за труд расчистки и первого захвата земли. Таким образом, труд, затраченный первым приобретателем-владельцем, может служить немаловажным основанием для оправдания земельной ренты и решающим социально-политическим мотивом для ее введения и сохранения, но для объяснения таковой он абсолютно недостаточен.

Почти таково же отношение «деятельности сбережения и распределения» капиталистов к проценту на капитал. Если, с одной стороны, в этой деятельности видят наиболее действительное средство для образования и целесообразного применения национального капитала достаточной величины и если, с другой стороны, нельзя ожидать того, чтобы эти средства были доставляемы частными лицами в достаточном количестве, раз они не могут ожидать за это постоянного вознаграждения, то услуги капиталистов могут представлять собою вполне убедительную причину для оправдания и решающий законодательный мотив для введения или сохранения процента на капитал. Но может ли существование процента на капитал и теоретически быть объяснено ссылкой на этот «труд» — это совершенно другой вопрос. Если бы это было возможно, то можно было бы также установить какое-либо постоянное соотношение между предполагаемым следствием, процентом на капитал и его предполагаемой причиной, затратой труда капиталистом. Но такого соотношения мы будем тщетно искать в реальном мире. Миллион дает процент в 50 000 гульденов, независимо от того, стоило ли сбережение и применение миллиона его собственнику большого, малого или никакого труда; миллион дает в 10 000 раз больший процент, чем 100 гульденов, хотя бы их сбережение было сопряжено с несравненно большими заботами и страданиями, чем сбережение миллиона; должник, который сохраняет и применяет чужой капитал, не получает процента, несмотря на свою «затрату труда»; собственник получает таковой, несмотря на то что его труд равен нулю. Ведь сам Шеффле в одном месте должен был сознаться в этом. «Распределения, — говорит он, — которое соответствовало бы размерами значению труда, не существует ни между капиталистами, ни между рабочими по отношению к капиталу. Оно не представляет собою ни принципа, ни случайного следствия»⁵⁷².

Однако если, как это показывает действительность, процент на капитал вовсе не соответствует труду капиталиста, то каким образом, спрашивается, можно в последнем усмотреть принцип, объяснявший процент? Я полагаю, что истинное положение дел слишком уж рельефно отражается в фактах и поэтому не нуждается в подробном изложении: процент на капитал не соответствует труду капиталиста, зато он точно соответствует собственности и величине ее; процент на капитал, я повторяю свои слова, представляет собою не доход на труд, а доход на имущество.

Таким образом, трудовая теория во всех своих вариантах неспособна дать выдерживающее критику теоретическое объяснение процента на капитал. Ни один беспристрастно судящий человек не мог, конечно, ожидать другого исхода. Кто не любит искусственных объяснений, тот ни минуты не мог сомневаться в том, что хозяйственное значение капитала покоится на других началах, а не на «работоспособности» капиталиста, что процент на капитал представляет собою нечто отличное от заработной платы не только по названию, но и по существу.

А если, несмотря на это, все же возникли различные трудовые теории, то это объясняется тем, что со времени Смита и Рикардо вошло в моду сводить всякую ценность к труду. Желание включить и процент на капитал в рамки этой теории и приписать ему единственное якобы легальное происхождение не останавливалось ни перед какими искусственными построениями⁵⁷³.

XI. Джон Рэ

Джон Рэ⁵⁷⁴ принадлежит к той немалочисленной группе выдающихся экономистов, которые остались почти совершенно не замеченными современниками, но которые были оценены по заслугам только позднейшими поколениями после того, как их бесследно пропавшие открытия были независимо от них вновь сделаны и стали предметом всеобщего внимания и обсуждения.

Рэ высказал, особенно в области теории капитала, несколько крайне оригинальных и замечательных взглядов, в которых отчасти проявляется неоспоримое сходство со взглядами, высказанными полвека спустя Джевонсом и автором настоящего сочинения. Однако его современники оставили без внимания как раз оригинальную часть его учения. Казалось бы, одно благоприятное для Рэ обстоятельство должно было обеспечить за его учением самое широкое и быстрое распространение: его труд часто и подробно цитировался самым блестящим и популярным писателем-экономистом того времени — Дж.С. Миллем. Но, как это ни странно, Милль в своих многочисленных цитатах не привел ни одного слова из того, что составляет оригинальную сторону взглядов Рэ; Милль цитирует только его второстепенные мысли, т. е. такие, которыми можно было также пользоваться для иллюстрирования обычных доктрин, выводимых самим Миллем⁵⁷⁹. Сочинение Рэ, очевидно⁵⁷⁹, читало в оригинале лишь крайне ограниченное число лиц, и поэтому самая интересная часть содержания такового осталась неизвестной даже его современникам, не говоря уже о потомках, которых цитаты Милля едва ли могли побудить обратить внимание на значение этого сочинения и разыскать эту книгу, так скоро преданную забвению. Этим можно объяснить то обстоятельство, что даже Джевонс, англичанин и основательный знаток литературы, кажется, не видал этой книги; по крайней мере, я не мог найти в его произведениях и следа знакомства с Рэ, что в противном случае, конечно, было бы невозможно при близком сходстве некоторых взглядов обоих авторов и при большой добросовестности Джевонса. И мне эта книга была неизвестна при первом издании моего сочинения «Капитал и процент». Я был знаком только с цитатами, приводимыми Миллем, а на основании этих цитат не приписывал этой книге большого значения⁵⁷⁹. Только недавно Рэ был выведен из этой безвестности своим земляком К.У. Микстером, который в подробной статье⁵⁷⁹ изложил главные черты содержания его сочинения и высказал взгляд, что самые существенные черты современной теории капитала, развитой впоследствии автором настоящей книги, были уже раньше изложены Рэ, и притом в более полном и безупречном виде⁵⁷⁹.

Я охотно пользуюсь случаем, представляющимся мне при новом издании «Истории и критики теорий процента» для того, чтобы заполнить пробел, несомненно существующий в первом издании моего сочинения, подробным изложением учения Рэ. Конечно, я считал бы свою заслугу не выполненной, если бы я вслед за изложением взглядов Рэ не дал их критической оценки, как это я делал по отношению ко всем авторам, разбираемым в этом критико-историческом произведении; моя критическая оценка будет, правда, не во всех чертах тождественна с оценкою Микстера.

А. ИЗЛОЖЕНИЕ

Рэ, шотландец, переселившийся в Канаду, написал свое произведение в целях обоснования практических выводов. В вопросе о свободе торговли, который играл особенно важную роль в отношениях между Канадой и метрополией, он был отъявленным противником Адама Смита. Чтобы как следует обосновать свое отрицательное отношение ко взглядам последнего, Рэ обратился к глубоким теоретическим исследованиям, в которых он высказывается особенно подробно о «природе капитала (stock) и законах, определяющих его рост и падение». Этой теме посвящается вторая, самая обширная книга его сочинения (р. 78—357), которая представляет для нас особенный интерес; менее пространная первая книга (р. 7—77), посвящена доказательству того, что «индивидуальные и национальные интересы не тождественны»; третья же книга, озаглавленная «The operations of the legislator on National stock» («Действия законодателя с национальным капиталом»), также не объемистая (р. 358—386), содержит в себе приложение теории к практике.

Для наших целей достаточно воспроизвести из первой книги лишь несколько замечаний. Прежде всего Рэ утверждает, что способы и средства, при помощи которых можно приобрести и увеличить индивидуальное богатство, вовсе не тождественны со средствами и способами, при помощи которых можно обогатить народ как таковой. Индивид обогащается непосредственным приобретением благ, уже существующих, народы же обогащаются только благодаря производству благ, еще не существующих. «Разница между этими двумя процессами заключается в том, что первый представляет собою приобретение (acquisition), второй — созидание (creation)» (р. 12). Уже во вступительных замечаниях Рэ подчеркивает громадное значение интеллектуального прогресса, изобретений и улучшений для благосостояния наций. Он несколько риторически называет изобретение (invention) единственной силой на земле, которой можно приписать действительное творчество; поэтому национальное богатство, в отличие от богатства отдельных личностей, не может быть увеличено без содействия «изобретательской способности» (р. 15).

Во второй книге своего сочинения Рэ со строгой систематичностью исследует те причины, которые могут увеличить или уменьшить национальное богатство, развивая постепенно одну мысль за другой.

Он начинает с элементов производства благ. Человек обладает способностью постигать «ход событий и их взаимную связь». Эта его способность, отличающая его от низших животных, дает ему возможность как предвидеть будущие потребности, так и обеспечить будущее удовлетворение таковых, т. е. обеспечить своею деятельностью производство соответственных средств удовлетворения. Рэ обнаруживает здесь вполне ясное понимание как природы производства благ, так и природы действия благ. Он совершенно правильно называет блага «вещественными формами», «arrangemens of matter» (р. 81), и замечает, что мы хотя и не в состоянии изменить «природы вещей», но все же мы можем изменить их форму и можем, таким образом, повлиять «на ход исходящих из них или зависящих от них действий»; что в конце концов самые блага можно преобразовать в средства удовлетворения будущих потребностей или же при их помощи произвести такие средства удовлетворения потребностей или овладеть таковыми (р. 81—82).

Оригинальным термином является у него понятие «инструмента», под которым он понимает — в более широком смысле, чем в обыденной речи, — все продукты, произведенные человеческим трудом и предназначенные для удовлетворения будущих потребностей, следовательно, не только блага, служащие для производства, но и блага, служащие для удовлетворения наших потребностей, поскольку эти блага предназначены для будущего удовлетворения; таким образом, к этой категории относятся также и потребляемые блага, предназначенные для удовлетворения потребностей, как, например, хлеб до момента фактического потребления (р. 88), и длящиеся блага, предназначенные для удовлетворения потребностей, как шляпы (р. 93), верховые лошади (р. 105), даже в тех случаях, когда таковые вошли уже в употребление, но не подверглись еще окончательному износу⁵⁸⁰. От инструментов он отличает чистые дары природы, которые служат «материалом» для человеческого труда (р. 92, 93, 99).

Некоторые свойства по необходимости присущи всем инструментам. Все инструменты созданы трудом непосредственным или опосредованным (р. 91). Затем все инструменты производят действия (events), удовлетворяющие человеческие потребности, или способствуют появлению таких действий; наконец, все инструменты «исчерпываются» (exhausted). Эта способность инструментов производить такие действия или же результат (amount) такой их деятельности Рэ называет «capacity» (р. 92)⁵⁸². Наконец, общим признаком всех инструментов является то, что между их образованием и амортизацией проходит некоторый промежуток времени. «Это по необходимости так и должно быть, потому что всякое действие (all events) совершается во времени» (р. 93). Этот промежуток времени может быть продолжительным или непродолжительным, он может охватывать собою годы, месяцы или еще меньшие периоды, но он всегда должен существовать⁵⁸².

Существует, говорит Рэ, необходимость создать некоторый масштаб, при помощи которого можно было бы сравнить дееспособность (capacity) и результаты применения (returns) инструментов с непосредственным и опосредованным трудом, затраченным на производство таковых. Этим масштабом Рэ считает труд; таким образом, «действия, производимые каким-либо инструментом (the events brought to pass by any instrument), оцениваются в зависимости от труда, к ценности которого эти действия приравниваются собственником инструмента (are esteemed equivalent)» (р. 92). При этом Рэ придерживается мнения, не совсем верного, как это мы еще увидим впоследствии, что такой взгляд на предмет имеет значение только для терминологии (has no other effect than that of giving distinctness to our nomenclature). Как бы желая оправдать этот взгляд и подтвердить таковой фактом, Рэ указывает и на то что во многих случаях результаты от применения инструментов фактически и сравниваются с трудом, так как последние непосредственно сберегают труд. Водопроводные трубы, например, сберегают труд носки воды, «и поэтому об инструменте, который из себя представляют трубы, можно, не изменяя смысла (may be said indifferently), сказать, что последнее доставляет известное количество воды, или же, что оно сберегает известное количество труда» (р. 92). Рэ и в дальнейшем нередко пользуется этим альтернативным способом выражения (например, p. 171).

В другом месте, несколько позже (р. 98), он прибавляет еще, что при таком применении труда, как масштаба для определения дееспособности благ, имеется в виду собственно не физический или интеллектуальный труд рабочего, а вознаграждение, получаемое таковым. Это вознаграждение Рэ в области своего теоретического исследования считает данной, постоянной величиной, пренебрегая его колебаниями, которые ему не безызвестны (р. 97).

Кроме этих трех вышеупомянутых условий, действительно общих для всех инструментов (появления благодаря труду, способности производить полезные действия, промежутка времени между образованием и амортизацией), Рэ считает необходимым в области своих исследований признать общим еще четвертое обстоятельство, для которого это фактически не совсем верно. Когда мы сравниваем дееспособность различных орудий, служащих для удовлетворения одного и того же рода потребностей, то мы судим очень часто на основании относительного технического эффекта (by the relative physical effects), вызываемого инструментами. Если, например, сажень дров одного сорта дает вдвое больше тепла, чем сажень дров другого сорта, то «capacity» первого сорта вдвое больше «capacity» второго, и если первая приравнивается четырем рабочим дням, то вторая будет равноценна как раз двум рабочим дням (if the one be equivalent to four, the other will be equivalent to exactly two days labour). Однако существует много исключений, в которых эта «relative capacity» инструментов одного и того же рода зависит от других причин, а не только от их чисто физических свойств⁵⁸³. Но все же Рэ считает нецелесообразным рассматривать это явление при других условиях и считает необходимым положить в основу своего дальнейшего теоретического вывода гипотетическое предположение, что capacity инструментов всегда определяется их физическими свойствами, подобно тому, как при научном исследовании проблем механики можно и следует предполагать существование чисто математических линий и отсутствие трения (р. 94).

Но получается еще одна интересная комбинация величин, которую легко представить в цифрах, — если в сравнение capacity инструментов с трудом, затраченным на производство таковых, или же с издержками этого производства (р. 100) включить еще, в качестве третьего элемента, время, протекшее между изготовлением и амортизацией инструментов. Все три элемента могут быть выражены в цифрах; в зависимости от различных относительных чисел, получаемых для различных инструментов, можно установить «схему рядов», в которую можно включить все существующие инструменты. Рэ необыкновенно оригинально и отвлеченно объясняет построение этой схемы, которая, собственно, сводится к сопоставлению всех благ по относительной величине процента прибыли, получаемой от их производства или владения ими. Он предварительно делает замечание, что «в силу принципа, который впоследствии будет объяснен», намеренно производятся только такие инструменты, capacity которых превышает величину затраты труда. Затем, в целях упрощения, он временно предполагает, что как производство, так и амортизация всякого инструмента совершаются в один только определенный момент времени. «При таких условиях каждому инструменту должно соответствовать место в каком-либо ряду, члены (orders) которого определяются величиною промежутка времени, в течение которого включенные в этот ряд инструменты превращаются или могут превращаться — если они не подверглись еще полной амортизации (or would issue, if not before exhausted) — в действия, обладающие ценностью вдвое большею, чем труд, затраченный на производство (issue in events equivalent to double the labour expended in forming them). Изобразим эти члены и ряды соответственно буквами A, B, C... Z, a, b, c... и т. д.». К ряду A относятся те инструменты, которые уже по истечении года превращаются или могут превращаться, если они не подверглись еще полной амортизации, в действия, ценность которых вдвое больше ценности труда, затраченного на производство; к классу B относятся те инструменты, которые в течение двух лет доставляют действия, обладающие вдвое большею ценностью, чем труд производства, а затем подвергаются амортизации; в классе C время, необходимое для удвоения издержек производства, равняется трем годам; в классе D — четырем, в классе Z — 26 и т. д. Классы с меньшим периодом удвоения ценности, следовательно, класс A и соседние с ним, Рэ охватывает общим названием «the more quickly returning orders», дальнейшие классы, смежные с классом Z, — «the more slowly returning orders»⁵⁸⁴.

На практике, конечно, редко верны целые, круглые цифры этой отвлеченной схемы: с одной стороны, периоды, в которые совершается амортизация инструментов, редко измеряются как раз целым числом лет и часто охватывают доли года; с другой стороны, общая capacity инструмента не равняется в точности удвоенной ценности издержек, а обыкновенно бывает больше или меньше последней. Тем не менее эта схема остается в силе; надо только внести некоторые поправки, для которых Рэ дает следующее указание. Если capacity превышает величину издержек как раз вдвое, а период времени не выражается целым числом лет, то данный инструмент относится к промежуточному классу, который и следует вставить в соответственное место схемы. Если инструмент существует, например, 7¹/₂ лет, то он относится к промежуточному классу между классами G и H. Если же амортизация инструмента наступает прежде, чем оно достигает ценности, в два раза превышающей ценность издержек производства, то следует мысленно продолжить время существования инструмента и определить, через сколько времени его capacity возросли бы до двойной величины издержек, если только излишек capacity над издержками производства растет по прежнему закону. Положим, например, что человек создает инструмент с затратою, равною ценности двух рабочих дней; полная амортизация наступает по истечении 6 месяцев, и ценность выручки, полученной благодаря этому инструменту за это время, равняется ценности 2,828 рабочего дня: тогда, если бы излишек capacity над издержками продолжал возрастать по прежнему закону, capacity в исходе двенадцатого месяца возросла бы до четырех, «так как число 2,828 представляет собою среднее (геометрическое) между 2 и 4». Таким образом, инструмент относился бы к классу A, в котором результат, превышающий вдвое издержки производства, получается по истечении года (р. 102, 103). Точно так же, если бы мы имели дело с инструментами, сумма capacity которых превышает величину капитала вдвое, то мы должны проследить рост их capacity в обратном направлении и определить, через сколько времени capacity, при равномерном возрастании, достигла бы двойной величины издержек. Этот промежуток времени и определяет принадлежность к тому или другому классу схемы (р. 103).

Наконец, может еще получиться осложнение, когда образование капитала или амортизация или же оба эти явления не совершаются, как это было предположено первоначально, в один определенный момент, а совершаются в течение более продолжительного промежутка времена, как и бывает обыкновенно на самом деле. Но в таких промежутках времени можно всегда подметить как бы центр тяжести⁵⁸⁶, вокруг которого располагаются соответствующие действия так, что совокупность действий, имеющих место до этого момента, компенсируется совокупностью действий, имеющих место после этого момента. Такие моменты представляют собою «истинный период» капиталообразования⁵⁸⁶ или же амортизации (р. 104, 105). Наконец, Рэ резюмирует все условия, которые оказывают влияние на принадлежность инструментов к тому или другому классу схемы: инструмент относится к тем более выгодному классу, чем выше его дееспособность, чем меньше издержки, затраченные на его производство, чем меньше промежуток времени между его образованием и амортизацией (р. 108).

Внимательному читателю нетрудно убедиться, что все это подразделение на классы может быть изображено и выражено гораздо проще, как это и сделал в другом месте своей книги сам Рэ (р. 195). К классу A относятся просто все те блага, для которых излишек выручки над издержками производства в течение года составляет 100%, так что их первоначальная ценность удваивается в течение года; инструменты класса B дают 41% per annum, класса C — 26, класса G — 10%, класса N — 5% и т. д.⁵⁸⁷. Таким образом, система Рэ представляет собою простое сопоставление благ по величине процента, получаемого на таковые.

Изложив в этих вступительных рассуждениях элементарное учение об инструментах, Рэ приступает к той проблеме, которой он должен был уделить больше всего внимания, согласно с целью своего произведения. Он ставит вопрос, какие причины определяют количество производимых и уже имеющихся налицо у данного народа инструментов, количество, в котором и выражается размер национального богатства.

Рэ устанавливает четыре такие причины:

1. Количество и качество материалов, которыми обладает народ, т. е. природные богатства, которыми он располагает.

2. Интенсивность активной наклонности к накоплению и сбережению (the strength of the effective desire of accumulation).

3. Величина заработной платы.

4. Развитие изобретательской силы (inventive faculty; p. 109).

О первой и третьей причинах Рэ говорит немного⁵⁸⁸. Но зато его рассуждения о наклонности человека к накоплению весьма подробны и оригинальны. Предварительно он констатирует еще — и это в теоретическом отношении весьма интересно — наблюдаемый на опыте закон, который напоминает собой отчасти учение Тюнена, отчасти современные теории капитала.

Если допустить, что сведения людей относительно сил и свойств веществ не изменяются, то capacity, сообщаемая веществам при превращении таковых в инструменты, не может возрастать в неопределенных размерах, не передвигая вместе с тем постоянно и созданных инструментов рядов A, B, C все дальше, т. е. в классы, имеющие все большие периоды удвоения, или, выражаясь проще, в классы, дающие все меньшую в процентах выручку (the capacity... cannot be indefinitely increased without moving the instruments formed continually onwards in the series A, B, C etc.); но и при постоянном уровне сведений, если только они уже достигли более или менее широкого объема, можно увеличить capacity, которая может быть сообщена веществам, без соблюдения определенных пределов, не вытесняя целиком инструментов из ряда A, B, C и т. д., т. е. не исчерпывая полностью излишка их capacity над издержками, или чистого дохода в процентах (but there is no assignable limit to the extent of the capacity which a people having attained considerable knowledge of the qualities and powers of the materials they possess, can communicate to them without «carrying them out of the series A, B, C etc., even if that knowledge remain stationary, р. 109).

Первую половину этого закона Рэ обосновывает следующим образом: capacity инструментов можно повысить или увеличением продолжительности их существования, или увеличением их интенсивности (efficiency) — или увеличением продолжительности времени, в течение которого они оказывают полезные действия, или увеличением количества услуг, которые они оказывают в течение того же времени.

Прочность инструментов в большинстве случаев может быть увеличена только путем большей затраты труда при производстве таковых. Если, например, путем увеличения труда продолжительность существования жилого дома увеличивается от 30 лет до 60, то мы можем рассматривать это явление так, как будто мы при помощи этого прибавочного труда выстроили второй дом, который будет существовать в течение 30 лет и которым мы начнем пользоваться только тогда, когда первый придет в негодность. А так как прибавочный труд приходится затрачивать уже немедленно, то момент получения выручки от затраты этого прибавочного труда весьма удален от момента затраты соответствующих издержек, и если эта выручка и превышает издержки, то все же вдвое она будет превышать таковые только через очень продолжительный промежуток времени. Следовательно, этот процесс может быть уподоблен производству инструмента, относящегося к «order of slower return» (группе медленной отдачи). Эти соображения были бы неверны только в том случае, если можно было бы постоянно уменьшать по закону геометрической прогрессии величину прибавочного труда, ведущего к определенному увеличению продолжительности существования инструмента; но это, как Рэ справедливо замечает, в конце концов привело бы к абсурду⁵⁸⁹.

Что же касается увеличения интенсивности, которое может быть сообщено веществам путем обработки, то это увеличение с течением времени наталкивается на все большие препятствия, которые могут быть преодолеваемы только при помощи большей затраты труда. В самом деле, прежде всего люди станут обрабатывать те вещества, силы которых легче всего могут быть приведены в действие, или те вещества, которые дают желанный результат в большем количестве и в менее продолжительное время, чем все остальные. А так как запас веществ у данного общества ограничен, то в том случае, если знание не прогрессирует и постоянное увеличение количества инструментов, создаваемых из этих веществ, все же желательно, то члены общества должны с течением времени обратиться к таким веществам, обработка которых сопряжена с большими затруднениями, или же к таким, которые дают желанный результат в меньшем количестве или же позже. Во всех этих случаях деятельность этих инструментов требует бо ́льших издержек, т. е. они должны перейти в «orders of slower return» (р. 112, 113).

Этот переход из класса в класс будет совершаться быстро до тех пор, пока техника находится на низкой ступени развития, пока люди знают только немного способов применения различных веществ, вследствие чего скоро исчерпываются все им известные способы выгодного применения веществ; но если знания находятся на высоком уровне развития, если людям известно очень много различных способов и комбинаций, ведущих к достижению желанной цели, то некоторые из этих способов будут, правда, выгоднее других, но все же разница будет получаться постепенно, так что переход к следующей, менее выгодной комбинации, раз более выгодные уже исчерпаны, поведет к образованию инструментов, не отстоящих в схеме классов доходности далеко от инструментов, созданных раньше (р.(р. 113).

Наконец, если известно очень большое количество сил и свойств очень большого количества веществ, то число комбинаций, в которых эти силы и вещества могут действовать друг на друга, практически ничем не ограничено — аналогично тому, как возрастающее число числовых элементов допускает все большее и большее и в конце концов бесконечно большое число комбинаций. Это соображение поясняет вторую половину вышеизложенного закона, что у наций, у которых техника сильно развита, вообще не существует предела для постоянного увеличения запаса инструментов, за исключением того, что вновь созидаемые инструменты должны последовательно входить в менее выгодные классы схемы, как это и гласит первая часть закона (р. 115). Эти отвлеченные соображения, по мнению Рэ, подтверждаются и действительностью на конкретном примере Великобритании: обращение сырых материалов, доставляемых этой небольшой страной, в инструменты, без сомнения, развито здесь в гораздо большей степени, чем в любом современном государстве; тем не менее здесь остается еще открытым необозримое, никакими пределами времени не ограниченное поле для дальнейшего развития обработки (р. 116).

В какой степени на практике пользуются такою свободою, зависит, при неизменном состоянии техники, от интенсивности того фактора, который Рэ называет «силою эффективной наклонности к накоплению». Исследование этого вопроса составляет одну из самых интересных глав книги Рэ (р. 118 и след.).

Для производства всякого инструмента необходима затрата известного количества труда или эквивалента труда, а всякий инструмент доставляет новое, большее количество труда или его эквивалент. Поэтому производство всякого инструмента сопряжено с жертвою меньшего, настоящего блага в пользу создания будущего, большего. Если существует убеждение, что производство этого будущего большего блага стоит жертвы настоящего меньшего, то инструмент этот производится, в противном случае оно не производится. При таких обстоятельствах всякое общество будет продолжать увеличение количества инструментов, сопряженное с перемещением соответствующих инструментов в классы с все большим периодом удвоения, тем дальше, чем продолжительнее период, в котором члены общества все еще склонны жертвовать настоящим благом для приобретения, по истечении этого периода, блага вдвое большего. Если эта наклонность членов общества будет доходить до периода в год, 2, 3, 20 лет и т. д., то производство инструментов будет простираться до классов A, B, C, T и т. д.; если же готовность членов общества приносить жертвы прекращается, то должно приостановиться также и производство инструментов. «Решимость (determination) жертвовать известным количеством настоящих благ для приобретения в будущем другого, бо ́льшего количества благ» Рэ называет «effective desire of accumulation» (р. 119).

Затем Рэ исследует причины, определяющие отношение людей к этому вопросу, а следовательно, и степень их наклонности к накоплению. Прежде всего в неуверенности и недолговременности жизни, с одной стороны, и в ослаблении с летами способности наслаждаться благами — с другой, Рэ видит обстоятельства, содействующие тому, что «большинство людей ценит настоящее гораздо выше, чем будущее». Для чего же мы будем заботиться о благах, пользоваться которыми мы будем в состоянии только в такое время, до которого вряд ли доживем — а если оно очень уже далеко, то даже наверно не доживем, — или же в такое время, когда наша способность наслаждаться ими уже ослабеет? (р. 119, 120). К тому же ожидание удовольствия в настоящем обыкновенно возбуждает наше внимание, наше воображение, а также и наше желание в значительно большей степени, чем ожидание будущих наслаждений. «Нет, может быть, такого человека, который не приписывал бы благу, которым он может пользоваться сегодня, совершенно иного значения, чем такому же благу, которым он, однако, в состоянии пользоваться только по истечении 12 лет, — даже в том случае, если бы оба блага были одинаково верны» (р. 120). Если бы люди, говорит Рэ, принимали в расчет только свои личные интересы, то интенсивность их наклонности к накоплению была бы невелика, и производились бы только инструменты с малыми периодами удвоения (р. 121). «Но не все удовольствия полностью эгоистичны» (not altogether selfish). Люди имеют в виду не только свое личное благосостояние, но и благосостояние семьи, друзей, страны, племени. Благодаря этому обстоятельству будущие блага, приобретаемые путем жертвования настоящим наслаждением, теряют «большую часть своей ненадежности и неважности» (incertainty und worthelesness). Забота об остающихся в живых или, употребляя более общее выражение, «социальные и человеколюбивые мотивы» (social and benevolent affections) имеют поэтому тенденцию существенно усиливать активную наклонность к накоплению (р. 122).

Другим очень влиятельным в этом направлении моментом является степень наших интеллектуальных способностей, поскольку последние, в противовес минутным увлечениям, представляют будущие потребности «в их законной силе», притом не только наши потребности, но и потребности других людей, и, поскольку они, таким образом, содействуют надлежащему обеспечению этих потребностей (р. 122).

Затем интенсивность нашей наклонности к накоплению должны поощрять все вообще обстоятельства, усиливающие веру в то, что мы — или же другие лица — в самом деле будем иметь возможность пользоваться плодами наших трудов, направленных на будущее. Такими обстоятельствами являются, например, здоровый климат или благоприятное для здоровья, надежное занятие. Наоборот, моряки, солдаты, жители стран с нездоровым климатом расточительны. В таком же направлении действует и надежность или ненадежность социального положения страны, судопроизводства и т. п. (р. 123).

Мы перечислили все главнейшие обстоятельства, определяющие отношение оценки между настоящими и будущими благами для людей, руководствующихся вообще известными мотивами в то время, когда у них слагаются жизненные привычки. Раз эти привычки уже сложились, то они руководят дальнейшими поступками людей и как бы подчиняют себе своих прежних господ. Впрочем, громадное большинство людей вовсе не образует своих привычек на основании собственного выбора или размышления, а следует только примеру окружающей среды и общему направлению образа мыслей и деятельности всего общества (р. 123). У различных народов в этом отношении наблюдаются весьма значительные различия, влекущие за собою такие же громадные различия и в степени образования и накопления инструментов, достигаемой каждым из этих народов; Рэ поясняет и доказывает это на целом ряде исторических примеров.

Несколько странная мысль служит затем Рэ переходом к исследованию обмена благ, его законов и его средства — денег. Он исходит из того, что всякий старается исчерпать способность к услугам своих инструментов как можно скорее, потому что тогда они скорее производят свой продукт. В той мере, в какой это удается, инструменты переходят в классы с меньшим периодом удвоения, а это в еще большей степени поощряет к накоплению и увеличению количества инструментов. С этой точки зрения, на взгляд Рэ, и надо рассматривать пользу разделения труда. Если каждый будет ограничиваться известною отраслью производства, т. е. образованием таких инструментов, которые необходимы в данном производстве, то инструменты никогда не будут лежать праздными; вследствие этого между их образованием и амортизацией проходит меньший промежуток времени, они переходят в «order of quicker return»⁵⁹⁰; с этим обстоятельством связана возможность более интенсивной аккумуляции и лучшего обеспечения будущих потребностей всего общества (р. 164, 165). Этот, по нашим теперешним понятиям, весьма односторонний взгляд на разделение труда кажется Рэ настолько важным, что он посвящает его защите даже особое приложение (р. 352 и след.); в этом приложении он полемизирует с Адамом Смитом, который, как известно, дал иное объяснение преимуществ разделения труда.

Разделения труда нет без обмена; поэтому и обмен должен быть включен в исследование. При этом Рэ развивает короткую, но замечательную теорию цен. Она представляет собою очень осторожно и удачно формулированную теорию издержек воспроизводства. Если бы стоимость предметов определялась исключительно трудом, то предметы, требующие равных затрат труда, обменивались бы, как равноценные. Но это имело бы место не потому, что эти предметы стоили такого количества труда, а потому, что они представляют собою инструменты для удовлетворения будущих потребностей, а также при условии, что их нельзя приобрести с меньшей затратой труда. Если этого последнего условия нет, если, например, производитель затратил столько труда по неумению и лености, то покупатель не будет платить цену, соответствующую в действительности затраченному количеству труда. Рэ точнее формулирует свой закон цен следующим образом: если приходится считаться с одним только трудом, то предметы обмениваются друг на друга не сообразно количеству труда, которое было затрачено на каждый из них, а сообразно количеству труда, которое необходимо затратить (which it is necessary to bestow) для производства средств удовлетворения потребностей одинаковой годности. Затем Рэ совершенно верно подчеркивает, что с развитием производственной техники предметы продаются уже не за то количество труда, которого они стоили в действительности, а за меньшее количество труда, которое необходимо для производства такого же предмета в настоящее время (р. 166—169).

Но, помимо труда, элементом, который приходится принимать в расчет (one of the items to be taken into account) является также и время. Почти всегда наряду с трудом потребляются или снашиваются также инструменты, сырье, средства производства и т. п. Все это тоже должно возмещаться в цене товаров согласно принципу, учитывающему не только количество труда, затраченного на производство, но и время, по истечении которого вознаграждается соответствующий труд, а точнее силу «effective desire of accumulation». Если, например, ткацкий станок, снашивающийся в течение семи лет, стоил 100 рабочих дней и если эффективное стремление к накоплению у соответствующего индивида достаточно сильно, чтобы довести его до создания инструмента порядка G с семилетним периодом удвоения (strength sufficient to carry him to the order G), то содействие ткацкого станка требует вознаграждения, равного 200 рабочим дням в конце семилетнего периода или меньшему количеству рабочих дней, если это вознаграждение выплачивается раньше, но все же превышающему 100 рабочих дней. Если бы у ткача «не было нравственной уверенности, что он получит столько, то он не создал бы инструмента, а если бы такая выручка не оставалась постоянной, то он не стал бы обновлять инструмент» (р. 169, 170).

Но и там, где, по-видимому, оплачивается один только труд, на образование цен оказывает влияние и фактор время. Если, например, рабочий берет на себя вырубку участка леса и исполнение этой работы требует 3 месяцев, то его вознаграждение будет различно, смотря по тому, получает ли он таковое в начале или в конце этих трех месяцев; «величина разности между этими двумя суммами, как и в других случаях, будет зависеть от того, до каких порядков, при соответствующем положении дел вообще дошло создание инструментов» (by the particular orders to which instruments, in that particular situation, are generally wrought up., p. 170).

Эта мысль весьма интересно поясняется другим замечанием, высказанным Рэ впоследствии, хотя и в другой связи. Все инструменты обладают способностью к удовлетворению потребностей или сбережению труда⁵⁹¹. Но эта их способность проявляется в будущем. Немыслимо одинаково оценивать одинаковые удовлетворения потребностей или сбережения труда, доступные нам завтра или же через 5 или 50 лет. В противном случае нам приходилось бы считать равноценными 100 больших деревьев, которые завтра же могли бы нам дать 100 саженей дров, и 100 молодых деревьев, которые дадут то же количество дров через 50 лет. Естественным масштабом, позволяющим сравнить такие блага и найти для них общее мерило в виде настоящего труда, является относительная оценка, сложившаяся у соответствующих индивидов при сопоставлении настоящего и будущего, т. е. сила эффективного стремления к накоплению, господствующего в данном обществе. Если это стремление к накоплению обладает достаточной силой для того, чтобы создать инструменты порядка E с пятилетним периодом удвоения, то ценность инструмента, дающего по истечении пяти лет выручку ценностью в два рабочих дня, будет соответственно равна ценности одного рабочего дня настоящего труда (р. 171, 172).

Наконец, в другом месте (р. 300) теория ценности кратко и ясно резюмируется следующим образом: товары обмениваются «на равные количества труда, в зависимости от времени затраты такового и от порядка, фактически достигнутого инструментом» (for equal quantities of labor, reckoned according to the time when applied, and the actual orders of instruments).

От очень внимательного читателя, может быть, не ускользнуло то, что в различных замечаниях Рэ формулирует влияние времени на определение цен двумя не совсем тождественными способами, которые я выделил курсивом. В одних местах он устанавливает принцип, что фактор времени должен вознаграждаться в зависимости от силы стремления к накоплению, наблюдаемой у данного индивида или у данного общества, т. е. определяется психологическими факторами; на основании же других замечаний масштаб для вознаграждения должен определяться тем порядком, до которого фактически развилось создание инструментов у данного общества. А эти два фактора вовсе не тождественны, как это было хорошо известно уже самому Рэ. Стремление к накоплению всегда опережает фактическое накопление, которое представляет собою только следствие этого стремления: только в том случае, когда это стремление «действовало уже достаточно долго», фактическое накопление может его догнать⁵⁹², но некоторые обстоятельства, среди которых, по мнению Рэ, особенно важную роль играют новые изобретения, содействуют тому, что между фактически достигнутым уровнем накопления и уровнем, обусловливаемым психологическими факторами, всегда существует некоторый промежуток. Временно я только констатирую это разночтение в формулировке закона цен и оставляю за собою право вернуться к этому вопросу при критической оценке теории Рэ.

Введение денег придало всем счетным операциям, соотносящим доход, приносимый инструментом и промежуток времени, по истечении которого этот доход поступает, более простой и более однообразный вид. Считают по процентам годовых⁵⁹³. Доход, полученный от инструментов, которые ссужаются в кредит, называется процентом на капитал (interest), выручка на инструменты, которые собственник оставляет за собою, которыми он сам пользуется, называется прибылью на капитал (profit of stock). Последнее выражение охватывает в большинстве случаев еще и вознаграждение за физический или интеллектуальный труд предпринимателя и за риск. Если исключить эти элементы, то общепринятую процентную ставку (rate of interest) можно считать подходящим мерилом реальной средней величины прибыли на капитал в данной стране, а следовательно, и показателем порядка доходности, до которого дошло образование инструментов («at which instruments are there arrived», р. 195, 196).

Несмотря на то что эффективное стремление к накоплению весьма различно у различных индивидов одного и того же народа, все же нетрудно убедиться в том, что все существующие в одном и том же обществе инструменты относятся к одному и тому же или почти одному и тому же порядку доходности (выражаясь проще, все капиталы дают более или менее одинаковые проценты). Рэ объясняет это следующим образом. Расточители и вообще лица, у которых «desire of accumulation» менее развито, чем у большинства общества, могут путем обмена приобрести за инструменты, которыми они владеют, больше той ценности, которую они приписывают таковым на основании своей собственной оценки настоящего и будущего, почему они их и продают; такие люди постепенно беднеют. Наоборот, люди, у которых наблюдается необыкновенно сильное стремление к накоплению, склонны создать инструменты более низкого порядка доходности, чем общепринятый; но это излишне, так как они могут покупать инструменты, дающие нормальную ренту, которыми пренебрегают расточители. «Они — естественные покупатели составных частей капиталов из рук расточителей; излишек предусмотрительности у них уравновешивает собою недостаточность таковой у расточителей и удерживает общее количество инструментов в данном обществе более или менее в одном и том же порядке» (р. 198, 199). То обстоятельство, что доходы, получаемые на различные инструменты, по относительной величине равны между собою, ведет к тому, что отдельные индивиды считают эту величину мерилом для оценки различных операций; операция, обещающая дать обычную норму прибыли, предпринимается и считается доходной, операция же, не обещающая обычной нормы прибыли, не предпринимается и считается невыгодной, приносящей убыток; эти выражения — прибавляет Рэ совершенно верно — не совсем корректны и, во всяком случае, справедливы только в пределах известной страны и известного времени (р. 205, 206).

Наряду со стремлением к накоплению действует и вторая великая основная сила — прогресс в области изобретений. Рэ посвящает этому фактору очень интересные рассуждения общего и исторического характера. Для нашей темы имеет главным образом значение каким образом успехи техники влияют на величину национального богатства, с одной стороны, и на величину процентной ставки — с другой.

Сущность технических изобретений заключается в большинстве случаев в том, что открываются новые или более подходящие материалы, или новые полезные свойства или воздействия таковых, причем в последнем отношении играют весьма важную роль успехи науки (р. 224 и след.). Ближайшим следствием прогресса является всегда то, что труд становится более производительным: теперь при помощи такого же количества труда производят бо ́льший эффект, чем прежде, или же при помощи меньшей затраты труда такой же. И поскольку верно теоретическое предположение, которое Рэ уже в самом начале называет необходимым, предположение, что инструменты оцениваются соответственно их физическим воздействиям⁵⁹⁴, дальнейшим следствием большей производительности труда является то, что инструменты переходят в «more speedily returning orders» (порядка, быстрее приносящего отдачу — англ.), так как улучшается соотношение между их capacity (производительность — англ.) и стоимостью (р. 258, 259). И это воздействие, относящееся первоначально только к тем специальным инструментам, которых данное изобретение касается непосредственно, распространяется вскоре и на все инструменты, которыми владеет общество. Если, например, вводится улучшение в печении хлеба, дающее возможность произвести с половинной затратой труда и топлива хлеб такого же качества, то выгода от такого улучшения выпала бы на долю не только пекарей, но и всего общества. «Прибыль пекарей возросла бы в незначительной степени, между тем как все общество приобретало бы хлеб за меньшее количество труда, и каждый потребитель хлеба, т. е. каждый член общества, приобретал бы при тех же расходах несколько большее количество продуктов. Весь ряд инструментов, которыми владеет общество, стал бы несколько более производительным и перешел бы в порядок с меньшим периодом получения дохода» (would be somewhat more productive, would be carried to an order of quicker return; р. 259).

Таким образом, передвигая всю совокупность инструментов в народном хозяйстве в «more productive orders» (в более производительные порядки — англ.), каждое изобретение повышает ту величину, которую Рэ называет его «абсолютным капиталом и богатством» (absolute capital and stock), т. е. национальный капитал, оцененный по тому идеальному масштабу, который Рэ установил несколько раньше (р. 172, см. выше р. 373 и след.) для оценки всех инструментов, назначенных для удовлетворения будущих потребностей. Если оценивают инструменты по их будущему доходу, выражая последний в настоящем труде, на основании принятого в обществе масштаба для оценки настоящего и будущего, то вызванное прогрессом удвоение дохода при неизменном состоянии «desire of accumulation» должно повести и к вдвое большей оценке инструментов или же к удвоению абсолютного капитала, представляемого инструментами. Однако обыкновенно при оценке своих инструментов люди пользуются иным масштабом: они их сравнивают между собою на основании отношения их взаимного обмена, причем за масштаб принимается известное благо (деньги), с которым и сравниваются все остальные инструменты. Оценка по такому масштабу, на основании меновой ценности относительно других видов инструментов, ведет к понятию «относительного капитала или богатства» (р. 172). Этот относительный капитал непосредственно не увеличивается благодаря изобретениям, так как, благодаря прогрессу, непосредственно увеличивается не количество существующих инструментов, а только их capacity. Если это увеличение распределяется равномерно между различными инструментами, то нет основания предполагать, что инструменты будут обмениваться в других отношениях, чем раньше; если улучшения для различных инструментов наступают неравномерно, то за некоторые инструменты будут, правда, получать в обмен большее количество инструментов другого рода, чем раньше, но в таком случае меновая ценность этих последних падает в том же отношении, и общая «относительная или меновая ценность» (relative or exchangeable value) национального богатства останется прежней (р. 260).

То, что рост абсолютного уровня богатства имеет также реальное значение, вытекает во всяком случае из следующих трех обстоятельств:

1) будущие потребности членов общества обеспечиваются в больших размерах;

2) данное народное хозяйство становится более могущественным по сравнению с другими народными хозяйствами; и

3) опосредованно происходит увеличение количества инструментов или национального богатства. Дело в том, что успехи техники дают возможность подвергнуть обработке менее удобные или более упорные вещества, которые раньше оставляли без внимания; таким образом, увеличивается ряд веществ, годных для обработки, а вместе с тем и количество инструментов, производимых из материалов данной страны. Вместе с тем, наконец, растет и величина меновой ценности, которую представляет собою увеличенное количество существующих инструментов, или же «относительный капитал» нации. Будет ли этот прирост велик или мал, это всецело зависит от свойств и количества веществ, находящихся в «ближайших, низших» слоях, включенных, благодаря прогрессу, в область обработки (quantity of materials of the next lower grades). Иногда уже незначительное улучшение, при господствующей силе стремления к накоплению, может ввести в сферу действия последнего значительное количество материалов, между тем как иногда значительное улучшение дает возможность лишь незначительно увеличить число инструментов (р. 262, 263).

Введение улучшений по вышеизложенным причинам обыкновенно влечет за собою большую норму прибыли, если только этому не противодействуют другие причины. Обусловленная такими причинами высокая прибыль представляет собою признак (indicative) непосредственного роста абсолютного капитала в народном хозяйстве и вышеизложенным путем ведет затем также и к росту относительного капитала. Однако высокая прибыль должна существовать и в таких странах, в которых стремление к накоплению развито слабо. Но в таком случае высокую прибыль нужно рассматривать с совершенно иной точки зрения. Она не представляет собою ни признака роста дохода отдельных членов нации, ни признака предстоящего роста их относительного капитала (р. 263).

Наконец, Рэ вводит в рассмотрение и противоположные тенденции, противодействующие увеличение народного богатства; среди них особенно видное место занимают роскошь и вред (waste), причиняемый образом действий отдельных личностей или же государств (война!). Теоретический интерес представляет при этом разделение благ на «luxuries» и «utilities». Блага представляют собою utilities, поскольку они оцениваются по физическим свойствам, делающим их годными к удовлетворению реальных потребностей, — luxuries, поскольку они оцениваются по пригодности для удовлетворения тщеславия (vanity) (оглавление, p. XV). Предметы роскоши представляют собою те блага, которые не подчиняются сделанному Рэ вначале (р. 94; см. выше р. 361 и след.) теоретическому предположению, что блага сравниваются между собою и оцениваются по их физическим свойствам; у них причиной оценки является не их пригодность для реального удовлетворения потребностей, а их драгоценность (р. 305 и др.).

Исследования совместного действия всех обстоятельств, влияющих на природу и производство благ, побуждает, наконец, Рэ к краткому сопоставлению действия двух различных факторов — «inventive principle⁵⁹⁶» и «accumulative principle⁵⁹⁶». Первый принцип поднимает могущество человека и увеличивает народное богатство тем, что переносит инструменты, составляющие таковое, в порядки, дающие более быстрый доход. «Accumulative principle» побуждает людей включать в область своих операций новый ряд процессов и увеличивает народное богатство тем, что повышает capacity уже существующих инструментов или вводит в обработку новые вещества; притом этот принцип, в противоположность «inventive principle», переносит инструменты в порядки, дающие более медленный доход (р. 321, 322).

В. Критика

Для того чтобы беспристрастно выяснить значение Рэ для нашего вопроса, надо прежде всего иметь в виду, что все интересы и цели Рэ были направлены не на объяснение процента на капитал, а на нечто совершенно другое. Его интересует рост национального богатства. Он ведет свои фундаментальные исследования до тех пор, пока они не достигают результатов, приложимых к главной теме. Именно так он рассматривает вопросы, связанные с процентом на капитал, в особенности свою схему инструментов различных порядков доходности. Порядок доходности, которого в данный момент достигли инструменты, определяет собою процентную ставку; но влияние на процентную ставку для него не так важно — для него гораздо важнее то, что перемещение границы доходности вверх или вниз имеет влияние на количество инструментов, которые можно создать при данных условиях, а вместе с тем и на величину национального богатства. Рэ рассматривает проблему процента, но рассматривает ее только потому, что она лежит на пути к его главной цели, и только в пределах, необходимых для достижения таковой. Следствием этого является своеобразная несоразмерность изложения. Те предпосылки теории процента, которые в то же время являются предпосылками и для его взглядов на увеличение народного богатства, развиваются с большою подробностью и основательностью; так развиваются, например, причины, определяющие effective desire of accumulation. Те же предпосылки, которые могли иметь значение для одной только проблемы процента как проблемы распределения, рассматриваются с лаконическою краткостью; так, например, всю теорию образования меновой ценности и цен он изложил на четырех страницах (р. 166—170), и — что в высшей степени интересно — он нарочно не включает в исследование величину заработной платы, которая, в силу своей неоспоримой связи с величиною процента, должна была бы по необходимости затрагиваться, — он прямо предполагает ее как данную постоянную величину (р. 97, 130 и след.). Дальнейшим следствием является то, что та необыкновенная основательность и законченность, с которою Рэ обыкновенно развивает свои мысли одну за другой, если они ведут к его главной цели, не всегда наблюдаются в тех случайных отступлениях, в которых он только слегка затрагивает проблему распределения — проблему процента, не вдаваясь в подробное ее исследование.

В замечаниях Рэ по поводу проблемы процента можно выделить два ряда мыслей. Один ряд объясняет процент на основании влияния времени на оценку потребностей и благ. Этот ряд по своему содержанию вполне закончен, несмотря на то что Рэ приводит его не в цельном изложении, а только отдельными отрывками по разным поводам. Эти мысли можно резюмировать в следующих словах. По причинам, кроющимся в нас самих, а именно в силу краткости и ненадежности жизни, в силу ожидаемого нами уменьшения способности наслаждаться благами, наконец, в силу нашей страстной преданности моменту, мы обыкновенно ценим настоящие удовольствия и потребности, а поэтому и средства к удовлетворению таковых гораздо выше, чем будущие удовольствия, потребности и средства к их удовлетворению. В силу этой высшей оценки настоящего мы не считали бы себя достаточно вознагражденными за настоящую жертву труда или блага, если бы мы в будущем получали путем производства только то, что мы пожертвовали в настоящем; напротив, мы считаем настоящую жертву достаточно вознагражденною только в том случае, если будущий результат производства превышает по ценности настоящую жертву, связанную с производством, по крайней мере в той же степени, в какой мы настоящее ценим выше будущего. Если цена продуктов не заключает в себе с этой точки зрения достаточного вознаграждения, то производство соответствующего продукта не предпринимается или прекращается; таким образом, с течением времени по необходимости наступает такой уровень цен, при котором предприниматели, сверх возмещения издержек, получают еще прибавочный продукт, соответствующий общественной оценке отношения настоящего и будущего и продолжительности промежутка времени, по истечении которого возмещаются издержки. Этот прибавочный продукт и является прибылью на капитал⁵⁹⁷.

В этом ряде мыслей заключается значительное и оригинальное преимущество объяснения Рэ по сравнению с различными попытками объяснений в более ранней литературе. Мы знаем, что уже Галиани и Тюрго не раз в общих выражениях приводили процент в связь с различной оценкой настоящих и будущих благ, но они не развивали дальше этой мысли и не придерживались ее последовательно⁵⁹⁹. Рэ первый придал ей мотивированное, законченное развитие. С другой стороны, этим объяснением он завершает чертеж, контуры которого были набросаны Смитом, Рикардо и Мальтусом также в неудовлетворительных общих выражениях: названные авторы указали на то что образование капитала и производительное его применение должны быть в интересах капиталистов, и на то что образование капитала приостанавливалось бы и прекращалось бы, если бы в состав цен благ не входила прибыль на капитал⁵⁹⁹. Все эти общие слова Рэ развивает так, что они становятся настоящей теорией.

Я несколько зайду вперед и теперь уже охарактеризую место Рэ в позднейшем развитии литературы: если бы этот ряд мыслей остался у Рэ единственным, то он мимоходом высказал бы этим то, что 37 лет спустя в общих чертах высказал Джевонс по поводу настоящего и будущего; он высказал бы совершенно то же, что еще 15 лет спустя высказали Лаунхардт и Закс, рассматривая процент на капитал, применив идеи Джевонса; он дал бы, наконец, то же, что мерещилось мне на самой ранней стадии моих исследований причин процента на капитал, хотя я окончательно не остановился на этом ходе мыслей, усматривая в нем объяснение, недостаточное для полного разрешения проблемы.

Я считаю совершенно верною мысль, что последняя причина процента кроется в различной оценке настоящих и будущих благ; я считаю далее совершенно верным то, что в этой различной оценке играют существенно важную роль приводимые Рэ причины чисто психологического характера; но я считаю так же несомненным и то, что эти причины не исчерпывают объяснения существования процента на капитал. И это знали уже как Рэ, так и Джевонс. Факты, наблюдаемые на опыте, не допускают никакого сомнения в том, что на колебание и величину процентной ставки влияют не только чисто психологические соображения о краткости и ненадежности нашей жизни и нашей способности к наслаждению, не только соображения о большей привлекательности настоящего — на колебание и величину процентной ставки влияют также и техника производства, т. е. те факты и явления, которые навели известное уже нам направление теории на мысль о самостоятельной «производительности капитала». Затруднение — и к тому же, на мой взгляд, затруднение самое большое и самое интересное в объяснении проблемы процента — заключается в том, чтобы доказать, каким образом и при содействии каких факторов эти разнородные частичные причины, отчасти объективные, технические, отчасти крайне субъективные, психологические, совместно влияют на окончательный результат — на явление процента на капитал, как такового. И я полагаю, что лучше всего я смогу содействовать выяснению отношения Рэ к этому вопросу, если постараюсь — опять-таки несколько забегая вперед — в немногих общих выражениях охарактеризовать точку зрения тех авторов, которые занимались этим вопросом после Рэ. При этом изложение я начну в обратно-хронологическом порядке и изложу прежде всего свою собственную теорию.

Я стараюсь доказать, что условия техники производства, которые я рассматриваю с точки зрения большей технической производительности продолжительного окольного пути производства, представляют собою частичную причину того, что настоящие блага, владение которыми дает возможность выбирать такие продолжительные окольные пути, оцениваются выше, чем будущие. На основании этого условия техники производства и условия психологические уже с самого начала действуют совместно: их взаимодействие ведет прежде всего к тому общему результату, что настоящие блага оцениваются выше, чем будущие, — этот результат один только является промежуточным звеном между частичными причинами, его вызывающими, и процентом на капитал, который из него вытекает⁶⁰⁰.

Джевонс, очевидно, не видел или не нашел возможности включить в одно общее объяснение условия техники производства и условия чисто психологические. Таким образом, он дал эклектическое, двойственное объяснение, причем ни одно из них не порывает со взглядами старых школ. Значение условий техники производства он объясняет в духе старой теории производительности, причем он верно приписывает продолжительности промежутка времени между началом и концом процесса производства влияние на величину технических результатов; что же касается психологических моментов, то они использовались им в объяснении процента через употребление старого шаблонного термина «воздержание», между тем как блестящие и оригинальные результаты исследования психологических причин меньшей оценки будущих благ остаются почти неиспользованными⁶⁰¹.

Лаунхардт и Закс, напротив, кажется совсем не сознавали необходимости пользоваться для объяснения наблюдаемого явления процента на капитал условиями техники производства и считали достаточным — вразрез с намерениями своего предшественника — положить в основу якобы полного объяснения процента на капитал исключительно тот материал для частичного объяснения, который был уже подготовлен Джевонсом, но не использован им⁶⁰².

Рэ, наконец, совершенно верно понял, что наряду с психологическими мотивами людей на процент на капитал оказывают в известной степени влияние и некоторые объективные факты техники производства; ему известно, например, и он это особо выделяет, что, при совершенно неизменном состоянии психологических моментов, изобретение лучших технических методов производства имеет тенденцию увеличивать процентную ставку; ввиду этого он и дополнил первый, чисто психологический ряд мыслей другим, касающимся техники производства. Но, на мой взгляд, этот второй ряд мыслей — в этом я не согласен с мнением м-ра Микстера⁶⁰³ — представляет собою слабую сторону его учения. Рэ не совладал с возникающими здесь трудностями. Как многие из его предшественников, как даже Джевонс после него, он слишком неосторожно и необдуманно принял технический прибавочный продукт в производстве за излишек ценности над издержками производства, вследствие чего объяснения, способными обосновать только большее количество продукта, он необдуманно счел достаточными для объяснения явления излишка или процента. В этой части рассуждений Рэ резче всего проявляется то, о чем я упомянул уже выше, а именно то, что объяснение процента на капитал не представляло собою главной цели теоретических его исследований. К некоторым исследованиям, необходимым для решения не проблемы производства, а только проблемы распределения, Рэ относится поверхностно и не представляет их ни себе ни читателям в полной логической последовательности. Благодаря этому логические скачки, отсутствие связи между тем, что было достигнуто прежде, и тем, из чего он исходит впоследствии, наконец, различные противоречия могли теперь остаться незамеченными гораздо легче, чем в том случае, если бы Рэ сделал проблему процента главным предметом теоретического исследования, если бы он разобрал одну за другой и соединил мысли, ведущие от эмпирических основных фактов к объяснению процента на капитал.

Рэ вводит технику производства в свое психологическое объяснение процента в двух случаях. Во-первых, он при помощи техники производства старается объяснить, почему люди при увеличении накопления и приостановке изобретений должны довольствоваться все меньшими излишками ценности. Он объясняет это ограниченными, скудными запасами материалов лучшего качества и необходимостью постепенно обращаться для изготовления инструментов к все худшим материалам, дающим тот же результат производства только при бо ́льшей затрате труда или же при больших издержках, вследствие чего получается меньший излишек capacity над издержками⁶⁰⁴.

Во-вторых, ссылаясь на технику производства, Рэ преобразовывает психологически обоснованное правило, что процентная ставка должна соответствовать психологической силе общественного стремления к накоплению, в отличное от него правило, что процентная ставка определяется уровнем доходности, до которого накопление фактически довело изготовление инструментов. Здесь главную роль у Рэ играют изобретения, «inventive principle». Так как результат изобретений сказывается в том, что инструментам при одинаковой затрате труда придается бо ́льшая capacity, то излишек capacity над издержками растет; вследствие этого инструменты переходят в порядки с меньшим периодом удвоения или же с бо ́льшим процентным доходом. Но не подлежит никакому сомнению, что до тех пор, пока еще можно производить инструменты, дающие бо ́льший доход, и те члены общества, у которых «strength of the effective desire of accumulation⁶⁰⁹» позволила бы приняться за производство инструментов, дающих меньший доход, этого делать не станут; таким образом, при всех деловых вычислениях, при образовании цен и, наконец, при определении обычной нормы прибыли будет играть решающую роль не интенсивность психологического «desire of accumulation», а бо ́льший доход, фактически получаемый на тот класс инструментов, до которого дошло общество при постепенном использовании наилучших условий производства. Так, Рэ в большинстве мест своего произведения, касающихся этого вопроса, вместо «strength of the effective desire of accumulation» приводит в качестве причины, определяющей процент, «actual order⁶⁰⁹», «at which instruments are arrived»⁶⁰⁹ или «to which instruments are generally wrought up»^609,609.

Легко убедиться в том, что Рэ в своем объяснении выдвигает на первый план технику производства; при этом он делает это таким образом — это также немедленно бросается в глаза, — что его рассуждения необыкновенно напоминают собою соответствующие рассуждения Тюнена. Не только объяснение техники производства, постепенного падения процентной ставки по истощении самых производительных условий производства, когда «дальнейшее образование капитала должно быть направлено на инструменты менее производительные», — приводится у обоих авторов почти в одних и тех же словах — даже формула Тюнена, гласящая, что господствующая процентная ставка определяется на основании производительности «последнего атома капитала, затраченного на производство», представляет собою, очевидно, не что иное, как несколько иначе выраженную мысль Рэ, что величина общепринятой процентной ставки определяется доходностью того порядка инструментов, до которого дошло общество при постепенном использовании самых выгодных условий производства⁶¹⁰. Мы только должны и в том и в другом случае задать вопрос: использованы ли предпосылки из области техники производства таким образом, что из них вытекает действительное и притом удовлетворительное объяснение того, что хотели объяснить при их помощи? По отношению к Тюнену мы должны были ответить на этот вопрос отрицательно; наш ответ не может также быть положительным и по отношению к Рэ.

Это старая песня, известная нам уже из теории производительности: постоянно смешиваются производительность физическая и ценностная. Это quid pro quo красною нитью проходит через весь ход мыслей Рэ, отчасти полусознательно. Причиной этой ошибки являются понятие «capacity» и понятие «return», которое часто употребляется как синоним первого. Формально capacity определяется прежде всего как чисто техническое понятие.

«Все инструменты, — говорится на р. 92, — оказывают воздействия (events), удовлетворяющие потребности людей, или содействуют их оказанию. Их способность оказывать такие воздействия или их объем (the amount of them) я буду называть их «capacity». Таким образом, capacity велика или мала, смотря по тому, удовлетворяется ли при помощи данного инструмента большое или малое число потребностей, а если инструмент является не потребительским благом, а производительным, то capacity велика или мала в зависимости от того, производится ли при помощи данного блага большое или малое количество продуктов. В том же техническом смысле capacity много раз поясняется на конкретных примерах. Фруктовое дерево дает фрукты, поле — урожай, водопровод — воду (р. 92). Таким же образом Рэ непосредственно на основании естествознания и техники показывает на р. 109 и след., каким образом может быть увеличена capacity благ. Можно или увеличить промежуток времени, в течение которого инструменты могут оказывать воздействия, или увеличить количество воздействий, оказываемых инструментом за данный промежуток времени. Большая capacity улучшенных дорог иллюстрируется тем, что они допускают проезд 200 000 телег. А на р. 259 Рэ иллюстрирует взгляд, что изобретения дают «greater returns» при тех же издержках, тем, что при помощи усовершенствованного плуга люди могут при той же затрате труда и рабочего скота обработать больше земли, чем прежде. Одним словом, capacity представляет собою техническую величину, измеряемую количеством актов удовлетворения потребностей или продуктов, производству которых она содействует.

Вместе с тем Рэ постоянно относит capacity также и к сумме ценностей, которую представляют собою продукты или воздействия, произведенные при помощи данного инструмента. Он вводит это другое значение слова capacity с замечанием, что необходимо иметь масштаб для сравнения capacity или returns инструментов с трудом, затраченным на их производство. Этим масштабом он считает труд, измеряемый по его меновой ценности или по вознаграждению, и capacity инструмента представляется ему большой или малой, в зависимости от того, равноценны ли его воздействия многим или немногим заработным платам, т. е. представляют ли они собою большую или меньшую сумму ценности. Рэ, кажется, и не сознавал, что этим он конструирует новое понятие capacity, по содержанию отличное от первого, так как он сопровождает новое толкование этого понятия замечанием, что оно заключает в себе собственно только пояснение терминологии (р. 92). Но в другом месте он приводит замечание, которое может быть истолковано как сознательное оправдание отождествления технической и ценностной производительности инструментов и которое, с точки зрения Рэ, вероятно, и следует истолковать в таком духе: он заявляет, что в основу всех своих теоретических рассуждений он должен положить предположение, что люди оценивают инструменты по их физическим свойствам, т. е. по их технической дееспособности — предположение, которое, на его взгляд, соответствует действительности⁶¹¹, — за исключением предметов роскоши, служащих исключительно для удовлетворения тщеславия.

Однако в то же время Рэ устанавливает в своей системе еще противоположный закон ценности; он учит, что ценность благ определяется величиною издержек воспроизводства⁶¹³. Каким же образом Рэ представлял себе соотношение этих противоречивых законов ценности — вот один из многочисленных вопросов, для которых я не нахожу верного объяснения в кратких и незаконченных замечаниях Рэ. Я считаю самым вероятным, что Рэ, как и большинство экономистов того времени, имел в виду двоякое понятие ценности: во-первых, потребительную ценность (я, впрочем, нигде в его книге не нашел выражения «потребительная ценность»), к которому относится закон оценки по физическим свойствам; и, во-вторых, меновую ценность (это выражение Рэ как раз не употребляет), подчиняющуюся закону издержек воспроизводства. Но как бы то ни было, явление излишка, ведущее к проценту на капитал, без сомнения, основано на разности между меновыми ценностями продукта и издержек; не подлежит также сомнению и то, что при изменении условий производства меновая ценность продукта вовсе не изменяется сообразно его технической величине и полезности. Несмотря, однако, на это, Рэ, соблазнившись двусмысленностью или, собственно говоря, даже трехсмысленностью своей capacity (техническая capacity, сумма потребительных ценностей, сумма меновых ценностей), на основании предпосылок, которые могут иметь значение только для технической capacity, делает непосредственно выводы о сумме ценностей и излишках меновых ценностей. На основании чисто производственно-технических предпосылок, как, например, качества обрабатываемого материала, увеличения наших сведений о свойствах веществ и о явлениях природы и т. п., он объясняет рост или падение технической capacity, а затем из этого он непосредственно делает заключение о соответственном росте или падении сумм ценностей, об увеличении или уменьшении излишка таких сумм меновых ценностей над издержками и о соответствующем перемещений данных инструментов вперед или назад в «series of orders⁶¹³», а эти «series of orders» ведь не представляют собою ничего иного, как сопоставление благ по процентному излишку ценности, приносимому ими своим владельцам сверх собственной ценности.

Это, конечно, совершенно неверно, что легко и наглядно можно доказать в отдельности для каждого из упомянутых ходов мыслей, при помощи которых Рэ вводит в свою теорию процента элемент техники производства.

Падение процентной ставки при возрастающем накоплении капитала Рэ желает объяснить необходимостью прибегать к все более и более неудобным для обработки веществам, причем инструменты равной «efficiency» могут быть произведены только с бо ́льшими издержками; это значит, говорит Рэ, они должны перейти в порядки с меньшею доходностью (of slower return).

Но «это значит», в сущности, совсем не то. Если люди производят инструменты из все худшего материала, если, например, они разводят на менее плодородной почве скот, свеклу или хлеб, то, при том же уровне технических сведений производство того же количества «инструментов» или продуктов, как, например, производство центнера овечьей шерсти или центнера хлеба, будет наверно стоить большей затраты опосредованного или непосредственного труда, чем раньше; но зато этот центнер овечьей шерсти или хлеба, на основании провозглашенного Рэ закона издержек воспроизводства, будет иметь теперь большую ценность, чем раньше, несмотря на то что его физическая efficiency или capacity не изменились. Следовательно, если оценивать capacity — опять-таки по собственному указанию Рэ — по количеству труда или заработных плат⁶¹⁴, к которым приравнивается capacity, то увеличению издержек соответствует и увеличение суммы ценностей, представляемых capacity инструментов, и ничто в учении Рэ не доказывает и даже не делает вероятным, что ценность продукта должна возрастать в меньшей мере, чем издержки: и напротив, на основании закона издержек воспроизводства Рэ скорее можно было бы ожидать, что ценность продукта должна возрастать в той же степени, в какой возрастают издержки, и тогда, конечно, было бы непонятным, почему излишек ценности продукта над издержками должен уменьшаться, а уровень дохода, получаемого от соответствующих инструментов, падать. А между тем Рэ совершенно не дает более детальных доказательств, почему ценность продукта могла бы расти в меньшей степени, чем издержки, так как, вследствие смешения технической capacity и capacity ценностной, он ошибочно считает свою задачу выполненной, доказав, что тому же физическому объему продукта теперь соответствует больший физический объем издержек.

В этом отношении Рикардо оказался более дальновидным. В рассуждениях Рэ нетрудно узнать ссылку на то же «law of diminishing returns⁶¹⁷», при помощи которого желает объяснить тенденцию процентной ставки к падению и Рикардо. Рэ только выразил этот закон в более общем, в более отвлеченном виде, так как он вообще говорит о необходимости перехода к менее благодарным «веществам», между тем как Рикардо, выражаясь более конкретно, указывал только на самый важный случай, т. е. на необходимость прибегать к менее благодарным участкам земли. Но Рикардо совершенно верно обратил внимание на то что увеличение количества труда, которое приходится затрачивать на производство того же количества продуктов, теперь не сокращает уже непосредственно прибыли на капитал; напротив, ценность этого количества продуктов также должна возрастать и возрастать в той же мере, что и количество труда, необходимого для производства таковых; и только в силу того, что, при данных условиях, должна также увеличиться и заработная плата, уменьшается излишек ценности продукта, возрастающей медленнее, над издержками производства, возрастающими быстрее, а вместе с ними норма прибыли⁶¹⁷. Но эта точка зрения — которая, как мы видели, правда, также не ведет к цели — осталась чуждой Рэ, который в своих рассуждениях намеренно и определенно называет заработную плату данной и постоянной величиной⁶¹⁷.

Не лучше обстоит дело и с убедительностью рассуждений Рэ о влиянии новых изобретений на увеличение нормы прибыли. Если какое-либо блестящее изобретение дает возможность при помощи того же труда производить теперь в десять раз больший физический объем продукта, то — за исключением случая монополии, которого, однако, Рэ вовсе не имеет в виду — не может быть и речи о том, что и продукт будет представлять собою в 10 раз большую сумму ценности и будет давать в 10 раз больший излишек над собственной ценностью соответствующего инструмента, вследствие чего последний соответственным образом подвинулся бы вперед в иерархии доходности. Напротив, опять-таки на основании закона, определенно сформулированного самим Рэ в его учении о ценах (р. 168), ценность продукта понизится до уровня, соответствующего уменьшенным издержкам производства, и опять-таки не очевидно, что (и почему) при таком равномерном падении ценности и издержек разность между ними, представляющая собою прибыль на капитал, должна теперь быть больше, чем прежде.

Впрочем, в случае изобретений падение ценности предметов, которых касается данное изобретение, представляет собою явление столь заметное и общеизвестное, что Рэ не мог не обратить на него внимания. Соответствующее место — занимающее всего 16 строк — замечательно особенно потому, что оно представляет собою единственное место, в котором Рэ касается, хотя опять-таки только очень кратко, действительно критической стороны проблемы процента. А именно, он утверждает, что действия улучшений «непосредственно и первоначально» простираются только на улучшенные инструмента, «но что они очень скоро распространяются на все количество инструментов, которыми владеет данное общество». И в этом месте он приводит выше (р. 377) изложенный нами пример о технических улучшениях при печении хлеба, которые доставляют пекарям только «небольшое увеличение их прибыли», а всем членам общества более дешевый хлеб и вместе с тем — при тех же расходах — несколько большее количество продуктов, вследствие чего все инструменты, которыми владеет общество, переходят в порядок большей доходности.

Здесь Рэ имел в виду, очевидно, то, что, согласно выведенному им закону меновой ценности, ценность хлеба падает вследствие падения издержек производства. По мере того как совершается это падение, расходятся, конечно, и обе не отличаемые Рэ «capacities». Техническая capacity хлеба, т. е. его способность удовлетворять потребности людей, остается тою же, ценностная же его capacity понижается, что, между прочим, является наглядным доказательством того, что введение момента ценности в понятие capacity имело все-таки несколько большее значение, чем простое терминологическое пояснение. Но по мере того, как осуществляется закон меновой ценности, прекращаются, конечно, и те влияния, при помощи которых Рэ хочет объяснить увеличение процентной ставки. Если меновая ценность хлеба падает пропорционально уменьшению издержек, то выручка, очевидно, не даст большего излишка над издержками, чем раньше, инструменты, употребляемые для изготовления хлеба, не переходят в высший порядок доходности, и норма прибыли не повышается.

Рэ приводит, правда, еще два замечания, которые, на его взгляд, очевидно, должны разрешить эту злосчастную для его теории дилемму, но которые в действительности не имеют такого значения. С одной стороны, он утверждает, что увеличивающее процент влияние изобретений, которое, вследствие падения цены хлеба, теряет значение на рынке последнего, но зато сказывается на всех других инструментах, которыми владеет общество. Но предположение, что польза, получаемая обществом от более дешевой покупки хлеба, должна выражаться в большем проценте, получаемом на собственность, очевидно, неверно. Во-первых, этой выгодой пользуются не только собственники, но и рабочие, заработная плата которых реально увеличивается от удешевления потребительского блага. И, во-вторых, если даже допустить, что эта выгода получается благодаря обмену собственностей, то все же ход мыслей Рэ не дает ничего такого, что могло бы объяснить рост дохода от этих собственностей над их ценностью. И здесь Рэ сделался жертвою самообмана вследствие того, что он смешивает техническую дееспособность с ценностной производительностью. Если люди получают в обмен за свои товары большее количество хлеба, чем прежде, то в известном смысле можно, конечно, утверждать, что техническая capacity всех товаров возросла, так как последние можно обменять на большее количество средств удовлетворения потребностей. При желании можно еще утверждать, что возросла реальная меновая ценность этих товаров, так как меновое отношение всякого товара к одному виду товара (хлебу) увеличилось, а ко всем остальным осталось неизменным, так что меновое отношение в итоге несколько возросло. Но из этого нельзя еще заключать, что возросло также и отношение между выручкой и себестоимостью инструментов — отношение, обусловливающее собою переход в «order of more quicky return⁶¹⁸». Дело в том, что небольшое увеличение реальной меновой ценности, наблюдаемое у всех видов продуктов, кроме хлеба, распространяется и на средства производства этих продуктов, в том числе и на общее средство производства — труд; в итоге возрастают в одинаковом направлении и в одинаковой степени оба фактора — издержки, с одной стороны, и «выручка» — с другой, и совершенно непонятно, каким образом этот факт может служить причиной увеличения излишка выручки над издержками.

Но Рэ дает еще второе указание. Он говорит, что на долю пекарей выпадало бы небольшое увеличение их прибыли (a small additional profit). В этих трех словах Рэ затрагивает — притом, как мне кажется, единственный только раз во всем своем сочинении, да и то в форме простого констатирования фактов — то явление, которое при строгом отношении к теории процента должно было бы лежать в центре рассуждений. Почему выравнивающая конкуренция должна остановиться на уровне, стоящем выше издержек, если существует выравнивающий закон издержек? Это тот же вопрос, который мы должны были задавать по порядку всем теоретикам производительности капитала в различных видоизменениях, смотря по индивидуальным особенностям их учений, начиная с Лодердейла и его ткацких станков, сберегающих труд, и кончая Штрасбургером и его вознаграждением за содействие сил природы, и который мы теперь должны предложить и Рэ: почему на долю пекарей должно постоянно⁶¹⁹ выпадать «небольшое» увеличение прибыли, несмотря на выравнивающую конкуренцию?

По всей вероятности, Рэ полагал, что эти два его указания подкрепляют друг друга. Если бы было верно, что факт более дешевой покупки хлеба влечет за собою непосредственное увеличение прибыли на капитал и во всех других отраслях, тогда в самом деле было бы ясно, что пекарное ремесло могло бы не довольствоваться меньшей нормой прибыли, чем все остальные отрасли, и что дальнейшее предложение капитала, благодаря которому и совершается выравнивающее действие закона издержек, приостановится уже тогда, когда для пекарного ремесла будет существовать норма прибыли, превышающая прежнюю, т. е. та же норма прибыли, которая будет существовать благодаря более дешевой покупке хлеба и во всех остальных отраслях промышленности. Но так как последнее предположение, как мы видели, неверно, то оно не может также служить опорою для первого.

А опираться только на себя оно также не может. Опора существует, правда, — и в этом заключается преимущество общей теории Рэ над чистыми теориями производительности — для такого вывода, что конкуренция никогда не может понизить цену хлеба вплоть до величины издержек производства, до простого возмещения издержек на заработную плату и т. п.: этого не допускают чисто психологические мотивы и силы, относящиеся к «первому ряду мыслей»⁶²² в общей теории Рэ. Но для объяснения причин дальнейшего изменения цен вне пределов, обусловленных этими силами, — т. е. причин того, что Рэ в данном примере называет «небольшим увеличением прибыли», того, что в своей общей теории он обозначает понятием «actual order of instruments», которое в действительности обозначает высший уровень выручки, вместо чисто психологического «strength of effective desire of accumulation»⁶²², — Рэ не представляет никаких убедительных аргументов. Это дальнейшее изменение Рэ желает объяснить и обосновать влиянием техники производства; однако в своем ходе мыслей он идет по пятам теоретиков производительности и не в состоянии объяснить постоянное⁶²² существование данного явления. Физический излишек продуктов, из которого Рэ исходит, не должен обязательно представлять собою особого увеличения излишка ценности, к которому он незаметно переходит в своем рассуждении; этот переход особенно резко бросается в глаза во всех тех случаях, где он говорит о переходе улучшенных инструментов в orders of more quicky returns, в зависимости от их увеличившейся технической дееспособности; он менее бросается в глаза (хотя для более тонкого наблюдателя он также очевиден) в одном своеобразном месте, в котором Рэ вводит в рассмотрение понижающее цены влияние конкуренции. Вместо одного рода инструментов, в котором наступило улучшение, у него переходят в orders of more quicky returns все инструменты, так что и в этом месте технический излишек непосредственно превращается, по его мнению, в излишек ценности, который, вследствие выравнивающей конкуренции, не прекращается и не уменьшается, а распределяется равномерно между всеми инструментами, существующими в данном обществе!

В довершение всего этого в учении Рэ есть еще одно положение, которое, при последовательности рассуждений, должно было бы удержать его от толкования большего или меньшего количества продуктов, производимых при содействии какого-нибудь инструмента как большего или меньшего излишка дохода. А именно, в одном месте он отчетливо указывает на то что мы определяем ценность инструментов на основании их будущих действий, принимая в соображение соответствующий промежуток времени, отделяющий нас от таковых; в этом и заключается их «естественный» масштаб оценки, который Рэ сам обещает применять в дальнейших исследованиях⁶²³. Но к чему же приводит применение этого масштаба? Если благодаря удачному изобретению можно при помощи инструмента произвести вдвое больше продуктов, чем прежде, то и его собственная ценность должна была бы быть оцениваема в два раза выше, и двойной выручке должна была бы соответствовать, в качестве двойных издержек производства, двойная себестоимость инструмента, снашивающегося в производстве; отсюда ясно, что увеличение разности между выручкой и издержками уже совсем не находит себе объяснения в этих рассуждениях!

Это наводит меня на последнюю точку зрения, с которой — может быть, проще и убедительнее всего — можно осветить ошибку Рэ. Все выгодные или невыгодные изменения в производственной технике, которые Рэ считает результатом необходимости прибегать к обработке менее удобных веществ, в конце концов сводятся к изменениям в производительности труда: равные количества труда дают в первом случае больший технический результат, во втором меньший; следовательно, в первом случае труд более производителен, во втором менее производителен, чем прежде⁶²⁴. По мнению Рэ, ценность всех инструментов, которых коснулось такое изменение производительности, все равно, будет ли это ценность потребительная или меновая, изменяется; не изменяется только ценность труда: производит ли он в силу удачных изобретений для удовлетворения человеческих потребностей вдвое больше, чем прежде, или же, в силу исчерпания самых удобных веществ, вдвое меньше, чем прежде, — ценность его никогда не меняется. Что касается ценности труда и вознаграждения за таковой, то Рэ определенно высказывает гипотетическое предположение, что они представляют собою величины данные, постоянные (р. 97, 131; см. выше, р. 361, 366), и остается верным ему в области всех своих теоретических исследований. Это можно было допустить, когда его теоретическая задача заключалась не в объяснении образования ценностей, которые влияют на ценность труда и, в свою очередь, зависят и от его влияния; но это сделалось непоправимой методической ошибкой, когда предметом объяснения явилось как раз образование разностей между ценностью благ и ценностью труда, — а процент на капитал, собственно говоря, ведь не представляет собою ничего иного. Увеличение производительности труда caeteris paribus должно было бы, очевидно, влиять на его ценность — все равно, потребительную или меновую — по тем же причинам (и в том же направлении), по которым оно влияет на ценность продукта, произведенного трудом; не менее очевидно, что ошибочна и теория, объясняющая появление расстояния между двумя величинами, передвигающимися в одном и том же направлении, просто тем, что одна величина считается беспрерывно движущейся, а другая, движущаяся в том же направлении, считается неподвижной на основании специально придуманной, ничем не оправданной гипотезы.

Таким образом, Рэ не постиг причин интенсивности влияний, распространяющихся из области производственной техники на область процента на капитал; собственно говоря, он и не мог постичь таковых, так как в его распоряжении не было еще разработанной теории ценности, которая, подобно современной теории предельной полезности, дала бы возможность подробно исследовать обратное влияние изменения количеств продуктов на потребительную и меновую ценность как самых продуктов, так и их средств производства. Великая и оригинальная заслуга Рэ заключается в том, что он в общих чертах — о частностях я здесь говорить не буду — верно изложил тот первый ряд мыслей, который содержит в себе психологические причины различной оценки настоящего и будущего, и что он приложил этот ход мыслей к объяснению процента на капитал, в чем он превзошел даже Джевонса. Второй же ряд мыслей Рэ, касающийся области производственной техники, менее удачен. Если м-р Микстер приписывает ему и здесь законченную и верную точку зрения⁶²⁵, то, по всей вероятности, он увлекся некоторыми внешними моментами, которые на первый взгляд в самом деле легко могут ввести в заблуждение. Дело в том, что м-р Микстер был уже знаком с некоторыми детально разработанными теориями процента, которые были выдвинуты позднейшими исследователями, в особенности автором настоящего произведения. Благодаря странной случайности теория Рэ с внешней стороны заключает в себе целый ряд элементов, имеющих поразительное сходство с выражениями, законами и методическими приемами, употребляемыми позднейшими теориями процента; но благодаря той же случайности эти отличающиеся внешним сходством элементы обеих теорий в большинстве случаев совершенно различны по смыслу и содержанию.

Так, например, моя теория оперирует со «схемой убывающей прибавочной выручки»⁶²⁷, а теория Рэ с «series of orders⁶²⁷», отличающихся убывающей процентной ставкой выручки. По содержанию, конечно, оба «ряда» ничего общего не имеют, так как в них группируются различные предметы — у меня валовые выручки с единиц труда, у Рэ чистые выручки с капиталов — с различных точек зрения — продолжительности промежутка времени, необходимого для процесса производства, с одной стороны, и продолжительности времени, в течение которого удваивается первоначальная ценность капитала с другой, — причем, конечно, различны и результаты.

Затем моя теория дает закон «убывающей прибавочной выручки», теория же Рэ — закон «of diminishing returns»^630,630 , содержания которых опять-таки совершенно различны. На основании скудности запаса материалов лучшего и наилучшего качества в природе Рэ выводит закон, что при статическом состоянии изобретений должно иметь место действительное уменьшение результатов труда, так что единица труда производит меньшее количество продуктов. Моя же теория, на основании причин, не имеющих ничего общего со скудностью запасов веществ в природе, выводит закон, по которому благодаря увеличению периода производства единица труда может производить все большее количество продуктов, причем прогрессия, по которой увеличивается количество продуктов, является убывающей⁶³⁰.

Моя теория создает технический термин «промежуточный продукт», теория Рэ — термин «инструмент»; я выше уже доказал, что это выражение охватывает совершенно другую область благ и что Микстер ошибочно считает его тождественным моим промежуточным продуктам⁶³¹.

Наконец, в обеих теориях момент времени играет важную роль. Поскольку мы говорим о влиянии времени на оценку настоящих и будущих потребностей — это относится к часто приводимому «первому ряду мыслей», — то мы в самом деле можем установить полную аналогию взглядов. В области производственной техники в силу чистой случайности встречаются также полупохожие понятия и похожие, почти даже тождественные выражения, имеющие между тем различные значения. Моя теория интересуется «периодом производства», охватывающим промежуток времени до изготовления продукта. У Рэ, при случае, можно найти с формальной стороны почти тождественное выражение «period of formation»; но значение для своих выводов Рэ приписывает не моему промежутку времени, а промежутку между изготовлением и полным изнашиванием продукта, следовательно, речь идет не столько о продолжительности образования благ, сколько о продолжительности их существования. Поэтому в ходе мыслей Рэ промежутку времени приписывается скорее распределительная роль: от него зависит, следует ли рассматривать весь чистый доход, получаемый на данное орудие за все время его существования и существующий только благодаря человеческой изобретательности⁶³³, как прибыль, получаемую в течение более или менее продолжительного промежутка времени, а следовательно, дает ли этот чистый доход больший или меньший годичный процент; между тем важная, уже Джевонсом высказанная мысль, которая впоследствии была использована в моей теории для приведения в связь влияний производственной техники со влияниями чисто психологическими, мысль, что продолжительность процесса образования благ оказывает причинное влияние на величину технического продукта, осталась чуждой ходу мыслей Рэ — обстоятельство, которое счел нужным подчеркнуть, хотя и косвенно, и м-р Микстер, который, впрочем, склонен ставить его Рэ в заслугу⁶³³.

Однако все эти существенные различия, можно даже сказать противоречия, заметны только для более тонкого наблюдателя; но если принять во внимание, что в действительности существует полная гармония⁶³⁴ между взглядами Рэ и моими, не только в «первом ряде мыслей», относящемся к области психологии, но и в известных элементарных основах учения о производстве, в особенности по поводу элементарного характера производства и действия благ; если далее принять во внимание и то, что Рэ вообще высказывался необыкновенно кратко, а часто и неясно о самых важных вопросах, касающихся проблемы процента как таковой — то с субъективной точки зрения ясно, что побудило м-ра Микстера несколько поспешно высказать взгляд, что и в остальной части наших теорий похожие выражения и приемы содержат в себе и одинаковые мысли, и приписать той части учения Рэ, которая касается производственной техники, такие мысли, которые в действительности были ему чуждыми.

Я опасаюсь, что многие читатели могут вынести впечатление, что я в этой главе слишком распространялся, забегая далеко вперед, не только по поводу Рэ, но и моей собственной теории. Я, наверное, не сделал бы этого, если бы меня не заставило, не обязало поступить так необыкновенное положение дел. Если бы я имел возможность вполне согласиться с мнением м-ра Микстера, то я признал бы примат Рэ в части проблемы процента, касающейся техники производства, так же охотно и с такой же готовностью, как я это открыто теперь делаю по отношению к психологической части. Однако — amicus Plato sed magis amica veritas⁶³⁵! И так как я в своей исторической критике пришел к другому мнению, чем м-р Микстер, то я считал себя обязанным изложить это как можно точнее и добросовестнее, тем более что произведение Рэ сделалось очень редким и потому не доступным для большинства читателей, вследствие чего должен был в этом месте подробно изложить материал для оценки его учения.

Резюмируя, я могу сказать о Рэ следующее: в одной половине своего учения он оригинален и первый положил начало новому направлению; в другой же половине он, независимо от некоторых оригинальных деталей, идет по стопам теоретиков производительности, как стоящий не ниже его, его современник Тюнен, с которым вообще соединяет его большое сходство учения, направления и самостоятельности мыслей, не поколебленной влиянием книг.

XII.Теория эксплуатации

1. Исторический обзор

Я перехожу теперь к той заслуживающей внимания теории, появление которой принадлежит если и не к самым радостным, то, по крайней мере, к самым важным по своим последствиям событиям в науке XIX века, теории, которая стояла у колыбели современного социализма и выросла вместе с ним, которая в данный момент представляет собою теоретический пункт, вокруг которого в большинстве случаев ведутся нападение и оборона в борьбе за организацию человеческого общества.

Эта теория еще не имеет краткого характерного названия. Если бы я хотел его вывести из особенностей большинства приверженцев этой теории, то я мог бы ее назвать социалистической теорией процента. Но ввиду того, что я считаю более целесообразным при наименовании этого учения исходить из его теоретического содержания, то я не нахожу для него более подходящего названия, чем теория эксплуатации. Этим названием я впредь и буду пользоваться. В нескольких сжатых словах сущность этого учения пока можно охарактеризовать следующим образом.

Все блага, имеющие ценность, являются продуктом человеческого труда и с хозяйственной точки зрения исключительно продуктом человеческого труда. Однако рабочие получают не весь ими исключительно созданный продукт — благодаря обеспеченному институтом частной собственности распоряжению необходимыми средствами производства капиталисты отнимают у рабочих часть их продукта. Средством для этого служит договор найма; в силу этого договора капиталисты покупают рабочую силу настоящих производителей, которых голод заставляет согласиться на предлагаемые капиталистами условия только за часть производимого ими продукта, другая же часть продукта переходит в собственность капиталиста, как нетрудовой доход. Таким образом, процент на капитал является частью продукта чужого труда, приобретаемой путем эксплуатации стесненного положения рабочего класса.

Почва для появления этого учения подготовлялась в течение продолжительного времени; даже больше, оно стало почти неизбежным благодаря тому своеобразному направлению, которое приняла экономическая наука о ценности благ со времен Смита и, в особенности, Рикардо. Многие авторы учили и верили, что ценность всех хозяйственных благ, или, по крайней мере, громадного их большинства, измеряется количеством труда, в них заключенного, и что труд является причиною и источником ценности благ. При таком положении вещей, естественно, должен был раньше или позже возникнуть вопрос, почему рабочий не получает всей ценности, создаваемой его трудом. А раз этот вопрос был поднят, то, с точки зрения этой же теории ценности, нельзя было найти иного ответа, кроме того, что часть общества, капиталисты, подобно трутням, присваивает себе часть ценности продукта, создаваемого исключительно другою частью общества, рабочими.

Родоначальники трудовой теории ценности, Смит и Рикардо, как мы уже видели, не дают еще этого ответа. Этого ответа избегали также и некоторые из первых их последователей, как, например, немцы Зоден и Лотц, которые хотя и подчеркивали уже довольно резко созидающую ценность силу труда, но в общих взглядах на народнохозяйственную жизнь они еще твердо шли по стопам своих учителей. Но ведь этот ответ представлял собою последовательный вывод из их учения, и недоставало только подходящего случая и последовательного ученика для того, чтобы несколько раньше или позже высказать его открыто. Таким образом, Смита и Рикардо можно считать невольными праотцами теории эксплуатации. Таковыми их и считают последователи этого учения. Даже самые непримиримые социалисты говорят о них, и, пожалуй, только о них, с известным уважением, которое питают к отцам «истинного» закона ценности; единственный делаемый им упрек заключается в том, что недостаточная последовательность помешала им самим вывести из своей теории ценности теорию эксплуатации.

Тому, кто любит изучать старинные родословные, не только семейств, но и теорий, удастся уже в предыдущих столетиях найти немало высказываний, которые напоминают собою основные идеи теории эксплуатации. Не говоря уже о канонистах, которые скорее случайно приходят к тем же выводам, я укажу на Локка, который в одном месте⁶⁴⁰ вполне определенно указывает на труд, как на источник всех благ, а в другом называет процент плодом чужого труда⁶⁴⁰; на Джеймса Стюарта, который хотя и высказывается менее определенно, но все же вращается в том же круге мыслей⁶⁴⁰; на Зонненфельса, который при случае называет капиталистов классом людей, «которые вовсе не трудятся, а живут по ́том трудящихся классов»⁶⁴⁰; на Бюша, который также считает процент на капитал (хотя он говорит только о договорном ссудном проценте) «доходом на собственность, добытым путем чужого труда⁶⁴⁰. Вот примеры, число которых, я думаю, можно было бы в значительной степени увеличить при добросовестном изучении более старой литературы.

Но все же зарождение теории эксплуатации как вполне сознательного, связного учения следует отнести к более позднему периоду. Этому зарождению предшествовали еще две подготовительные стадии: во-первых, как уже было замечено выше, развитие и популяризация теории ценности Рикардо, которая представляла собою теоретическую почву, на которой теория эксплуатации могла уже вырасти сама по себе; и, во-вторых, победоносный рост капиталистического крупного производства, которое создало глубокую пропасть между капиталом и трудом и тем самым выдвинуло на первый план великих общественных проблем и проблему нетрудового процента на капитал.

Мне кажется, что под влиянием всего этого время для систематического развития теории эксплуатации созрело с 20-х годов XIX столетия. К первым теоретикам, которые ее обосновали более обстоятельно, принадлежат Уильям Томпсон в Англии и Сисмонди во Франции — о «практических» коммунистах, стремления которых основывались, конечно, на подобных же взглядах, я в настоящей истории теории говорить не буду.

Томпсон⁶⁴² развил главные мысли теории эксплуатации кратко, но уже с удивительною ясностью и определенностью. Мы находим у него теоретическую отправную точку, что труд представляет собою источник всякой ценности, и следствие этой точки зрения, согласно которой производители должны получать весь доход от своего производства; что касается этого права на полный продукт труда, то Томпсон констатирует, что фактически рабочие должны довольствоваться вознаграждением, еле достаточным для существования, между тем как прибавочная ценность (additional value, surplus value), которая может быть произведена при той же затрате труда благодаря применению машин и другого капитала, забирается капиталистами, которые собирают капитал и предоставляют его рабочим. Таким образом, земельная рента и процент на капитал представляют собою вычеты из полной, следуемой рабочим выручки от труда⁶⁴².

Что касается влияния, которое Томпсон оказал на позднейшее развитие экономической теории, то мнения по этому поводу расходятся. Следы этого влияния, которые бросались бы в глаза, во всяком случае незначительны. В английской литературе направление Томпсона нашло себе мало последователей⁶⁴⁴, а самые выдающиеся французские и немецкие социалисты, по крайней мере явно, не опираются на его учение. Трудно решить, основателен ли взгляд, высказанный в последнее время с большою настойчивостью Антоном Менгером, будто Маркс и Родбертус позаимствовали самые важные социалистические теории у более ранних английских и французских авторов, в частности у Томпсона⁶⁴⁴. Я не считаю эту точку зрения убедительной. Если какое-нибудь учение, так сказать, носится в воздухе, то утверждение, будто человек, высказавший данную мысль, обязательно позаимствовал ее у другого, не всегда справедливо; оригинальность или неоригинальность автора в таком случае не зависит от того, высказал ли он данный взгляд, носящийся в воздухе, несколькими годами раньше или позже; его творческая сила проявляется в том, что он сумел оригинально развить этот взгляд в связное жизнеспособное научное построение. В научных вопросах вообще очень часто — бывает, правда, и наоборот — гораздо легче (и заслуга меньше) высказать известный взгляд, «предугадать» таковой, чем убедительно доказать и развить его. Я укажу хотя бы на известное отношение Дарвина к Гете, предугадавшему основные идеи теории развития; или в нашей науке — на Адама Смита, который бегло высказанную Локком идею, что труд является источником всех богатств, сумел развить в свою знаменитую «промышленную систему». Что же касается нашего случая, то, на мой взгляд, Родбертус и Маркс поняли и развили идею об эксплуатации, как бы подсказанную им развитием трудовой теории ценности, настолько оригинально, что я лично не могу согласиться с тем, будто они «позаимствовали» ее один у другого или же у предшествующих им авторов.

Более сильным и широким, чем влияние Томпсона, было, несомненно, влияние Сисмонди.

Я считаю Сисмонди представителем теории эксплуатации; но должен сделать при этом маленькую оговорку. Учение Сисмонди отличается всеми существенными чертами, свойственными теории эксплуатации, кроме одной: он не порицает явления процента на капитал. Он представляет собою автора переходной эпохи: по существу он предан новой теории, но все же он не отрешился еще от старой настолько, чтобы признать все крайние следствия, вытекающие из нового учения.

Значительным и влиятельным произведением Сисмонди, которое главным образом имеет значение для нашей проблемы, являются Nouveaux Principes d’Economie politique⁶⁴⁶. В этом сочинении Сисмонди ссылается на Адама Смита. Он горячо защищает его взгляд, что труд представляет собою единственный источник богатства⁶⁴⁶ (p. 51): он порицает то, что три вида дохода — ренту, прибыль на капитал и заработную плату — часто приписывают трем различным источникам — земле, капиталу и труду; в действительности же всякий доход основан исключительно на труде, и эти три вида дохода представляют собою только три различных способа участия в продукте человеческого труда (с. 85). «При нашем состоянии цивилизации», рабочий, создающий своим трудом все блага, не был в состоянии сохранить за собою право собственности на необходимые средства производства. С одной стороны, земля обыкновенно принадлежит по праву собственности другому, который удерживает часть продуктов труда рабочего в вознаграждение за содействие этой «производительной силы»; эта доля представляет собою земельную ренту. С другой стороны, производительный рабочий обыкновенно не обладает достаточным запасом средств к жизни, чтобы иметь возможность существовать во время труда; он также не владеет необходимым для производства сырым материалом и — нередко дорогими — инструментами и машинами. Богатый человек, владеющий всем этим, приобретает благодаря этому некоторого рода господство над трудом бедного: не принимая лично никакого участия в труде, он, в награду за доставленные рабочему выгоды, вычитывает из продуктов труда рабочего наиболее значительную часть (la part la plus importante des fruits de son travail). Эта часть представляет собою прибыль на капитал (с. 86 и 87). Таким образом, благодаря общественным условиям богатство приобрело способность воспроизводиться посредством чужого труда (с. 82).

А на долю рабочего, производящего своим ежедневным трудом гораздо больше, чем необходимо для его содержания за то же время, после того как он поделился с землевладельцем и капиталистом, редко остается больше самого необходимого для существования, что он и получает в виде заработной платы. Причиною этого является зависимость рабочего от предпринимателя, обладающего капиталом. Рабочий гораздо больше нуждается в содержании, чем предприниматель в его труде. Ему необходимо содержание, чтобы жить, между тем как предпринимателю нужен его труд только для того, чтобы извлечь из него прибыль. Таким образом, сделка почти никогда не приносит пользы рабочему: он почти всегда должен довольствоваться самым скудным содержанием, а львиная доля от результатов производительности, возросшей благодаря разделению труда, выпадает на долю предпринимателя (p. 91 и след.).

Тот, кто следил за рассуждениями Сисмонди и обратил внимание, между прочим, на слова: «богачи потребляют продукты труда других людей» (p. 81), должен ожидать, что в заключение Сисмонди объявит процент несправедливой, силою вынужденной прибылью и осудит его. Но Сисмонди не делает такого вывода: он неожиданно приводит несколько темных и неясных фраз в пользу процента на капитал и в конце концов оправдывает таковой. Прежде всего он говорит о землевладельце, что он приобрел право на земельную ренту благодаря первоначальному труду по расчистке или же просто благодаря захвату свободного земельного участка (с. 110). Точно так же он приписывает право на процент собственнику капитала, право, основанное на «первоначальном труде», создавшем капитал (с. 111). Затем он старается доказать, что оба этих вида дохода, которые, как доход от имущества, представляют собою противоположность доходу от труда, ведут свое происхождение из того же источника, что и доход от труда; только их происхождение относится к другой эпохе. Рабочие с каждым годом приобретают новое право на доход благодаря новому труду; собственники же приобрели уже раньше постоянное право благодаря первоначальному труду, сделавшему ежегодный труд более производительным⁶⁴⁷ (с. 112). «Каждый, — говорит он в заключение, — получает свою долю в народном доходе постольку, поскольку он лично или же его заместители принимают или же принимали участие в созидании этого дохода». Вяжутся ли эти слова, и в какой степени, с ранее высказанными взглядами, на основании которых процент на капитал представляет собою вычет из плодов чужого труда — это, конечно, вопрос иной.

Следствия, которых Сисмонди сам не решался еще вывести из своей теории, скоро были выведены другими с большою определенностью. Сисмонди представляет собою соединяющее звено между Смитом и Рикардо, с одной стороны, и позднейшим социализмом и коммунизмом — с другой. Смит и Рикардо своей теорией ценности подали повод к зарождению теории эксплуатации, но сами они еще не вывели таковой. Сисмонди по существу дает теорию эксплуатации почти уже в окончательном виде, но он не применяет ее к социально-политическим проблемам. За ним следуют, наконец, многочисленные представители социализма и коммунизма, которые вывели из старой теории ценности все ее теоретические и практические следствия и пришли к заключению, что процент представляет собою следствие грабежа и поэтому он должен быть уничтожен.

С теоретической точки зрения было бы совершенно бесцельным рассмотрение всей обширной социалистической литературы нашего столетия со всеми ее формами, в которых она проповедует теорию эксплуатации. Мне пришлось бы в таком случае утомлять читателя бесконечным множеством параллельных мест, которые, едва отличаясь по форме, представляют скучное однообразие по существу и которые к тому же в громадном большинстве ограничиваются простым констатированием главных положений теории эксплуатации, не прибавляя для доказательства таковых ничего, кроме ссылки на авторитет Рикардо или некоторых общих мест. Большинство ученых социалистов изощряло свой ум не столько в обосновании собственных теорий, сколько в резкой критике теорий противников.

Поэтому из множества социалистических авторов я остановлюсь только на некоторых, которые особенно повлияли на развитие или распространение нашей теории.

Среди них особенно резко выделяется П.Ж. Прудон, автор «Contradictions economiques» («Экономических противоречий» — фр-), благодаря чистоте мыслей и блестящей диалектике — качествам, сделавшим его самым влиятельным апостолом теории эксплуатации во Франции. Так как для нас содержание важнее формы, то я не стану приводить подробных образцов его слога, а ограничусь лишь изложением сущности его учения в нескольких словах. Сразу можно будет заметить, что оно, если не считать некоторых особенностей формы, весьма мало отличается от вышеприведенной общей схемы теории эксплуатации.

Прежде всего Прудон считает несомненным, что труд создает всякую ценность. Рабочий имеет поэтому естественное право собственности на весь свой продукт. В наемном договоре он уступает это право собственнику капитала за заработную плату, которая меньше уступленного продукта. При этом его обсчитывают, так как он не знает ни своего естественного права, ни размеров сделанной им уступки, ни смысла контракта, который заключает с ним собственник. А последний пользуется при этом заблуждением и неведением, чтобы не сказать подлогом и обманом («erreur et surprise, si même on ne doit dire dol et fraude»).

Таким образом выходит, что в наше время рабочий не в состоянии оплатить своего собственного продукта. Его продукт на рынке стоит больше того, что он получил в виде заработной платы; продукт стоит дороже на величину различных прибылей, которые обусловлены существованием права собственности и под различными названиями — прибыли, процента, интереса, ренты, аренды, сбора и т. д. — образуют такое же количество «пошлин» (aubaines), налагаемых на труд. Так, например, продукты, произведенные 20 миллионами рабочих за годовое вознаграждение в 20 миллиардов франков, стоят вместе с такою прибылью и вследствие ее существования 25 миллиардов. А это значит, «что рабочие, которые, для того, чтобы иметь возможность жить, должны покупать обратно те же продукты, должны платить пять единиц за то, что они произвели за четыре единицы, или же, что из пяти дней они в течение одного должны поститься». Таким образом, процент представляет собою добавочный сбор с труда, удержание (retenue) заработной платы⁶⁴⁸.

Такой же чистотой намерений, как Прудон, отличается и немец Родбертус, который, однако, стоит гораздо выше первого по уму и глубине мыслей, хотя далеко уступает горячему французу в даре изложения. Для историка учений он является одним из наиболее выдающихся представителей этого направления. Его научное значение долгое время не было оценено по достоинству и, как это ни странно, как раз вследствие научности, преобладающей в его сочинениях. Он не обращался непосредственно к народу, как это делали другие, а ограничивался, главным образом, теоретическим исследованием социального вопроса и был умерен и осторожен в практических советах, которые обыкновенно представляют непосредственный интерес для толпы; поэтому он в течение некоторого времени не пользовался такою известностью, какою пользовались менее выдающиеся авторы, которые перенимали его учение и приспособляли таковое к уровню интересующейся толпы. Только новейшее время отдало полную справедливость Родбертусу, самому симпатичному из социалистов, и признало его тем, чем он был в самом деле, т. е. духовным отцом современного научного социализма. У Родбертуса мы не найдем ни горячих нападок, ни ораторских приемов, которыми любит рисоваться большинство социалистов, — вместо этого мы находим у него глубокую и искренне продуманную теорию распределения благ, которая, несмотря на несостоятельность некоторых отдельных положений, все же содержит в себе столько ценного, что навсегда обеспечила за своим автором почетное место среди теоретиков национальной экономии.

Я оставляю за собою право впоследствии вернуться к обстоятельной формулировке теории эксплуатации Родбертуса, а теперь перейду к двум из его последователей, которые отличаются друг от друга в такой же степени, как оба вместе от своего предшественника — Родбертуса.

Одним из них является Фердинанд Лассаль, самый красноречивый, но по существу наименее оригинальный из представителей социализма. Я здесь только упоминаю о нем, так как он, благодаря своему блестящему красноречию, имел большое влияние на распространение теории эксплуатации; теоретическому же ее развитию он почти вовсе не содействовал. Поэтому я могу не воспроизводить его учения, которое по существу тождественно с учением его предшественников, посредством цитат и выдержек из его сочинений, а ограничиться только изложением в примечании некоторых из наиболее характерных мест⁶⁴⁹.

Таким образом, Лассаль является исключительно агитатором. К теории снова возвращается Карл Маркс, который после Родбертуса является самым замечательным теоретиком социализма. Несмотря на то что его учение во многих чертах близко подходит к исследованиям Родбертуса, которые проложили дорогу теории эксплуатации, тем не менее оно с бесспорною оригинальностью и с необыкновенно остроумною последовательностью развито в одно своеобразное целое, с которым мы также познакомимся обстоятельно впоследствии.

Несмотря на то что теория эксплуатации была, главным образом, развита теоретиками социализма, тем не менее ее идеи проникли и в других других авторов, различными способами и в различной мере.

Одни переняли точку зрения теории эксплуатации целиком, отказавшись признать разве только последние практические выводы. Такова, например, точка зрения Гута⁶⁵². Он целиком принимает все существенные принципы учения социалистов. Труд для него является исключительным источником ценности: процент получается вследствие того, что в силу неблагоприятных условий конкуренции, вознаграждение за труд никогда не достигает ценности продукта; Гут не задумывается вводить даже для обозначения этого явления резкое выражение «эксплуатация» как технический термин. Но в конце концов он все-таки избегает практических выводов из своего учения при помощи некоторых смягчающих оговорок. «Мы отнюдь не считаем эксплуатацию рабочего, рассматриваемую как источник первичной процентной ставки, несправедливым актом с юридической точки зрения; она основывается скорее на свободном договоре работодателя и рабочего, договоре, который, впрочем, почти всегда заключается при условиях рынка, неблагоприятных для последнего!» Жертва, приносимая «эксплуатируемым» рабочим, представляет собою скорее только «аванс, впоследствии возмещаемый». Рост капитала все более увеличивает производительность труда, вследствие этого удешевляются продукты труда; рабочий может на свое вознаграждение купить теперь больше продуктов, и его реальная заработная плата, следовательно, увеличивается; с другой стороны, расширяется также благодаря «большему спросу и круг занятий рабочего, вследствие чего увеличивается и денежная заработная плата». Таким образом, «эксплуатация» похожа на затрату капитала, который своим опосредованным действием приносит рабочему все более и более возрастающий процент⁶⁵². На чисто социалистической почве стоит также и Дюринг в своей теории процента. «Прибыль на капитал является присвоением главнейшей части плодов рабочей силы... Улучшение и расширение средств производства ведет к увеличению количества продуктов и к сбережению труда; но то обстоятельство, что этим уменьшаются препятствия и трудности производства и что труд, вооружаясь техническими средствами, становится более производительным, не дает мертвому орудию никакого права требовать для себя сколько-нибудь более того, что нужно для его воспроизводства. Прибыль на капитал не представляет собою, таким образом, понятия, которое могло бы быть выведено из чисто производственных оснований и на примере единичного хозяйственного субъекта. Она представляет собою вид присвоения и создание действующих законов распределения»⁶⁵².

Вторая группа авторов, как, например, Дж.С. Милль и Шеффле⁶⁵³, эклектически соединяет идеи теории эксплуатации с иными взглядами на проблему процента.

Третьи, наконец, хотя и не решались признать целиком научное построение социалистов, тем не менее, под влиянием их сочинений, приняли некоторые их основные принципы. Наиболее важным в этом отношении я считаю то, что значительная часть немецких авторов катедер-социалистического направления опять воспроизвела старый взгляд, что один только труд представляет собою источник всякой ценности, что только он представляет единственную силу, «создающую ценность».

Весьма оригинальна судьба этого учения, признание или непризнание которого имеет громадное значение для оценки наиболее важных народнохозяйственных явлений. Учение это впервые появилось в английской политической экономии и нашло себе широкое распространение в первые десятилетия после появления системы Смита, наряду с последней. Вскоре, однако, под влиянием учений Сэя, развившего теорию о трех факторах производства — природе, труде и капитале, — затем Германна и Сениора, оно потеряло кредит у громадного большинства экономистов даже английской школы, и одно время признавалось чуть ли не одной только группой социалистических авторов. Но, ввиду того, что немецкие катедер-социалисты переняли это учение из сочинений Прудона, Родбертуса и Маркса, оно опять нашло себе твердую опору в научной политической экономии, и можно даже предположить, что под флагом авторитетности, которой пользуются эти известные представители немецкой школы, оно опять победоносно обойдет литературы всех стран⁶⁵⁴.

Желательно это или нет — это покажет нам критическая оценка теории эксплуатации, к которой я теперь и перехожу.

2. Критика

Когда я приступал к критике теории эксплуатации, передо мной было открыто несколько путей. Я мог, во-первых, критиковать всех представителей этой теории отдельно. Это был бы самый верный путь, но это повело бы к излишним и крайне утомительным повторениям, ввиду сильного сходства отдельных учений. Я мог, во-вторых, не останавливаясь ни на одной индивидуальной формулировке, направить свою критику против общей схемы, лежащей в основе отдельных изложений. Но тогда я натолкнулся бы на два неудобства. С одной стороны, я мог бы действительно не обратить внимания на некоторые индивидуальные оттенки этой теории; с другой стороны, если бы я даже и не впал в эту ошибку, то мне наверно пришлось бы услышать упреки в том, что я слишком уже облегчил себе свою задачу и направил свою критику не против действительного учения, а против произвольно созданной карикатуры. Поэтому я решил воспользоваться третьим путем: из множества отдельных изложений я выбрал несколько таких, которые я считаю самыми лучшими и самыми совершенными, и подверг таковые индивидуальной критике.

Для этой цели я выбрал изложения Родбертуса и Маркса. Это единственные изложения, дающие более глубокое и связное обоснование; притом первое из них, на мой взгляд, является самой лучшей, второе самой распространенной, в известной степени официальной, доктриной современного социализма. Если я представляю подробную критику этих теорий, то я думаю, что мне придется иметь дело с наиболее вескими доказательствами теории эксплуатации, и я останусь, таким образом, верным прекрасным словам Книса: «Кто хочет остаться победителем в области научных исследований, тот должен дать возможность противнику выйти во всеоружии и со всеми своими силами»⁶⁵⁵.

Во избежание недоразумений, я должен сделать еще одно замечание. Целью следующих страниц является исключительно критика теории эксплуатации, как теории, т. е. исследование того, лежат ли причины экономического явления процента на капитал действительно в тех обстоятельствах, которые считает причинами происхождения процента теория эксплуатации. Притом я совсем не намерен в данном месте произносить свой приговор о практической, социально-политической стороне проблемы процента, о справедливости или несправедливости, о необходимости сохранения или уничтожения процента на капитал. Правда, я нисколько не думаю в своем сочинении о проценте обойти молчанием самый важный вопрос, связанный с этим явлением, но удачно высказать свой взгляд на практическую сторону вопроса я смогу только тогда, когда вполне будет выяснена теоретическая сторона, а поэтому я должен отнести соответствующие исследования ко второму тому моего сочинения. Здесь же — я повторяю — я намерен исследовать только вопрос, обосновывается ли процент, независимо от того, справедлив ли он или нет, теми причинами, которые приводит теория эксплуатации.

А. Родбертус⁶⁵⁶

Отправной точкой теории процента Родбертуса является взгляд, «внесенный в науку Смитом и еще глубже обоснованный школою Рикардо», «что все хозяйственные блага должны быть рассматриваемы исключительно как продукты труда, что они ничего не стоят, кроме труда». Этот взгляд, который обыкновенно выражается еще и в той форме, что «один только труд производителен», Родбертус поясняет следующими положениями: во-первых, говорит он, к числу экономических благ причисляются только те, которые стоили труда, между тем как все остальные блага, как бы они ни были необходимы или полезны для человека, являются природными благами, не имеющими никакого отношения к хозяйству; во-вторых, все экономические блага являются только продуктами труда, и в хозяйственной сфере они выступают не как продукты природы или какой-нибудь другой силы, а исключительно как продукты труда: всякий другой взгляд будет взглядом естественно-научным, а не экономическим; наконец, в-третьих, блага с экономической точки зрения составляют продукт только того труда, который выполнял материальные действия, необходимые для создания блага. Сюда относится не только тот труд, который непосредственно создает благо, но также и тот труд, который создает орудия, служащие для производства блага. Хлеб, например, составляет продукт не только того, кто пахал плугом, но и того, кто создал плуг, и т. д.⁶⁵⁷.

Работники сферы материального производства, создавшие весь продукт, имеют, по крайней мере «с чисто правовой точки зрения», естественное и справедливое право собственности на весь ими созданный продукт⁶⁶⁰. Нужно, однако, сделать два немаловажных ограничения. Во-первых, система разделения труда, на основании которой в производстве одного продукта принимают участие одновременно многие, делает технически невозможным предоставление каждому рабочему его продукта in natura. Поэтому право на весь продукт должно быть заменено правом на всю ценность продукта⁶⁶⁰. Затем в национальном продукте должны принимать участие и все те, кто оказывает обществу полезные услуги, не содействуя непосредственно материальному производству благ, как, например, священник, врач, судья, естествоиспытатель, а по мнению Родбертуса, и предприниматели, которые «при посредстве капитала умеют производительно занять массу рабочих»⁶⁶⁰. Но такой опосредованный хозяйственный труд не может требовать себе вознаграждения уже «при первоначальном распределении благ», в котором принимают участие исключительно производители, а только при «вторичном распределении благ». Требования, которые работники материального производства могут предъявить с чисто правовой точки зрения, сводятся, следовательно, к получению полной ценности продукта труда при первоначальном распределении благ, не ущемляя при этом права на вознаграждение других полезных членов общества при вторичном распределении.

Это естественное право, на взгляд Родбертуса, в современном общественном строе не осуществляется, так как при первоначальном распределении благ рабочие получают в виде заработной платы только часть ценности своего продукта, между тем как остальная часть получается собственниками земли и капитала в виде ренты. Под рентою Родбертус понимает «весь доход, который получается без личного труда, исключительно в силу владения»⁶⁶¹. Она бывает двух видов: земельная рента и прибыль на капитал.

«В силу каких оснований, — спрашивает Родбертус, — несмотря на то что всякий доход есть только продукт труда, в обществе получают доход (и доход к тому же первичный) лица, которые не ударили пальцем о палец для его создания?» Этим вопросом Родбертус выдвинул общую теоретическую проблему ренты⁶⁶². Ответ на этот вопрос он дает следующий.

Рента обязана своим существованием стечению двух обстоятельств: первое из них имеет экономический характер, второе позитивно-правовой. Экономическая причина ренты заключается в том, что труд, со времен введения разделения труда, производит больше, чем необходимо рабочим для поддержания их жизни и для продолжения их труда, так что и другие могут жить на его результаты. Юридическая причина заключается в существовании права частной собственности на землю и на капитал. В силу этой частной собственности, рабочие лишены возможности распоряжаться необходимыми условиями производства; они могут производить только по предварительному соглашению с собственниками и на службе у последних. Собственники же за предоставление этих условий производства налагают на рабочих обязанность уступать им часть продукта труда в виде ренты. Эта уступка совершается к тому же в более тяжелой форме, а именно рабочие уступают собственникам право на весь продукт, а взамен получают от них, в виде заработной платы, только часть ценности продукта, столько, сколько безусловно необходимо для поддержания жизни и продолжения труда. Силой, заставляющей рабочих соглашаться на такие условия, является голод. Приведем слова самого Родбертуса.

«Так как не может существовать никакого другого дохода, кроме создаваемого трудом, то рента покоится на двух неизбежных условиях. Во-первых, не может быть ренты, если труд не создает больше того, что необходимо рабочим, по крайней мере, для продолжения труда, ибо представляется невозможным, чтобы без такого излишка кто-либо мог получать регулярный доход, не работая сам. Во-вторых, не может быть ренты, если не существует установлений, которые отнимают этот излишек у рабочих целиком или частью и передают его другим, лично не работающим, ибо рабочие в силу природы вещей всегда первоначально владеют своим продуктом. То, что труд дает такой излишек, покоится на экономических основаниях, именно на тех, которые повышают производительность труда. То, что этот излишек отнимается целиком или отчасти у рабочих и предоставляется другим, покоится на основе позитивного права, которое, всегда опираясь на насилие, осуществляет это изъятие с помощью принуждения».

«Первоначально это принуждение осуществлялось посредством рабства, возникновение которого совпадает с появлением земледелия и поземельной собственности. Работники, которые создавали такой излишек в продукте своего труда, были рабами, а господин, которому принадлежали работники и вместе с тем и самый продукт, давал от него рабам только необходимое для продолжения их труда, а остальное, или излишек, удерживал себе. Когда вся земля в стране перешла в частную собственность, когда вместе с тем сложилась частная собственность на весь капитал, земельная собственность и собственность на капитал стали осуществлять подобное же принуждение по отношению к освобожденным или свободным рабочим. Ибо из этой собственности, как и из рабства вытекает, во-первых, то, что продукт принадлежит не самим рабочим, а господам земли и капитала, и, во-вторых, то, что рабочие, ничем не владеющие, в противоположность господам, владеющим землей и капиталом, чувствуют себя довольными, если получают только часть продукта своего собственного труда для поддержания своего существования, т. е. для продолжения своего труда. Правда, вместо распоряжения рабовладельца появился договор рабочего с работодателем, но этот договор является свободным только формально, а не материально, и голод вполне заменяет плеть. То, что раньше называлось кормом, теперь именуется заработной платой»⁶⁶³.

Таким образом, всякая рента является присвоением⁶⁶⁶ или же, как Родбертус выражается иногда еще резче⁶⁶⁶, грабежом продукта чужого труда. Этот характер носят одинаково все виды ренты, и земельная рента, и прибыль на капитал, и вытекающие из них арендная плата и ссудный процент. Последние правомерны в отношении к предпринимателям, которые их платят, в той же мере, в какой они неправомерны в отношении к рабочим, за счет которых в конце концов они и уплачиваются⁶⁶⁶.

Размер ренты растет с производительностью труда, так как при системе свободной конкуренции рабочий в общем с течением времени постоянно получает только сумму, необходимую для существования, т. е. определенное, реальное количество продукта. Чем выше производительность труда, тем меньше доля общей ценности продукта, поглощаемая этим реальным количеством продукта, и тем больше доля продукта и ценности, получаемые собственником в виде ренты⁶⁶⁷.

Несмотря на то что, на основании сказанного, все ренты представляют собою, в сущности, одну и ту же массу вполне однородного происхождения, все же в практической хозяйственной жизни рента, как известно, подразделяется на два вида: земельную ренту и прибыль на капитал. Причину и принципы, лежащие в основе такого деления, Родбертус объясняет в высшей степени своеобразно. Прежде всего надо заметить, что во всех своих исследованиях Родбертус исходит из того теоретического предположения, что меновая ценность каждого продукта равна затраченному на него труду, другими словами, что все продукты обмениваются сообразно затраченному на них труду⁶⁷⁰. Родбертус знает, правда, что это предположение не соответствует в точности действительности, однако он уверен, что фактическое отклонение состоит только в том, что «действительная меновая ценность бывает то выше, то ниже этого уровня», причем все же всегда наблюдается тяготение к этому пункту, «который является как бы естественной и справедливой меновой ценностью»⁶⁷⁰. Он вполне исключает взгляд, что блага и при нормальных условиях обмениваются не сообразно затраченному на них труду, а как-нибудь иначе, что уклонения от предполагаемого им отношения могут быть не только следствием случайных «временных колебаний рынка», а определенного закона, дающего ценности другое направление⁶⁷⁰. Я пока только обращаю внимание читателя на это обстоятельство, которое впоследствии окажется важным.

Общее производство благ, по Родбертусу, можно разделить на две ветви — на производство сырья, добываемого при помощи земли, и на обрабатывающую промышленность, перерабатывающую сырой продукт. До введения разделения труда добывание и дальнейшая обработка сырых продуктов совершались в непосредственной последовательности одним и тем же предпринимателем, которому доставалась также без различия вся получающаяся рента: на этой стадии хозяйственного развития разделение ренты на поземельную ренту и на прибыль на капитал еще не имело места. Но со времени введения разделения труда предприниматель в производстве сырья и предприниматель в следующей за производством сырья обрабатывающей промышленности являются совершенно различными лицами. Прежде всего возникает вопрос, в каком отношении рента, получаемая от общего производства, распределяется между производителем сырья, с одной стороны, и предпринимателем обрабатывающей промышленности — с другой.

Ответ на этот вопрос вытекает из характера ренты. Рента представляет собою вычет из ценности продукта, некоторую ее долю. Поэтому размер ренты, получаемой в производстве, обусловливается величиной ценности продукта, созданного в этом производстве. А так как ценность продукта, в свою очередь, обусловливается количеством затраченного труда, то производство сырья и обрабатывающая промышленность должны распределить между собою общую ренту соответственно труду, затраченному на создание продукта в каждой из этих отраслей производства. Разовьем эту мысль на конкретном примере⁶⁷¹. Если добывание некоторого количества сырого продукта требует 1000 рабочих дней, а обработка его 2000 рабочих дней и если рента вообще отчисляет 40% ценности продукта в пользу собственников, то на долю производителя сырья выпадает продукт 400 рабочих дней, на долю предпринимателя обрабатывающей промышленности — продукт 800 рабочих дней. Напротив, величина капитала, затраченного в той или другой отрасли производства, не имеет ровно никакого значения для этого распределения: правда, рента рассчитывается по отношению к капиталу, но определяется не этим капиталом, а затраченным трудом.

То обстоятельство, что величина примененного капитала не имеет никакого влияния на величину ренты, получаемой в известной отрасли производства, представляет собою как раз причину происхождения земельной ренты. Дело представляется так. Хотя рента и представляет собою продукт труда, но все же считается и доходом на имущество, так как она обусловливается владением таковым. Так как в обрабатывающей промышленности применяется только капитал, а не земля, то вся получаемая в обрабатывающей промышленности рента рассматривается как выручка от капитала или прибыль на капитал. Вычисляя, как это принято, отношение между размером дохода и размером капитала, дающего таковой, мы можем установить определенную процентную ставку прибыли на капитал, которую можно получить в обрабатывающей промышленности. Эта норма прибыли, которая, в силу известных тенденций конкуренции, устанавливается во всех отраслях почти на одном и том же уровне, приобретает решающее значение и при вычислении прибыли на капитал в производстве сырья уже потому, что в обрабатывающей промышленности применяется гораздо большая часть национального капитала, чем в сельском хозяйстве, и потому, что, как это и понятно, выручка от большей части капитала может определить для меньшей норму, по которой получается прибыль на последнюю. Поэтому производители сырья из общей ренты, получаемой в производстве сырья, отчисляют в свою пользу, в виде прибыли на капитал, сумму, соответствующую величине затраченного капитала и величине обычной нормы прибыли на капитал. Остальная же часть ренты рассматривается как выручка с земли; она и составляет земельную ренту.

Такая земельная рента, по учению Родбертуса, должна обязательно получаться в производстве сырья при единственном условии, что продукты обмениваются по количеству овеществленного в них труда. Родбертус обосновывает это следующим образом. Размер ренты, получаемой в обрабатывающей промышленности, зависит, как было указано, не от величины авансированного капитала, а от количества труда, затраченного в обрабатывающей промышленности. Этот труд состоит из двух составных частей: во-первых, из опосредованного промышленного труда и, во-вторых, из того опосредованного труда, «который следует принять в расчет ввиду амортизации орудий и машин». Таким образом, из различных составных частей авансированного капитала только некоторые влияют на размер ренты, а именно те, которые идут на заработную плату, машины и орудия. Капитал же, затраченный на сырой материал, такого влияния не оказывает, так как этой затрате не соответствует никакой труд, затраченный на стадии обрабатывающей промышленности. Но эта часть затраты увеличивает капитал, к которому относят созданную ренту. Существование части капитала, которая хотя и увеличивает затраченный на производство капитал, к которому относят в качестве прибыли соответствующую часть ренты, но не увеличивает самой прибыли, должно, очевидно, уменьшить в производстве отношение прибыли к капиталу, другими словами, норму прибыли на капитал.

На основании этой пониженной нормы и вычисляется прибыль на капитал в производстве сырья. Но вообще здесь условия более благоприятны. Так как в земледелии производство начинается ab ovo и не обрабатывается материал, подготовленный предварительно другим производством, то капитал, затраченный на земледелие, не содержит в себе в качестве составной части «ценности вещества». Этой части могла бы соответствовать одна только земля, но последняя, согласно всем теориям, предполагается даровой. Из этого следует, что в распределении прибыли не принимает участия ни одна из частей капитала, которая не оказывала бы также влияния и на величину прибыли, из чего, в свою очередь, следует, что отношение между получаемой рентой и затраченным капиталом в земледелии должно быть более благоприятно, чем в обрабатывающей промышленности. А так как прибыль на капитал и в земледелии вычисляется только на основании более низкой нормы прибыли, получающейся в обрабатывающей промышленности, то постоянно должен оставаться некоторый излишек ренты, получаемый землевладельцем в качестве земельной ренты. Таково, по учению Родбертуса, происхождение земельной ренты и ее отличие от прибыли на капитал⁶⁷².

В дополнение к сказанному я должен еще заметить, что Родбертус, несмотря на весьма резкое теоретическое осуждение эксплуатационной природы прибыли на капитал, все же не является сторонником ни отмены частной собственности на капитал, ни отмены прибыли на таковой. Напротив, он приписывает собственности на землю и капитал «воспитательную силу», без которой нельзя обойтись, «своего рода отеческую власть, которая может быть заменена только совершенно другой национальной системой воспитания, для которой, однако, нет еще ни одного из предварительных условий»⁶⁷⁴. До этого же времени он смотрит на собственность на землю и капитал как на «своего рода должность, заключающуюся в выполнении национально-экономических функций, направляющих экономический труд и экономические средства нации соответственно ее потребностям». Что же касается ренты, то ее с этой — наиболее для нее благоприятной — точки зрения можно рассматривать как вознаграждение, получаемое такими «должностными лицами» за выполнение соответствующих функций⁶⁷⁴. Я выше уже заметил, что Родбертус в этих мимоходом — в примечании — высказанных словах впервые выставил идею, из которой позднейшие авторы, в особенности Шеффле, развили оригинальный вариант трудовой теории.

Теперь я перехожу к критике научного построения Родбертуса. Я без оговорок сейчас же должен заметить, что представленная им теория процента на капитал является, на мой взгляд, совершенно ошибочной. По моему убеждению, она страдает рядом веских теоретических недостатков, которые я попытаюсь изложить в дальнейшем как можно яснее и беспристрастнее.

Критическая оценка должна остановиться уже на первом положении, которое Родбертус кладет в основу своего научного построения, — на положении, что все блага с хозяйственной точки зрения представляют собою исключительно продукты труда.

Что обозначают, прежде всего, слова: «с хозяйственной точки зрения»? Родбертус поясняет это при помощи противопоставления. Он противопоставляет хозяйственную точку зрения точке зрения естественной истории. Он категорически присоединяется к тому, что, с точки зрения естественной истории, блага представляют собою не только продукты труда, но и продукты сил природы. Если же, несмотря на это, с хозяйственной точки зрения блага все-таки представляют собою только продукты труда, то это может быть истолковано только в одном смысле, а именно в том, что содействие сил природы в производстве не имеет абсолютно никакого значения для человеческого хозяйства. В одном месте он придает этой точке зрения необыкновенно яркое выражение. Он говорит: «Как бы ни были необходимы или полезны для человека все остальные блага (кроме тех, которые стоили труда), они представляют собою природные блага, до которых хозяйству нет никакого дела». «Человек должен быть благодарен природе за то, что она вложила в экономические блага что-то от себя, так как это сберегает ему соответственное количество труда, но хозяйство принимает это в расчет лишь постольку, поскольку труд пополняет вклад природы»⁶⁷⁵.

Эта точка зрения совершенно не верна. Хозяйству приходится иметь дело и с чисто природными благами, если они редки по сравнению со спросом на них. Или, может быть, хозяйству нет дела до куска чистого золота, в виде метеора упавшего на землю землевладельца, или же до залежей серебра, случайно открытых последним в его участке земли? Неужели собственник не будет обращать внимания на данные ему природой золото и серебро, неужели он подарит их другому или промотает только потому, что он получил их от природы без всякого труда? И не будет ли он их так же заботливо охранять, защищать против притязаний других людей и обменивать осмотрительно на рынке, одним словом, не будет ли он располагать или распоряжаться своим золотом и серебром совершенно так же, как если бы он приобрел их собственным трудом? И в самом ли деле хозяйство принимает во внимание блага, стоившие труда, лишь постольку, поскольку труд дополнил вклад природы? Если бы это было так, то люди, занимающиеся хозяйством, должны были бы ценить совершенно одинаково ведро наилучшего рейнвейна и ведро доброкачественного, но по природе своей простого местного вина, так как в обоих случаях человеческий труд причастен к изготовлению продукта более или менее в одинаковой степени. То обстоятельство, что рейнвейн в хозяйственной жизни все же часто оценивается в десять раз выше местного вина, представляет собой очевидное возражение жизни против теории Родбертуса.

Эти возражения так естественны, что мы могли бы ожидать, что Родбертус тщательно защитит свою первую, притом самую важную основную точку зрения против таковых. Но это ожидание не оправдалось. Правда, Родбертус принял меры к тому, чтобы придать этому своему положению убедительность, но эти меры сводятся либо к не имеющей доказательной силы ссылке на авторитет, либо к имеющей так же мало доказательной силы диалектике, которая даже не касается существенного пункта, обходит его.

К первой категории относятся частые ссылки на авторитеты Смита и Рикардо в пользу принципа, «по поводу которого в новейшей политической экономии нет большого спора» и который вполне упрочился среди английских экономистов, находит себе представителей среди французских и, «что самое важное, неизгладимо запечатлен в народном сознании, невзирая на все софизмы учения, скрывающего задние мысли»⁶⁷⁷. Однако впоследствии мы должны будем констатировать интересный факт, что Смит и Рикардо выставляют данный принцип аксиоматически, совершенно его не обосновывая; притом оба они, как это прекрасно доказал Книс⁶⁷⁷, сами даже не везде соблюдали этот принцип. Так как в научной полемике, конечно, и авторитеты доказывают не силой своих имен, а силой приводимых ими доводов, и так как в данном случае, кроме имени, нет не только никаких доводов, но и последовательной аргументации, то такая ссылка на авторитеты существенно не усиливает позиций Родбертуса — его позиция всецело обусловливается теми доводами, которые он сам может привести в пользу своего принципа.

В этом отношении следует принять во внимание несколько более обстоятельное доказательство в первой из пяти теорем «Zur Erkenntnis unserer staatswirschaftlicher Zustände» и более сжатый силлогизм в сочинении «Zur Erklärung und Abhilfe der heutigen Creditnot des Grundbesitzes».

В первом из указанных сочинений Родбертус прежде всего вполне удачно доказывает, что мы должны экономно обращаться с благами, стоящими труда, и поясняет, почему это так. Он с полным правом выдвигает на первый план количественное несоответствие между «бесконечностью и ненасытимостью наших желаний» («Unendlichkeit und Unersättlichkeit unseres Begehrungsvermögens») или наших потребностей и ограниченностью нашего времени и наших сил; затем только, и притом больше намеками, говорит он о том, что труд «тягостен», что он представляет собою жертву «свободы» и т. д.⁶⁷⁹. Таким же образом он выводит также вполне удачно и то, что (и по какой причине) на затрату труда следует смотреть как на «издержки/Kosten». «Следует только, — говорит он⁶⁷⁹, — выяснить себе смысл понятия «издержки/ Kosten». Это понятие означает не только то, что для производства продукта требуется известная затрата. В смысл этого понятия входит еще и то, что сделана затрата, которой теперь нельзя уже сделать с другой целью, и то, что эта затрата сделана лицом, которое испытывает невозможность отменить сделанной затраты. Из последнего обстоятельства вытекает, что понятие «издержки/Kosten» может быть отнесено только к человеку».

Вполне верно! Так же верно и то, что, как это Родбертус выводит дальше, оба критерия понятия «издержки» соблюдаются применительно к труду, ибо затрата труда, вызываемая каждым благом, «не может быть уже сделана для другого блага», — первый критерий — и «может испытываться только человеком, так как она состоит из его силы и его времени, которые оба ограничены по отношению к бесчисленному ряду благ», — второй критерий.

Теперь, однако, Родбертус должен еще доказать, что понятие «издержки», а следовательно, и причина хозяйственного отношения к благам могут быть отнесены исключительно к труду, а не к какому-либо другому элементу. Он прежде всего соглашается с тем, «что в производстве блага должно участвовать и участвует в действительности еще нечто другое (кроме труда)», т. е. — если не принимать во внимание идей, предоставляемых человеческим умом, — материал, предоставляемый природой, и силы природы, «которые содействуют труду при обработке или добывании веществ». Однако участие природы не обладает ни тем ни другим критерием нашего понятия издержек. Активная сила природы «бесконечна и неразрушима: сила, обращающая в хлебное зерно соответствующие субстанции, всегда сопутствует этим субстанциям. Правда, материал, предоставляемый природой для одного блага, не может, естественно, в то же время быть использован и для другого. Однако, если бы мы хотели по этому поводу говорить об «издержках», мы одушевляли бы природу и говорили бы о понесенных его издержках. Материал не является затратой, делаемой человеком для приобретения блага: испытывать издержки может только человек»⁶⁸⁰.

Из двух частей этого вывода первая часть, отрицающая наличность первого критерия, очевидно, неверна. Силы природы, конечно, вечны и неразрушимы, но для вопроса о затрате на производство имеет значение не то, продолжают ли эти силы вообще существовать, а то, продолжают ли они существовать и действовать так, чтобы быть в состоянии еще раз содействовать производству. А в этом отношении, единственно имеющем значение для нашего вопроса, не может быть и речи о бесконечном существовании. Если мы сожгли уголь, то химические силы углерода, которые благодаря соединению с кислородом атмосферного воздуха вызвали желательное тепловое действие, хотя и продолжают существовать, но их действие, состоящее в связывании атомов кислорода, с которыми атомы углерода соединяются в углекислоту, прекращается, и о вторичном полезном действии этих сил пока не может быть и речи. Затрата химических сил, которую мы сделали для производства некоторого блага при помощи сожжения угля, уже не может быть сделана вторично для производства другого блага⁶⁸¹. То же самое, конечно, можно сказать и о сыром материале. Относительно последнего Родбертус, правда, соглашается — хотя и не достаточно категорически — с этим положением, говоря, что сырой материал «в течение этого времени» не может быть затрачиваем на другое благо. В действительности же сырой материал не может быть затрачиваем на производство другого блага не только в «течение этого времени», т. е. того времени, в течение которого он содержится в первом благе; как правило он не может быть затрачен и впоследствии. Если я, например, затрачиваю дерево на балку, то оно не только не может быть употребляемо для производства другого блага в течение ста лет, в продолжение которых оно служит в доме балкой и постепенно гниет, но и после гниения, потому что его химические элементы хотя и продолжают существовать, но находятся теперь в состоянии, непригодном для направления их на полезные цели человека. Несколько позже, при рассмотрении собственного возражения, Родбертус сам отказывается от первого своего довода и опирается уже только на то что не выполняется второй критерий, на основании которого понятие «издержки» может быть отнесено только к человеку.

Но и в этом Родбертус не прав. Затрата редких даров природы также представляет собою затрату, невозможность возврата которой сказывается на человеке совершенно так же, как это Родбертус требует в своем определении понятия «издержки», и по совершенно той же причине, которую он сам признает по отношению к труду. В самом деле, как следует понимать то, что Родбертус считает причиной, заставляющей нас экономно обращаться с трудом и его продуктами, не страдания, сопряженные с трудом, а — несколько раз выразительно это подчеркивая — количественную ограниченность труда по отношению к бесконечности наших потребностей. Это можно понимать только в том смысле, что всякое расточение труда, и без того недостаточного для полного удовлетворения потребностей, должно еще более усилить невозможность удовлетворения наших потребностей. Этот мотив остался бы в силе и тогда, если бы труд не был сопряжен с перенесением личных страданий, мучений, принуждения и т. п., а доставлял рабочим одно только ничем не нарушаемое удовольствие, но притом все же не был бы количественно достаточным для производства всех желанных благ. На человеке, таким образом, отражается не только расточительная, но и обыкновенная затрата труда просто потому, что, благодаря ей, он лишен возможности удовлетворить какую-либо другую потребность⁶⁸³. То же имеет место и тогда, если редкий дар природы расточается или вообще затрачивается. Если я расточаю зря или путем хищнической разработки ценные залежи минералов или угля, то я расточаю совокупность удовлетворений потребностей, которую я мог бы приобрести при экономном обращении и которой я лишаюсь при неэкономном обращении⁶⁸³.

Родбертус и сам обратил внимание на это возражение, которого не принять во внимание почти невозможно. Мне могут возразить, говорит он, что, помимо труда, затраченного на рубку деревьев и т. д., собственник леса несет также издержки в виде самого материала, «потому что, будучи обращенным на одно благо, он не может уже быть обращенным на другое и поэтому представляет собою затрату, которая отражается на нем, на собственнике»⁶⁸⁴. Но Родбертус отделывается от этого возражения софизмом. Это возражение, говорит он, покоится на «фикции», «так как отношение позитивного права обращают в экономический принцип, между тем как таковым могут служить только законные естественные отношения». Только с точки зрения существующего позитивного правопорядка можно было бы предположить, что для предметов природы существует «собственник» уже тогда, когда на них не было еще затрачено труда, и дело обстояло бы совсем иначе, если бы отменили право собственности на землю.

А между тем в решающем пункте дело обстоит именно так, а не иначе. Если ствол дерева вообще представляет собою относительно редкий дар природы, то уже природа вещи, независимо от всякого правопорядка, требует, чтобы всякое расточение редких даров природы сказывалось на благосостоянии и неблагосостоянии людей; правовой порядок имеет значение только при выборе тех или других лиц, на которых оно будет сказываться. При существовании права частной собственности заинтересованным является собственник — на нем, следовательно, оно сказывается; при общественной собственности оно сказывалось бы на всей совокупности членов общества; при отмене всякого правового порядка на фактическом повелителе, будь это пришедший первым или сильнейший. Но никогда нельзя было бы избежать того, чтобы потеря или затрата редких даров природы вообще не отражалась на удовлетворении потребностей ни отдельного лица, ни совокупности лиц, за исключением разве того случая, если лес вообще не обитаем людьми или же если обитатели его в силу каких-либо других, нехозяйственных, например, религиозных, соображений принципиально воздерживаются от всякого применения деревьев. Тогда, конечно, они не обращались бы с лесом экономно, но не потому, что чистые дары природы принципиально не могут служить предметом жертвы, отзывающейся на том или другом лице, а потому, что, в силу конкретных условий данного случая, они были исключены из таких личных отношений, к которым они сами по себе способны.

В одной из позднейших своих работ Родбертус посвящает своему положению еще одно краткое обоснование, которое, очевидно, преследует ту же идею, хотя отчасти в несколько ином направлении. Он высказывает взгляд, что всякий продукт, который становится для нас благом благодаря затрате труда, тем самым должен с хозяйственной точки зрения быть отнесен исключительно на счет человеческого труда, ибо труд является единственной первичной силой и единственной первичной затратой, с которыми человеческое хозяйство обращается экономно⁶⁸⁶. Что касается этой аргументации, то, во-первых, можно сомневаться в правильности самой предпосылки, которой пользуется здесь Родбертус; так относится к ней Книс, высказавший свое сомнение вполне решительно и опирающийся, по моему мнению, на довольно веские аргументы⁶⁸⁶. И, во-вторых, если бы данная предпосылка была даже правильна, то из этого еще не следует, что правилен и вывод. Даже в том случае, если бы труд в действительности представлял собою единственную первичную силу, с которой экономно обращается человеческое хозяйство, то для меня совершенно еще непонятно, почему человеческое хозяйство наряду с «первичными силами» не может экономно обращаться еще с чем-либо другим. Почему, например, оно не может экономно обращаться и с известными результатами этой первичной силы или результатами других первичных сил? Почему, например, не с золотым метеоритом, о котором мы говорили выше, или со случайно найденным драгоценным камнем, или с естественными залежами каменного угля? Родбертус смотрит слишком узко на сущность и мотивы хозяйства. Мы обращаемся экономно с первичной силой «труда», как верно замечает Родбертус, «потому, что этот труд ограничен во времени и силе, потому, что, будучи раз затрачен, он совершенно исчерпывается, и потому, наконец, что он является для нас лишением свободы». Но это все только промежуточные мотивы; это еще не последний мотив нашего экономного обращения. В конце концов мы обращаемся экономно с ограниченным и тяжелым трудом потому, что при неэкономном обращении с ним нам пришлось бы потерять известную долю нашего благосостояния. Но тот же мотив побуждает нас обращаться экономно и со всякой другой полезной вещью, лишение или потеря которой должны повлечь за собою известную потерю жизненных удобств, раз эта вещь существует только в ограниченном количестве, — все равно, будет ли она первичной силой или нет, стоит ли она затраты первичной силы — труда или нет.

Наконец, позиция, занимаемая Родбертусом, совершенно не выдерживает критики еще и потому, что, по Родбертусу, все блага должны быть даже рассматриваемы исключительно как продукты материального ручного труда. Эта точка зрения, исключающая, между прочим, из сферы хозяйственно-производительной деятельности даже непосредственное духовное руководство производством, ведет к массе внутренних противоречий и ложных следствий, которые не допускают даже сомнения относительно ее неправильности; последние были раскрыты Книсом с такой убедительностью, что вторичное рассмотрение этого вопроса совершенно излишне⁶⁸⁷.

Таким образом, уже первое основное положение Родбертуса идет вразрез с истиной. Впрочем, чтобы быть совершенно лояльным, я должен здесь сделать уступку, которой Книс, исходя из точки зрения теории пользования, представителем которой он является, допустить не мог. А именно я согласен, что с опровержением этого основного положения отнюдь не опровергнута еще вся теория процента Родбертуса. Это положение неверно не потому, что оно ошибочно представляет в производстве благ долю капитала, а потому, что оно ошибочно представляет долю природы. Я полагаю, подобно Родбертусу, что если рассматривать результат всех стадий производства как целое, то капитал не может занимать самостоятельного места среди издержек производства: капитал представляет собою не исключительно «предварительно затраченный труд», как полагает Родбертус, — он представляет собою только часть, обыкновенно, правда, главную, «предварительно затраченного труда», остальную же часть его составляют накопленные силы природы, обладающие ценностью. Если же последние отсутствуют — как это бывает, например, в производстве, в котором на всех стадиях затрачиваются исключительно свободные дары природы и труд или же такие продукты, которые сами созданы исключительно свободными дарами природы и трудом, — мы в самом деле можем вместе с Родбертусом утверждать, что блага, созданные в таком производстве, с хозяйственной точки зрения, представляют собою исключительно продукты труда. Если, таким образом, основная ошибка Родбертуса относится не к роли капитала, а исключительно к роли природы, то и следствия, которые он выводит из этого основного положения относительно природы прибыли на капитал, могут и не быть неверными. Только в том случае, если и в дальнейшей части его учения найдутся существенные ошибки, мы будем вправе отвергнуть таковое как неверное. А такие ошибки, без сомнения, имеются.

Чтобы не использовать неподобающим образом первые ошибки Родбертуса, я во всем дальнейшем исследовании буду делать только такие предположения, в которых будут совершенно устранены следствия этой ошибки. Я буду предполагать, что все блага производятся исключительно совместной деятельностью труда и свободных сил природы и при исключительном содействии таких капиталов, которые сами созданы только совместной деятельностью труда и свободных сил природы, без содействия обладающих меновой ценностью даров природы. При таком ограничивающем предположении и я могу признать действительным основное положение Родбертуса, что блага с хозяйственной точки зрения стоят только труда. Посмотрим, что будет дальше.

Следующее положение Родбертуса гласит: естественно и с «чисто юридической точки зрения» вполне справедливо, что рабочему должен принадлежать весь продукт, который создан только им, или вся ценность такового без вычетов. Я также вполне согласен с этим положением, против правильности и справедливости которого при выше-сделанном ограничительном предположении нельзя, на мой взгляд, ничего возразить. Но я полагаю, что Родбертус, а с ним и все социалисты имеют об осуществлении этого действительно справедливого положения неверное представление и, увлеченные этим представлением, требуют осуществления состояния, которое не соответствует этому положению, а противоречит. Так как в многочисленных попытках опровержения, направленных до сих пор против теории эксплуатации, этот решающий пункт был — как это ни странно — рассматриваем только в высшей степени поверхностно и никогда еще не был освещен надлежащим образом, то я думаю, что могу себе позволить попросить читателя внимательно следить за дальнейшими рассуждениями, тем более что эта нелегкая задача требует внимания.

Я сначала назову ошибку, в которой я упрекаю Родбертуса, а потом только постараюсь осветить ее. Вполне верное положение, что рабочий должен получать всю ценность своего продукта, может обозначать или что рабочий должен получать всю настоящую ценность произведенного им продукта в настоящем, или что он должен получать всю будущую ценность его в будущем. Но Родбертус и социалисты понимают это положение в том смысле, что рабочий должен получать всю будущую ценность своего продукта уже в настоящем, и делают при этом вид, будто их точка зрения является вполне естественной и единственно возможной.

Поясним это на конкретном примере. Положим, что производство блага, например, паровой машины, стоит пяти рабочих лет и что меновая ценность, которой достигает готовая машина, равна 5500 гульденам. Положим далее — временно отвлекаясь от факта распределения продукта между несколькими лицами, — что машину производит один рабочий своим беспрерывным пятилетним трудом. Какое же, спрашивается, он должен получить вознаграждение в силу того принципа, что рабочему должен принадлежать в качестве заработной платы весь его продукт или же вся ценность его продукта? Ответ на этот вопрос не может подлежать никакому сомнению: он должен получить всю паровую машину или же все 5500 гульденов. Но когда? И по поводу этого также не может быть никакого сомнения: очевидно, по истечении пяти лет. В самом деле, нельзя овладеть паровой машиной, если она не существует, нельзя овладеть созданной собственным трудом ценностью в 5500 гульденов, если она еще не создана. В данном случае рабочий получит свое вознаграждение по формуле: весь будущий продукт или его будущая ценность в будущем.

Но очень часто случается, что рабочий не может или не хочет ждать, пока его продукт будет вполне закончен. Наш рабочий желает, например, получить соответствующую часть вознаграждения уже по истечении года. Возникает вопрос, как определить эту часть согласно вышеприведенному принципу. Я полагаю, что и относительно этого не может возникнуть ни малейшего сомнения: рабочий получит все, что ему следует, если он теперь получит то, что он создал. Следовательно, если, например, он до настоящего времени добыл известное количество руды, железа или стали, то он получит все то, что ему следует, если получит все это количество руды, железа или стали или же всю ту ценность, которой обладают все эти вещества, конечно, в настоящем. Я не думаю, чтобы кто-либо из социалистов мог иметь что-либо против такого решения вопроса.

Как же велика будет эта ценность по сравнению с ценностью готовой паровой машины? При ответе на этот вопрос поверхностный мыслитель может впасть в заблуждение. Рабочий в настоящее время затратил пятую часть технического труда, необходимого для изготовления всей машины, следовательно — этот вывод легко может быть сделан при поверхностном рассмотрении вопроса, — его настоящий продукт также будет обладать пятой частью ценности всего продукта, т. е. ценностью в 1100 гульденов. Таким образом, рабочий должен за год получить заработную плату в 1100 гульденов.

Этот вывод ложен. 1100 гульденов представляют собою пятую часть ценности готовой, имеющейся налицо паровой машины. Но рабочий пока произвел не пятую часть машины, которая уже готова, а пятую часть машины, которая будет готова только через четыре года. А это не одно и то же, не только на словах, но и по существу. Первая пятая часть имеет ценность, отличную от ценности второй, совершенно так же, как и целая, имеющаяся налицо машина при настоящей оценке имеет другую ценность, чем машина, которая будет готова только через четыре года, — совершенно так же, как все вообще настоящие блага имеют в настоящее время ценность, отличную от ценности благ будущих.

Тот факт, что по оценке настоящего времени, в котором существует экономика, настоящие блага обладают большей ценностью, чем будущие блага того же вида и качества, является одним из наиболее распространенных и наиболее важных. О причинах, которым этот факт обязан своим происхождением, о разнообразных видоизменениях, в которых он проявляется, и о столь же разнообразных следствиях, к которым он ведет в хозяйственной жизни, я приведу подробные исследования во втором томе настоящего сочинения; эти исследования не будут ни так легки, ни так просты, как это может показаться на основании ясности основного положения. Но я полагаю, что и теперь, хотя я и не привел этих подробных исследований, я вправе ссылаться на факт, что настоящие блага обладают большей ценностью, чем такие же будущие, так как существование этого факта несомненно подтверждается самым поверхностным наблюдением обыденной жизни. Спросим у 1000 лиц, предпочитают ли они получить подарок в 1000 гульденов в настоящее время или через 50 лет, и все до единого отдадут предпочтение настоящим 1000 гульденам; или спросим у 1000 других лиц, которым нужна лошадь и которые за хорошую лошадь согласны уплатить 200 гульденов, сколько они дали бы в настоящее время за такую же лошадь, которую, однако, получат только лет через 10 или 50; все они назовут — если только вообще назовут — гораздо меньшую сумму, и этим только подтвердят, что все люди, занимающиеся хозяйством, считают настоящие блага более ценными, чем совершенно такие же блага в будущем.

Таким образом, изготовленная нашим рабочим в течение первого года пятая часть паровой машины, которая будет закончена только через четыре года, имеет не полную ценность пятой части уже готовой машины, а меньшую. Насколько же меньшую? Этого я теперь не могу еще объяснить, не желая забегать вперед, в ущерб делу. Здесь же я ограничусь замечанием, что это обстоятельство находится в известной, на опыте наблюдаемой связи с величиной существующей в этой стране процентной ставки⁶⁸⁹ и с отдаленностью момента, в который будет закончен весь продукт. Если я предположу, что существующая в данной стране процентная ставка =5%, то продукт первого рабочего года будет иметь в конце его ценность приблизительно в 1000 гульденов⁶⁸⁹. Таким образом, вознаграждение, которое должен получить рабочий за первый рабочей год на основании принципа, что рабочий должен получать весь свой продукт или всю его ценность, будет равняться 1000 гульденов.

Быть может, кому-либо, несмотря на предыдущие выводы, покажется, что это мало, тогда я обращаю его внимание на следующее. Никто не будет сомневаться в том, что вознаграждение рабочего не будет сокращено, если он через пять лет получит всю паровую машину или всю ее ценность в 5500 гульденов. Вычислим в целях сравнения ценность авансированной части вознаграждения к концу пятого года. Так как 1000 гульденов, полученных в конце первого года, можно на четыре года отдать под проценты при пятипроцентной ставке (без сложных процентов увеличить их еще на 200 гульденов (применение, доступное рабочему, получившему вознаграждение), то очевидно, что 1000 гульденов, уплаченных в конце первого года, равноценны 1200 гульденам, уплаченным в конце пятого года. Если поэтому рабочий получает за пятую часть своего технического труда по истечении года 1000 гульденов, то очевидно, что он получает вознаграждение по схеме не менее благоприятной, чем если бы он получил за весь продукт по истечении пяти лет 5500 гульденов.

Как же представляют себе осуществление идеи, что рабочий должен получать всю ценность своего продукта, Родбертус и социалисты? Они требуют, чтобы вся ценность, которою будет обладать в конце работы готовый продукт, была обращена на заработную плату и выплачивалась pro rata уже в течение работы. Подумаем, что это значит. В применении к нашему примеру это значит, что рабочий, если принять во внимание среднюю соответствующих уплат, получит все 5500 гульденов, которым будет равняться ценность паровой машины через 5 лет, уже через 2 1/2 года. Я должен сознаться, что считаю абсолютно невозможным обосновать такое требование, сделанное предпосылкой. Каким образом можно назвать естественным и с чисто правовой точки зрения вполне справедливым факт, что человек получит уже по истечении 2 1/2 лет то, что он создаст только через 5 лет. Это так мало «естественно», что естественным путем даже неосуществимо. Это невыполнимо даже если освободить рабочего от всех оков так часто осуждаемого договора найма и поставить его в самые благоприятные условия независимого предпринимателя. Будучи рабочим-предпринимателем, он, конечно, получит 5500 гульденов целиком, но получит их не раньше, чем они будут созданы, т. е. через 5 лет. И каким же образом, во имя чисто юридической точки зрения, можно осуществить при помощи договора найма то, в чем природа вещей отказала самому предпринимателю?

Требования социалистов, если называть вещи своими именами, сводятся к тому, что рабочие, в силу договора найма, должны получать больше, чем они заработали, больше, чем они могли бы получить, если бы они были предпринимателями, больше, чем они создают для предпринимателя, с которым они заключают договор найма. Рабочие создали 5500 гульденов только по истечении 5 лет и на это по справедливости имеют право. Но 5500 гульденов по истечении 2 1/2 года, которых требуют для рабочих, представляют собою большую сумму — они представляют собою, при пятипроцентной ставке, столько, сколько приблизительно 6200 гульденов по истечении пяти лет. И это отношение ценностей отнюдь не является следствием небезупречных социальных учреждений, которые создали процент и определили его пятипроцентную ставку; оно является непосредственным следствием того, что наша жизнь ограничена пределами времени, что сегодняшний день со своими потребностями и заботами предшествует завтрашнему, что в послезавтрашнем дне мы, может быть, вообще уже не можем быть уверенными. Не только жадные капиталисты делают различие между настоящим и будущим — его делает каждый рабочий, вообще каждый человек. Как жаловался бы на обсчет рабочий, если бы ему взамен его недельной заработной платы в 10 гульденов, подлежащей уплате сегодня, предложили 10 гульденов через год! А неужели для предпринимателя безразлично то, что не безразлично для рабочего? Неужели он должен платить 5500 гульденов через 2 1/2 года за 5500, которые он получит только через 5 лет в виде готового продукта? Это и не справедливо, и не естественно! Справедливым и естественным будет, я еще раз охотно это признаю, если рабочий получит все 5500 гульденов через пять лет. Если же он не может или не хочет ждать в течение пяти лет, то он, конечно, также должен получить всю ценность своего продукта, но только настоящую ценность настоящего продукта. Но эта ценность по необходимости должна быть меньше, чем та часть ценности будущего продукта, которая соответствует техническому труду, потому что в хозяйственном мире господствует закон, что настоящая ценность будущих благ меньше, чем настоящая ценность настоящих благ; этот закон обязан своим происхождением не какому-либо общественному или государственному учреждению, а непосредственно природе человека и природе вещей.

Если где-либо можно извинить многословие, то уже наверно в данном месте, в котором речь идет об опровержении столь важного по своим последствиям учения, как социалистическая теория эксплуатации. Поэтому, рискуя даже надоесть тому или иному из моих читателей, я все же приведу еще один конкретный пример, который, надеюсь, даст мне возможность еще резче осветить ошибку социалистов.

В нашем первом примере я отвлекся от факта разделения труда. Теперь же я так видоизменю пример, чтобы он в этом отношении ближе подходил к действительности хозяйственной жизни. Предположим поэтому, что в производстве машины принимают участие на началах разделения труда пять различных рабочих, из которых каждый предоставляет годичный труд. Один из рабочих, положим, добывает необходимую железную руду, другой изготовляет из нее железо, третий перерабатывает железо в сталь, четвертый готовит из нее необходимые отдельные составные части, пятый, наконец, придает им необходимую связь и вообще заканчивает работу. Так как при этом каждый последующий рабочий, в силу природы дела, может начать свою работу только тогда, когда его предшественники закончили уже свою предварительную работу, то наши рабочие могут взять на себя труд этих пяти рабочих лет не одновременно, а последовательно один за другим; следовательно, изготовление машины будет продолжаться, как и в первом примере, пять лет. Предположим, что ценность готовой машины будет та же, что и прежде, т. е. 5500 гульденов. Какую же часть ее может теперь требовать за свой труд каждый из пяти участников, согласно принципу, что рабочий должен получать всю ценность своего продукта?

Попытаемся решить этот вопрос прежде всего для того случая, когда вопрос о заработной плате решается без участия постороннего предпринимателя, исключительно самими рабочими, т. е. когда полученный продукт просто распределяется между пятью рабочими. Для этого случая не подлежат сомнению два факта. Во-первых, распределение возможно только по истечении пяти лет, так как до этого времени нет ничего, что можно было бы распределить, если бы, например, хотели между отдельными лицами распределить в качестве заработной платы уже руду и железо, произведенные в течение первых двух лет, то не было бы сырого материала для продолжения работы; напротив, ясно, что промежуточный продукт, произведенный в течение первых лет, не может подлежать никакому распределению до конца производства и что до этого времени он должен быть связан в производстве. Во-вторых, не подлежит никакому сомнению, что общую ценность в 5500 гульденов следует распределить между пятью рабочими.

По какому же принципу?

Конечно, не поровну, как это может показаться на первый, поверхностный взгляд, так как такое распределение предоставило бы значительное преимущество тем рабочим, труд которых относится к более поздней стадии общего производства, по сравнению с их товарищами, трудившимися раньше. Рабочий, заканчивающий машину, получил бы за свой рабочий год 1100 гульденов непосредственно по истечении этого года; тот рабочий, который изготовил отдельные составные части машины, получил бы ту же сумму, но должен был бы дожидаться своего вознаграждения еще целый год по истечении своего рабочего года; а тот рабочий, который добывает руду, получил бы то же вознаграждение только по истечении четырех лет после затраты своего труда. Так как такая отсрочка ни в коем случае не может быть безразличной для лиц, принимавших участие в производстве, то каждый хотел бы взять на себя заключительный труд, который вознаграждается без отсрочки, и никто не согласился бы взять на себя предварительную работу. Чтобы все-таки найти лиц, согласных взять на себя эту последнюю, рабочие заключительных стадий были бы вынуждены выделить товарищам, работающим на предварительных стадиях большую долю в окончательной ценности продукта, в виде вознаграждения за отсрочку. Величина этой доли зависела бы отчасти от продолжительности отсрочки, отчасти же от величины разности, наблюдаемой в хозяйственных и культурных условиях нашего маленького общества при оценке настоящих и будущих благ. Если эта разность равна, например, 5%, то доли пяти рабочих будут уменьшаться в следующем порядке.

Первый из занятых в производстве рабочих, который по истечении своего рабочего года должен дожидаться вознаграждения еще 4 года, получит в конце пятого года 1200

второй, который должен ждать 3 года, 1150

третий, который ждет 2 года, 1100

четвертый, который ждет год, 1050

последний, получающий вознаграждение непосредственно после окончания своей работы, 1000

итого 5500

Предположение, что каждый рабочий получает одно и то же вознаграждение в 1100 гульденов, возможно только при условии, что разница во времени не имеет для них никакого значения и что они считают себя одинаково вознагражденными как 1100 гульденами, которые они получают тремя или четырьмя годами позже, так и 1100 гульденами, которые они получают непосредственно после окончания работы. Я вряд ли должен пояснять, что такое предположение никогда не имеет места и иметь не может. А обеспечить каждому из них 1100 гульденов непосредственно после окончания работы, вообще невозможно, если в дело не вмешивается третье лицо.

Я полагаю, что не будет излишним мимоходом обратить особенное внимание читателя на одно обстоятельство. Я не думаю, чтобы кто-либо нашел несправедливой вышеприведенную схему распределения. О несправедливости же со стороны предпринимателя-капиталиста совершенно не может быть речи, так как рабочие распределяют свой собственный продукт исключительно между собою: а между тем рабочий, исполнивший предпоследнюю пятую часть труда, все же не получает полной пятой части окончательной ценности продукта, а только 1050 гульденов, последний же рабочий получает всего только 1000 гульденов.

Предположим теперь, как это и бывает обыкновенно в действительности, что рабочие не могут или не желают ждать своего вознаграждения до окончательного завершения производства машины и что они заключают с предпринимателем договор, на основании которого они получают от него вознаграждение по окончании своей работы, взамен чего предприниматель становится собственником окончательного продукта. Положим далее, что этот предприниматель человек вполне справедливый и бескорыстный, который вовсе не желает использовать бедственное положение рабочих в целях ростовщического понижения их заработной платы. Теперь возникает вопрос, на каких условиях заключается при таких обстоятельствах договор найма.

Ответить на этот вопрос будет нетрудно. Очевидно, обращение с рабочими будет вполне справедливо, если предприниматель предложит им в вознаграждение то же, что они получили бы в качестве доли распределения в том случае, если бы производили за свой счет. Это положение дает нам твердую точку опоры прежде всего для одного рабочего, а именно для последнего. Если бы рабочие производили за собственный счет, то он получил бы 1000 гульденов непосредственно после окончания своей работы; чтобы быть совершенно справедливым, предприниматель должен также предложить ему 1000 гульденов. Для остальных рабочих указанное положение не дает непосредственной точки опоры. В самом деле, момент вознаграждения теперь другой, чем в случае распределения, и поэтому суммы, соответствующие последнему, не могут быть непосредственно решающими. Но мы имеем другую твердую точку опоры. Так как все пять рабочих затратили одинаковый труд для завершения работы, то справедливость требует, чтобы все они получили одно и то же вознаграждение; это же вознаграждение выразится теперь в одинаковых суммах, так как каждый рабочий получает вознаграждение непосредственно после окончания своей работы. Следовательно, каждый из пяти рабочих в конце рабочего года получит 1000 гульденов, как этого и требует справедливость.

Какому-либо из моих читателей может показаться, что это слишком мало; я приведу поэтому простой численный пример, который покажет, что в данном случае рабочие получают ту же ценность, которую они получили бы при — безусловно справедливом — распределении всего продукта только между ними. В случае распределения продукта рабочий № 5 получает 1000 гульденов непосредственно после окончания пятого рабочего года, в случае же договора найма он получает ту же сумму и в то же время. Рабочий № 4 получает в случае распределения продукта 1050 гульденов через год после окончания рабочего года, в случае же договора найма 1000 гульденам непосредственно после окончания рабочего года; если он отдаст эту сумму под проценты, то по истечении года после окончания работы он будет находиться в совершенно тех же условиях, в которых он находился бы в случае распределения, — у него будет 1050 гульденов. Рабочий № 3 получает в случае распределения продукта 1100 гульденов через два года после окончания продукта, в случае же договора найма 1000 гульденов немедленно, которые, будучи отданы под проценты, к тому же сроку обратятся в 1100 гульденов. Точно так же 1000 гульденов, которые получают рабочие № 1 и № 2 вместе с процентами, наросшими за соответствующее время, вполне равны 1200 и 1500 гульденам, которые они получили бы в случае распределения продукта через 4 и через 3 года после окончания работы. Если же каждое отдельное вознаграждение равно соответствующей доле при распределении, то и сумма всех этих отдельных вознаграждений должна естественно равняться сумме всех долей распределения: сумма в 5000 гульденов, которую предприниматель уплачивает рабочим непосредственно после окончания работы, совершенно равноценна 5500 гульденам, которые во втором случае могли бы быть распределены между рабочими в конце пятого года⁶⁹⁰.

Большее вознаграждение, например, вознаграждение рабочего года 1100 гульденами, было бы мыслимо только в том случае, если бы для предпринимателя было совершенно безразлично то, что не безразлично для рабочих, т. е. разница во времени, или если бы предприниматель захотел сделать рабочим подарок, равный разности ценностей между настоящими и будущими 1100 гульденами. От частных предпринимателей, по крайней мере как правило, нельзя ожидать ни того ни другого, но за это им нельзя сделать ни малейшего упрека, не говоря уже об обвинении в несправедливости, эксплуатации или грабеже. Существует одно только лицо, от которого рабочие могли бы по правилу ожидать такого обращения, — это государство. С одной стороны, государство как вечный институт не должно приписывать такое значение разнице во времени между предоставлением и возвращением благ, как недолговечные индивиды; и, с другой стороны, государство, конечной целью которого является благосостояние совокупности всех его членов, может, если речь идет о благосостоянии большого числа членов, отрешиться от принципа взаимности — оно может дарить, вместо того чтобы торговаться. В этом смысле, конечно, мыслимо, что государство — но и только оно, — являясь предпринимателем грандиозного производства, могло бы предоставлять рабочим в качестве вознаграждения полностью будущую ценность будущего продукта уже в настоящем, т. е. непосредственно после окончания их работы. Должно ли государство так поступить — тогда бы социальный вопрос практически разрешился бы в духе социализма — или нет, это вопрос целесообразности, и рассмотрение его не относится к задаче моего настоящего сочинения. Я повторяю, однако, еще раз и обращаю на это особое внимание: если социалистическое государство будет выплачивать рабочим в качестве заработной платы всю будущую ценность продукта уже в настоящем, то это будет не соблюдение, а на социалистических соображениях основанное нарушение принципа, что рабочий должен получать в качестве вознаграждения всю ценность своего продукта; это будет не восстановление состояния, которое само по себе было бы естественно или соответствовало бы чисто юридической точке зрения, но которое в настоящее время нарушается вследствие жадности капиталистов, — это будет искусственный прием для того, чтобы сделать возможным то, что при обыкновенном ходе дел не выполнимо, и притом сделать возможным благодаря скрытому, постоянному подарку бедным членам со стороны великодушной общественности — государства.

Теперь я перехожу к краткому итогу сказанного. Легко убедиться в том, что тот способ вознаграждения, о котором я говорил в нашем примере, и есть тот, который фактически осуществляется в нашем хозяйственном мире. И здесь распределяется в качестве вознаграждения не полная, окончательная ценность продукта труда, а меньшая сумма, но зато в раннее время. Поскольку соответственно распределяемая общая сумма вознаграждения отличается от окончательной ценности окончательного продукта не больше, чем на величину, необходимую для заполнения господствующей разности в оценке настоящих и будущих благ, другими словами, поскольку величина вознаграждения отличается от окончательной ценности продукта не больше, чем на сумму процентов, которую можно получить при существующей в данной стране процентной ставке, — постольку право рабочих на полную ценность создаваемого ими продукта остается в полной силе; они получают весь продукт по оценке того времени, когда они получают свое вознаграждение. Только в том случае, если общее вознаграждение отличается от окончательной ценности продукта больше, чем на сумму процентов, которую можно получить при существующей в данной стране процентной ставке, можно при известных обстоятельствах усмотреть действительную эксплуатацию рабочих⁶⁹¹.

Возвратимся теперь к Родбертусу. Вторая решительная ошибка, в которой я его упрекал в последних рассуждениях, состоит в том, что он неверно и нелогично толкует условно принятый нами принцип, что рабочий должен получать всю ценность своего продукта, в том смысле, что рабочий уже теперь должен получить всю ценность, которой некогда будет обладать его законченный продукт.

Если мы пожелаем определить источник этой ошибки Родбертуса, то мы увидим, что таковым является иная, третья важная ошибка, которую я нахожу в его теории эксплуатации. Родбертус исходит из того предположения, что ценность благ определяется исключительно количеством труда, необходимого для их производства. Если бы это было верно, то промежуточный продукт, вмещающий в себя годичный труд, уже теперь обладал бы полной пятой частью ценности, которой будет обладать оконченный продукт, вмещающий в себя пять рабочих лет; в таком случае было бы справедливо и требование, что рабочий должен уже теперь получить в вознаграждение полную пятую часть этой ценности.

Однако это предположение в том виде, в котором его высказывает Родбертус, безусловно неверно. Для того чтобы доказать это, я могу даже не затрагивать вопроса о принципиальной верности или неверности знаменитого закона ценности Рикардо, согласно которому труд представляет собою источник и мерило всякой ценности; достаточно, если я укажу на существование важного исключения из этого закона, которое было добросовестно отмечено и подробно рассмотрено в особой главе самим Рикардо, но которое — как это ни странно — Родбертусом было оставлено без всякого внимания. Я говорю о том, что из двух благ, производство которых требует одинаковой затраты труда, большую меновую ценность приобретает то из них, изготовление которого требует большего аванса предварительного труда или более продолжительного промежутка времени. Рикардо отмечает этот факт в своеобразной форме. Он выводит (отд. IV, 1-я гл. его Principles), что принцип, на основании которого относительную ценность благ определяет количество труда, затраченное на их производство, претерпевает значительное видоизменение благодаря применению машин и вообще основного и сохраняющегося капитала, а также (отд. V) благодаря неодинаковой продолжительности существования капитала и неодинаковой скорости, с которой он восстанавливается в руках собственника. Блага, на производство которых затрачен большой основной капитал или же основной долго сохраняющийся капитал, а также блага с более продолжительным периодом восстановления оборотного капитала предпринимателя, обладают большей меновой ценностью, чем блага, которые стоили такого же труда, но для которых вышеприведенные обстоятельства вовсе не имеют места или же имеют место, но в меньшей степени, а именно меновой ценностью, большей на величину прибыли на капитал, оставляемой предпринимателем за собою.

И самые ревностные поборники закона трудовой ценности не могут сомневаться в действительном существовании этого установленного Рикардо исключения из данного закона; они не могут также сомневаться и в том, что, при известных условиях, временная отсрочка оказывает на ценность благ даже большее влияние, чем количество затраченного труда. Я напомню, например, о ценности старого, в течение многих десятилетий отстаивавшегося вина или о ценности столетнего дерева в лесу.

Об этом исключении можно сказать еще кое-что. Не нужно быть особенно проницательным, чтобы заметить, что в нем собственно заключается суть первичного процента на капитал: излишек меновой ценности, приобретаемый благами, производство которых требует аванса предварительного труда, и представляет собою то, что остается в руках предпринимателя-капиталиста в виде прибыли на капитал при распределении ценности продукта. Если бы не было этой разности ценностей, то не было бы и первичного процента на капитал; эта разность ценностей делает возможным его существование, она содержит его в себе, она тождественна с ним. Нет ничего легче, чем доказать это, если вообще еще необходимо доказывать этот факт, столь очевидный. Положим, что производство каждого из трех благ требует одного года труда, но различного периода между авансированием этого труда и получением продукта — первое годичного, второе десятилетнего, третье двадцатилетнего. При таких обстоятельствах меновая ценность первого блага будет и должна быть достаточной для того, чтобы покрыть вознаграждение за рабочий год и, сверх того, еще годичный процент на затраченный труд. Но очевидно, что та же меновая ценность не может быть достаточной для того, чтобы покрыть то же вознаграждение за рабочий год и, сверх того, еще десяти-и двадцатилетний процент на одинаковое количество авансируемого труда. Этот процент может быть уплачен только тогда, когда ценность второго и третьего блага будет соответственно больше ценности первого блага, хотя все три блага стоили одного и того же количества труда; разность меновых ценностей, очевидно, и представляет собою источник, из которого вытекает и может вытекать десяти- или двадцатилетний процент на капитал.

Таким образом, это исключение из закона трудовой ценности имеет очень важное значение: оно тождественно с главным случаем возникновения первичного процента на капитал. Кто хочет объяснить этот последний, тот должен прежде всего объяснить данное исключение: без объяснения этого исключения немыслимо объяснить проблему процента. Если же в рассуждениях, предметом которых как раз и является процент на капитал, все же игнорируется, чтобы не сказать отрицается, это исключение, то это представляет собою ошибку, и притом такую, крупнее которой вообще трудно себе представить. Игнорирование этого исключения Родбертусом равносильно игнорированию главной части того, что он хотел объяснить.

Эту ошибку нельзя извинить и тем, что Родбертус не намеревался установить правило, наблюдаемое в действительной жизни, а хотел только сформулировать гипотетическую предпосылку, которой он мог бы пользоваться для того, чтобы иметь возможность провести свои отвлеченные исследования легче и корректнее. Правда, в некоторых местах своих сочинений Родбертус придает положению, что ценность всех благ определяется количеством затраченного труда, характер простой предпосылки⁶⁹³. Однако, во-первых, нет также недостатка в местах, в которых Родбертус высказывает убеждение, что его закон ценности действует и в фактической хозяйственной жизни⁶⁹³, и, во-вторых, даже гипотетически нельзя предполагать все то, что хочется предположить. И в чисто гипотетической предпосылке можно отвлекаться только от таких условий действительности, которые для рассматриваемого вопроса не имеют особенно важного значения. Но что сказать, если в качестве основы теоретического исследования процента на капитал отвлекаются от существования самого главного вида процента, если главная часть того, что должно быть объяснено, устраняется «по предположению»?!

Родбертус, конечно, прав: если наша задача — отыскать принцип, вроде принципа земельной ренты или процента на капитал, то нельзя «заставлять ценность колебаться то в ту, то в другую сторону»⁶⁹⁵, а надо предположить существование определенного правила ценности. Но не является ли также определенным правилом ценности и то, что блага с более продолжительным промежутком времени между затратой труда и окончанием их создания обладают caeteris paribus большей ценностью? И не имеет ли это правило ценности основного значения для явления процента на капитал? Так что же, несмотря на это, мы все же будем от него отвлекаться, как от не подчиняющейся никакому закону случайности рыночных отношений?!⁶⁹⁵

Следствия этого странного абстрагирования не преминули явиться. О первом я уже упомянул: Родбертус не обратил внимания на влияние времени на ценность продукта, и вследствие этого мог и должен был впасть в ошибку и смешать право рабочего на всю настоящую ценность его продукта с правом на будущую ценность такового. С некоторыми другими следствиями мы сейчас познакомимся.

Четвертый мой упрек Родбертусу заключается в том, что в самых важных вопросах его учение противоречит самому себе.

Вся теория земельной ренты Родбертуса основывается на часто и энергично высказываемом им положении, что абсолютная величина «ренты», получаемой в каком-либо производстве, зависит не от величины затраченного капитала, а исключительно от количества труда, затраченного в данном производстве. Допустим, что в каком-либо определенном промышленном производстве, например, в сапожном ремесле, занято 10 рабочих; каждый рабочий в течение года создает продукт ценностью в 1000 гульденов; необходимое содержание, получаемое им в качестве заработной платы, представляет собою 500 гульденов. Тогда будет ли затраченный капитал велик или мал, годичная рента, получаемая предпринимателем, будет равняться 5000 гульденам. Если, например, затраченный капитал равняется 10 000 гульденам, из которых 5000 гульденов идет на заработную плату и 5000 гульденов на материал, то рента составляет 50% капитала. Если в каком-нибудь другом производстве, например, в производстве золотых вещей, занято тоже 10 рабочих, то, при условии, что ценность продуктов определяется количеством овеществленного в них труда, каждый из них будет также производить добавочный годичный продукт в 1000 гульденов, из которых половина достается им в качестве вознаграждения за труд, другая же половина достается предпринимателю в качестве ренты. А так как в данном случае материал, золото, представляет собою гораздо большую ценность, чем кожа сапожника, то общая рента в 5000 гульденов должна быть отнесена к гораздо большему капиталу; если мы предположим, что последний равен 200 000 гульденам, из которых 5000 гульденов идет на уплату вознаграждения рабочим, а 195 000 гульденов на материал, то рента в 5000 гульденов будет соответствовать только 2 1/2 процентной прибыли на капитал. Оба примера составлены строго в духе теории Родбертуса.

Так как почти в каждом «промышленном производстве» существует свое соотношение между числом (непосредственно и косвенно) занятых рабочих и величиной затраченного капитала, то, следовательно, почти во всяком промышленном производстве капитал должен приносить процент по ставке, изменяющейся в самых широких размерах. Родбертус сам не решается утверждать, что в действительности это так; но в одном довольно странном месте своей теории земельной ренты он предполагает, что, в силу конкуренции капиталов, во всех промышленных предприятиях должна установиться одна и та же норма прибыли. Я приведу это место дословно. Родбертус замечает здесь, что ренту, получаемую в промышленном производстве, всецело рассматривают как прибыль на капитал, поскольку здесь затрачивается только капитальное имущество, и продолжает:

«Вместе с тем устанавливается также норма прибыли на капитал, которая влияет на уравнение прибылей и сообразно которой на капитал, необходимый в сельском хозяйстве, должна приходиться прибыль от той части ренты, которая приходится на сырой продукт. В самом деле, если, вследствие встречающейся повсюду меновой ценности, теперь существует единообразный масштаб для выражения отношения выручки к имуществу, то аналогичный масштаб, задаваемый той частью ренты, приходящейся на промышленный продукт служит для выражения отношения прибыли к капиталу; другими словами, можно сказать, что прибыль в конкретной отрасли составляет X процентов на затраченный капитал. Эта норма прибыли устанавливает затем ориентир при усреднении прибылей на капитал. Если в какой-нибудь отрасли промышленности прибыль оказывается выше этой нормы, то конкуренция вызывает прилив капитала в эту отрасль, благодаря чему нормы прибыли стремятся к равенству. По той же причине никто не будет прилагать капитал там, где он не может ожидать прибыли сообразно этой норме»⁶⁹⁶.

Стоит рассмотреть это место поближе.

Родбертус считает конкуренцию тем фактором, который устанавливает одну однообразную норму прибыли в области промышленного производства. Но Родбертус дает только довольно поверхностные указания, каким образом это совершается. Он предполагает, что всякая норма прибыли, превышающая среднюю, понизится до средней нормы вследствие прилива капитала и — я думаю, мы можем это прибавить от себя — всякая низшая норма прибыли поднимется до среднего уровня вследствие отлива капитала.

Продолжим несколько дальше рассмотрение этих явлений, которое Родбертус обрывает. Каким образом прилив капиталов может выравнивать ненормально высокую норму прибыли? Очевидно, что только следующим: так как с ростом капитала растет и производство соответствующего товара, то, вследствие роста предложения, меновая ценность продукта понизится настолько, что, после вычета заработных плат, останется только рента, соответствующая обычной норме прибыли. В вышеприведенном примере из сапожного ремесла мы могли бы себе представить выравнивание ненормальной — 50-процентной — нормы прибыли до средней, 5-процентной, очевидно, следующим образом. Соблазнившись высокой 50-процентной ставкой прибыли, с одной стороны, много новых лиц примется за сапожное ремесло, а с другой — бывшие производители расширят свое производство. Таким образом, увеличится предложение обуви, вследствие чего понизятся ее цена и меновая ценность. Этот процесс будет продолжаться до тех пор, пока меновая ценность годового продукта, произведенного в сапожном ремесле 10 рабочими, не понизится с 10 000 гульденов до 5500. Тогда, после вычета необходимой заработной платы в 5000 гульденов, на долю предпринимателя выпадет только рента в 500 гульденов, которая, будучи отнесена к капиталу в 10 000 гульденов, дает обычную прибыль в 5%. На этом уровне меновая ценность обуви и должна установиться окончательно, чтобы прибыль в сапожном ремесле не стала опять ненормальной, что опять привело бы к повторению изложенного процесса выравнивания.

Аналогично этому, стоящая ниже средней 2 1/2-процентная ставка прибыли в производстве золотых вещей возрастает до 5% следующим образом: вследствие слишком незначительной прибыли производство золотых вещей сократится; благодаря этому уменьшится их предложение, и их меновая ценность будет возрастать до тех пор, пока прибавочный продукт 10 рабочих в производстве золотых вещей не приобретет меновой ценности в 15 000 гульденов. Теперь, после вычета необходимой заработной платы в 5000 гульденов, на долю предпринимателя выпадет рента в 10 000 гульденов, которая, будучи отнесена к капиталу в 200 000 гульденов, дает обычную прибыль в 5%; таким образом, достигнут уровень, на котором окончательно может установиться меновая ценность золотых вещей совершенно так же, как в вышеприведенном примере установилась меновая ценность обуви.

То обстоятельство, что выравнивание ненормальных норм прибыли не может совершаться без продолжительного изменения меновой ценности соответствующих продуктов, представляет собою явление особой важности; поэтому, прежде чем перейти к дальнейшему, я хочу осветить его еще с другой стороны. Если бы меновая ценность продуктов оставалась неизменной, то недостаточная норма прибыли могла бы возрасти до нормальной только тогда, если бы нехватающая сумма покрывалась на счет необходимого вознаграждения рабочих. Если бы, например, продукт десяти рабочих в производстве золотых вещей неизменно сохранял ценность в 10 000 гульденов, соответствующую количеству затраченного труда, то выравнивание нормы прибыли до 5%, т. е. увеличение прибыли от 5000 гульденов до 10 000 было бы, очевидно, мыслимо только в том случае, если бы вознаграждение в 500 гульденов, получаемое каждым из 10 рабочих, удерживалось целиком и весь продукт передавался капиталистам в виде прибыли. Не говоря уже о том, что такое предположение просто невозможно, я укажу только на то, что оно противоречит в одинаковой степени и действительности, и собственной теории Родбертуса. Оно противоречит действительности, так как последняя показывает, что следствием выравнивающего ограничения предложения в какой-либо отрасли производства является обыкновенно не понижение заработной платы, а повышение цен продуктов: если бы притязания на бо ́льшую прибыль должны были удовлетворяться на счет вознаграждения рабочих, а не на счет цен продуктов, то в промыслах, требующих большой затраты капитала, заработная плата была бы значительно меньше, чем в других промыслах, чего в действительности не наблюдается. Но это предположение противоречит и собственной теории Родбертуса, так как последняя предполагает, что рабочие в общем всегда получают в качестве вознаграждения необходимые средства содержания, — правило, которое грубо нарушалось бы такого рода выравниванием.

С другой стороны, так же легко можно было бы показать, что падение прибыли, превышающей среднюю, при неизменной ценности продукта могло бы иметь место только в том случае, если бы в соответствующих промыслах заработная плата рабочих поднялась выше нормы, что опять-таки противоречило бы действительности и теории Родбертуса. Чтобы процесс выравнивания прибыли согласовывался с действительностью и предположениями, сделанными самим Родбертусом, оно должно происходить посредством постоянного изменения, понижения или повышения, меновой ценности соответствующих продуктов.

Если же для того, чтобы предположенное Родбертусом выравнивание прибыли могло постоянно происходить, годичный продукт 10 рабочих в сапожном ремесле имеет и должен иметь меновую ценность в 5500 гульденов, а годичный продукт 10 рабочих в производстве золотых вещей имеет и должен иметь меновую ценность в 15 000 гульденов, то какую же силу, спрашивается, имеет тогда предположение Родбертуса, что продукты обмениваются по количеству овеществленного в них труда? И если при затрате одного и того же количества труда в одном предприятии получается 500 гульденов ренты, а в другом 10 000, то какую же силу имеет учение, что размер ренты, получаемой в производстве, определяется не размерами затраченного капитала, а исключительно количеством затраченного труда? Противоречие, в которое впал здесь Родбертус, так же очевидно, как и неразрешимо. Или продукты действительно в общем обмениваются соответственно количеству овеществленного в них труда, и размер ренты в производстве действительно определяется количеством затраченного труда, и тогда выравнивание прибыли на капитал невозможно; или же имеет место выравнивание прибыли на капитал, и тогда невозможно то, что продукты продолжают обмениваться по количеству овеществленного в них труда и что размер получаемой ренты определяется исключительно количеством затраченного труда. Родбертус должен был бы заметить это очевидное противоречие, если бы он уделил процессу выравнивания прибыли хоть немного серьезного внимания, а не ограничился бы поверхностной фразой о выравнивающем действии конкуренции!

Но этого еще недостаточно. Все объяснение земельной ренты, которое у Родбертуса так тесно связано с объяснением процента на капитал, основано на непоследовательности, которая так резко бросается в глаза, что могла остаться незамеченной автором только в силу почти непонятной небрежности.

Возможно только одно из двух: или имеет место выравнивание прибыли на капитал как следствие конкуренции, или же не имеет. Допустим, что оно имеет место; что же дает в таком случае Родбертусу право предполагать, что выравнивание, хотя и распространяется на всю область промышленного производства, но останавливается, как заколдованное, на границах производства сырья? Почему, например, если земледелие обещает дать бо ́льшую прибыль, не затратить на него больше капитала, почему не расчистить больше земли, не обрабатывать ее интенсивнее, не улучшать агрикультуру до тех пор, пока меновая ценность продуктов сельского хозяйства не будет соответствовать возросшему земледельческому капиталу и не будет давать ему только обычную норму прибыли? Если «закон», согласно которому размер ренты зависит не от величины затраченного капитала, а от количества затраченного труда, не препятствует выравниванию в промышленном производстве, то каким образом, спрашивается, он может препятствовать ему в производстве сырья? Куда же денется тогда постоянный излишек над обычной нормой прибыли, или земельная рента?

Допустим теперь, что выравнивание вообще не имеет места. Тогда вообще немыслима общая, обычная норма прибыли, тогда немыслима, как вообще, как и в сельском хозяйстве, в частности, определенная норма того, какую часть «ренты» надо отвести на счет прибыли на капитал; тогда немыслима, наконец, и пограничная линия между прибылью на капитал и земельной рентой. Существует ли выравнивание или нет, в обоих случаях теория земельной ренты Родбертуса висит в воздухе. Итак, противоречие за противоречием, и притом не в мелочах, а в основных положениях теории!

До сих пор я критиковал только отдельные положения теории Родбертуса. В заключение я хочу еще подвергнуть испытанию всю теорию как целое. Если теория верна, то она должна быть в состоянии дать удовлетворительное объяснение явления процента на капитал в таком виде, в каком оно наблюдается в действительной хозяйственной жизни, т. е. во всех его существенных видах; если она этого сделать не в состоянии, то приговор над нею уже произнесен — она неверна.

Я утверждаю и сейчас же это докажу, что теория эксплуатации Родбертуса, если и в состоянии — да и то с грехом пополам — объяснить прибыль на ту часть капитала, которая затрачена на покрытие заработной платы, то она абсолютно не в состоянии объяснить прибыль на ту часть капитала, которая затрачивается на материал для производства. Судите сами.

Положим, что у ювелира, занимающегося, главным образом, нанизыванием жемчуга на нитки, работает пять рабочих, которые ежегодно нанизывают жемчуг ценностью в миллион; положим далее, что жемчуг этот он в среднем сбывает по истечении года. Таким образом, будет беспрерывно инвестироваться миллионный капитал, который по существующей в данной стране процентной ставке должен давать ему в год чистую прибыль в 50 000 гульденов. Зададим теперь вопрос: как объяснить этот процент ювелира?

Родбертус отвечает, что процент на капитал представляет собою хищническую прибыль, образуемую сокращением естественной и справедливой заработной платы. Каких же рабочих? Пяти рабочих, сортирующих и нанизывающих жемчуг? Это, я думаю, невозможно: если сокращением справедливой заработной платы пяти человек можно выгадать 50 000 гульденов, то их справедливая заработная плата, во всяком случае, должна быть больше 50 000 гульденов, больше 10 000 гульденов на человека — величина справедливой заработной платы, о которой вряд ли можно говорить серьезно, тем более что труд сортировки и нанизывания жемчуга почти совершенно не отличается от обычного неквалифицированного труда.

Но посмотрим дальше: может быть, ювелир получает свою хищническую прибыль за счет продукта труда рабочих более ранней стадии производства, за счет труда, например, тех рабочих, которые добыли жемчужные раковины? Но с этими рабочими ювелир вовсе не имел дела, так как он купил свой жемчуг прямо у предпринимателя, добывшего жемчуг, или даже у посредника и значит не имел возможности сократить продукт или ценность продукта рабочих, добывших жемчуг. Но, может быть, это сделал вместо него предприниматель, добывший жемчуг, так что прибыль ювелира основана на вычете из заработной платы, сделанном этим предпринимателем по отношению к его рабочим? И это невозможно, так как очевидно, что ювелир получал бы свою прибыль и тогда, если бы предприниматель, добывший жемчуг, совершенно не сокращал заработной платы своих рабочих. Если бы он разделил между своими рабочими в качестве заработной платы даже весь миллион, которого стоит добытый жемчуг и который он получает от ювелира в качестве покупной цены, то и тогда он достигнет только того, что он сам не получит прибыли, а не того, что ювелир лишится своей прибыли, так как для последнего совершенно безразлично, каким образом распределится между отдельными лицами уплаченная им покупная цена, если только она благодаря этому не повысится. Как мы ни будем напрягать фантазию, мы тщетно будем искать рабочих, из справедливой заработной платы которых ювелиром могли бы быть вычтены его 50 000 гульденов прибыли.

Может быть, у кого-либо из читателей все-таки остается еще некоторое сомнение насчет этого примера. Может быть, кто-нибудь находит несколько странным, что труд пяти рабочих, нанизывающих жемчуг, представит собою источник, из которого ювелир может черпать такую значительную прибыль, как 50 000 гульденов, но все же не считает этого абсолютно невозможным. Я приведу поэтому другой, еще более убедительный пример, хороший, старый пример, который не раз служил пробным камнем многих теорий процента и о который все они разбивались.

У собственника виноградника имеется бочка хорошего молодого вина. Непосредственно после уборки винограда вино обладает меновой ценностью в 100 гульденов. Он помещает вино в погреб, где оно отстаивается в течение 12 лет, по истечении которых оно, как старое вино, обладает меновой ценностью в 200 гульденов. Этот факт общеизвестен. Разность в 100 гульденов выпадает на долю собственника вина в виде процента на заключенный в вине капитал. За счет каких же рабочих была нажита эта прибыль на капитал?

Так как во время отстаивания вина на таковое уже не было затрачено никакого труда, то возможен только один ответ: на счет тех рабочих, которые произвели молодое вино. Собственник виноградника уплатил им слишком малое вознаграждение. Однако, спрашиваю я, сколько же он им должен был уплатить «по справедливости»? Если бы он заплатил им даже полностью 100 гульденов, которых стоило молодое вино во время уборки винограда, то все же остается ему излишек ценности в 100 гульденов, который Родбертус и клеймит под названием хищнической прибыли. Даже если он уплатит им в качестве заработной платы 120 или 150 гульденов, то все же не избежать ему упрека в эксплуатации; он избавился бы от этого упрека только тогда, если бы он заплатил им все 200 гульденов.

Можно ли серьезно требовать, чтобы за продукт, который обладает ценностью только в сто гульденов, платили в виде «справедливой заработной платы» двести гульденов? Знает ли собственник наперед, приобретет ли его продукт вообще когда-либо ценность в 200 гульденов? Не может ли он, несмотря на свое первоначальное намерение, быть поставлен в необходимость потребить или продать вино до истечения 12 лет? И не заплатил ли бы он в таком случае 200 гульденов за продукт, который никогда не имел ценности больше 100 или, может быть, 120 гульденов? А как же ему вознаграждать рабочих, производящих то молодое вино, которое он продаст немедленно за 100 гульденов? Тоже 200 гульденов? Тогда ведь он разорится. Или только 100 гульденов? Тогда различные рабочие получат различное вознаграждение за один и тот же труд, что опять-таки несправедливо, не говоря уже о том, что вряд ли можно сказать заранее, чей продукт будет продан немедленно, а чей будет сохраняться 12 лет.

Но можно идти еще дальше. Можно даже утверждать, что и вознаграждение в 200 гульденов за бочонок молодого вина еще не представляет собою заработной платы, которая не давала бы основания для упрека в эксплуатации: ведь собственник может оставлять вино в погребе не в течение 12 лет, а в течение 24 лет, и вино будет иметь тогда ценность не в 200, а в 400 гульденов. Должен ли он в таком случае «по справедливости» платить рабочим, которые произвели вино 24 годами раньше, четыреста гульденов вместо ста? Это утверждение слишком уж нелепо! А если он уплачивает первым только 100 гульденов или 200 гульденов, то он получает прибыль на капитал, и Родбертус заявляет, что он удержал часть ценности созданного рабочими продукта и сократил, таким образом, их справедливую заработную плату!

Я не думаю, чтобы кто-либо решился утверждать, будто теория Родбертуса объясняет приведенные мною и многие другие аналогичные с ними случаи получения процента. А теория, которая не дает объяснения важной части объясняемых явлений, не может быть правильной, и поэтому общее резюме ведет к тому же результату, который можно было ожидать на основании предшествовавшей детальной критики: теория эксплуатации Родбертуса неверна и в своем обосновании и в своих выводах, она противоречит самой себе и явлениям действительной жизни.

В силу характера моей критической задачи мне приходилось на предыдущих страницах указывать преимущественно только на ошибки, которые допустил Родбертус. Я считаю себя обязанным перед памятью этого замечательного человека открыто заявить, что я признаю за ним не менее выдающиеся заслуги в деле развития экономической теории; к сожалению, однако, изложение этих заслуг лежит вне рамок настоящей моей задачи.

B. Маркс⁶⁹⁷

Главным теоретическим произведением Маркса является его большое трехтомное сочинение о капитале. Основы его теории эксплуатации изложены в 1-м томе, единственном, вышедшем еще при жизни автора — в 1867 году. Второй том, изданный уже после смерти автора Энгельсом в 1885 году, по содержанию вполне однороден с первым. Менее однороден, как известно, третий том, изданный только после многолетнего перерыва в 1894 году. Многие, в том числе и автор этих строк, придерживаются взгляда, что содержание третьего тома не может существовать наряду с содержанием первого и наоборот. Но так как сам Маркс не признал этого, а, напротив, в третьем томе оставляет все еще в полной силе учение, изложенное в 1-м томе, то критика вправе и обязана, несмотря на существование 3-го тома, считать учение первого тома выражением настоящих и постоянных взглядов Маркса. Однако она также вправе и обязана приводить в соответствующих местах учение 3-го тома в целях освещения и критики.

Маркс исходит из того отправного пункта, что ценность всех товаров определяется исключительно количеством труда, необходимого для их производства. Эту точку зрения он высказывает более решительно, чем Родбертус. Последний приводит ее только в своих рассуждениях, скорее как бы между прочим, часто лишь в виде гипотетического предположения, и нигде ни одним словом не старается ее доказать; между тем у Маркса она является отправным пунктом всего его учения, и он посвящает ей подробное обоснование и освещение.

Область своих исследований, имеющих целью «напасть на след ценности»⁶⁹⁹ (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 23, с. 56), Маркс с самого начала ограничивает товарами, под которыми мы, становясь на его точку зрения, должны понимать не все хозяйственные блага, а только продукты труда, произведенные для обмена⁶⁹⁹. Свое исследование он начинает с «анализа товара» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 23, с. 43). С одной стороны, товар, как полезная вещь, удовлетворяющая благодаря присущим ей свойствам какую-либо потребность человека, представляет собою потребительную ценность, а с другой стороны, он является вещественным носителем меновой ценности. К исследованию этой последней Маркс затем и переходит. «Меновая ценность прежде всего представляется в виде количественного отношения, в виде пропорции, в которой потребительные ценности одного рода обмениваются на потребительные ценности другого рода, — соотношения, постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места». Меновая ценность кажется поэтому чем-то случайным (там же, с. 44). А между тем в этой мене должно существовать что-то постоянное, что Маркс и старается отыскать. Он это делает, пользуясь своей известной диалектикой: «Возьмем два товара, например, пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например, 1 квартер пшеницы = а центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах существует нечто общее одинаковой величины, — в одном квартере пшеницы и в а центнерах железа. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них, поскольку она есть меновая ценность, должна быть сводима к этому третьему» (там же, с. 45).

«Этим общим не могут быть геометрические, физические, химические или какие-либо иные природные свойства товаров. Их телесные свойства принимаются во внимание вообще лишь постольку, поскольку от них зависит полезность товаров, т. е. поскольку они делают товары потребительными ценностями. Очевидно, с другой стороны, что меновое отношение товаров характеризуется как раз отвлечением от их потребительных ценностей. В пределах менового отношения товаров каждая данная потребительная ценность значит ровно столько же, как и всякая другая, если только она имеется в надлежащей пропорции. Или, как говорит старик Барбон: «Один сорт товаров так же хорош, как и другой, если равны их меновые ценности. Между вещами, имеющие равные меновые ценности, не существует никакой разницы, или различия». Как потребительные ценности товары различаются прежде всего качественно, как меновые ценности они могут иметь лишь количественные различия, следовательно не заключают в себе ни одного атома потребительной ценности.

Если отвлечься от потребительной ценности товарных тел, то у них остается лишь одно свойство, а именно то, что они — продукты труда. Но теперь и самый продукт труда приобретает совершенно иной вид. В самом деле, раз мы отвлеклись от его потребительной ценности, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной ценностью. Теперь это уже не стол, или дом, или пряжа, или какая-либо полезная вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем. Равным образом, теперь это уже не продукт труда столяра, или плотника, или прядильщика, или вообще какого-либо иного определенного производительного труда. Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нем видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих видов труда; последние не различаются более между собой, и сводятся все к одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду.

Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишенного различий человеческого труда, т. е. затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражение того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть ценности — товарные ценности» (там же, с. 46).

Таким образом найдено и определено понятие ценности. По диалектической форме оно не тождественно с понятием меновой ценности, однако оно находится с последним в самой тесной, нераздельной связи. Это абстрактное понятие, извлеченное из меновой ценности. Ценность, говоря словами самого Маркса, есть «то общее, что выражается в меновом отношении или меновой ценности товаров», и, наоборот, меновая ценность есть «необходимый способ выражения или форма проявления ценности» (там же, с. 47).

От установления понятия ценности Маркс переходит к исследованию ее масштаба и величины. Так как труд является субстанцией ценности, то, естественно, и величина ценности всех благ измеряется количеством заключенного в них труда или же рабочим временем, но не тем индивидуальным рабочим временем, которое случайно понадобилось тому индивиду, который создал известное благо, а общественно-необходимым рабочим временем, которое Маркс определяет как «то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной ценности при наличных общественно-нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда» (там же, с. 47). «Величина ценности данной потребительской ценности определяется лишь количеством труда, или количеством рабочего времени, общественно-необходимого для ее изготовления. Каждый отдельный товар в данном случае имеет значение лишь лишь как средний экземпляр своего рода. Поэтому товары, в которых содержится равное количество труда, или которые могут быть изготовлены в течение одного и того же рабочего времени, имеют одинаковую величину ценности. Ценность одного товара относится к ценности другого товара, как рабочее время, необходимое для производства первого, относится к рабочему времени, необходимому для производства второго. Как ценности, все товары суть лишь определенные количества застывшего рабочего времени» (там же, с. 48).

Из всего этого вытекает содержание великого «закона ценности (стоимости)», который является имманентным законом товарообмена» и управляет отношениями обмена. Этот закон гласит, — что на основании сказанного только и может гласить, — что товары обмениваются друг на друга по количеству овеществленного в них общественно-необходимого среднего труда (например, I. 52). Этот же закон выражен и иначе: товары «обмениваются пропорционально их ценности» (например, I. 169) или «обмен эквивалентов» (например, 171, 176). Правда, в отдельных случаях, под влиянием временных колебаний предложения и спроса, «встречаются также цены, которые выше или ниже ценностей. Однако эти «постоянные колебания рыночных цен... компенсируются, взаимно уничтожаются и сами собой сводятся к средней цене, как своей внутренней норме» (176—177). Но вообще «в случайных и постоянно колеблющихся меновых отношениях» постоянно насильно прорывается «общественно-необходимое рабочее время в качестве регулирующего естественного закона». Маркс называет этот закон «вечным законом обмена товаров», «рациональным», «естественным законом равновесия». Правда, как уже было сказано, встречаются случаи, в которых товары обмениваются по ценам, отклоняющимся от ценностей, но эти случаи нужно рассматривать как «случайные» по отношению к норме (там же, с. 176—177), а самые отклонения как «нарушение законов товарообмена» (там же, с. 169).

На этих теоретических основаниях понятия ценности Маркс строит затем вторую часть своего научного здания, свое знаменитое учение о «прибавочной ценности». Он исследует источник прибыли, которую капиталисты извлекают из своих капиталов. Капиталисты затрачивают известную сумму денег, обращают ее в товары, затем опять обращают товары — с промежуточным процессом производства или без него — путем продажи в большую сумму денег. Откуда же получается этот прирост, этот излишек вырученной суммы денег над первоначально затраченной, или, как его называет Маркс, «прибавочная ценность»?

Затем Маркс, пользуясь свойственным ему приемом диалектического исключения формулирует условия задачи. Он прежде всего доказывает, что прибавочная ценность не может происходить ни от того, что капиталист, как покупатель, постоянно покупает товары ниже их ценности, ни от того, что он, как продавец, всегда продает их выше ценности. Проблема, следовательно, представляется так: «Наш... владелец денег должен покупать товары по их ценности, продавать их тоже по их ценности и все-таки в конце процесса извлекать из обращения больше ценности, чем он в него пустил... Таковы условия проблемы. Hic Rhodus, hic salta!» (177).

Разрешение этой проблемы Маркс видит в том, что существует товар, потребительная ценность которого обладает своеобразным свойством служить источником меновой ценности. Этим товаром является способность к труду, или рабочая сила. Рабочая сила предлагается на рынке при двух условиях: во-первых, рабочий лично должен быть свободен, так как, в противном случае, продавалась бы не рабочая сила, а личность раба; и, во-вторых, рабочий должен быть лишен «всех предметов, необходимых для овеществления его рабочей силы», так как, в противном случае, он предпочитал бы производить за сам и предлагать свои продукты вместо своей рабочей силы. Покупая этот товар, капиталист получает прибавочную ценность следующим образом.

Ценность товара — рабочей силы, как и всякого другого товара, определяется рабочим временем, необходимым для ее воспроизводства, или, в данном случае, рабочим временем, необходимым для производства такого количества средств существования, какое необходимо для поддержания жизни рабочего. Если, например, для производства необходимых для одного дня средств существования требуется 6 часов общественного рабочего времени и если притом — мы это допускаем — то же время овеществляется в трех шиллингах золота, то рабочую силу одного дня можно будет купить за три шиллинга. Если капиталист совершил эту покупку, то потребительная ценность рабочей силы принадлежит ему, и он реализирует ее, заставляя рабочего работать на него. Если бы он заставлял его ежедневно работать только столько часов, сколько их овеществляется в самой рабочей силе и сколько он должен был оплатить при ее покупке, то он не получал бы никакой прибавочной ценности, так как 6 часов труда не могли бы — в силу нашего предположения — придать продукту, в котором они овеществляются, ценность, превышающую 3 шиллинга, а столько же он истратил на заработную плату. Но капиталисты поступают не так. Даже в том случае, если они купили рабочую силу по цене, которая соответствует только 6-часовой рабочей силе, они заставляют рабочего работать целый день. Таким образом, в продукте, произведенном в течение этого дня, овеществляется больше рабочих часов, чем должен был оплатить капиталист, — продукт, следовательно, имеет бо ́льшую ценность, чем уплаченное вознаграждение; эта разность и представляет собою «прибавочную ценность», которая выпадает на долю капиталиста.

Возьмем пример. Допустим, что рабочий в продолжение 6 часов может превратить в пряжу 10 фунтов хлопка. Допустим, что для производства самого хлопка потребовалось 20 рабочих часов, и хлопок поэтому обладает ценностью в 10 шиллингов. Допустим далее, что прядильщик в течение 6 рабочих часов снашивает часть орудий, соответствующую 4-часовому труду и представляющую собою, следовательно, ценность в 2 шиллинга. Таким образом, общая ценность средств производства, затраченных на превращение нашего хлопка в пряжу, будет равняться 12 шиллингам, что соответствует 24 рабочим часам. В процессе прядения хлопок «всасывает в себя» еще дальнейшие 6 рабочих часов: готовая пряжа представляет собою поэтому в целом продукт 30 рабочих часов и будет, таким образом, обладать ценностью в 15 шиллингов. При условии, что капиталист заставляет работать нанятого рабочего только 6 часов в течение дня, производство пряжи стоило бы капиталисту также 15 шиллингов: 10 шиллингов — хлопок, 2 шиллинга — порча орудий, 3 шиллинга — вознаграждение за труд. Прибавочной ценности здесь нет никакой.

Но дело обстоит совсем иначе, если капиталист заставляет рабочего трудиться 12 часов в день. За 12 часов рабочий обрабатывает 20 фунтов хлопка, в которых уже раньше было овеществлено 40 рабочих часов и которые поэтому имеют ценность в 20 шиллингов; затем он снашивает часть орудий, представляющую собою продукт 8 рабочих часов, по ценности равную 4 шиллингам, но зато он прибавляет к сырому материалу в течение дня 12 рабочих часов, т. е. новую ценность в 6 шиллингов. Теперь итог представляется так: пряжа, произведенная в течение дня, стоила всего 60 рабочих часов и имеет поэтому ценность в 30 шиллингов. Расходы капиталиста составляют: 20 шиллингов — хлопок, 4 шиллинга — порча орудий и 3 шиллинга — вознаграждение за труд, т. е. вместе только 27 шиллингов. Теперь остается «прибавочная ценность» в 3 шиллинга.

Таким образом, по Марксу, прибавочная ценность является следствием того, что капиталист заставляет рабочего часть дня работать на него без оплаты. В рабочем дне следует поэтому различать две части. В течение первой части рабочего дня — «необходимого рабочего времени» — рабочий создает средства своего собственного существования или их ценность; за эту часть своего труда он получает эквивалент в виде заработной платы. В течение второй части — «прибавочного рабочего времени» — он «эксплуатируется», он создает «прибавочную ценность», не получая за нее никакого эквивалента. «Итак, капитал есть не только командование над трудом, как выражается А. Смит. Он по существу своему есть командование над неоплаченным трудом. Всякая прибавочная ценность, в какой бы особенной форме она впоследствии ни кристаллизовалась, в виде ли прибыли, процента, ренты и т. п., по самой своей субстанции есть материализация неоплаченного рабочего времени. Тайна самовозрастания капитала сводится к тому, что капитал располагает определенным количеством неоплаченного чужого труда» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23, с. 205 и сл.).

Такова центральная идея теории эксплуатации Маркса, как он ее изложил в I томе «Капитала» и с которой — как мы дальше увидим — идет вразрез III том, может быть, против желания автора, но от которой он, во всяком случае, не отказался. Внимательный читатель, по всей вероятности, узнал в этом изложении — хотя отчасти в несколько измененной форме — все существенные учения, из которых Родбертус создал свою теорию процента: учение о том, что ценность благ измеряется количеством труда, учение о том, что один только труд создает всякую ценность, что согласно договору найма рабочий

получает меньшую ценность, чем создает, причем нужда заставляет его согласиться на такие условия, что капиталист присваивает себе излишек, и что получаемая таким образом прибыль на капитал носит характер вычета из продукта чужого труда.

Ввиду тождественности содержания обеих теорий, или — правильнее — обеих формулировок одной и той же теории, почти все то, что я привел для опровержения учения Родбертуса, остается в полной силе и по отношению к Марксу. Я могу поэтому ограничиться несколькими дополнениями, которые я считаю необходимыми, отчасти для того, чтобы в некоторых отношениях приноровить критику к оригинальной формулировке Маркса, а отчасти для того, чтобы рассмотреть некоторые действительные нововведения, сделанные Марксом.

Из всех этих нововведений самым важным является безусловно попытка не только постулировать тезис, что всякая ценность основана на труде, но и обосновать его. По отношению к Родбертусу я опроверг этот взгляд так же мимоходом, как тот его мимоходом высказал: я ограничился приведением некоторых не подлежащих сомнению исключений из этого правила, не доходя до его корней. По отношению же к Марксу я не могу и не хочу этим ограничиться. Правда, я при этом вступаю в область, которая разрабатывалась уже не раз и притом замечательными учеными в ходе полемики, и поэтому я вряд ли могу надеяться дать много нового в том, что я предполагаю сказать. Тем не менее я думаю, что допустил бы грубую ошибку, если бы в книге, предметом которой является критическое изложение теории процента на капитал, я бы не дал подробной критики идеи, которую одна из наиболее важных теорий ставит во главе своего учения как самое важное, основное его положение. Притом, к сожалению, современное состояние нашей науки не таково, чтобы повторение критики могло считаться излишним трудом: дело в том, что как раз в наше время⁷⁰⁰ эта идея принимается, подобно Евангелию, во все более широких кругах, а между тем она, в сущности, представляет собою только басню, когда-то высказанную великим человеком и с тех пор повторяемую верующей толпой.

В качестве основателей, а вместе с тем и важнейших авторитетов учения, что ценность всех благ основывается на труде, обыкновенно называют два славных имени — Адама Смита и Рикардо. Это делается не безосновательно, но и не совсем основательно. Это учение действительно встречается в сочинениях как того, так и другого; но Адам Смит иногда⁷⁰³ ему противоречит, а Рикардо суживает область его действия настолько и ограничивает его такими важными исключениями, что мы вряд ли вправе утверждать, будто бы он считал труд общей и исключительной основой ценности благ⁷⁰³. А именно в самом начале своих «Начал» он категорически заявляет, что меновая ценность благ определяется двумя источниками: их редкостью и количеством труда, которого стоило их производство. Некоторые блага, как, например, редкие статуи и картины, получают свою ценность исключительно из первого источника, и только ценность тех благ, которые неограниченно можно воспроизводить при помощи труда — а они, по мнению Рикардо, составляют громадное большинство всех благ, — определяется количеством труда, затраченного на их производство. Но и относительно последних благ Рикардо считает себя вынужденным сделать еще одно ограничение: он должен признать, что и их меновая ценность определяется не исключительно трудом, но что на нее оказывает значительное влияние и время, которое проходит между затратой авансированного труда и реализацией окончательного продукта⁷⁰³.

Таким образом, ни Смит, ни Рикардо не высказывают рассматриваемого нами принципа так безусловно, как это приписывает им распространявшаяся молва. Но все же они его высказали, по крайней мере, в известных пределах. Посмотрим теперь, какими соображениями они его обосновывают.

Здесь мы можем сделать весьма странное открытие, а именно — ни Смит, ни Рикардо совершенно не обосновали этого принципа, а постулировали таковой, как нечто, само по себе понятное. Знаменитые слова, в которых Смит высказался по этому вопросу и которые впоследствии были дословно приведены Рикардо в его собственном сочинении, гласят:

«Действительная цена всякого предмета, т. е. то, что каждый предмет действительно стоит тому, кто хочет приобрести его, есть труд и усилия, нужные для приобретения этого предмета. Действительная ценность всякого предмета для человека, который приобрел его и который хочет продать его или обменять на какой-либо другой предмет, состоит в труде и усилиях, от которых он может избавить себя и которые он может возложить на других людей»⁷⁰⁴.

Остановимся здесь на минуту. Смит высказывает эти слова таким тоном, как будто верность их должна быть непосредственно очевидна. Но в самом ли деле она очевидна? В самом ли деле ценность и труд представляют собою два так тесно связанных понятия, что мы непосредственно должны прийти к убеждению, что труд является обоснованием ценности? Я полагаю, что ни один беспристрастный человек не в состоянии это утверждать. То обстоятельство, что я трудился из-за какой-либо вещи, представляет собою один факт, а то обстоятельство, соответствует ли ценность данной вещи этому труду, — другой, отличный от первого; оба эти факта не всегда идут рука об руку — это слишком убедительно подтверждается действительностью и поэтому не подлежит никакому сомнению. Об этом свидетельствуют бесчисленные безрезультатные усилия, которые ежедневно тратятся на дела, не окупающие затраты вследствие отсутствия технической ловкости, ошибочного расчета или просто неудачи; в такой же степени свидетельствуют об этом также и те многочисленные случаи, в которых незначительная затрата труда вознаграждается большой ценностью, как, например, захват земельного участка, находка драгоценного камня, открытие золотых россыпей. Однако если даже не считать этих случаев, которые можно бы рассматривать как исключения из обычного хода вещей, то все же то обстоятельство, что одинаковые усилия различных лиц имеют весьма различную ценность, является настолько же несомненным, как и вполне нормальным фактом. Плод месячного труда известного художника сплошь и рядом имеет в 100 раз бо ́льшую ценность, чем плод такого же месячного труда простого маляра. Каким образом это было бы возможно, если бы труд в самом деле был основой ценности, если бы, в силу непосредственной психологической связи, наше суждение о ценности основывалось на соображениях труда и усилий, и только на этих соображениях? Или неужели природа так аристократична, что посредством своих психологических законов заставляет наше мышление оценивать усилия художника в сто раз выше, чем более скромные усилия маляра?⁷⁰⁵ Я полагаю, что тот, кто хоть сколько-нибудь соображает вместо того, чтобы слепо верить, придет к убеждению, что не может быть и речи о непосредственно очевидной внутренней связи между трудом и ценностью, как это, очевидно, предполагает приведенная нами цитата из Смита.

Но относится ли это место в самом деле только к меновой ценности, как это обыкновенно молчаливо предполагают? Я полагаю, что человек, относящийся к этому месту беспристрастно, не может этого утверждать. Оно не относится ни к меновой ценности, ни к потребительной ценности, ни вообще к какой бы то ни было «ценности» в строго научном смысле. Смит употребляет здесь слово «ценность» в самом широком, расплывчатом смысле, в котором оно употребляется в обыденной вульгарной речи, на что указывает уже употребляемый им термин (worth, а не value). Это необыкновенно характерная черта! Невольно сознавая, что эта точка зрения не может выдержать строгого научного анализа, Смит при помощи обыденной речи обращается к менее строго контролируемым впечатлениям обыденной жизни и, как показал опыт, не без успеха, о чем, однако, надо искренне сожалеть в интересах науки.

Как мало вся эта цитата может претендовать на научную строгость, вытекает, наконец, и из того факта, что в этих немногих словах заключается еще противоречие. А именно, Смит приписывает свойство служить основанием «действительной» ценности одновременно и тому труду, который можно сберечь посредством владения известным благом, и тому труду, который можно переложить на другого. А между тем эти величины, как это каждый знает, совершенно не тождественны. При господстве разделения труда труд, который я лично должен был бы затратить на приобретение желанной вещи, обыкновенно гораздо больше того труда, при помощи которого произведет ее специалист-рабочий. По отношению к какому же из этих «трудов» непосредственно очевидно, что он определяет собою действительную ценность, — по отношению к «сбереженному» или «переложенному на другого»?

Одним словом, пресловутое место, в котором наш почтенный учитель Смит вводит трудовой принцип в учение о ценности, как нельзя дальше отстоит от того, что обыкновенно видят в нем, — от великого и серьезно обоснованного научного положения. Оно само по себе не очевидно; оно не подтверждается ни одним словом, его обосновывающим; оно имеет небрежную форму и небрежное содержание вульгарного изречения; оно, наконец, само себе противоречит. Что же касается того, что оно, несмотря на все это, встретило всеобщее доверие, то, по моему мнению, оно обязано этим стечению двух обстоятельств: во-первых, тому, что его высказал такой человек, как Адам Смит, а во-вторых, тому, что он высказал его без всякого обоснования. Если бы Смит вместо того, чтобы обращаться только к непосредственному чувству, обратился хотя бы одним поясняющим словом к уму, то ум не преминул бы логично исследовать приведенные доводы, и тогда безусловно обнаружилась бы их несостоятельность. Такие учения могут побеждать только захватив врасплох.

Послушаем теперь, что говорят Смит, а за ним и Рикардо дальше: «Труд был первоначальной ценой, первоначальной покупной суммой, которая была уплачена за все предметы»⁷⁰⁶. Этот тезис почти неоспорим, но для принципа ценности он ничего не дает.

«В обществе первобытном и малоразвитом, предшествовавшем накоплению капиталов и обращению земли в частную собственность, соотношение между количествами труда, необходимыми для приобретения различных предметов, было, по-видимому, единственным основанием, которое могло служить руководством для обмена. Так, например, если у охотничьего народа обычно приходится затратить вдвое больше труда для того, чтобы убить бобра, чем на то, чтобы убить оленя, один бобр будет, естественно, обмениваться на двух оленей или будет иметь ценность двух оленей. Вполне естественно, что продукт, изготовляемый обычно в течение двух дней или двух часов труда, будет иметь вдвое большую ценность, чем продукт, изготовляемый обычно в течение одного дня или одного часа труда»⁷⁰⁷.

И в этих словах напрасно мы будем искать какого бы то ни было следа мотивировки — Смит говорит просто: «было, по-видимому, единственным основанием», «будет естественно», «вполне естественно, что» и т. д. и целиком предоставляет читателю самому убедиться в «естественности» высказанных им взглядов. Это — замечу между прочим — задача, которая нелегко дается читателю, критически относящемуся к делу. В самом деле, если вообще должно быть «естественным», что продукты обмениваются исключительно в зависимости от времени, затраченного на их производство, то должно было бы, например, быть естественным и то, что какой-нибудь редкий пестрый мотылек или редкая съедобная лягушка среди дикарей должны иметь в десять раз большую ценность, чем олень, так как обыкновенно первых приходится искать десять дней, между тем как последнего можно обыкновенно раздобыть однодневным трудом, — отношение, «естественность» которого вряд ли будет для кого-либо очевидна.

Из последних рассуждений я считаю себя вправе сделать следующий вывод: Смит и Рикардо высказали взгляд, что труд является принципом ценности благ, совсем без обоснования, исключительно как аксиому. А между тем это далеко не аксиома. Следовательно, тот, кто вообще желает удержать этот принцип, должен отказаться от Смита и Рикардо как от компетентных свидетелей и искать самостоятельного обоснования.

Весьма характерно то, что почти никто из позднейших авторов этого не сделал. Те же люди, которые в других случаях подвергали разрушающей критике старинные учения от начала до конца, для которых ни одно старинное положение не оказалось достаточно прочным для того, чтобы не подвергнуть его еще раз критике и не испытать его доказуемости, — те же люди как раз отказались от всякой критики по отношению к важнейшему основному положению, которое они унаследовали от старого учения. От Рикардо до Родбертуса, от Сисмонди до Лассаля имя Смита является единственным прикрытием, которое считали необходимым давать этому учению; лично же от себя прибавляли только постоянные уверения, что это положение истинно, неопровержимо, несомненно, но не делали никакой попытки действительно доказать его истинность, действительно опровергнуть возражения, действительно устранить сомнения. Люди, презирающие доказательства, опирающиеся на авторитеты, сами довольствуются ссылкой на авторитеты; враги лишенных доказательств утверждений сами довольствуются утверждениями без доказательств. Только очень немногие приверженцы теории трудовой ценности представляют в этом отношении исключение, и одним из этих немногих является Маркс.

Всякому, кто вообще ищет какого-либо действительного обоснования этого положения, напрашиваются сами по себе, как естественные, два пути, посредством которых можно искать и найти такое обоснование: путь эмпирический и психологический. Можно было бы или просто проверить реальные меновые отношения и убедиться, действительно ли проявляется в них реальная гармония между величиной меновой ценности и затратой труда, или же — посредством часто употребляемого в нашей науке сочетания индукции с дедукцией — подвергнуть анализу психологические мотивы, которые руководят людьми в процессе меновых операций и установлении меновых цен, с одной стороны, и при их сотрудничестве в производстве — с другой; тогда из этих мотивов можно было бы сделать заключение о типическом образе действий людей, причем возможно, что, между прочим, обнаружилась бы также связь между постоянно запрашиваемыми покупателями и удовлетворяющими продавцов ценами и количеством труда, необходимого для изготовления товаров. Между тем Маркс не избрал ни одного из этих двух естественных способов исследования, и — что удивительнее всего — мы узнаем теперь из третьего тома, что он сам прекрасно знал, что ни анализ фактов, ни анализ психологических побудительных мотивов, действующих в условиях «конкуренции», не могли привести к благоприятному для его тезиса выводу.

Вместо этого он применяет третий, для такого рода вопроса, наверно, несколько странный способ доказательства, а именно способ чисто логического доказательства, диалектической дедукции, вытекающей из сущности обмена.

Уже у Аристотеля Маркс нашел тезис, что «обмен не может иметь места без равенства, а равенство — без соизмеримости»⁷⁰⁹. На этом тезисе он основывается. Он представляет себе обмен двух товаров в виде уравнения и заключает, что в двух обмененных и благодаря этому приравненных вещах должно существовать «что-то общее одинаковой величины», и желает найти это общее, к которому должны быть «сведены» уравненные вещи как меновые ценности⁷⁰⁹.

Я позволю себе мимоходом заметить, что уже первое предположение, на основании которого в обмене двух вещей должно обнаруживаться «равенство», кажется мне устаревшим — что, впрочем, не имеет особенного значения, — а также нереалистичным и попросту неправильным. Там, где существует равенство и точное равновесие, обыкновенно не происходит никакого изменения прежнего положения покоя. Если поэтому в случае обмена дело сводится к тому, что товары меняют своих владельцев, то это скорее является признаком того, что существовало какое-то неравенство или перевес, который вызвал это изменение, — совершенно так же, как между составными частями сложных тел, приведенных в соприкосновение, образуются новые химические соединения в том случае, если «химическое сродство» между составными частями этих тел сильнее, чем сродство между составными частями каждого в отдельности. В действительности и современная политическая экономия согласна насчет того, что старинный схоластико-богословский взгляд относительно эквивалентности подлежащих обмену ценностей несостоятелен. Но я не хочу этому пункту придавать особенное значение и перехожу к критическому исследованию тех логических и методических приемов, посредством которых Маркс пришел к заключению, что труд является искомым «общим».

Стараясь отыскать характерное для меновой ценности общее, Маркс поступает следующим образом. Он подвергает смотру различные свойства, которыми вообще обладают подвергающиеся обмену вещи, выделяет затем посредством метода исключения все те, которые не выдерживают испытания, до тех пор, пока в конце концов из них не остается только одно-единственное свойство. Это свойство — свойство быть продуктом труда — должно, следовательно, быть искомым общим свойством.

Этот прием несколько странен, но сам по себе не предосудителен. Без сомнения, несколько странно, если, вместо того чтобы подвергнуть положительному анализу предполагаемое характерное свойство — что, во всяком случае, привело бы к одному из двух вышеупомянутых, тщательно обойденных Марксом методов, — доказывают исключительно от противного, что именно это свойство является искомым, что все остальные свойства не являются таковыми, между тем как одно из них существовать должно. Но все-таки этот метод может привести к желанной цели, если им пользоваться с надлежащей осторожностью и полнотой, т. е. если с педантичной заботливостью обращать внимание на то чтобы все, что относится к данному вопросу, в самом деле было помещено в сито логики, и затем — чтобы не была допущена ни одна ошибка при исключении какого-либо члена путем процеживания сквозь это сито.

Как же поступает Маркс?

Он с самого начала кладет в сито только те имеющие меновую ценность вещи, которые обладают тем свойством, которое он в конце концов желает видеть «общим», а все другие оставляет вне сита. Он поступает, как человек, который сильно желает, чтобы из урны вышел белый шар, и предусмотрительно содействует этому результату тем, что кладет в урну только белые шары. В самом деле, он с самого начала ограничивает охват своего исследования субстанции меновой ценности «товарами», причем он не дает точного определения этого термина. Во всяком случае, он понимает его у ́же, чем «благо», и сводит его к продуктам труда, в противоположность дарам природы. А ведь ясно, как на ладони, что раз обмен действительно обозначает уравнение, которое предполагает существование «общего одинаковой величины», то необходимо, чтобы это общее могло быть отыскиваемо и находимо во всех видах благ, которые поступают в обмен, не только в продуктах, но и в дарах природы, как, например, в земле, дереве, силах воды, пластах каменного угля, каменоломнях, залежах нефти, минеральных водах, золотых рудниках и т. п.⁷¹⁰. То обстоятельство, что блага, имеющие ценность, но не являющиеся продуктом труда, при отыскании общего свойства, служащего основой меновой ценности, исключаются, является, при таких условиях, методическим смертным грехом. Это ничем не отличается от того, как если бы физик, желая отыскать причину общего всем телам свойства, например, тяжести, на основании процеживания сквозь сито одной группы тел, например, тел прозрачных, производил смотр всем свойствам прозрачных тел, о всех других свойствах утверждал, что они не могут быть причиной тяжести, и на основании этого делал заключение, что прозрачность должна быть причиной тяжести.

Исключения даров природы (которое, наверно, не пришло бы в голову отцу взгляда об уравнении в обмене — Аристотелю) нельзя оправдать, тем более что некоторые дары природы, как, например, почва, принадлежат к наиболее важным имущественным и меновым объектам и что никак уже нельзя утверждать, будто бы меновые ценности даров природы всегда устанавливаются случайно и произвольно. С одной стороны, случайные цены встречаются и у продуктов, создаваемых трудом, а с другой — цены даров природы часто указывают на очевидную связь с прочными основаниями или определяющими причинами. Так, например, не подлежит сомнению, что покупная цена земельных участков представляет собою капитализированную ренту, зависящую от существующей в данной стране процентной ставки, что так же несомненно, как несомненно и то, что дерево (несрубленное) или находящийся в земле уголь различного качества или находящийся в различных местах при неравных условиях добывания приобретают различные цены не благодаря одной только случайности и т. п.

Маркс остерегается также дать ясный отчет о том, что он с самого начала исключил часть благ, имеющих ценность, из области исследования и в силу каких причин он это сделал. Он и здесь умеет, как и во многих других местах, обойти со своей увертливой диалектической ловкостью уязвимые места своего рассуждения. Прежде всего он не обращает внимания читателей на то что его понятие «товара» уже, чем понятие имеющего меновую ценность блага вообще. Он очень ловко готовит естественный исходный пункт для позднейшего ограничения области исследования одними только товарами в виде поставленной в самом начале книги и на первый взгляд совершенно невинной общей фразы: «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как огромное скопление товаров»⁷¹¹. Этот тезис совершенно неверен, если слово товар понимать в том смысле, который ему придает Маркс впоследствии, а именно в смысле продукта труда, так как дары природы, включая сюда и почву, составляют весьма значительную и важную составную часть народного богатства. Но простодушный читатель незаметно проходит мимо этой неточности; он ведь не знает, что впоследствии Маркс придаст слову «товар» гораздо более узкий смысл.

Он не объясняет этого и в дальнейшем. Напротив, в первых строках первой главы речь идет попеременно о «вещи», о «потребительной ценности», «благе» и «товаре», причем между первыми и последним не проводится никакого резкого различия. «Полезность вещи, — говорится на странице 10-й⁷¹³, — делает ее потребительной ценностью». «Товарное тело... есть потребительная ценность или благо». На странице 11-й мы читаем: «Меновая ценность прежде всего представляется в виде количественного отношения... в котором потребительные ценности одного рода обмениваются на потребительные ценности другого рода»⁷¹³. Заметим, что здесь объектом явления

меновой ценности он прямо-таки называет потребительную ценность = благу. Посредством же слов «рассмотрим ближе», которые отнюдь не должны указывать на переход к другой, более узкой области исследования, Маркс продолжает: «Известный товар, например один квартер пшеницы, обменивается... на другие товары в самых различных пропорциях». Несколько дальше — «возьмем далее два товара» и т. д. В том же абзаце даже еще раз встречается слово «вещи», и притом как раз в важном для проблемы положении, что «нечто общее одинаковой величины существует в двух различных вещах» (которые и приравниваются в обмене друг другу).

На следующей странице — двенадцатой — Маркс отыскивает «общее» только для «меновой ценности товаров», ни единым словом не указывая на то что он этим хочет ограничить область исследования только частью благ, а именно благами, имеющими меновую ценность⁷¹⁴. И немедленно же на ближайшей — тринадцатой — странице ограничение вновь исчезает, и вывод, только что полученный для более узкой области товаров, распространяется и на более широкий круг потребительных ценностей благ. «Потребительная ценность, или благо имеет ценность лишь потому, что в ней осуществлен, или материализован абстрактный человеческий труд!» (Там же, с. 47)

Если бы Маркс в важном пункте своего исследования не ограничил его области продуктами труда, а искал общее свойство и в имеющих меновую ценность дарах природы, то было бы очевидным, что труд не может быть этим общим свойством. Если бы он высказал это ограничение ясно и отчетливо, то он сам и его читатели наткнулись бы несомненно на грубую методическую ошибку — они посмеялись бы над наивной уловкой, благодаря которой свойство быть продуктом труда благополучно оказалось общим свойством круга вещей, после того как из него были предварительно исключены все по своей природе сюда же относящиеся вещи, имеющие меновую ценность, но не являющиеся продуктами труда. К этой уловке можно было прибегнуть только так, как это сделал Маркс, т. е. незаметно, путем диалектики, затрагивающей этот щекотливый вопрос только слегка и поверхностно. После того как я откровенно высказал свое удивление по поводу ловкости, с которой Маркс сумел сделать приемлемым такого рода ошибочный способ, я, конечно, могу только констатировать то, что этот способ абсолютно несостоятелен.

Но посмотрим дальше. При помощи изложенной уловки Маркс только достиг того, что труд вообще мог принять участие в состязании. Посредством искусственного ограничения круга вещей труд вообще только сделался одним из «общих» свойств этого круга. Но ведь наряду с трудом могли также быть общими и другие свойства. Каким же образом устраняются эти другие конкуренты?

Это совершается при помощи двух дальнейших положений, из которых каждое заключает в себе крупную логическую ошибку, несмотря на то что содержит в себе только несколько слов.

В первом положении Маркс исключает все «геометрические, физические, химические или какие-либо иные свойства товаров», так как «их телесные свойства принимаются во внимание вообще лишь постольку, поскольку от них зависит полезность товаров, т. е. поскольку они делают товары потребительными стоимостями. Очевидно, с другой стороны, что меновое отношение товаров характеризуется как раз отвлечением от их потребительных ценностей. В пределах менового отношения товаров каждая данная потребительная стоимость значит ровно столько же, как и всякая другая, раз она имеется в надлежащей пропорции» (там же, с. 45—46).

Что сказал бы Маркс по поводу следующей аргументации? Три знаменитых оперных певца, тенор, бас и баритон, получают каждый жалованье в 20 000 гульденов. Спрашивают, какова общая причина, благодаря которой они получают одинаковое жалованье. Я отвечаю: в отношении к жалованью один хороший голос имеет ровно столько же значения, сколько и всякий другой, хороший голос тенора столько же, сколько хороший голос баса или баритона, если только они существуют в надлежащей пропорции. Следовательно, в вопросе о жалованье, «очевидно», отвлекаются от хорошего голоса, и в результате хороший голос не может быть общей причиной высокого жалованья. Ясно, что эта аргументация ложна. Но так же ясно, что аргументация Маркса, точной копией с которой является приведенная мною, ни на йоту не лучше. Обе эти аргументации страдают одним и тем же недостатком. Они смешивают отвлечение от какого-либо обстоятельства вообще с отвлечением от тех специальных форм, в которых выступает это обстоятельство. В нашем примере для вопроса о жалованье имеет одинаковое значение, очевидно, только та специальная форма, в которой выступает хороший голос: тенор, бас или баритон, но никак не хороший голос вообще. Совершенно так же обстоит дело с меновыми отношениями товаров: отвлекаются от специальной формы, в которой может выступать потребительная ценность товаров, т. е. от того, служит ли товар для пропитания, жилища, одежды и т. д., но никак не от потребительной ценности вообще. Непосредственно от этой последней отвлекаться нельзя — об этом Маркс мог заключить уже из того, что немыслимо существование меновой ценности, если нет ценности потребительной, — факт, который несколько раз должен был признать сам Маркс⁷¹⁵.

Еще хуже обстоит дело со следующим положением его доказательства. «Если оставить в стороне потребительную ценность товаров, — говорит Маркс дословно, — то у них остается только еще одно свойство, а именно то, что все они — продукты труда». В самом ли деле? Неужели только еще одно свойство? Не остается ли у благ, имеющих меновую ценность, например, еще то общее свойство, что они редки по отношению к потребности? Или то, что они являются предметами спроса и предложения? Или то, что они находятся в чьей-то собственности? Или то, что они «продукты природы»? Ибо никто яснее не высказал того, что они являются продуктами природы в такой же степени, как и продуктами труда, чем сам Маркс, когда он говорит: «Товарные тела представляют собой соединение двух элементов — вещества природы и труда», или когда он сочувственно цитирует слова Петти: «Труд есть отец богатства, земля его мать»⁷¹⁶.

Почему же — спрашиваю я — принцип ценности не может совершенно так же заключаться в каком-либо из этих общих свойств, вместо свойства быть продуктами труда? Ведь в пользу последнего Маркс не привел ни одной положительной причины: единственной его причиной является причина отрицательная, что удачно устраненная путем абстрагирования потребительная ценность не является основой меновой ценности. Но не относится ли эта отрицательная причина в совершенно одинаковой степени и ко всем остальным, обойденным Марксом, общим свойствам?

Даже больше! На той же двенадцатой странице, на которой Маркс устранил влияние потребительной ценности на ценность меновую посредством мотивировки, что одна потребительная ценность имеет такое же значение, как и всякая другая, если она только имеется в надлежащей пропорции, рассказывает он нам о продуктах труда следующее: «Но теперь и самый продукт труда приобретает совершенно новый вид. В самом деле, раз мы отвлеклись от его потребительной ценности, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной ценностью. Теперь это уже не стол, или дом, или пряжа, или какая-либо другая полезная вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем. Равным образом теперь это уже не продукт труда столяра, или плотника, или прядильщика, или вообще какого-либо иного определенного производительного труда. Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нем видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих видов труда; последние не различаются более между собой, а сводятся все к одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду».

Можно ли яснее и отчетливее сказать, что в меновом отношении не только одна потребительная ценность имеет такое же значение, как и всякая другая, но и один род труда и продуктов труда «имеет как раз такое же значение, как и всякий другой, если они имеются только в надлежащей пропорции»? Или, другими словами, что те же условия, на основании которых Маркс только что исключил потребительную ценность, существуют и по отношению к труду? Труд и потребительная ценность имеют качественную и количественную стороны. Поскольку качественно различна потребительная ценность, как, например, стол, дом, пряжа, постольку качественно различен также труд столяра, плотника и прядильщика. И поскольку можно сравнивать труд различного рода по количеству, постольку можно также сравнивать потребительные ценности различного рода по величине потребительной ценности. Совершенно непонятно, почему одни и те же условия у одного конкурента должны вести к исключению, а у другого к вознаграждению! Если бы Маркс случайно изменил порядок исследования, то при помощи того же приема, посредством которого он исключил потребительную ценность, он мог бы исключить труд, а затем опять, при помощи того же приема, при помощи которого он вознаграждает труд, объявить потребительную ценность единственно оставшимся и, следовательно, искомым общим свойством и ценность считать «сгустком потребительной ценности» («Gebrauchswert-Gallerte»). Я думаю, можно не на шутку, а вполне серьезно утверждать, что в обоих абзацах 12-й страницы, в одном из которых устраняется влияние потребительной ценности, а в другом труд объявляется искомым общим свойством, можно было бы заменить подлежащие, совершенно не изменяя при этом внешней логической правильности; что, не изменяя порядка первого отдела, можно вместо слов «потребительная ценность» везде вставить слова «труд и продукты труда», а во втором вместо «труда» везде «потребительная ценность»!

Таковы логика и метод, посредством которых Маркс вводит в свою систему свое основное положение о труде как об единственном основании ценности. Как я недавно заметил уже в другом месте⁷¹⁷, я совершенно исключаю возможность, чтобы этот диалектический hocus-pocus был основанием и источником убеждения для самого Маркса. Если бы такой мыслитель, как Маркс — а я считаю его мыслителем первостепенным, — имел цель выработать свои собственные взгляды, если бы он, в самом деле, только искал связи вещей свободно и беспристрастно, то он ни в коем случае не стал бы прибегать к такому искусственному и противоестественному приему, он ни в коем случае не мог бы, в силу одной только несчастной случайности, допустить последовательно все указанные нами логические и методические ошибки и не мог бы при помощи этого приема прийти к естественному, заранее не известному и не предвиденному выводу, что единственным источником ценности является труд.

Я полагаю, что настоящее положение дел было иным. Я нисколько не сомневаюсь в том, что Маркс действительно и искренне был убежден в правильности своего положения. Но причины его убеждения не те, которые он ввел в свою систему. Он верил в свое положение, как фанатик в догму. Он, без сомнения, принял это положение на основании тех же неопределенных, случайных, разумом недостаточно проверенных впечатлений, которые до него побудили Адама Смита и Рикардо высказать аналогичный взгляд, и под влиянием этих выдающихся авторитетов и он никогда не сомневался в его истинности. Для него самого это положение было аксиомой. Но для своих читателей он должен был его доказать. Эмпирически или хозяйственно-психологически он не мог бы его доказать — он обратился поэтому к и без того отвечающей направлению его ума логическо-диалектической спекуляции, хитрил и вертел терпеливыми понятиями и

предпосылками с достойным удивления искусством до тех пор, пока действительно не пришел к заранее известному и предвиденному выводу, с внешней стороны вполне удовлетворительному.

Эта попытка Маркса придать своему положению убедительность путем диалектики, как мы только что убедились, потерпела полное крушение. Но нельзя ли было бы придать ей опору при помощи одного из обойденных Марксом приемов, эмпирического или психологического?

Анализ действующих при образовании меновых ценностей психологических мотивов приводит к другому заключению — в этом мы убедимся во второй, положительной части настоящего сочинения; собственно говоря, это впоследствии было признано даже самим Марксом в незаконченном третьем томе⁷¹⁸. Остается, таким образом, только эмпирическая попытка, попытка, основанная на фактах действительной жизни. Что же говорят факты?

Факты говорят, что меновая ценность находится в зависимости от количества труда, которого стоило их производство, только у одной части благ и притом случайно. Несмотря на то что эта фактическая зависимость хорошо известна, она очень редко оценивается правильно. Правда, насчет того, что факты не вполне подтверждают трудовой принцип, согласны все, не исключая и социалистических авторов. Однако очень часто можно встретить взгляд, что те случаи, в которых действительность согласна с трудовым принципом, составляют громадное большинство, те же случаи, которые противоречат этому принципу, составляют лишь относительно незначительное исключение. Этот взгляд совершенно ошибочен. Чтобы раз навсегда исправить эту ошибку, я хочу здесь соединить в группы все «исключения», которые, как показывает опыт, нарушают в хозяйственном мире принцип трудовой ценности. Мы увидим, что «исключения» составляют такое значительное большинство, что они почти ничего не оставляют для «правила».

1) Из сферы действия трудового принципа исключаются все «редкие блага», которые в силу какого-либо существующего фактического или юридического препятствия совершенно не могут быть воспроизводимы или могут быть воспроизводимы лишь в ограниченном количестве. Рикардо приводит в качестве примера статуи, картины, редкие книги и монеты, дорогие вина и прибавляет, что эти блага «составляют только незначительную часть той массы благ, которые ежедневно обмениваются на рынке». Если, однако, обратить внимание и на то что к этой же категории относятся также вся земля, затем многочисленные блага, при производстве которых имели значение патенты на изобретения, авторское право или секрет промышленности, то объем этих «исключений» отнюдь не будет уже незначительным⁷¹⁹.

2) Исключение составляют все блага, которые производятся не простым, а квалифицированным трудом. Несмотря на то что в дневном продукте скульптора, резчика, скрипочника, машиностроителя и т. п. овеществлено не больше труда, чем в дневном продукте простого ремесленника или фабричного рабочего, все же первый имеет бо ́льшую, часто даже во много раз бо ́льшую меновую ценность. Последователи теории трудовой ценности не могли, конечно, оставить без внимания это исключение. Но, как это ни странно, они делают вид, что здесь нет никакого действительного исключения, что здесь имеет место только маленькая модификация, входящая в состав самого правила. Что же касается Маркса, то он смотрит на квалифицированный труд как на кратное простого труда. «Сложный труд, — говорит он (там же, с. 53), — только возведенный в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого. Опыт показывает, что такое сведение сложного труда к простому совершается постоянно. Товар может быть продуктом самого сложного труда, но его ценность делает его равным продукту простого труда и, следовательно, сама представляет лишь определенное количество простого труда»⁷²⁰.

Воистину теоретический образчик поразительной наивности! Не подлежит никакому сомнению, что в некоторых отношениях, например, при оценке, можно считать пять рабочих дней землекопа равными одному рабочему дню скульптора. Но ведь никто не станет утверждать, что 12 часов труда скульптора действительно представляют собою 60 часов простого труда. В теоретических вопросах, как, например, в вопросе о принципе ценности, рассматривается не то, что люди могут воображать, а то, что в действительности существует. В теоретическом отношении дневной продукт скульптора есть и остается продуктом одного дня труда; и если продукт одного дня труда имеет такую же ценность, как и всякое другое благо, являющееся продуктом пяти дней труда, то это — пусть люди воображают, что хотят, — составляет исключение из постулируемого правила, по которому меновая ценность благ определяется количеством овеществленного в них человеческого труда. Положим, что железная дорога устанавливает свои тарифы сообразно с длиной пути, который проезжают данные лица и товары; при этом, однако, она постановляет, чтобы в пределах известного расстояния, в которых транспорт связан с особенно большими издержками, каждый километр считался за два. Можно ли утверждать, что длина пути в самом деле представляет собою единственный принцип таких железнодорожных тарифов? Конечно, нет: условно допускается, что это так; на деле, однако, наряду с длиной пути принимается во внимание и качество его. Точно так же, несмотря на все ухищрения, невозможно спасти теоретическое единство трудового принципа⁷²¹.

Это второе исключение охватывает — дальнейшее доказательство этого я считаю излишним — значительную часть обменивающихся благ. Строго говоря, сюда относятся почти все блага, так как в производстве всякого блага принимает участие хотя бы маленькая доля квалифицированного труда, труда изобретателя, управляющего, десятника и т. п., который и поднимает его ценность выше того уровня, который соответствовал бы количеству одного только труда.

3) Число исключений увеличивается не имеющим, конечно, большого значения множеством благ, которые производятся неестественно низко оплачиваемым трудом. Известно, что благодаря причинам, которых здесь нет нужды излагать, в некоторых отраслях производства, как, например, в женских рукоделиях, шитье, вышивании, вязании и т. п., заработная плата может в течение продолжительного времени быть ниже минимума, необходимого для существования. В таком случае и продукты этого труда имеют неестественно низкую ценность. Так, например, нередко случается, что ценность продукта трехдневного труда швеи не равна даже ценности продукта двухдневного труда фабричной работницы.

Все перечисленные до сих пор исключения заключаются в том, что известные группы благ совершенно не подлежат действию закона трудовой ценности и суживают, таким образом, область действия последнего. Они оставляют для нее, главным образом, только те блага, для свободного воспроизводства которых нет никаких ограничений и для созидания которых требуется только простой труд. Но даже и в этой ограниченной области закон трудовой ценности не является исключительно господствующим; напротив, некоторые дальнейшие исключения действуют в том направлении, что ослабляется строгость его действия.

4-е исключение из трудового принципа создается известным и никем не оспариваемым явлением, что даже те блага, меновая ценность которых, в общем, соответствует количеству затраченного на них труда, не всегда обнаруживают это соответствие; что, напротив, благодаря колебаниям предложения и спроса, меновая ценность то поднимается выше, то падает ниже того уровня, который должен был бы соответствовать количеству труда, овеществленного в благах. Количество труда представляет собою только точку тяготения, но не точку опоры меновой ценности. Мне кажется, что и с этим исключением социалистические приверженцы трудового принципа разделываются слишком легко. Они хотя и констатируют таковое, но относятся к нему как к маловажной, переходящей ненормальности, наличность которой не причиняет никакого ущерба великому «закону» меновой ценности. Нельзя, однако, отрицать того, что эти ненормальности представляют собою столько же примеров образования меновых ценностей, регулируемых иными определяющими мотивами, а не количеством затраченного труда. Это должно было бы, по крайней мере, побудить к исследованию, не существует ли более общий принцип меновой ценности, под который можно было бы подвести не только «правильные», но и — с точки зрения трудовой теории — неправильные примеры образования меновых ценностей. Напрасно, однако, мы стали бы искать у теоретиков рассматриваемого нами направления такое исследование.

5) Наконец, оказывается, что и, помимо этих временных колебаний, меновая ценность благ постоянно значительно отклоняется от уровня, устанавливаемого количеством овеществленного труда, так как из двух благ, производство которых стоит одинакового количества общественного среднего труда, имеет высшую меновую ценность то, для производства которого требуется больше «предварительного» труда. Рикардо, как известно, подробно рассмотрел это исключение из трудового принципа в двух отделах первой главы своих «Начал»: Родбертус и Маркс игнорируют его при создании своих теорий⁷²², но открыто его не отрицают; этого сделать они, конечно, не могли, ибо слишком уж известно и не может быть с успехом оспариваемо то, что столетний дуб представляет собою большую ценность, чем та, которая соответствует минуте труда, необходимого для его посева.

Резюмируем: мнимому «закону», согласно которому ценность благ определяется количеством овеществленного в них труда, значительная часть благ совершенно не подчиняется, остальные же подчиняются не всегда, а если и подчиняются, то никогда в точности — это данные опыта, с которыми приходится считаться теоретику ценности.

Какой вывод может сделать беспристрастный теоретик из этих данных? Наверное не тот, что происхождение и мера всякой ценности основываются исключительно на труде. Такой вывод не был бы ни на йоту лучше того, как если бы мы, основываясь на опыте, электричество возникает часто вследствие трения, часто же и в силу других причин, захотели провозгласить закон: всякое электричество возникает вследствие трения.

Без сомнения, можно сделать вывод, что затрата труда является обстоятельством, оказывающим сильное влияние на меновую ценность многих благ, но — и я это подчеркиваю — не в качестве окончательной причины, ибо она в таком случае должна была бы быть общей для всех явлений ценности, а в качестве частичной, промежуточной. Для такого влияния труда на ценность нетрудно будет отыскать также и внутреннее обоснование, что абсолютно невозможно по отношению к более широкому положению. Быть может, очень интересно и очень важно точнее проследить влияние труда на ценность благ и результаты этого исследования выразить в форме законов — но при этом нельзя, однако, забывать, что это будут только частичные законы ценности, которые не затрагивают ее общей сущности. Употребляю сравнение: законы, формулирующие влияние труда на меновую ценность благ, будут относиться к общему закону ценности приблизительно так же, как закон: «западный ветер приносит дождь» — относится к общей теории дождя. Западный ветер является весьма распространенной промежуточной причиной дождя совершенно так же, как и затрата труда является весьма распространенной промежуточной причиной ценности благ; но сущность дождя так же мало покоится на западном ветре, как сущность ценности на затраченном труде.

Сам Рикардо только в незначительной степени перешагнул границы дозволенного. Как я указал выше, он прекрасно знал, что его закон трудовой ценности представляет собою только частичный закон, что, например, ценность «редких благ» покоится на совершенно других началах. Он ошибается лишь постольку, поскольку он слишком преувеличивает количество благ, для которых этот закон верен, и приписывает ему почти универсальное значение в практической жизни. Впоследствии он почти совершенно уже забывает маловажные, на его взгляд, исключения, на которые он сам указывал в начале своего сочинения, и о своем законе говорит часто — несправедливо — в таком тоне, как будто он представляет собою универсальный закон ценности.

Только его менее дальновидные последователи совершили едва постигаемую ошибку и вполне сознательно выставили труд как универсальный принцип ценности. Я говорю «едва постигаемую ошибку» потому, что в самом деле очень трудно постичь, каким образом теоретически образованные люди после зрелого размышления могли постулировать учение, которого они никак не могли обосновать — ни природой вещи, потому что она абсолютно не указывает ни на какую необходимую зависимость между ценностью и трудом, ни фактами, которые, напротив, показывают, что ценность в большинстве случаев не соответствуют затраченному труду, ни, наконец, авторитетами, потому что призываемые авторитеты никогда не постулировали этого положения с той амбициозной общностью, которую любят приписывать ему в настоящее время.

И это совершенно ни на чем не основанное учение социалистические приверженцы теории эксплуатации выставляют не между прочим, не в каком-либо скромном уголке научно-теоретического построения — они ставят его во главе важнейших практических требований. Они постулируют закон, согласно которому ценность всех товаров основывается на овеществленном в них рабочем времени, для того чтобы немедленно же объявить все явления ценности, которые не подчиняются этому «закону», как, например, разность в ценности, которая выпадает на долю капиталиста в виде прибавочной ценности, «противозаконными», «неестественными», «несправедливыми» и призывать к их уничтожению. Прежде всего они игнорируют исключения, чтобы быть в состоянии объявить свой закон ценности общим. Когда же они, таким образом, добились общности закона, они опять обращают внимание на исключения и клеймят их как нарушение закона. Это заключение в действительности ничуть не лучше того, как если бы кто-либо, видя, что существует множество глупых людей, и игнорируя существование умных людей, пришел к «общему закону», что «все люди глупы», и затем требовал истребления «противозаконно» существующих умных!

Так я относился к закону трудовой ценности вообще и к данному Марксом его обоснованию в частности уже 15 лет тому назад, в первом издании настоящего сочинения. После этого появился третий, посмертный том «Капитала» Маркса. Его появление ожидалось с известным напряжением среди теоретиков всех направлений. С напряжением ждали, как Маркс справится с известным затруднением, в которое по необходимости должно было его поставить учение первого тома и которое в первом томе осталось не только неразрешенным, но временно даже совершенно не затронутым.

Уже применительно к Родбертусу я указал на то что тезис, соответствующий духу закона трудовой ценности и заключающийся в том, что блага обмениваются в соответствии с трудом, затраченным на их производство, совершенно несовместим с впоследствии высказанным Родбертусом и к тому же не подлежащим никакому сомнению — ввиду его согласия с фактами, вытекающими из опыта, — тезисом, что прибыли на капитал стремятся к одному уровню⁷²³. То же затруднение должен был, конечно, встретить на своем пути и Маркс; у него оно даже еще больше обострилось ввиду того, что как раз та сторона учения, в которой лежит камень преткновения, формулирована им с особенной, вызывающей, так сказать, это затруднение, рельефностью.

В самом деле, Маркс различает в капитале, который служит капиталисту для присвоения прибавочной ценности, две составные части: одна часть предназначена для оплаты труда — «переменный капитал», другая расходуется на вещественные средства производства, сырой материал, орудия, машины и т. п. — «постоянный капитал». Так как только живой труд может в действительности создать новую прибавочную ценность, то только превращенная в рабочую силу часть капитала может изменять, увеличивать в процессе производства свою ценность, почему Маркс и назвал ее «переменным» капиталом. Только она воспроизводит свою собственную ценность и сверх того создает еще некоторый излишек, прибавочную ценность. Ценность же изношенных средств производства просто сохраняется, восстановляясь в измененном виде, но неизменной величине — откуда и название «постоянный капитал» — в ценности продукта; она не в состоянии «создать прибавочную ценность». Отсюда неизбежно следует, и Маркс не упускает возможности подчеркнуть это, что масса прибавочной ценности, которая может быть произведена каким-либо капиталом, находится в прямом отношении не ко всей величине капитала, а только к переменной его части⁷²⁴. Из этого следует дальше, что капиталы одинаковой величины должны производить неодинаковое количество прибавочной ценности, если в них соотношение постоянной и переменной составных частей — Маркс называет это их «органическим строением» — различно. Если мы затем вместе с Марксом назовем отношение прибавочной ценности к переменной части капитала, обращенной на заработные платы, «нормой прибавочной ценности», а ее отношение ко всему затраченному капиталистом капиталу, с которым он на практике обыкновенно соразмеряет присваиваемую прибавочную ценность, «нормой прибыли», то окажется, что, при равной степени эксплуатации или равной норме прибавочной ценности, капиталы неодинакового органического строения должны приносить неодинаковые нормы прибыли. Капиталы, в составе которых преобладает переменная часть, должны приносить более высокие нормы прибыли, чем те капиталы, в составе которых преобладает постоянная часть. Опыт, однако, показывает, что, по закону уравнения прибыли, капиталы, независимо от различия их строения, приносят как правило одинаковые нормы прибыли. Таким образом, обнаруживается явное противоречие того, что есть, с тем, что, по учению Маркса, должно быть.

На существование этого противоречия обратил внимание уже сам Маркс. Он упомянул о нем лаконически уже в первом томе, но назвал его только «кажущимся» и за разрешением его отослал к последующим частям своей системы⁷²⁵. Долговременные ожидания, как Маркс разрешит эту роковую дилемму, наконец, были удовлетворены появлением третьего тома. Он содержит подробное выяснение проблемы, но, конечно, не разрешение таковой, а, как и следовало ожидать, подтверждение непримиримого противоречия и молчаливое, непризнанное, приукрашенное, но, в сущности, все же отречение от учения первого тома.

Маркс развивает теперь следующее учение. Он решительно признает, что в действительности, вследствие действия конкуренции, нормы прибыли капиталов, каково бы ни было их органическое строение, выравниваются и должны быть приравниваемы к одной средней норме прибыли⁷²⁷. Далее, он признает, что равные нормы прибыли при неравном органическом строении капиталов возможны только тогда, если отдельные товары обмениваются друг на друга не пропорционально определяемой трудом ценности, а несколько иначе: товары, в производстве которых принимал участие капитал с большей в процентном отношении постоянной частью (капиталы «высшего строения»), обмениваются выше своей ценности, а товары, в производстве которых принимал участие капитал с меньшей в процентном отношении постоянной частью, а большей переменной (капиталы «низшего строения»), обмениваются ниже своей ценности⁷²⁷. Наконец, Маркс признает, что образование цен в практической жизни действительно происходит таким образом. Цену товара, которая, сверх возмещения уплаченных заработных плат и изношенных средств производства («цены издержек производства»), содержит также и среднюю прибыль на затраченный в производстве капитал, Маркс называет «ценой производства» (Там же, с. 171—172). Она «фактически обозначает то же самое, что А. Смит называет «natural price» (естественной ценой), Рикардо — «price of production» (ценой производства) физиократы — «prix necessaire» (необходимой ценой), так как цена производства является постоянным условием предложения и воспроизводства товаров в каждой отдельной сфере производства (III. 178)». Таким образом, в действительной жизни товары обмениваются уже не пропорционально их ценностям, а пропорционально ценам производства, или, как любит эвфемистически выражаться Маркс (например III. 176), «ценности превращаются в цены производства».

Невозможно отрицать того, что эти допущения и утверждения третьего тома находятся в вопиющем противоречии с основными учениями первого тома. В первом томе читателям говорят, что из сущности обмена логически и неизбежно вытекает, что два приравненных друг другу в обмене товара должны содержать в себе нечто общее одинаковой величины и что этим общим одинаковой величины является труд. Из третьего тома мы узнаем, что два приравненных друг другу в обмене товара в действительности постоянно содержат и по необходимости должны содержать неодинаковое количество труда. В первом томе (I. 142) говорится: «Товары, правда, могут продаваться по ценам, отклоняющимся от их ценностей, но это отклонение является нарушением закона обмена товаров». Теперь же законом обмена товаров является то, что товары продаются по ценам производства, которые принципиально отличаются от их ценностей. Никогда еще, я думаю, начало какой-либо системы не было решительнее и резче изобличено во лжи ее концом!

Тем не менее сам Маркс совершенно не видит в этом противоречия. Он и в третьем томе утверждает, что закон ценности первого тома управляет действительными отношениями обмена благ, и не щадит труда и диалектических уловок, чтобы все же доказать хоть какое-либо существование такого господства. В другом месте⁷²⁹ я подробно рассмотрел все эти уловки и доказал их несостоятельность. Здесь я остановлюсь только на одной из них, частью потому, что она на первый взгляд действительно как бы содержит в себе нечто убедительное, частью же потому, что она нашла себе выражение не только у Маркса, но, и к тому же до появления третьего тома, у одного из самых даровитых социалистических теоретиков современного поколения. Именно в 1899 году Конрад Шмидт сделал попытку самостоятельно достроить тогда еще не существовавшую часть Марксовой системы, стараясь остаться верным духу Маркса⁷²⁹. При этом он пришел к построению, которое также привело к тому, что отдельные товары не могут обмениваться пропорционально овеществленному в них количеству труда, как этого требует дословное толкование закона ценности Маркса. Ввиду такого результата исследования у него естественно возник вопрос, можно ли вообще, а если можно, то в какой степени, защищать существование закона ценности Маркса, и он уже тогда пытался спасти существование этого закона посредством того же диалектического аргумента, который приводится с тою же целью самим Марксом в его третьем томе.

Аргумент этот состоит в том, что отдельные товары хотя и обмениваются то выше, то ниже своих ценностей, но эти отступления взаимно компенсируются или уничтожаются, так что для всех обмениваемых товаров в совокупности сумма уплаченных цен все же равна сумме их ценностей. Таким образом, для совокупности всех отраслей производства несомненно верен закон ценности как «господствующая тенденция»⁷³⁰.

Однако диалектическую ткань этого quasi-аргумента можно — как я это уже раньше показал в другом случае⁷³¹ — очень легко разорвать.

В чем же вообще заключается задача «закона ценности»? Она заключается как раз в объяснении наблюдаемого в действительности менового отношения благ. Мы желаем знать, почему в обмене, например, один сюртук стоит как раз столько же, сколько 20 аршин полотна, почему 10 фунтов чаю стоят столько же, сколько полтонны железа и т. д. Так определил также задачу закона ценности и Маркс. О меновом отношении может, очевидно, быть речь только при обмене различных товаров друг на друга. Если же рассматривать все товары в совокупности и сложить их цены, то неизбежно и преднамеренно приходится абстрагироваться от заключающегося в этой совокупности отношения. Относительные внутренние различия цен компенсируются в совокупности. Насколько, например, чай ценится дороже железа, настолько железо стоит дешевле чая и vice versa. Во всяком случае, это не ответ на наш вопрос, если мы спрашиваем, каково меновое отношение благ в народном хозяйстве, а нам в ответ приводят сумму цен, которой они достигают все вместе, — совершенно так же, как если бы на наш вопрос, на сколько минут или секунд победитель на скачках обогнал конкурентов, нам ответили: все конкуренты в совокупности затратили 25 минут 13 секунд!

Дело представляется теперь так. На вопрос о проблеме ценности марксисты сначала отвечают своим законом ценности, согласно которому блага обмениваются в соответствии с овеществленным в них рабочим временем; затем они берут — явно или скрыто — этот ответ обратно по отношению к области обмена отдельных товаров, т. е. как раз к той области, для которой этот вопрос вообще имеет смысл, и сохраняют его в полной чистоте только для всего национального продукта как такового, т. е. для той области, для которой этот вопрос совершенно не может быть поставлен как бессодержательный. Таким образом, как ответ на действительный вопрос о проблеме ценности «закон ценности», как я уже заметил, опровергается фактами; а в том единственном применении, в котором он не опровергается, он совершенно не представляет собою ответа на действительно требующий разрешения вопрос; в лучшем случае он мог бы служить ответом на какой-либо иной вопрос.

Однако он не служит также ответом и на другой вопрос — это совсем не ответ, а просто тавтология. В самом деле, если, как это знает всякий экономист, проникнуть взором сквозь внешнюю оболочку денежного обращения, то товары в конце концов обмениваются на товары. Всякий товар, поступающий в обмен, является одновременно и товаром и ценой товара, получаемого в обмен. Сумма товаров, таким образом, идентична сумме уплачиваемых за них цен. Другими словами, цена всего национального продукта не представляет собою ничего иного, как сам национальный продукт. При таких условиях, конечно, совершенно верно, что сумма цен, уплачиваемая за весь национальный продукт как таковой, вполне совпадает с кристаллизованной в нем суммой ценностей или труда. Однако это тавтологическое выражение не представляет собою никакого прогресса действительного знания и в особенности не может служить пробным камнем верности предполагаемого закона, согласно которому блага обмениваются овеществленным в них трудом. Действительно, при помощи этого приема можно было бы так же удачно — или, вернее, так же неудачно — доказать и любой другой «закон», как, например, «закон», что блага обмениваются согласно их весу! В самом деле, если один фунт золота, как «отдельный товар», обменивается не на один фунт железа, а на 40 000 фунтов, то все же сумма цен, уплачиваемая за фунт золота и 40 000 фунтов железа в совокупности, не больше и не меньше, чем 40 000 фунтов железа и фунт золота. Таким образом, общий вес суммы цен — 40 001 фунт — вполне соответствует овеществленному в сумме товаров общему весу в 40 001 фунт; следовательно, вес является настоящим масштабом, согласно которому устанавливается меновое отношение благ?!

C. Учение Маркса в устах его последователей

Если я не ошибаюсь, то с выходом в свет третьего тома системы Маркса для трудовой теории ценности наступило начало конца. Диалектика Маркса потерпела в нем такое очевидное крушение, что слепое доверие к нему должно было поколебаться даже в рядах сторонников. Следы этого начали уже проявляться в литературе, пока, впрочем, в виде попыток спасти учение Маркса путем различных толкований, так как придерживаться его в дословном виде больше уже было невозможно.

В последнее время появилось несколько таких толкований со стороны серьезных теоретиков. Вернер Зомбарт совершенно согласен с тем, что закон ценности Маркса не выдерживает критики, если от него требовать, чтобы он соответствовал эмпирической действительности. Но он желает придать учению Маркса тот смысл, будто «понятие ценности» последнего должно быть лишь «вспомогательным средством нашего мышления». По его мнению, Марксова ценность не проявляется в обмене капиталистически произведенных товаров и не имеет никакого значения в качестве фактора распределения при разделе годового общественного продукта, а просто служит вспомогательным понятием для того, чтобы несоизмеримые вследствие своего качественного различия потребительские блага могли быть представлены в виде количественных величин и как таковые сделаны соизмеримыми для нашего мышления; в качестве этой мыслительной функции она может быть сохранена⁷³².

Я думаю, и этот свой взгляд я высказал уже и в другом месте⁷³³, что точка зрения Зомбарта обладает всеми свойствами компромисса, неприемлемого ни для одной из сторон. Она не может удовлетворить марксистов, потому что она противоречит наиболее однозначно высказанным положениям Маркса и, по существу своему, является полным отрицанием его учения; в самом деле, теория, признанная неверной в применении к действительности, не может, очевидно, иметь решающее значение для объяснения и оценки действительных отношений; неудивительно поэтому, что из лагеря марксистов уже раздались голоса решительного протеста. С другой стороны, с этим взглядом не может согласиться и беспристрастный теоретик с точки зрения чисто теоретических требований, так как и вспомогательные понятия, которыми оперирует теоретик, должны быть абстрагированы от действительности, а не находиться с нею в противоречии. Попытку толкования Зомбарта я считаю поэтому толкованием, которое вряд ли найдет себе много сторонников и защитников.

Больше материала для научного спора представляет, по-видимому, вторая попытка толкования, которую недавно сделал Конрад Шмидт. В разборе моей несколько раз упомянутой статьи «Zum Abschluss des Marx’schen Systems», отличающемся похвальной содержательностью и беспристрастием, Шмидт приходит к выводу, что закон ценности Маркса, ввиду обнаруженных в третьем томе фактов, действительно теряет то значение, «которое, как казалось, он имел в том виде, в каком изложен в первом томе «Капитала» и против которого была направлена моя критика, но именно поэтому он приобретает «новый, более глубокий смысл, противоречие которого с первоначальным пониманием закона ценности должно, однако, быть еще точнее выяснено». Посредством переосмысления («Umdenken») теории ценности «в духе, указанном — правда, только неясно — уже самим Марксом», можно будет, «по крайней мере в принципе», избегнуть указанных мною противоречий. И Шмидт указывает также основные черты такого «переосмысления».

По его мнению, как цена, так и рабочее время представляют собою измеримые величины. Само по себе мыслимо между ними двоякое соотношение. «Или величина цены определяется непосредственно на основании заключающегося в товаре рабочего времени, или же в силу известных, допускающих, по крайней мере, общую формулировку, правил наблюдается отступление от нормы этого прямого отношения». Последнее так же мыслимо, как и первое; поэтому, на основанный на первой предпосылке закон ценности следовало бы смотреть как на гипотезу, подтверждение или дальнейшее видоизменение которой представляет собою задачу дальнейшего конкретного исследования. В первых двух томах Маркс «выводит все следствия этой первоначальной, простой гипотезы» и создает, таким образом, «подробную картину капиталистического народного хозяйства основанного на эксплуатации, каким оно явилось бы при непосредственном совпадении цены и рабочего времени». Но эта картина, если даже она и «отражает в себе в основных чертах» капиталистическую действительность, все-таки в известном отношении ей противоречит; и поэтому необходимо видоизменить эту гипотезу, «дабы уничтожить частичное противоречие между ней и действительностью» — что и сделано в третьем томе. «Простое правило совпадения обоих факторов, которое было необходимо для предварительной ориентировки, должно быть изменено лишь в том смысле, что действительные цены отступают от указанной нами предполагаемой нормы согласно известному, допускающему общую формулировку правилу». Таким окольным путем, и исключительно таким, может быть определено и в частностях понято действительное соотношение между ценами и рабочим временем, а вместе с тем и действительный способ эксплуатации, которая составляет характерный признак капиталистического производства⁷³⁴.

Для этой попытки толкования теории Маркса я не могу дать более благоприятного прогноза, чем для оригинала Маркса. Будучи остроумным диалектиком, К. Шмидт при детальной разработке слегка набросанного учения может, конечно, при помощи ловких оборотов и увлекающих аргументов стараться сделать это учение приемлемым; но при всем его искусстве наложения и аргументации он не сможет избегнуть двух камней преткновения, а из находящегося перед нами очерка его программы уже ясно, что на своем пути он должен на них наткнуться. Это две методические ошибки, положительная и отрицательная, которые теперь уже появляются в его программе: полная противоречий petitio principii и абсолютная шаткость исходного пункта.

Полная противоречий petitio principii. Попробуем стать на ту точку зрения, которую приглашает нас занять Шмидт. Будем считать «закон ценности», на основании которого меновое отношение товаров зависит исключительно от овеществленного в них труда, покамест лишь гипотезой, правильность которой еще не доказана, а только должна быть проверена посредством более точного исследования фактов. Каков же результат этого исследования?

Шмидт открыто признает, что гипотеза подтверждается не вполне; напротив, он должен согласиться, что в действительности количество овеществленного труда не является исключительной причиной, определяющей цены, получаемые за товары их владельцем. Если принять во внимание, что постулируемая исключительность влияния труда на ценность — с его частичным влиянием согласна и всякая другая теория ценности — составляет как раз отличительную и характерную черту закона ценности Маркса, то становится очевидным, что «неполное подтверждение» обозначает в данном случае неподтверждение гипотезы в ее единственно существенном пункте.

И вот я спрашиваю: на каком основании Шмидт может, при таких условиях, утверждать, что неподтвержденная в своем основном пункте гипотеза все-таки «отражает в себе капиталистическую действительность в ее основных чертах» — в особенности в том, что процент, получаемый капиталистами, основан принципиально на «действительной эксплуатации» рабочих? Если бы Шмидт привел какие-либо другие соображения, которые могли бы мотивировать эксплуатационный характер процента, то мы, конечно, должны были бы самостоятельно исследовать эти другие соображения. Но таких других самостоятельных причин Шмидт в своей программе не приводит и, как мы вскоре увидим, привести не может. Его единственное доказательство эксплуатационного характера процента основано на гипотезе закона ценности. А в этой гипотезе эксплуатационный характер процента является следствием того, и только того, что единственную причину меновой ценности и ее величины следует искать в овеществленном труде: а если (и так как) ни один атом меновой ценности не может иметь иной причины, кроме труда, то ясно, что часть ценности, которую получает из ценности продукта не рабочий, может быть им получаема только на счет рабочих, а следовательно, как доход от эксплуатации. А раз приходится признать, что меновая ценность товаров отступает от овеществленного в них количества труда, то ясно, что в образовании меновой ценности, помимо труда, принимает участие еще другой фактор, другая причина; и тогда нельзя уже утверждать, что участие капиталиста в ценности основано на эксплуатации рабочих, так как возможно и даже более вероятно, что оно основано на другой, конкурирующей с трудом причине образования меновой ценности, относительно сущности которой еще не известно ничего определенного. Таким образом, право считать на основании гипотезы «закона ценности» процент на капитал доходом от эксплуатации покоится на полном признании этой гипотезы, и уничтожается благодаря таковому. Уже частичное ослабление ее лишает этот взгляд всякого основания, потому что он коренится как раз в неподтвержденной части гипотезы, в предположении, что труд является исключительной определяющей причиной меновой ценности. Считая ничем не обоснованное предположение, что гипотеза эксплуатации «отражает в себе капиталистическую действительность в ее основных чертах», не подлежащим никакому сомнению, вытекающим из подтвержденной части закона ценности, Шмидт явно совершает petitio principii.

К тому же эта petitio principii обостряется противоречием. Одна (ничем не доказанная) презумпция эксплуатационного характера процента все еще не привела бы к цели. Напротив, Шмидт должен рассматривать одиозное положение, что величина меновой ценности определяется исключительно количеством овеществленного труда, в ходе логического рассуждения, которое должно принести его к объяснению фактических явлений процента, попеременно, то как фактически верное, то как фактически неверное. Он должен объяснить не только происхождение процента, но и его размер. При этом он, подобно Марксу в третьем томе, становится на ту точку зрения, что размер процента устанавливается таким образом, что совокупность захваченной капиталистами прибавочной ценности распределяется равномерно по закону уравнения прибыли на все затраченные капиталы пропорционально их величине и времени обращения; а для того, чтобы провести эту часть объяснения, открыто признается, что предварительная гипотеза закона ценности, будто товары обмениваются как раз пропорционально овеществленному в них труду, не соответствует действительности, что она фактически не верна.

Но этого еще недостаточно для объяснения размера процента. Напротив, здесь должно быть еще указано и объяснено, как велик дивиденд, предназначенный для такого равномерного распределения, или как велика совокупность выжатой капиталистами прибавочной ценности. Для этой части объяснения Шмидт вместе с Марксом во всех трех томах предполагает, что капиталисты все же в состоянии реализировать меновую ценность товаров, которые они создают благодаря своим рабочим, меновую ценность, которая вполне соответствует гипотезе закона ценности и по своей величине отвечает как раз числу рабочих часов, овеществленных в товарах. Таким образом, в двух стадиях одного и того же хода доказательств он рассматривает закон ценности попеременно, то как фактически верный, то как фактически неверный. Это было бы еще возможно, если бы двум стадиям доказательства соответствовали также две различные стадии действительности, если бы образование прибавочной ценности происходило в одном, законченном предшествующем процессе, а распределение образованной прибавочной ценности в другом, от него независимом, последующем процессе, как это бывает, например, с прибылью акционерного общества, образование и общая величина которой определяются на основании выручки от операций в течение рассматриваемого года, между тем как распределение определяется только впоследствии, посредством акта, совершенно независимого от актов приобретения, а именно на основании окончательного постановления общего собрания акционеров. Но не так обстоит дело с «прибавочной ценностью» капиталистов. Ее образование и ее распределение на основании учения Маркса—Шмидта отнюдь не распадаются на два различных акта, а совершаются посредством одного и того же факта, а именно посредством образования меновой ценности товаров: прибавочная ценность образуется утверждаемым Марксом способом и в утверждаемом им количестве потому, что реализованная предпринимателями-капиталистами меновая ценность товаров определяется вполне и исключительно на основании овеществленных в них рабочих часов, а распределяется утверждаемым Марксом способом потому, что та же реализованная предпринимателями-капиталистами меновая ценность товаров определяется не вполне и не единственно на основании овеществленных в них рабочих часов. Таким образом, относительно одного и того же факта, а именно образования меновой ценности товаров, приходится одновременно утверждать, что закон ценности — полная эмпирическая действительность и что закон ценности — неверная гипотеза!

В лагере Маркса охотно опираются на аналогию с законами и гипотезами естествознания, эмпирическая действенность которых подвергается якобы некоторым видоизменениям вследствие нарушающих ее препятствий, причем верность закона от этого нисколько не нарушается. Если бы, например, закон тяготения осуществлялся в полной своей чистоте, то падение тел должно бы происходить несколько иначе, чем оно происходит в действительности, ввиду препятствий, создаваемых сопротивлением воздуха и т. п. А между тем закон тяготения, несомненно, настоящий, действующий научный закон. Точно так же обстоит дело и с «законом ценности»: закон верен, только на практике его действие нарушается вследствие существования частного капитала, требующего для себя одинаковой нормы прибыли; подобно тому, как сопротивление воздуха отклоняет падающие тела от точных, из закона тяготения вытекающих скоростей, точно так же влияние частного капитала с его требованием одинаковых норм прибыли отклоняет меновые ценности товаров от точного совпадения с овеществленными в них количествами труда.

Это сравнение, однако, не удачно. Вывод Маркса заключает в себе недостаток, для которого в ясных выводах физиков не найдется и не может найтись аналогии. Физик вполне убежден, что тяготение составляет единственную причину скорости падения тел, но только в лишенном сопротивления, безвоздушном пространстве; он также убежден, что скорость падения в воздушном пространстве является равнодействующей нескольких причин, и поэтому он остерегается высказать для воздушного пространства гипотезу, что скорость падения определяется исключительно действием тяготения. Не так поступают марксисты. Даже после того, как они ввели в гипотезу существование частного капитала — аналогично сопротивлению воздуха, — они все еще, как мы видели, основывают появление и общую величину «прибавочной ценности» на предположении, что меновая ценность товаров обусловливается исключительно овеществленными в них количествами труда, и только при объяснении распределения общей ценности между отдельными частями капитала начинают вспоминать о существовании конкурирующей причины. Это ничем не отличается от того, как если бы физики стали утверждать, что и в воздушном пространстве общая скорость падающего тела остается такой же, какой она была бы в безвоздушном пространстве, но что она теперь распределяется между отдельными слоями, через которые тело проходит, в другом отношении, чем в безвоздушном пространстве.

Однако физики имеют хорошее основание для своего убеждения, что, по крайней мере, в безвоздушном пространстве падение тел действительно точно происходило бы по закону тяготения. Марксисты же, напротив, для аналогичного предположения, что в строе без частного капитала меновая ценность товаров в точности следовала бы постулируемому закону трудовой ценности, не имеют ни хорошего ни плохого обоснования, — они совсем не имеют такового. Теперь я перехожу ко второй вышеуказанной кардинальной погрешности программы Шмидта, а именно к абсолютной шаткости его исходной точки.

Я полагаю, что марксисты слишком облегчают себе постановку «гипотезы» трудовой ценности. Без сомнения, эта гипотеза не содержит в себе ничего, что с самого начала, а priori, было бы немыслимым или невозможным. Но этого еще недостаточно для того, чтобы гипотезу положить в основу серьезной теории. A priori не было бы также немыслимым, что меновая ценность основана на весе тел! Весьма ненадежной является также и точка зрения, будто гипотеза может считаться удовлетворительной до тех пор, пока не добьешься буквального, наглядного ее опровержения. Я мог бы, например, предложить гипотезу, что все мировое пространство наполнено бесчисленным множеством невидимых больших и малых кобольдов, которые тянут тела и производят на них давление, чем и вызывается то явление, которое физики — в силу другой гипотезы — приписывают тяготению вещества. Всякий исследователь-теоретик согласится со мною, что точное опровержение такой фантастической гипотезы, как бы велика ни была ее фантастичность, невозможно при помощи существующих способов познания. Никогда нельзя будет доказать, что никаких тянущих и производящих давление кобольдов не существует; в лучшем случае можно будет только доказать, что их существование в высшей степени невероятно. Но, несмотря на это, меня с полным правом осмеяли бы, если бы я вздумал утверждать, что этой гипотезе следует отдавать предпочтение перед всеми другими до тех пор, пока не удастся ее совершенно опровергнуть. Гораздо более очевидно — и так смотрят на это испокон века во всех научных исследованиях, — что только та гипотеза может предъявить притязания на серьезное научное внимание, которая имеет за собою какие-либо положительные причины, делающие ее хорошей, а в некоторых случаях сравнительно лучшей гипотезой.

Гипотеза, согласно которой ценность товаров основывается исключительно на овеществленном в них труде, в современной стадии полемики не имеет за собою никакого обоснования. Непосредственно очевидной аксиомой, не требующей никакого обоснования, она точно не является; это мы видели уже выше. Единственная попытка внутреннего обоснования, какая вообще была сделана, попытка Маркса, потерпела крушение, от нее отказался и Шмидт. В самом деле, требуется слишком уж большая смелость для того, чтобы пытаться навязать нам убеждение, будто принципиально необходимым условием обмена является равенство обмениваемых количеств труда, между тем как сам Маркс в третьем томе указывает нам на наблюдаемую в известных условиях экономическую необходимость, в силу которой в обмене должны приравниваться друг другу неравные количества труда! Строгого согласия с фактами действительности, которое, в известных условиях, могло бы заменить собою внутреннее обоснование, — а его нужно заменить почти везде, где идет речь о последних, для дальнейшего анализа недоступных фактах, — также нет; напротив, опыт, как это уже достаточно выяснено, указывает на многочисленные резкие противоречия и ни на один случай согласия с «гипотезой». Наконец, попытка — которая опять привела бы к внутреннему обоснованию — путем анализа действующих в обмене мотивов вывести или сделать очевидным внутреннее свойство образования ценности на основании одного нарушаемого только внешними препятствиями соответствия с количеством труда марксистами даже не делалась как безнадежная. Напротив, все, что мы видим в действительности и знаем относительно мотивов, управляющих обменом, заставляет нас скорее предполагать, что ценность не могла бы соответствовать количеству труда и в некапиталистическом обществе совершенно так же, как и в частно-капиталистическом: во всяком строе общества и при всяком распределении богатств люди руководствуются соображениями выгоды и издержек, среди которых, без сомнения, имеет также известное, но безусловно не исключительное значение величина трудовых затрат и среди которых, в частности, играет также роль и время, в течение которого блага приносят свою пользу, время, для которого гипотеза трудовой ценности совершенно не оставляет места.

В самое последнее время появилось еще одно заслуживающее внимания произведение из социалистического лагеря, которое отступает за защищаемую Конрадом Шмидтом линию еще на один важный шаг и вообще не считает уже закон ценности опорой для доказательства социалистической теории эксплуатации. Правда, автор этого произведения, Эдуард Бернштейн⁷³⁶, посвящает еще закону ценности некоторую, довольно вялую апологию, ход мыслей которой составляет нечто среднее между мыслями Зомбарта и Шмидта. Он открыто признает недействительность закона ценности, поскольку таковой должен относиться к меновым отношениям отдельных товаров; он объявляет трудовую ценность «чисто интеллектуальным построением», «основанным на абстракции, чисто интеллектуальным фактом»; она представляет собою «только ключ, отвлеченное представление, подобно одушевленному атому». Посредством положения, что отдельные товары отчуждаются на основании их ценности, Маркс хотел только на примере «конструированного отдельного случая» «наглядно представить» процесс, каким, на его взгляд, в действительности является все производство в совокупности, т. е. факт «прибавочного труда». Но Бернштейн не объясняет уже последнего на основании «закона ценности», по всей вероятности, вследствие твердого убеждения, что закон ценности сам слишком недостаточно обоснован для того, чтобы мог еще служить опорой для чего-либо другого. Он объявляет: «Верна ли теория ценности Маркса или нет — это совершенно безразлично для того, чтобы доказать существование прибавочного труда. В этом отношении она не составляет доказываемого положения, а является лишь средством анализа и наглядного представления»⁷³⁶.

Затем — что весьма характерно — он к этой уступке присоединяет еще и другие, а именно, что ценность труда представляет собою как бы ключ, «который, начиная с известного пункта отказывает и потому сделался роковым для каждого почти ученика Маркса»; что вообще «учение о ценности не дает еще критерия для оценки справедливости или несправедливости распределения продукта труда, как не дает ее учение об атомах для оценки красоты или безобразия художественного произведения»; «что теория ценности, основанная на предельной полезности школы Госсена—Джевонса—Бема, которая хотя и покоится на «действительных отношениях», подобно теории трудовой ценности Маркса, но построена на абстракциях, — так же, как и теория ценности Маркса, «имеет значение для известных целей и в известных пределах» и что, хотя бы уже ввиду того, что сам Маркс подчеркивает значение потребительной ценности, нельзя «отделываться от теории Госсена-Бёма несколькими высокомерными словами»⁷³⁷.

Чем же хочет Бернштейн заменить отвергнутые им доказательства, которые более ранний марксизм искал в законе ценности, чтобы все-таки, как это он делает, оправдать теорию эксплуатации? Он прибегает к необыкновенно простой, но необыкновенно сомнительной, в смысле доказательной силы, предпосылке. Он просто указывает на тот факт, «что в производстве и доставке товаров принимает деятельное участие только одна часть общества, между тем как другая состоит из людей, которые либо получают доход за услуги, которые не находятся ни в каком непосредственном отношении к производству, либо получают нетрудовой доход. Таким образом, на счет общего труда, заключающегося в производстве, живет гораздо большее число людей, чем то, которое принимает в нем деятельное участие, и статистика доходов показывает нам, что не участвующие в производстве слои присваивают себе даже гораздо бо ́льшую долю общего продукта, чем этого требовало бы их численное отношение к производящей части. Прибавочный труд этой последней есть эмпирический, наблюдаемый на опыте и не требующий дедуктивного доказательства факт»⁷³⁸.

Другими словами, Бернштейн все-таки понимает «прибавочный труд» в строго марксовом смысле, т. е. как эксплуатируемый чужой труд: благодаря простому факту, что не весь национальный продукт распределяется между производящими рабочими в виде заработной платы и что существуют еще другие формы дохода, Бернштейн считает уже непосредственно эмпирически доказанным, что рабочие подвергаются эксплуатации, и не требует для этого вывода никакого дедуктивного доказательства. Этот вывод, очевидно, так неосторожен, содержит в себе такую явную petitio principii, что он едва ли нуждается в действительном опровержении. Ясно, что с помощью точно такого же способа доказательств можно было бы, превосходя даже физиократов, так же доказать, что все остальное человечество живет эксплуатацией земледельческих классов, потому что, в конце концов, и факт, что на счет продуктов земли, добываемых сельскими рабочими, живет масса других людей, неоспорим!

Проблема эта на самом деле не так уж проста. Опыт прежде всего показывает, что национальный продукт создается совместной деятельностью человеческого труда и вещественных средств производства, частью естественного, частью искусственного происхождения (земля, капитал), и распределяется между различными классами, доставляющими сотрудничающие факторы, на основании какого-то определенного принципа. Кто придерживается мнения — к тому же весьма спорного, — что из всех действительных участников должен участвовать только один и что участие другого уже безусловно является эксплуатацией первого, тот должен бы заглянуть во внутреннее соотношение этих факторов и постараться, на основании внутренних причин, доказать, что (и почему), несмотря на внешнюю многочисленность сотрудничающих факторов, один из них вообще или, по крайнем мере, в вопросе о распределении имеет исключительное значение и поэтому может все требовать для себя, другие же не имеют никакого значения и поэтому не вправе ничего требовать. Так понимал эту проблему и Маркс. Блага в хозяйственной жизни имеют значение лишь в зависимости от их ценности, и поэтому Маркс, чтобы доказать исключительное право рабочих на ценность всего продукта, должен был — вполне последовательно — доказать, что ценность создается исключительно трудом: его закон ценности и был для него средством доказательства, на основании которого посредством дедуктивного метода должны быть отвергнуты все притязания землевладельцев и капиталистов на участие в продукте.

И Бернштейн — я думаю — не сможет совершенно обойтись без дедукции. Ясно, что в его якобы чисто эмпирическом доказательстве все-таки находится невысказанное дедуктивное звено, а именно положение Родбертуса, что с хозяйственной точки зрения все блага являются исключительно продуктами труда. Если не иметь в виду хотя бы этого положения — после того как закон ценности Маркса положительно исключен из предпосылок доказательства в качестве связующего звена, — то заключение Бернштейна не будет корректным даже с формальной стороны. Но эта дедуктивная предпосылка, к которой должен вернуться Бернштейн, не в состоянии поддержать теорию эксплуатации с бо ́льшим успехом, чем закон ценности Маркса. Она, как мы знаем, положительно неверна, поскольку она не признает, отрицает значение редких даров природы для человеческого хозяйства и производства⁷⁴⁰; и, что важнее всего для нашей проблемы процента на капитал, она, даже в пределах своей верности, не представляет никакого основания для того положения и тех следствий, которые желает вывести из нее теория эксплуатации. В самом деле, теория эксплуатации, как мы знаем, не ограничивается требованием для рабочих всего того, что они создают, — она требует предоставления всего этого уже тогда, когда производство еще не закончено, и, по крайней мере для этого искусственного предварения, нет ни естественного, ни естественному праву соответствующего законного основания, пренебрежение которым принципиально могло бы быть заклеймлено названием «эксплуатации». Правда, представители теории эксплуатации не проясняют ни себе, ни своим читателям этого неестественного, чтобы не сказать противоестественного, противоречия со своими постулатами, основанными якобы на очевидных естественных положениях, но отрицать его существование все же невозможно. Я доказал это выше, по отношению к Родбертусу, на конкретном примере, как бы в частном виде⁷⁴⁰; теперь же по отношению к Бернштейну я сделаю это еще раз, в общем виде. Таким образом, как мне кажется, спор по поводу теории эксплуатации — ввиду того, что эпизод с пресловутым законом ценности Маркса уже клонится к концу, — еще раз возвращается к той стадии, в которой находился Родбертус со своими теоремами, стадии, в которой этот спор, на мой взгляд, и найдет себе свое окончательное разрешение.

Бернштейн высказывает свою позицию с поразительной простотой, указывая на то что и другие люди, помимо производительных рабочих, живут за счет национального продукта. Я хочу противопоставить этому некоторые не менее простые и элементарные факты.

Факт, что обычные в настоящее время способы производства, в которых с помощью «промежуточного труда» заранее изготовляются материалы, орудия, машины, вспомогательные вещества, средства передвижения и т.п., гораздо производительнее, чем те способы производства, которые обходятся без таких обширных подготовлений. Факт, что, если смотреть на весь непосредственно и промежуточно затраченный на существующее уже потребительное благо труд как на целое, то созревший для потребления плод можно получить только в конце процесса продолжающегося несколько или даже много лет полного труда. Факт также, что социалисты требуют весь этот продукт или всю его ценность исключительно для рабочих, занятых в производстве, как «полный результат их труда», но что они ни в каком случае не согласны допустить отсрочку распределения всей этой ценности между рабочими до того момента, когда созданный ими продукт будет готовым, созревшим для распределения; наоборот, они претендуют на то чтобы каждый рабочий немедленно после совершения своей части труда получал полный, равноценный эквивалент из того, что будет произведено совместным трудом рабочих только несколько лет спустя.

А здесь играет роль второй ряд фактов. Факт, что всякое распределение между рабочими до окончательного изготовления ими продукта вообще возможно лишь в том случае (и потому), если уже до окончания их продукта имеются созревшие для потребления блага, происходящие из какого-либо другого источника; и что только при этом условии труд может быть вообще направлен на отдаленные результаты, или же, могут быть употреблены производительные и на продолжительное время рассчитанные способы производства, между тем как в противном случае нужно было бы довольствоваться меньшими выручками, которые могли бы быть извлечены с помощью менее подготовленных, на меньший срок времени рассчитанных способов производства. Такие запасы благ в настоящее время сосредотачиваются, переходя по наследству от одного поколения к другому и постоянно увеличиваясь, в руках капиталистов. Их приобретение было, быть может — пусть это временно останется неисследованным, — только отчасти законно, отчасти же незаконно, но не подлежит никакому сомнению, что этот запас благ созидается и сохраняется иной заслугой, нежели заслугой тех рабочих, которые содержались и оплачивались из него в продолжение начатых процессов производства.

Таким образом, явление, что по истечении известного промежутка времени получается некоторый более ценный продукт, отнюдь не составляет исключительной заслуги настоящих рабочих, их труда, их ловкости; часть заслуги принадлежит также известному кругу раньше трудившихся лиц, которые заботились об образовании и сохранении накопленных запасов благ. А в таком случае не должен ли труд первых рабочих давать им неоспоримое право не только требовать, чтобы этот больший, более ценный продукт принадлежал им сполна, но чтобы он принадлежал им сполна уже тогда, когда он еще не произведен?

В этом хочет нас убедить теория эксплуатации, но в этом трудно убедиться даже самому горячему защитнику рабочих, если он себе ясно и точно представляет положение дел. Но этого-то именно и не делает теория эксплуатации. Она до сих пор во всех своих формулировках избегала центрального пункта проблемы — различия во времени между уплатой вознаграждения и окончательным изготовлением продукта, — как она вообще избегала рассматривать значение времени для производственной техники и для оценки благ. Она или оставляет этот вопрос незатронутым, или же затрагивает его ошибочно, неверно, причем в этой погрешности в значительной степени опять повинен Маркс. В одном месте он объявляет «совершенно безразличным» для образования ценности то обстоятельство, что часть необходимого для создания готового продукта труда была применена раньше и «относится к давно прошедшему времени» — («im Plus-quamperfectum steht»)⁷⁴²; в другом же месте с помощью извращающей диалектики он доказывает даже противоположное, что, получая заработную плату в установленные сроки, рабочие получают ее не преждевременно, а слишком поздно и притом в ущерб своим интересам, так как они ведь обыкновенно получают свою плату в конце дня, недели, месяца, в продолжение которого они уже работали в пользу предпринимателя, так что не предприниматель авансирует плату, а, наоборот, рабочие авансируют свой труд⁷⁴².

Это было бы совершенно верно, если бы можно было согласиться с той точкой зрения, что заработная плата рабочего не имеет ничего общего с будущим продуктом, который произойдет из его труда, если утверждать, что предприниматель покупает не будущий продукт, который будет создан трудом, а просто настоящий физический труд рабочего; принесет ли он вообще какую-либо пользу, а если принесет, то какую, — это, после заключения договора, дело его, предпринимателя, и не касается уже рабочего и его прав на вознаграждение. Кто согласен с этой точкой зрения, тот может, и, конечно, не без основания, утверждать, что при уплате жалованья, следующей за выполнением работы, авансирует не предприниматель плату, а рабочий — труд. Но если, как это делают Маркс и социалисты — и, быть может, делают небезосновательно, — основывать право на вознаграждение непосредственно на продукте, который будет создан трудом, и, в зависимости от этого, строить все свое критическое суждение об уплачиваемых заработных платах именно на том отношении, в котором находятся эти заработные платы к окончательному продукту труда, то не следует также упускать из вида, отрицать тот факт, что если даже заработные платы и выдаются несколько позже отдельных частей работы, то все же они значительно опережают образование созревших для потребления продуктов, и поэтому основанное на продукте право на вознаграждение удовлетворяется с искусственным предварением, которое, ввиду существования различия в ценности настоящих и будущих благ, не может оставаться без возмещения в величине заработной платы.

Всякий раз, когда мне приходилось выше упоминать о принимающих участие в народном производстве остальных группах лиц, я намеренно не высказывался или высказывался в отрицательном духе. Это соответствовало природе моей настоящей задачи. Правильность или неправильность теории эксплуатации зависит не от того, находят ли себе не входящие в состав заработной платы части национального продукта употребление, в точности соответствующее действительной заслуге тех или иных лиц, а только и исключительно от того, можно ли доказать, что абсолютное право рабочих на искусственно созданное предварительное получение всего национального продукта основано на их заслуге. Если этого доказать нельзя, то теория эксплуатации неверна, и тогда остается свободной часть национального продукта, на которую могут предъявить вполне справедливые притязания другие кандидаты, а если таковых нет, то законы просвещенного государства могут располагать ею на основании мудрых соображений целесообразности, направленных на постоянное развитие общего благосостояния. Возможно — и в действительности кажется, что развитие нашего законодательства идет в этом направлении, о чем свидетельствует современное страхование рабочих, прогрессивные подоходные налоги, растущее огосударствление, — возможно, говорю я, что законодательство имеет полное основание посредством искусственных, на соображениях целесообразности в высшем значении этого слова основанных мероприятий еще больше увеличить покоящуюся на естественном праве долю трудящихся классов за счет этой свободной части национального продукта и непосредственно или косвенно ограничить доходы на имущество; однако при обсуждении и решении этого вопроса имеют значение совершенно не те причины, которые приводит и признает теория эксплуатации, а совершенно иные. Роль теории эксплуатации в конечном результате сводится к тому, чтобы под прикрытием ложного юридического основания оборвать рассуждение и не дать возможности высказать имеющие действительное значение соображения и причины при рассмотрении той части национального продукта, которая не может быть охвачена законным правом рабочих.

Рассмотрению теории эксплуатации я посвятил необыкновенно и несоразмерно много места. И небезосновательно. Ни одно учение, даже в приближении, не имело такого большого влияния на мысли и чувства целых поколений, как теория эксплуатации. В наше время ее влияние как раз достигло своего апогея, с которого, если я не ошибаюсь, теперь уже начинает падать; однако из этого еще не следует, чтобы нельзя было в будущем ожидать новых попыток ее упорной защиты или воскресения в измененном виде. И поэтому я думаю, что оказал услугу тем, что не удовольствовался чисто ретроспективной критикой законченных в настоящее время стадий развития этого учения, а, предугадывая будущее, старался также критически осветить и ту область мыслей, в которой, по очевидным признакам, еще разыграется борьба взглядов.

Однако по отношению к старой социалистической теории эксплуатации, которую мы рассматривали в лице ее двух лучших представителей, Родбертуса и Маркса, я не могу смягчить того строгого приговора, который я произнес о ней уже 15 лет тому назад. Она не только не верна, но, если смотреть на нее с точки зрения теоретической ценности, занимает одно из последних мест среди всех теорий процента. Если представители некоторых других теорий и допустили грубые ошибки в мышлении, то все же, я думаю, ни в одной из них не соединено так много и таких грубых ошибок, как в теории эксплуатации: легкомысленные, необдуманные допущения, ложная диалектика, внутренние противоречия и близорукость по отношению к действительным фактам. Как критики социалисты дельны, но как догматики они необыкновенно слабы. Это убеждение уже давно завоевало бы умы, если бы случайно положение сторон было обратное, если бы такие люди, как Маркс и Лассаль, направили ту блестящую риторику и ту меткую и едкую иронию, которую они направляли против «вульгарных экономистов», против социалистических теорий!

Если же теория эксплуатации, несмотря на свою внутреннюю слабость, все же находила и находит столько веры, то этим она, на мой взгляд, обязана стечению двух обстоятельств: во-первых, тому, что она перенесла спор в область, в которой обыкновенно говорит не только ум, но и сердце. Чему верят охотно, тому верят и легко. Положение трудящихся классов в действительности большей частью бедственно: всякий филантроп должен желать его улучшения. Много прибылей на капитал течет в действительности из мутных источников: всякий филантроп должен желать исчезновения таких источников. Если теперь перед ним теория, результаты которой направлены на то чтобы увеличить требования бедняков и уменьшить требования богачей, результаты, вполне или частью совпадающие с его желаниями, то он, скорее всего, заранее отнесется к ней пристрастно и не применит против ее научных доводов доброй части той критической строгости, которую он применил бы в противном случае. Толпа же — что вполне понятно — тем более переходит на сторону такой теории. Критическое исследование ведь не ее дело; она просто следует своим желаниям. Она верит в теорию эксплуатации, потому что она ей приятна, хотя и неверна; и она верила бы в нее и в том случае, если бы ее теоретическое обоснование было еще слабее, чем оно есть на самом деле.

Второе обстоятельство, которое благоприятствовало теории эксплуатации и ее распространению, — это слабость ее противников. До тех пор пока научная полемика против нее велась с точки зрения и при помощи аргументов не менее слабых теорий производительности, воздержания или трудовой и велась в духе Бастиа или Мак-Куллоха, Рошера или Штрасбургера, до тех пор спор не мог кончиться поражением социалистов. Занимая такие ненадежные позиции, противники не попадали в цель: их неудачные нападения могли быть отражаемы без особенного труда, и нападающий преследовался победоносно в свой собственный лагерь; и социалисты умели это делать удачно и искусно. Этим, и почти исключительно этим, принес социализм пользу теории: если некоторые социалистические авторы и завоевали себе вечное значение в истории теории хозяйства, то этим они обязаны той силе и той ловкости, с которыми они разбивали некоторые старые и глубоко укоренившиеся ложные учения. Заменить же ложь истиной социалисты не сумели, еще в большей степени, чем некоторые из поруганных ими противников.

XIII. Эклектики

Трудности, которые связаны в нашей науке с разрешением проблемы процента, ни в чем, я думаю, не отразились ярче, чем в том, что большинство экономистов нашего столетия вообще не успело даже составить себе определенного взгляда на нашу проблему⁷⁴³.

Что касается формы, в которой проявлялось отсутствие определенного суждения, то перемена в ней наступила приблизительно в тридцатых годах. До того времени экономисты, не составившие себе определенного мнения — а число их всегда было велико, — прямо-таки избегали проблемы процента; они заполняли собою ряды той категории, которую я обозначил именем «бесцветные». Позднее, когда проблема процента сделалась уже предметом постоянных научных исследований, такое отношение к ней стало уже невозможным. Нужно было высказать какой-либо взгляд. И вот экономисты, не составившие себе определенного мнения, делаются эклектиками. Теорий процента было выдвинуто много и даже очень много. Тот, кто не мог или не хотел создать собственную теорию или принять исключительно какую-либо из существующих, выбирал из двух, трех или еще большего числа разнородных теорий отвечающие его взглядам части и сплетал их в одно целое, в большинстве случаев довольно бессвязное; или же, не пытаясь даже создать что-либо целое, хотя бы на вид, он применял в своих рассуждениях то ту, то другую теорию альтернативно, в зависимости от преследуемой им в данный момент цели.

Само собою разумеется, что такой эклектизм, ни с того ни с сего отрешившийся от главнейшей обязанности теоретика — последовательности, отнюдь не свидетельствует о высоком уровне теории. Тем не менее и здесь, как и раньше среди «бесцветных», наряду с многочисленными авторами второстепенного значения встречаются и первоклассные мыслители. И это нисколько не должно казаться странным, если принять во внимание то своеобразное развитие, которое приняла теория процента, развитие, в силу которого именно серьезные мыслители легко могли соблазниться стать эклектиками. Существовало такое огромное число разнородных теорий, что можно было полагать, будто существующие вполне уже исчерпывают число вообще возможных. Критический ум не мог вполне удовлетвориться ни одной из них. Но, с другой стороны, нельзя было также не признать, что каждая из них заключает в себе зерно истины. Теория производительности, например, как целое, была безусловно неудовлетворительна; но ни один беспристрастный исследователь не мог отрешиться от впечатления, что существование процента все же должно находиться в какой-то связи с большею производительностью капиталистического производства, или, как выражались, с производительностью капитала. Точно так же нельзя было вывести полного объяснения процента на капитал и из «воздержания капиталиста», а между тем трудно было также отрицать, что воздержание, с которым обыкновенно сопряжено сбережение, не может остаться без влияния на возникновение и величину процента. При таких условиях в самом деле было весьма естественным собрать из различных теорий все эти зерна истины, тем более что вопросом дня была не только теоретическая, но и социально-политическая сторона процента на капитал, и многие, желая оправдать процент, охотнее жертвовали единством теории, чем количеством оправдательных аргументов. Правда, эти собранные зерна истины в руках эклектиков так и остались одними зернами, между которыми постоянно наблюдалась несогласованность и которых никак нельзя было соединить в одно гармоническое целое.

Эклектизм представляет собою богатый ряд комбинаций различных отдельных теорий. Чаще всего мы находим сочетание тех двух теорий, связь которых с истиною, хотя и ложно понимаемая, была наиболее естественной, — теории производительности и теории воздержания. Из многочисленных авторов, прибегающих к такому сочетанию теорий, я несколько подробнее остановлюсь на Росси, отчасти потому, что понимание им теории производительности не лишено некоторой своеобразности, отчасти же потому, что его отношение к проблеме может служить характерным типом того отсутствия последовательности, которое мы наблюдаем у эклектиков.

Росси в своем «Cours d’Économie politique»⁷⁴⁴ пользуется поочередно то теорией производительности, то теорией воздержания и не делает даже попытки соединить их в одну цельную теорию; притом в тех случаях, в которых он говорит о явлении процента и о его происхождении в более общих чертах, он отдает предпочтение теории воздержания, в деталях же учения, а именно, при исследовании величины процента, он отдает предпочтение теории производительности. Я приведу самые важные из соответствующих мест одно за другим, нисколько не заботясь о согласовании их, о котором не заботился также и сам автор.

Росси, по примеру других, считает капитал фактором производства наряду с трудом и землею (I. 92). — За свое содействие капитал требует вознаграждения, прибыли (profit). А почему это так? Ответ на этот вопрос мы находим пока только в мистических словах, которые, мне кажется, приходится толковать скорее в смысле теории производительности: «По тем же причинам и на том же основании, что и труд» (I. 93). Точнее и к тому же вполне определенно в духе теории воздержания высказывается Росси, резюмируя третий том: «Капиталист требует вознаграждения, соответствующего тем лишениям, которые он берет на себя» (III. 32). В следующей лекции он развивает эту мысль точнее. Прежде всего он упрекает Мальтуса в том, что тот включил прибыль на капитал, которая представляет собою доход капиталиста, а не расход, в издержки производства — упрек, который он, впрочем, прежде всего мог бы высказать по своему собственному адресу, так как в шестой лекции первого тома он сам вполне формально и категорически причислил прибыль на капитал к издержкам производства⁷⁴⁵. Взамен этого, он провозглашает истинным элементом издержек «капитализированное сбережение» (l’épargne capitalisée), непотребление и производительное применение благ, находящихся в нашем распоряжении. И впоследствии он во многих местах (например, III. 261, 291) указывает на отречение капиталиста от потребления как на один из факторов, содействующих появлению прибыли.

Если Росси до сих пор является, главным образом, теоретиком воздержания, то со второй половины третьего тома появляются, сначала спорадически, а потом все чаще и чаще, рассуждения, свидетельствующие о том, что Росси находился также под влиянием широко распространенной теории производительности. Первоначально он еще в нескольких неопределенных словах связывает прибыль на капитал с тем обстоятельством, «что капиталы способствуют производству» (III. 258). Несколько дальше (р. 340) он говорит уже вполне определенно: «Прибыль является соответствующим вознаграждением за производительную силу» — а не за воздержание, как раньше. Наконец, величине процента на капитал дается самое широкое объяснение на основании производительности капитала. Росси считает «естественным» то, что на долю капиталиста должна выпадать такая часть продукта, какую произвел его капитал; эта часть будет велика, если производительная сила капитала велика, и мала, если производительная сила мала. Таким образом, Росси приходит к закону, что естественная величина прибыли на капитал соответствует величине производительной силы капитала. Развивая этот закон, он прежде всего предполагает производство, которое требует для своего существования только капитала, между тем как фактором «труд», как бесконечно малым, можно пренебречь, и принимает во внимание только потребительную ценность продукта. При таких условиях он считает очевидным, например, то, что если применение лопаты на известном земельном участке дает, сверх восстановления затраченного капитала, еще прибыль в 20 гектолитров хлеба, то применение более производительного капитала, например, плуга, на том же участке должно, сверх полного восстановления капитала, дать большую прибыль, например, 60 гектолитров, «потому что был применен капитал, обладающий большей производительной силой». Но этот же естественный основной закон действителен также и для сложных отношений нашей фактической хозяйственной жизни. И здесь «естественно», что капиталист и рабочие распределяют между собою общий продукт в том же отношении, в котором находятся производительная сила предоставленного капиталистом капитала и производительная сила рабочих. Если, например, в производстве, в котором принимало участие 100 рабочих, вводится машина, заменяющая собою силу 50 рабочих, то капиталист, естественно, имеет право на половину общего продукта, т. е. на вознаграждение 50 рабочих.

Это естественное отношение нарушается только тем, что капиталист играет двойную роль. Он не только предоставляет свой капитал для общего сотрудничества, а всегда соединяет с этим еще другую деятельность — покупку труда. В силу первого момента он всегда получал бы только естественную прибыль, соответствующую производительности капитала. Но, покупая труд то дешево, то дорого, он может или еще увеличить естественную прибыль на капитал на счет естественной заработной платы, или же потерять часть ее в пользу рабочих. Если, например, 50 рабочих, вытесненных введением машины, увеличили предложение рабочих рук и понизили этим заработную плату, то вполне возможно, что капиталист приобретет труд оставшихся 50 рабочих за меньшую часть общей выручки, чем следовало бы согласно отношению их производительной силы к производительной силе капитала; он приобретет их труд примерно не за 50%, а за 40% общего продукта. Тогда к естественной прибыли на капитал присоединится еще прибавочная прибыль в 10%. Однако эта прибыль по своей природе не имеет ничего общего с прибылью на капитал, с которою ее обыкновенно ошибочно смешивают; она должна быть рассматриваема скорее как прибыль от покупки труда. Антагонизм между капиталом и трудом создает не естественная прибыль на капитал, а только эта дополнительная прибавочная сумма; только принимая во внимание эту сумму, по справедливости можно утверждать, что прибыль увеличивается с уменьшением заработной платы, и наоборот; естественная же, истинная прибыль на капитал вовсе не влияет на заработную плату и зависит только от производительной силы капитала (III. 21 и 22).

После всего того, что уже было сказано выше о теориях производительности, эти учения уже не нуждаются в подробной критике деталей; я укажу только на одно несуразное следствие, вытекающее из этих учений: по Росси, все добавочные доходы, получаемые благодаря введению и улучшению машин или вообще благодаря развитию капитала, должны постоянно поступать к капиталистам, рабочие же никогда не будут принимать участия в результатах прогресса, так как эти добавочные доходы обязаны своим происхождением увеличению производительной силы капитала, плоды же последней составляют «естественную» долю капиталистов!⁷⁴⁶

В тех же кругах, что Росси, не давая ничего нового, вращаются из французских авторов Молинари⁷⁴⁹ и Аеруа Больё⁷⁴⁹, из немецких Рошер со своими последователями, Шюц и Макс Вирт⁷⁴⁹.

В итальянской литературе того же направления я остановлюсь на Л. Коссе. К сожалению, этот талантливый автор не распространил своего монографического исследования, посвященного понятию капитала⁷⁵³, на вопрос о проценте, и в последнем отношении мы можем поэтому обратиться только к тем весьма лаконическим замечаниям, которые встречаются в его известных «Elementi di Economia Politica»⁷⁵³. Судя по содержанию этих замечаний, и Косса является эклектиком; все же мне кажется, что его толкование обычных учений ясно свидетельствует о том, что он относится к ним не без критических сомнений. Таким образом он хотя и считает процент на капитал вознаграждением за «производительные услуги» капитала (р. 119), но отказывается признать последний основным фактором производства и считает его только «производным инструментом» производства⁷⁵³. Затем, он хотя и включает, по примеру теоретиков воздержания, «лишения» (privazioni) в число издержек производства (р. 65), но в учении о проценте он говорит об этом в таком тоне, как будто он высказывает не свое собственное убеждение, а передает учения третьих лиц⁷⁵³.

Самой интересной из всех эклектических теорий, соединяющих теорию воздержания с теорией производительности, я считаю теорию англичанина Джевонса, изложением которой я и закончу настоящую группу.

Джевонс⁷⁵⁵ прежде всего дает очень ясное, свободное от мистицизма особой «производительной силы», представление о народнохозяйственных функциях капитала. Он видит эти функции просто в том, что капитал дает возможность затрачивать труд в производстве авансом. Капитал помогает нам преодолеть те трудности, которые лежали в промежутке времени между началом и концом какого-либо предприятия. Существует бесконечное число улучшений в производстве благ, введение которых по необходимости связано с удлинением промежутка времени между моментом затраты труда и моментом окончания предприятия. Все эти улучшения обусловливаются употреблением капитала, а в предоставлении возможности их осуществления и заключается великая, можно даже сказать единственная польза капитала⁷⁵⁵.

На этих основаниях Джевонс строит свою теорию процента на капитал следующим образом. Он предполагает, что всякое удлинение промежутка времени между затратой труда и потреблением окончательного продукта дает возможность получить больший продукт при одинаковой затрате труда. Разность между продуктом, который можно было получить при более коротком промежутке времени, и большим продуктом, получаемым при удлинении этого промежутка, представляет собою прибыль на тот капитал, затрата которого дала возможность увеличить этот промежуток времени. Если обозначить посредством t меньший промежуток времени, а увеличенный благодаря прибавочной затрате капитала через t + Δt, затем продукт, получаемый в меньший промежуток времени при затрате определенного количества труда, через F·t, то, по сделанному предположению, продукт, получаемый за больший промежуток времени, будет соответственно больше, т. е. F (t + Δt). Разность этих двух величин, F (t + Δt) — Ft, представляет собою прибыль на капитал.

Чтобы определить процентную ставку, соответствующую этой прибыли, надо определить величину прибыли, соответствующей той части инвестированного капитала, которая дала возможность продлить промежуток времени. Инвестированным капиталом надо считать величину Ft, так как она представляет собою количество продуктов, которые можно было потребить уже по истечении промежутка времени t без затраты прибавочной части капитала. Продолжительностью дополнительной инвестиции является Δt. Вся величина дополнительной инвестиции выразится, следовательно, произведением Ft х At. Если мы разделим вышеприведенную разность продуктов на последнюю величину, то мы получим процентную ставку. Процентная ставка равняется

(F(t + Δt) - Ft)/Δt × I/Ft⁷⁵⁶.

Чем богаче страна капиталом, тем больше продукт Ft, который можно получить без новой дополнительной инвестиции капитала, тем больше далее и капитал, к которому относят прибыль, получаемую при добавочном удлинении промежутка времени, и тем ниже, следовательно, процентная ставка, соответствующая этой прибыли. Этим и объясняется тенденция процентной ставки падать с ростом благосостояния. Так как все капиталы стремятся к одной и той же процентной ставке, то все должны довольствоваться той наименьшей процентной ставкой, которая соответствует последней из затраченных прибавок капитала. Таким образом, прибыль, получаемая в производстве на последнюю из инвестированных прибавок капитала, всегда является решающей для величины общей процентной ставки в данной стране.

Читатель, по всей вероятности, заметил сходство этого хода мыслей с рассуждениями немецкого автора Тюнена. И критика находит в нем аналогичные слабые стороны. В самом деле, Джевонс, подобно Тюнену, слишком необдуманно отождествляет «излишек продукта» с излишком ценности. В его изложении «increment of produce» кажется действительно ясным по отношению к тому случаю, когда производство имеет место без содействия последней прибавки капитала. Но Джевонс нигде не доказал, что этот излишек продукта представляет собою и излишек ценности над затраченным капиталом. Выясним это на конкретном примере. Для нас вполне понятно, что при помощи несовершенной, но быстро приготовленной машины можно в течение рабочего года произнести 1000 экземпляров какого-либо вида благ, а при помощи более совершенной, но долго изготовляемой машины — 1200 экземпляров того же вида благ. Но из этого еще отнюдь не следует, что разность в 200 экземпляров представляет собою чистый излишек ценности. Может случиться, что более совершенная машина, содействующая производству лишних 200 экземпляров, ценится, в силу этой ее способности, так высоко, что излишек в 200 экземпляров целиком поглощается возмещением ее амортизации; возможно также, что новый, более производительный способ производства будет применяться так часто, что усиленное предложение может понизить ценность теперешних 1200 экземпляров до уровня, соответствующего прежней ценности 1000 экземпляров, — в обоих случаях прибавочной ценности не будет. Джевонс, таким образом, впал здесь в старую ошибку теоретиков производительности: легко доказываемый излишек продуктов он механически толкует в смысле прибавочной ценности.

Правда, в его учении можно найти также попытки объяснения и разности в ценности. Но он их не привел в связь со своею теорией производительности; они не дополняют ее, а только переплетаются с ней.

Одна из этих попыток заключается во включении элементов теории воздержания. Джевонс сочувственно цитирует Сениора, объясняет его «abstinence»⁷⁵⁷ как «временную жертву потребления, существенным образом связанную с существованием капитала» или как «неудовлетворение потребностей» (endurance of want) и набрасывает формулы для определения величины жертвы «abstinence» (p. 253 и след.). Последнюю (а иногда и процент — в силу неточного способа выражения мыслей) он причисляет к издержкам производства и в одном месте открыто называет доход капиталиста вознаграждением за «воздержание и риск» (р. 295 в конце).

Очень интересен ряд замечаний Джевонса о влиянии времени на оценку потребностей и их удовлетворений. Он замечает, что мы предвкушаем будущие страдания и удовольствия; ожидание будущих удовольствий теперь уже является для нас «предвкушением» удовольствия. Но интенсивность последнего всегда меньше интенсивности будущего удовольствия и зависит от двух факторов: от интенсивности будущего, предвкушаемого удовольствия, во-первых, и от величины промежутка времени, который отделяет нас еще от действительного момента наступления самого удовольствия, во-вторых (р. 36 и след.). Джевонс, как это ни странно, находит различие, которое мы делаем при немедленной оценке настоящего и будущего потребления, не совсем справедливым; оно-де обусловливается только недостатком склада нашего ума и сердца, в действительности же время не должно бы оказывать здесь никакого влияния. Но все-таки, в силу несовершенства человеческой природы, факт остается фактом: «будущее ощущение имеет меньшее влияние, чем настоящее» (р. 78).

Джевонс делает затем совершенно правильный вывод, что эта наша способность предвкушать будущие ощущения должна оказывать большое влияние на хозяйственную жизнь; между прочим, говорит он, на ней основано всякое накопление капитала (р. 37). К сожалению, однако, он ограничивается замечаниями самого общего характера и несколькими совершенно отрывочными приложениями таковых⁷⁵⁹; он не доходит до плодотворного развития и радикального применения этой точки зрения к теории ценности и дохода. Это упущение тем удивительнее, что некоторые черты его теории процента на капитал ясно обнаруживают склонность широко использовать момент времени для объяснения процента. С одной стороны, он энергичнее всех предшествовавших⁷⁵⁹ ему авторов подчеркивает значение времени в функции капитала. Конечно, было бы весьма естественным исследовать, не может ли разность во времени оказать какое-либо непосредственное влияние на оценку продукта, влияние, на основании которого можно было бы объяснить и разность ценности, лежащую в основе процента на капитал. Между тем Джевонс, как мы знаем, ограничивается старым приемом и объясняет процент на капитал просто на основании разности количеств продукта. Может быть, было бы еще более естественным привести упомянутое им понятие «abstinence» в связь с той разницей, которая наблюдается при оценке настоящих и будущих наслаждений, и свести жертву, которая якобы заключается в отсрочке потребления, к той же низшей оценке будущей пользы. Однако Джевонс не только не высказывает этой мысли положительно, но косвенно даже ее исключает, так как он, с одной стороны, как было упомянуто выше, называет эту низшую оценку будущего только заблуждением, вызываемым несовершенством нашей природы, а с другой — считает «abstinence» настоящей и действительной жертвой, состоящей в продолжении (перетерпеваемого) состояния неудовлетворенных потребностей.

Таким образом, среди различных интересных и остроумных взглядов, высказанных Джевонсом на нашу тему, мы не находим взаимного плодотворного влияния, а сам Джевонс остается эклектиком, хотя и даровитым.

Другая группа эклектиков связывает с другими теориями и трудовую в том или другом ее варианте.

Прежде всего я остановлюсь на Риде, работа⁷⁶⁰ которого, относящаяся, правда, к самому смутному периоду английской литературы о проценте, представляет собою особенно непоследовательное сплетение взглядов.

Рид прежде всего придает особенное значение самостоятельной производительности капитала, в существовании которой он твердо убежден. «Каким нелепым, — восклицает он в одном месте (р. 83), должно казаться утверждение, будто труд создает все и является единственным источником всех богатств, как будто капитал ничего не может произвести и не является также действительным и самостоятельным (a real and distinct) источником богатства». И несколько дальше он заканчивает освещение значения капитала в некоторых отраслях производства вполне соответствующим духу теории производительности объяснением, что все остающееся после вознаграждения рабочих, принимающих участие в производстве, по справедливости может считаться продуктом и вознаграждением капитала (may fairly be claimed as the produce and reward of capital).

Однако несколько дальше дело представляется ему в совершенно ином свете. На первый план он выдвигает теперь факт, что сам капитал создан трудом и сбережением, и на нем основывает объяснение процента на капитал, напоминающее собою отчасти трудовую теорию Джеймса Милля, отчасти теорию воздержания Сениора. «Человек, — говорит он теперь (р. 310), — который раньше трудился, но не потребил продукта своего труда, а сберег и применяет его теперь для поддержания другого рабочего в производстве, имеет такое же право на свою прибыль или интерес (который является вознаграждением за прошлый труд и за сбережение и сохранение плодов этого труда), как и настоящий рабочий на свое вознаграждение, представляющее собою вознаграждение за его позднейший труд».

Само собою разумеется, что, при таком эклектическом повороте, нельзя было обойтись без противоречий. Так, например, Рид сам сводит теперь капитал к предварительно затраченному труду, против чего он раньше⁷⁶² восставал самым решительным образом; затем Рид называет прибыль на капитал вознаграждением за предварительно затраченный труд, между тем как он раньше⁷⁶² в самой резкой форме упрекал Мак-Куллоха за то, что тот не различает понятий «profit» и «wages».

Ближе всего к Риду стоит, по моему мнению, немецкий автор Герстнер. На «известный вопрос», производит ли капитал самостоятельно и независимо от двух других источников благ или нет, он отвечает утвердительно; он полагает, что можно с математическою точностью вычислить участие орудия производства — капитала — в производстве общего продукта, и без оговорок считает эту долю в производстве рентой, «принадлежащей капиталу»⁷⁶³. К этой, правда, весьма лаконической теории производительности Герстнер примешивает некоторые отзвуки трудовой теории Милля: он называет (S. 20) орудия производства «своего рода предвосхощением труда» и, настаивая на этом, считает капитальную ренту, выпадающую на долю орудий производства, последующим вознаграждением за предварительно затраченный труд (S. 23). Ему, как и Риду, и в голову не приходит естественно напрашивающийся вопрос, не получил ли раньше затраченный труд уже раньше свое вознаграждение из ценности капитала и почему, собственно, он, сверх того, должен еще получать вечную прибавку в виде процента.

Далее сюда относятся французы Ковес⁷⁶⁴ и Жозеф Гарнье.

Выше⁷⁶⁷ я уже показал, что Ковес, высказывающийся по этому вопросу весьма осторожно, является приверженцем трудовой теории Курселя-Сенёйля. Но наряду с этими взглядами он развивает и различные положения, коренящиеся в теории производительности. Полемизируя с социалистами, он приписывает капиталу самостоятельное «активное значение» в производстве наряду с трудом (I. 235 и след.); в «производительности капитала» он видит причину, определяющую в каждый момент размер ссудного процента⁷⁶⁷, а существование «прибавочной ценности» вообще выводит из производительности капитала, так как в одном месте он основывает объяснение процента на капитал на факте, что производительной затрате капитала «мы обязаны известной прибавочной ценностью»⁷⁶⁷.

У Жозефа Гарнье⁷⁷⁰ мы находим эклектическую смесь элементов даже трех различных теорий. Основу его взглядов составляет, очевидно, теория производительности Сэя, из которой он позаимствовал давно уже отвергнутый критикой взгляд, будто процент на капитал представляет собою составную часть издержек производства⁷⁷⁰. При этом он — следуя, по всей вероятности, Бастиа — считает причиной, оправдывающей процент, лишение (privation), которое берет на себя ссужающий капитал при уступке такового, и, наконец, заявляет еще, что процент обусловливает и вознаграждает «труд сбережения» (travail d’épargne)⁷⁷⁰.

Все до сих пор упомянутые эклектики соединяют несколько теорий, которые если и не согласны между собою во внутреннем обосновании, то, по крайней мере, согласны в своих практических выводах: все они соединяют теории, благоприятствующие проценту на капитал. Но, как это ни странно, существует и целый ряд авторов, которые с одной или с несколькими теориями, благоприятствующими проценту, приводят в связь элементы враждебной проценту теории эксплуатации.

Так, например, Й.Г. Гофман выдвигает, с одной стороны, своеобразную теорию, благоприятствующую проценту на капитал, которая называет процент вознаграждением за известные общеполезные услуги, оказываемые капиталистами⁷⁷³. Но, с другой стороны, он решительно отвергает уже в его время широко распространенную теорию производительности и называет иллюзией⁷⁷³ взгляд, «что в мертвой массе капитала или земли заключаются производительные силы»; вместо этого он сухо заявляет, что в виде процента на капитал капиталист загребает плоды чужого труда. «Капитал, — говорит он⁷⁷³, — может быть применен для содействия как собственному труду, так и чужому. В последнем случае собственнику следует наемная плата, которая может уплачиваться только из плодов труда. Эта плата, процент, носит характер земельной ренты постольку, поскольку она — как и последняя — поступает к получателю из плодов чужого труда».

Еще резче смесь противоречивых взглядов у Дж.С. Милля⁷⁷⁴. Уже не раз было замечено, что Милль занимает двойственное положение между двумя сильно расходящимися направлениями политической экономии: между так называемым манчестерским направлением, с одной стороны, и социализмом — с другой. Понятно, что такое двойственное положение вообще не могло благоприятствовать развитию строго единого учения, и менее всего, конечно, в той области, которая как бы представляет собою главную арену для борьбы «капитализма» и «социализма», — в области теории процента. И действительно, учение Милля о проценте представляет собою такую путаницу, что мы были бы по отношению к этому замечательному мыслителю весьма несправедливыми, если бы судили о его научном значении по этой, самой неудачной части его произведения.

Так как Милль, в общем, развивал экономические взгляды Рикардо, то он перенял у него также и учение, что труд является главным источником всякой ценности. Но этот принцип нарушается фактическим существованием процента на капитал. И вот Милль, дабы оправдать процент, видоизменяет этот принцип таким образом, что вместо труда называет фактором, определяющим ценность благ, издержки производства в более общем виде, а среди этих последних отводит наряду с трудом, который представляет собою «главный, ... почти единственный» элемент издержек производства, самостоятельное место и прибыли на капитал: прибыль на капитал является у него вторым постоянным элементом издержек производства⁷⁷⁵. Слабой стороной его учения является уже то, что он, по примеру Мальтуса, считает излишек производства «жертвой»; это тем удивительнее, что эта ошибка давно уже подверглась резкой и меткой критике в английской литературе, в особенности со стороны Торренса и Сениора.

Но каков же источник прибыли на капитал? На этот вопрос Милль дает не один, а три противоречивых ответа.

Меньше всего Милль ссылается на теорию производительности: он обращается к ней только в отдельных местах — и то с различными оговорками. Прежде всего он несколько осторожно называет капитал третьим самостоятельным фактором производства. Правда, капитал сам является продуктом труда, и его деятельность в производстве является поэтому, собственно говоря, опосредованным трудом. Но тем не менее Милль считает необходимым «рассматривать капитал как особый элемент»⁷⁷⁷. Не менее уклончиво выражается он и по поводу другого — родственного этому — вопроса, обладает ли капитал самостоятельною производительностью: «...мы часто говорим о «производительной силе капитала». Это выражение нельзя понимать буквально. Производительными силами являются лишь труд и силы природы. Если же о какой-то части капитала можно с некоторой натяжкой оказать, что она обладает собственной производительной силой, то это относится только к инструментам и машинам, которые, подобно ветру или воде, можно считать содействующими труду. Пища работников и материалы производства не имеют производительной силы...»⁷⁷⁷ Значит, орудия действительно производительны, сырой же материал не производителен — различие настолько же странное, как и не выдерживающее критики.

Гораздо определеннее высказывается Милль в пользу теории воздержания Сениора. Она как бы составляет его официальный взгляд на процент: он категорически и обстоятельно излагает ее в отделе, посвященном прибыли на капитал, и, кроме того, часто ссылается на нее в других местах сочинения. Подобно тому, «как заработная плата рабочего является вознаграждением за труд», говорит Милль в XV главе 2-й книги своих «Основ», «прибыль капиталиста, согласно удачно подобранному Сениором выражению, также является, собственно говоря, вознаграждением за воздержание. Прибыль является тем, что выгадывает капиталист, воздерживаясь от расточения имеющегося у него капитала на собственные нужды и разрешая непосредственным производителям потреблять этот капитал для удовлетворения их нужд. За это воздержание капиталист требует возмещения»⁷⁷⁹. И так же определенно он высказывается в другом месте: «анализируя элементы производства, мы выявили, что, помимо труда, есть другой необходимый элемент, а именно капитал. Поскольку он представляет результат воздержания, продукция или ее стоимость должна быть достаточна для оплаты не только всего потребовавшегося труда, но и воздержания всех лиц, которые авансировали оплату различных классов рабочих. Возмещение за воздержание есть прибыль»⁷⁷⁹.

Но в той же XV главе 2-й книги, рассматривающей прибыль на капитал, Милль, кроме того, излагает еще третью теорию. «Причиною прибыли является то, — говорит он в § 5 этой главы, — что труд производит больше, чем требуется для содержания выполнивших его работников. Вложенный в сельское хозяйство капитал приносит прибыль именно потому, что люди могут произвести больше продовольствия, чем необходимо для их собственного пропитания в течение того времени, пока созревает урожай и пока люди занимаются изготовлением орудий и выполнением других необходимых приготовлений; из этого следует, что если капиталист берется кормить работников на условии получения произведенного ими продукта, то после того, как он получит возмещение за свои предварительные затраты, ему достается еще какая-то часть продукта. Изменим формулировку этой теоремы: капитал приносит прибыль потому, что период использования продовольствия, одежды, материалов и орудий длительнее периода, потребовавшегося для производства этих вещей. Так что если капиталист снабжает группу рабочих этими предметами на условии получения всего производимого рабочими продукта, то у рабочих, помимо времени, которое они затрачивают на воспроизводство потребленных ими предметов первой необходимости и орудий, остается какая-то часть времени для работы на капиталиста»⁷⁸⁰. Здесь он усматривает «истинную причину прибыли на капитал» не в производительной силе напитала и не в необходимости вознаграждать капиталиста за особенную жертву — воздержание, а просто в том, что труд производит больше того, что необходимо для его существования, что «рабочие имеют возможность работать еще некоторое время в пользу капиталиста, одним словом, прибыль на капитал объясняется в духе теории эксплуатации как присвоение капиталистом прибавочный ценности, создаваемой трудом».

Такое же двойственное положение на рубеже между «капитализмом» и «социализмом» занимают и немецкие катедер-социалисты. Результатом этого двойственного положения и здесь нередко является эклектизм, который, однако, в своих основных чертах подходит ближе к теории эксплуатации, чем у Милля. Я остановлюсь здесь только на главе катедер-социалистов, Шеффле, с которым мы в этом сочинении встречались уже не раз.

В сочинениях Шеффле по вопросу о проценте на капитал можно резко отличить три различных направления. В первом своем направлении Шеффле следует теории пользования Германна, которую он ухудшает в теоретическом отношении вследствие субъективной окраски понятия пользования, приближает ее ко второй своей теории. Это первое направление преобладает в «Gesellschaftliches System der menschlichen Wirtschaft», но яркие следы его заметны еще и в «Bau und Leben des Sozialen Körpers»⁷⁸⁴. Второе направление объясняет процент на капитал как профессиональный доход, получаемый капиталистом за известные услуги. Этот взгляд, высказанный уже в «Gesellschaftliches System», категорически подтверждается в «Bau und Leben»⁷⁸⁴. Но наряду с этим в последнем из названных сочинений можно заметить и немало зачатков социалистической теории эксплуатации. Они прежде всего сказываются в том, что все издержки производства сводятся к труду. Между тем как в своем «Gesellschaftliches System» Шеффле еще считает пользование имуществом самостоятельным элементарным фактором издержек наряду с трудом⁷⁸⁴, он теперь заявляет: «Издержки состоят из двух составных частей — из затраты личных благ в виде труда и из затраты капитала. Но последние издержки можно также свести к издержкам на труд, ибо производительную затрату вещественных благ можно свести к сумме частиц труда, затраченных в предыдущие периоды производства, и поэтому все издержки могут быть рассматриваемы как издержки труда»⁷⁸⁴.

Если, таким образом, труд является единственной важной в хозяйственном отношении жертвой, которой стоит производство благ, то ясно, что и результат производства должен быть целиком предоставлен тем, кто принес эту жертву. Шеффле также часто дает понять (например, III, 313 и след.), что идеал народнохозяйственного распределения благ он видит в том, что блага должны распределяться между отдельными членами народа по размеру предоставленного труда. В настоящее время, конечно, осуществление этого идеала еще задерживается различными препятствиями, между прочим тем, что обладание капиталом служит средством присвоения, частью нелегального и неморального, частью легального и морального, продуктов труда⁷⁸⁶. Однако Шеффле не отвергает окончательно этого «присвоения капиталистами прибавочной ценности»: последняя может существовать до тех пор, пока мы не в состоянии заменить «народнохозяйственные услуги частного капитала другою, вполне определенною, более совершенною и «поглощающею» меньшую долю прибавочной ценности общественною организациею»⁷⁸⁶.

Наряду с такою оппортунистическою терпимостью, Шеффле часто высказывает также в сухой форме тезис теории эксплуатации, что процент на капитал является грабежом чужого труда. Так, например, непосредственно за вышеприведенными словами он говорит: «Во всяком случае, спекулятивная частнохозяйственная организация не является еще non plus ultra истории народного хозяйства. Она служит социальной цели только косвенно; непосредственно же она направлена не на наибольшую чистую пользу для общества, а на наибольшее приобретение частными владельцами средств производства и на доставление наивысшего наслаждения семьям капиталистов. Обладанием недвижимыми и движимыми средствами производства пользуются для того, чтобы присвоить себе как можно бо ́льшую часть дохода от национального труда. Уже Прудон в своей критике сделал вполне очевидным, что капитал эксплуатирует сотнями различных способов. На долю наемных рабочих постоянно выпадает только часть дохода, необходимая одаренному разумом прямоходящему рабочему животному, которого нельзя заставить довольствоваться удовлетворением одних только животных потребностей, для того чтобы удержаться на том исторически обусловленном уровне, который делает самого предпринимателя конкурентоспособным».

XIV. Две новейшие попытки

Обширное распространение эклектизма я считаю симптомом неудовлетворительного состояния экономической доктрины о проценте: сочетают элементы нескольких теорий тогда (и потому), если ни одну из них не находят удовлетворительной.

Вторым симптомом, свидетельствующим о том же, является то обстоятельство, что поток публикаций по вопросу о проценте на капитал не может остановиться, несмотря на большое число существующих теорий. С тех пор как научный социализм вызвал скептическое отношение к старым школам, нет ни одного пятилетия, а в последнем пятилетии почти ни одного года, чтобы не появилась какая-нибудь новая теория процента⁷⁸⁷. Поскольку последние сохраняли хотя бы некоторые основные положения более ранних объяснений и были оригинальны только в разработке деталей, я старался подвести их под господствующие направления и изложил их в связи с последними уже в предыдущих отделах.

Некоторые новые попытки принимают, однако, совершенно своеобразное направление. Две из них, на мой взгляд, довольно замечательны и заслуживают поэтому более подробного изложения. Одна из них, которая в своих основных положениях несколько напоминает собою теорию естественной производительности Тюрго и которую я поэтому назову «новейшей теорией естественной производительности», принадлежит американцу Генри Джорджу, другая, представляющая собою несколько видоизмененную теорию воздержания, — немцу Роберту Шелльвину.

А. Новейшая теория естественной производительности Джорджа

Джордж⁷⁸⁹ развивает свою теорию процента в полемике против Бастиа и его пресловутого примера об отдаче в аренду рубанка. Плотник Жак изготовил себе рубанок, который он отдал на год в аренду другому плотнику, Гийому. Он не довольствуется возвращением такого же по качеству рубанка, потому что в таком случае он не получил бы никакого вознаграждения за потерю выгоды, которую он мог бы получить от употребления этого рубанка в течение года, и требует поэтому, в качестве процента, еще новую доску. Эту отдачу доски Бастиа объясняет и оправдывает тем, что Гийом «получил свойственную орудию силу увеличивать производительность труда»⁷⁸⁹. Этого объяснения производительностью капитала Джордж по разным внутренним и внешним мотивам, которые здесь для нас не имеют никакого значения, не признает и говорит следующее:

«И я склонен думать, что, если бы все богатство состояло из таких вещей, как рубанки, а все производство было бы таким, как плотническое дело, т. е. если бы богатство состояло лишь из инертного вещества земли, а производство из преобразования этого вещества в различные формы, процент был бы лишь грабежом промышленности и не мог бы долго существовать... Но не все блага одной природы с рубанками, досками или деньгами, и не всякое производство есть преобразование в другие формы инертного вещества земли. Если бы я сберегал деньги, я не имел бы прироста — это правда. Но предположите, что я сберегаю вино. К концу года я буду иметь возросшую ценность, ибо вино улучшится в качестве. Или предположим то, что я, в пригодном для этого месте, держу пчел; к концу года у меня будет больше роев, а к тому же и мед, который они накопят. Или предположим то, что я выгоняю в поле овец, свиней и крупный скот; к концу года я, в среднем, также буду иметь прирост. То, что дает прирост в этих случаях, есть нечто такое, что, хотя вообще и требует труда, чтобы быть утилизированным, но тем не менее есть нечто отличное и отдельное от труда, а именно — действительная сила природы, начало роста, воспроизведения, которым характеризуются все формы того таинственного явления или условия, которое мы называем жизнью. И мне кажется, что именно эта-то сила и есть причина процента или прироста свыше того, чем мы обязаны труду».

То обстоятельство, что и для использования воспроизводственных сил природы необходим труд и что поэтому, например, и продукт земледелия в известной степени является продуктом труда, не в состоянии уничтожить ту существенную разницу, которая, по мнению Джорджа, существует между различными видами производства. При тех видах производства, «которые заключаются только в изменении формы или места вещества, как, например, строгание досок или добывание каменного угля», исключительной причиной является труд. «Останавливается труд — останавливается и производство. Когда плотник бросает свой рубанок с заходом солнца, прирост ценности, который он создает при помощи своего рубанка, прекращается, пока он снова не начнет своей работы на следующее утро... Промежуточное время, поскольку это касается производства, могло бы даже не существовать. Течение дней, перемена времен года не представляют собою никакого элемента в производстве, которое зависит лишь от количества затраченного труда». В других же видах производства, которые «стараются использовать воспроизводственные силы природы», элементом является время. «Семя в земле всходит и растет даже тогда, когда земледелец спит или обрабатывает другие поля»⁷⁹⁰.

До сих пор Джордж объяснял, каким образом известные естественно размножающиеся виды капиталов приносят процент. Известно, однако, что все виды капиталов, даже естественно не размножающиеся, приносят таковой. Джордж объясняет это просто действием закона уравнения прибыли. «Никто не стал бы держать капитал в данной форме, если бы он мог превратить его в другую, более выгодную форму... И, таким образом, во всяком меновом круге способность к приросту, которую производительная или жизненная сила природы дает некоторым видам капитала, должна выравниваться между всеми видами его; и тот, кто ссужает или пускает в обмен деньги, рубанки, доски или платье, не лишается возможности получить такой же прирост, какой он имел бы в том случае, если бы ссужал или применял для воспроизводительных целей этот капитал в форме, способной к приросту».

Применим теперь сказанное к примеру Бастиа. Причина, почему Гийом в конце года должен возвратить Жаку больше, чем один такой же рубанок, заключается не в большей силе, сообщаемой отданным внаем рубанком, «ибо она не представляет собою элемента», а обусловливается элементами времени — разницей в один год между отдачей внаем и возвратом рубанка. Если мы ограничим исследование одним этим примером, «то мы не найдем в нем ничего такого, что указывало бы, каким образом должен действовать элемент времени, ибо рубанок в конце года имеет не большую ценность, чем в начале. Но возьмем вместо рубанка теленка, и нам станет вполне ясным, почему Гийом, чтобы поставить Жака в те же условия, в каких он находился бы, если бы не давал взаймы, должен был бы в конце года возвратить уже не теленка, а корову. Или предположим, что десять дней труда было затрачено на посев хлеба, и мы тотчас же заметим, что Жак не был бы вполне вознагражден, если бы в конце года он получил обратно только такое же количество хлеба, ибо в течение года засеянное зерно проросло бы, выросло и умножилось; точно так же, если бы рубанок был пущен в обмен, то он мог бы в продолжение года обернуться несколько раз, при каждом обмене принося прирост Жаку... В конечном счете выгода, которая создается течением времени, вытекает из творческой силы природы и из различий в силах природы и человека».

Эта теория обнаруживает очевидное сходство с теорией естественной производительности Тюрго. Обе они исходят из того отправного пункта, что некоторые виды благ обладают способностью производить прирост ценности, как даром природы, и обе показывают, что этот дар, под влиянием обмена и стремления хозяйствующего субъекта обращать свои капиталы на самое прибыльное предприятие, должен был бы искусственно распространиться на все виды благ. Они расходятся только в том, что Тюрго видит источник прироста ценности совершенно вне капитала, в приносящей ренту земле, между тем как Джордж ищет его внутри капитала, в некоторых естественно умножающихся видах благ.

Благодаря этому различию Джордж избегает наиболее существенного возражения, которое мы сделали Тюрго. Тюрго оставил невыясненным, почему уже за относительно низкую цену можно купить земельные участки, которые в конце концов приносят бесконечно большую ренту, и, благодаря этому, дать бесплодному капиталу преимущество постоянно существующей естественной производительности. У Джорджа, напротив, очевидно, что неумножающиеся блага обмениваются на умножающиеся в одинаковом отношении. В самом деле, последние могут, благодаря производству, быть произведены в любом количестве, и поэтому возможность увеличить их предложение не допускает того, чтобы за них получали бо ́льшую цену, чем за неумножающиеся блага, стоившие таких же издержек производства.

Зато теории Джорджа можно сделать два других и, как я полагаю, решающих упрека.

Во-первых, разделение отраслей производства на две группы, в одной из которых живые силы природы должны составлять особый элемент наряду с трудом, в другой же не должны, совершенно не выдерживает критики. Джордж повторяет здесь в несколько видоизмененной форме старую ошибку физиократов, которые так же признавали содействие природы в производстве одной только отрасли — земледелии. Естественные науки давно уже нам доказали, что содействие природы универсально. Все наше производство покоится на том, что мы умеем посредством применения сил природы придать непреходящей материи полезную форму. То обстоятельство, является ли сила природы, которой мы при этом пользуемся, органической или неорганической, механической или химической, совершенно не меняет отношения, в котором находится сила природы к нашему труду. Утверждение, будто в производстве при помощи рубанка «действующей причиной является один только труд», совершенно ненаучно; движение мускулов строгальщика приносило бы очень незначительную пользу, если бы ему не помогали естественные силы и свойства стального лезвия рубанка. И верно ли также утверждение, будто в силу характера строгания досок, как простого «изменения формы или места материи», природа ничего тут не в состоянии сделать без труда? Нельзя ли вставить рубанок в какую-либо автоматическую машину, которую приводят в движение силой воды и которая беспрерывно продолжает производить даже тогда, когда плотник спит? Неужели в производстве хлеба природа делает больше? И тем не менее содействие природы здесь является элементом, а там нет?

Во-вторых, Джордж сам не объясняет того первичного явления процента, при помощи которого он желает объяснить все остальные явления. Он говорит, что все виды благ должны приносить процент, так как их можно обменять на хлеб, скот или вино, а последние ведь приносят процент. Но почему же приносят процент эти последние?

Кому-либо из читателей может на первый взгляд показаться, как это, очевидно, казалось самому Джорджу, что это ясно само по себе. Очевидно, что десять пшеничных зерен, в которые обращается одно посеянное зерно, имеют большую ценность, чем посеянное зерно; и что выросшая корова имеет большую ценность, чем теленок, из которого она выросла. Нужно, однако, обратить внимание на следующее: десять пшеничных зерен выросли не просто из одного зерна; здесь принимали также участие деятельность почвы и известная затрата труда. А что десять пшеничных зерен имеют большую ценность, чем одно зерно + затраченные действия почвы + затраченный труд, уже, понятно, не очевидно. Так же мало очевидно и то, что корова имеет большую ценность, чем теленок + корм, который он съедает во время своего роста, + труд, которого требует присмотр за ним. А между тем только при таком условии может остаться процент, выпадающий на долю пшеничного зерна или теленка.

Даже относительно вина, которое улучшается благодаря отстаиванию, также само по себе не очевидно, что лучшее, настоявшееся вино имеет большую ценность, чем менее хорошее, незрелое вино, так как при нашем способе оценки благ, которыми мы обладаем, мы несомненно придерживаемся принципа предвкушения будущей пользы⁷⁹¹. Мы оцениваем наши блага не по той пользе или, по крайней мере, не только по той пользе, которую они нам приносят в данный момент, но и по той пользе, которую они нам принесут в будущем. Мы приписываем полю, которое в данный момент находится под паром, ценность потому, что принимаем во внимание те урожаи, которые оно нам принесет в будущем; мы приписываем отдельным кирпичам, балкам, гвоздям, скобам, которые сами по себе не приносят нам никакой пользы, ценность уже теперь потому, что принимаем во внимание ту пользу, которую они окажут нам впоследствии, будучи соединены в дом; мы ценим бродящее вино, которым мы в таком виде совершенно не в состоянии пользоваться, потому, что мы знаем, что оно со временем обратится в вино, годное для употребления. Точно так же мы могли бы ценить и незрелое вино, о котором мы знаем, что оно благодаря отстаиванию обратится в превосходное вино, по той будущей пользе, которую оно нам принесет в качестве отстоявшегося вина. А раз мы будем приписывать ему уже теперь соответствующую этому ценность, то для прироста ценности и процента не будет уже больше места. А почему же нам не поступать таким образом?

Если же мы не поступаем таким образом или поступаем не вполне таким образом, то причина этого, наверно, заключается не в том, что мы принимаем во внимание производительные силы природы, присущие вину, как это полагает Джордж. Ибо то обстоятельство, что в бродящем вине, которое само по себе даже вредно, или что в незрелом вине, которое само по себе приносит только незначительную пользу, заключаются еще живые силы природы, ведущие к появлению дорогих продуктов, могло бы, в силу природы вещи, служить только причиной высокой, а не низкой оценки носителей этих дорогих сил. Если же мы оцениваем их относительно низко, то мы это делаем не потому, что они являются носителями полезных сил природы, а независимо от этого. Таким образом мы видим, что прибавочная ценность продуктов природы, на которые ссылается Джордж, отнюдь не является очевидной.

Джордж делает, впрочем, слабую попытку объяснить эту прибавочную ценность утверждением, будто бы время образует при ее производстве самостоятельный элемент наряду с трудом. Но является ли это действительно объяснением, а не уходом от объяснения? Каким образом человек, бросающий семя в землю, заставляет возмещать себе в ценности продукта не только свой труд, но и «время», в течение которого зерно находилось в земле и росло? Неужели время является объектом монополии? По поводу этого обоснования так и хочется напомнить Джорджу наивные слова древних канонистов, что время представляет собою благо, общее для всех, как для должника, так и для заимодавца, как для производителя, так и для потребителя.

Джордж, по всей вероятности, имел здесь в виду собственно не время, а действующие во времени полезные органические силы природы. Но каким образом производитель может требовать вознаграждения за эти органические силы природы в виде особой прибавочной ценности продукта? Являются ли эти силы природы объектом монополии, не доступны ли они каждому, кто имеет семена? И не может ли каждый его приобрести? Не увеличивалось ли бы производство хлеба — который может быть производим при помощи труда в любом количестве, пока связанная с ним монополия на силы природы делает бы обладание им особенно выгодным? И не должно ли бы в таком случае предложение расти до тех пор, пока не исчезнет всякий связанный с ним дополнительный доход и производство хлеба не перестанет быть более выгодным, чем всякий другой вид производства?

Внимательный читатель заметит, что данная нами здесь критика напоминает собою критику теории производительности Штрасбургера⁷⁹². Джордж в этом месте своей теории не понял значения проблемы процента, подобно Штрасбургеру, причем еще в большей степени и с еще большей наивностью. И тот и другой необдуманно считают силы природы причиной процента. Штрасбургер имел, по крайней мере, намерение точно обосновать существующую якобы между ними причинную зависимость и объяснить все частности. Джордж же не дал ничего, кроме фразы, что в известных видах производства время является «элементом». С такими малыми затратами нельзя было, конечно, добиться разрешения серьезной проблемы.

В. Видоизмененная теория воздержания Шелльвина

Рассуждения Шелльвина,⁷⁹³ некоторое время идут параллельно социалистической теории Маркса.

Ценность благ проявляется в цене, «внутренним свойством», «субстанцией» которой она является. Факторами цены являются спрос и предложение, или же производство и потребление, лежащие в основе таковых. Названные факторы оказывают свое влияние на ценность различным образом. Потребление является фактором ценности, конечно, лишь потому, что мы не приписываем ценности благу, которое не может быть потребляемым или полезным; оно является, следовательно, условием ценности. Но так как потребности и желания сами по себе иррациональны, а полезности отсюда несоизмеримы, то полезность не может быть масштабом ценности. Масштаб ценности заключается исключительно во второй основной области, области производства или труда, а именно в рабочем времени. Понятно, что отдельные ценности могут цениться только по рабочему времени, необходимому для их изготовления, а именно по простому труду, к которому можно свести всякий сложный труд⁷⁹⁴.

Начиная с этого места, Шелльвин порывает с Марксом. Он находит, что Маркс не придал надлежащего значения одной своеобразной форме результата труда, которая является причиной процента на капитал. Для ценности имеет существенное значение не только потенциальная потребляемость или полезность, но и действительное потребление. Ценность всех благ осуществляется только посредством потребления, к которому она постоянно стремится; только благодаря таковому благо приобретает ценность. Если же, напротив, благо совершенно не поступает в потребление или поступает слишком поздно, то оно уменьшается в ценности. Уменьшающее ценность употребление имеет иногда патологический, разрушающий ценность, характер; наряду с этим оно имеет также в хозяйственной жизни постоянное значение, «когда оно не разрушает ценности, а повышает ее». Это имеет место в двух группах случаев.

Во-первых, в тех случаях, когда временное непотребление продукта необходимо для того, чтобы этот продукт мог поступить в потребление вообще, или при известных условиях. Так, полевым плодам мы должны предоставить время для созревания, вину — время для отстаивания в продолжение нескольких лет. Поскольку необходим такой промежуток времени между окончанием изготовления продукта и приобретением им ценности, постольку он должен вести к увеличению его ценности, потому что временное непотребление обусловливает собою «уменьшение результата труда», а это для цены имеет такое же значение, как увеличение необходимого рабочего времени: «необходимое время непотребления» образует поэтому совершенно так же, как и действительное рабочее время, составную часть определяющего ценность «общественного времени производства»⁷⁹⁵.

Вторая группа охватывает те случаи, в которых изготовление одного продукта требует, чтобы другие продукты не были потреблены. Это имеет место во всех тех случаях, когда капитал составляет условие производства, следовательно, всегда. При этом обнаруживается следующее:

«Капитал не потребляется, по крайней мере как родовое понятие. Отдельные части капитала, правда, потребляются в производстве и входят поэтому в ценность продукта именно потому, что они потребляются. Этот потребленный капитал возмещается продуктом, в ценности которого восстановляется ценность затраченного капитала. Но потребленный капитал должен действительно восстановляться: хозяйственно необходимый капитал должен постоянно сохраняться, он не должен потребляться. Если поэтому капитал не потребляется в процессе производства, то продукт должен содержать в себе вознаграждение за это непотребление, а это обусловливает собою соответственное повышение ценности продукта. Если бы продукт содержал в своей ценности только эквивалент вошедшей в него, благодаря потреблению капитала, ценности и нового, необходимого для его изготовления труда, то капитал не получал бы такого вознаграждения за свое потребление, а это, с хозяйственной точки зрения, немыслимо; планомерное непотребление может иметь место в хозяйственной жизни лишь в том смысле, что использование непотребленных и поэтому обесцененных благ получается опосредованно, путем использования новых продуктов»⁷⁹⁶. Эта часть ценности, получаемая в качестве вознаграждения за непотребление капитала, является процентом на капитал.

Гораздо легче завязать узел, чем распутать его. Точно так же и я боюсь, что для того, чтобы распутать хитро сплетенную из различных ошибок и заблуждений ткань, заключающуюся в вышеизложенных словах, мне понадобится больше слов, чем понадобилось Шелльвину, для того, чтобы ее соткать.

Основной ошибкой Шелльвина является чуть ли не с комизмом граничащая двойная игра понятием «потребление капитала» и не менее забавный двойной счет при возмещении потребленного и непотребленного капитала.

Шелльвин исходит из того положения, что даже временное непотребление благ делает их «не имеющими ценности» и что раз оно было необходимо для производства других благ, то оно должно быть вознаграждаемо покупателем этих благ. Уже это предположение необыкновенно спорно; если не наступает естественная порча или перемена моды, то благо, напротив, вследствие временного непотребления обыкновенно не уменьшается в ценности. Но оставим все-таки это предположение в силе.

В производстве потребляются части капитала; так, например, в производстве сукна потребляется шерсть. Однако, для того, чтобы быть в состоянии вести производство планомерно, предприниматель немедленно заменяет потребленные части капитала такими же новыми: вместо потребленной шерсти суконный фабрикант закупает новую шерсть. Этот необыкновенно простой факт Шелльвин рассматривает с двоякой точки зрения: с одной стороны, он принимает во внимание конкретные капитальные блага; поскольку они, несомненно, потребляются, то Шелльвин утверждает, что капитал потребляется. С другой стороны, отвлекаясь от конкретных частей, он принимает во внимание исключительно род капитала; он находит, что благодаря восстановлению потребленных частей другими капитал как родовое понятие сохраняется, а значит не потребляется. Последний тезис, в свою очередь, сомнителен; по моему мнению, это скорее игра слов, чем обозначение сущности явления, но я также оставляю его в силе без всяких возражений. Теперь следует решающий шаг.

Вместо того чтобы окончательно остановиться на одном из этих тезисов, Шелльвин, подобно фокуснику, выставляет попеременно то один, то другой, а в конце концов на основании этих противоположных данных одновременно требует вознаграждения для капиталиста. Сначала он рассматривает капитал как потребленный, чтобы «этот потребленный капитал» был возмещен в продукте, причем покупатель должен уплатить его полную ценность; вслед за тем он тот же капитал рассматривает как «совершенно непотребленный», чтобы продукт служил также возмещением за «это непотребление», причем покупатель должен уплатить добавочную цену как премию за непотребление!

Что сказал бы Шелльвин по поводу следующего примера? У меня есть старый верный слуга, который, однако, страдает крупным недостатком — любит выпивать. Я хочу отучить его от пьянства и заключаю с ним следующий договор. Если он будет продолжать пить, то я буду платить ему за действительно выпитое вино, но при этом не больше, чем за один литр вина ежедневно. Если же он бросит пить, то за каждый день воздержания он получит сумму, равную ценности двух литров, в качестве премии. Договор заключен. Слуга выпивает один литр вина, затем покупает другой литр, но не выпивает его и, на основании договора, требует от меня сумму, равную ценности трех литров: сумму, равную ценности одного литра, так как я ему обещал платить за действительно выпитое им вино, а, поскольку дело идет о конкретной вещи, он действительно выпил вино, и сумму, равную ценности двух литров, так как он немедленно же заменил выпитый им литр вина новым, которого не выпил, следовательно, как родовое понятие он не потребил вина, вследствие чего ему следует вознаграждение за непотребление! Я очень боюсь, что Шелльвин не сможет отрицать полную аналогию этого примера с его учением!

Впрочем, чтобы разрешить этот важный вопрос не только посредством аналогий, но и по существу, представим себе конкретный пример в духе теории Шелльвина. Допустим, что суконный фабрикант превращает шерсть, ценностью в 100 000 гульденов, в сукно и что процесс производства продолжается год. Отвлечемся при этом от всех других издержек производства: на машины, заработную плату и т. п., и сосредоточим все наше внимание на вопросе, какую ценность должно иметь сукно, чтобы предприниматель получил должное вознаграждение за содействие его капитала — шерсти.

Шелльвин говорит: конкретно шерсть потребляется, как родовое понятие она не потребляется. Теперь может произойти одно из двух: так как шерсть подлежит временному непотреблению, то она или должна уменьшиться в ценности, или не должна. Допустим вместе с Шелльвином, что такое уменьшение ценности действительно имеет место, и определим его размер в 5% = 5000 гульденов. При таком предположении я соглашаюсь, что ценность продукта должна дать вознаграждение за это уменьшение ценности: прирост ценности в 5000 гульденов действительно должен иметь место. Но прирост к чему? К ценности конкретно потребленной шерсти. Но если она «вследствие временного непотребления» уменьшилась в ценности на 5000 гульденов, то она, очевидно, имеет ценность только в 95 000 гульденов, и общее возмещение, которое должно дать ценность продукта, равняется, включая уже прирост в 5000 гульденов, только 100 000 гульденам. Прибавочная ценность сверх первоначального капитала в 100 000 гульдена, очевидно, ни на чем не основана.

Положим теперь, что временное непотребление не уменьшает ценности шерсти: тогда в ценность продукта войдет шерсть ценностью в 100 000 гульденов, но тогда также нет никакого основания, почему эта сумма должна возрасти за непотребление, ибо Шелльвин требует его, очевидно, потому, что непотребление влечет за собою «уменьшение ценности», «уменьшение результата труда»⁷⁹⁷.

Как бы мы ни применяли это предположение, мы ни в каком случае не найдем объяснения для прибавочной ценности сверх первоначальной ценности потребленного капитала. На основании всего хода доказательства Шелльвина мы не можем даже серьезно этого ожидать. В самом деле, по Шелльвину вознаграждение за непотребление должно быть исключительно возмещением убытка, который терпит продукт труда благодаря уменьшению в ценности, возмещением, без которого «счет не будет верен». Но каким же образом возмещение убытка может обратиться в излишек? Если я из 100 яблок потеряю 5 и для возмещения убытка прибавлю столько же яблок, сколько потерял, то 100 — 5 + 5 даст всегда только 100, а не 105!!

Само собой разумеется, что такая неясная теория не могла быть ясно изложена. Если бы Шелльвин изложил ее яснее, то ее противоречия, конечно, натолкнулись бы друг на друга. Правда, Шелльвин излагает ее подробно, даже очень подробно, но его подробность не заключается в том, что он один раз подробно излагает свою мысль, а в том, что он часто повторяет ее с одинаковой неопределенностью и двусмысленностью. При этом он делает своеобразную ошибку при определении своего отношения к теории трудовой ценности. Несмотря на то что наряду с действительно затраченным рабочим временем он считает вторым самостоятельным элементом ценности благ непотребление, он все же полагает, что дал теорию, которая «вытекает из сущности труда и ценности» и «которая по необходимости следует из теории ценности, основанной на труде».

Однако теория Шелльвина необычайно поучительна именно благодаря своим ошибкам. Она рельефно показывает, как беспомощна теория трудовой ценности по отношению к объяснению процента на капитал. Родбертус и Маркс пытались неколебимо оставаться при своем основном положении, что количество труда является единственным законным принципом, регулирующим ценность всех благ. Это было возможно только постольку, поскольку они просто игнорировали важнейшую область существования процента на капитал — прибавочную ценность тех продуктов, которые при одинаковой затрате труда требуют для своего производства более продолжительного времени. Шелльвин был достаточно беспристрастным, чтобы не видеть, что это игнорирование ни к чему не приводит, и искренне старался действительно объяснить эти факты при помощи теории трудовой ценности. Но непримиримого нельзя примирить. Все его искусственные приемы и обороты по поводу потребленного капитала, который в то же время не потребляется, о «времени непотребления», которое является частью времени производства, о «компенсации», которая является излишком, приводят только к тому, что он в конце концов вместо того, чтобы добиться объяснения явления процента на капитал, изменяет своему теоретическому отправному пункту. Ложная в самом своем основании, теория трудовой ценности всегда будет изобличаться во лжи фактами хозяйственной жизни.

Теория Шелльвина поучительна еще в одном отношении. Мы, экономисты, очень любим освобождать наши научные категории от общего материального основания, в котором они проявляются, и приписывать им более свободное, идеальное существование. «Ценность» благ, например, кажется нам слишком благородной для того, чтобы всегда оставаться тесно связанной с материальным благом, которое является ее носителем. Мы освобождаем ее от этой недостойной связи; мы придаем ей самостоятельное существование, которое идет своей дорогой, независимо, даже вразрез с судьбой ее неблагородного носителя. Мы допускаем, что «ценность» продается независимо от блага и что благо продается, хотя «ценность» его не отчуждается; мы допускаем, что блага уничтожаются, между тем как их «ценность» остается, и, наоборот, «ценности» исчезают, между тем как их носители остаются невредимыми. Точно так же кажется нам слишком простым отнести категорию капитала к совокупности материальных благ. Мы освобождаем ее от этого; капитал — это нечто такое, что носится над благами; он продолжает существовать даже тогда, если части, его составляющие, исчезают. «Прежде всего, — говорит Германн, — нужно отличать предмет, в котором капитал овеществляется, от самого капитала»⁷⁹⁹. А Маклеод считает «метафорой» приписывание благам названия капитала⁷⁹⁹.

Честь, кому честь подобает! Благо науке, которая не пытается втиснуть в прокрустово ложе механическо-материалистической точки зрения воистину идеальные потенции, влияющие на нашу жизнь. Нужно, однако, уметь различать. Наши вещественные блага и их польза, наши вещественные капиталы и их производительное действие принадлежат действительно к материальной сфере, хотя они ею и не исчерпываются. Идеализировать их — это значит не возвышать понимание, а фальсифицировать его. Это значит разрешать себе объяснять те предметы, которые существуют в материальном мире и на основании законов материального мира, независимо от этих законов, даже вразрез с ними.

А разрешают себе это тогда, когда думают этим разрешением воспользоваться. Кто бесхитростно и верно придает естественному естественное объяснение, того не поощряет идеализирующая фраза, тому она мешает. Тому же, кто при объяснении естественного желает изменить природе, она дает прекрасный предлог: то, чего нельзя объяснить согласно природе, сначала ставят вне природы, чтобы потом объяснить вразрез с нею.

Я уже давно привык считать встречаемые ложные идеализирования предупредительным сигналом. И я редко ошибался. Если одно из наших простых, обыденных понятий, как, например, благо, имущество, капитал, выручка, пользование, продукт и т. п., которые гнездятся глубоко в мире осязаемого, освобождается посредством идеализирующего толкования от своих конкретных основ и даже совсем становится вразрез с ними, то трудно не сделать ложного вывода, опорой для которого является такое толкование. В подтверждение сказанного я мог бы привести длинный ряд заблуждений из истории нашей науки, но я не делаю этого, не желая задерживать хода наших исследований. Читатель, интересующийся этим, и без моего содействия найдет подтверждение. Я же приведу только один определенный пример, который дал непосредственный толчок к настоящему моему отступлению, пример Шелльвина: не успел Шелльвин отделить в своем мышлении «капитал» от «частей», из которых он состоит, и противопоставить его таковым, как уже начинается игра капиталом, который в одно и то же время потребляется и не потребляется, в одно и то же время сохраняет полную свою ценность и уменьшается в ценности и уменьшение ценности которого становится излишком потому, что она снова восстанавливается!

XV. Заключение

Бросим взгляд, который слишком уж долго останавливался на частностях, на целое. Мы видели, что появилось пестрое множество теорий процента на капитал. Все эти теории мы тщательно рассмотрели и исследовали. Ни одна из них не заключает в себе абсолютной истины. Но были ли они поэтому совершенно бесплодными? Не образуют ли они в совокупности ничего, кроме хаоса противоречий и заблуждений, в исходе которого мы находимся к истине не ближе, чем в начале? Или же сквозь путаницу противоречивых учений все же проходит линия развития, которая если и не привела еще к самой истине, то все-таки, по крайней мере, указала дорогу, которая ведет к ней? И как проходит линия этого развития?

Приступая к ответу на этот заключительный вопрос, я считаю самым целесообразным попросить своих читателей еще раз ясно представить себе содержание нашей проблемы. Что имеет в виду и к чему стремится теория процента? Она должна исследовать и изложить причины, направляющие в руки капиталистов рукав потока благ, получаемых ежегодно из национального производства данного народа. Она представляет собою, следовательно — в этом нет никакого сомнения, — теорию распределения благ.

Однако в какой части течения решается вопрос об отделении этого рукава? На эту тему историческое развитие учений выставило три существенно различные точки зрения, которые привели к трем столь же различным объяснениям всей проблемы.

Останемся верными образу потока еще одно мгновение; он дает возможность осветить нашу проблему. Исток представляет собою производство благ, устье — окончательное распределение дохода, предназначенное для удовлетворения потребностей; среднее же течение этого потока представляет собою ту промежуточную стадию между появлением и окончательным распределением благ, в которой они в хозяйственном обмене переходят из рук в руки и, благодаря оценке людей, приобретают ценность.

Упомянутые нами три точки зрения таковы.

Одна из них считает долю капиталистов уже выделенной в самом истоке. Три отдельных источника, природа, труд и капитал, приносят каждый, ввиду присущей ему производительной силы, определенное количество благ, обладающих определенной ценностью; при этом вся ценность, вытекающая из каждого источника, становится доходом тех лиц, собственностью которых является источник. Это, собственно, не один поток, а три потока, которые хотя и текут одно время в среднем своем течении по одному и тому же руслу, но не сливаются и при устье вновь разветвляются в том же отношении, в котором они вышли из отдельных источников. Эта точка зрения переносит все объяснение в исток — в производство благ; она рассматривает проблему процента как проблему производства. Это точка зрения наивных теорий производительности.

Вторая точка зрения прямо противоположна первой. Она ищет разветвления только и исключительно в устье. Существует только один источник, из которого нераздельно вытекает весь поток благ, — труд; даже среднее течение однообразно и нераздельно: в ценности благ нет ничего, что приводило бы к распределению таковых между различными участниками, ибо вся ценность измеряется исключительно трудом. Только при самом устье, когда поток благ хочет и должен уже вылиться в доход рабочих, которые его создали, земельные собственники и капиталисты с двух сторон запружают поток своей монополией и насильно отводят часть течения в свою сторону. Это точка зрения социалистической теории эксплуатации. Она отказывает проценту в предварительном существовании на более ранних стадиях существования благ, рассматривает его исключительно как результат неорганического, случайного насильственного захвата, а проблему процента считает чистой проблемой распределения в самом строгом смысле этого слова.

Третья точка зрения лежит посередине. На основании этой точки зрения блага вытекают из двух, а как утверждают некоторые, даже из трех источников и немедленно соединяются в один нераздельный поток. Здесь они, однако, подпадают под влияние образования ценности, от которого течение потока немедленно снова начинает разветвляться и переплетаться. Люди, оценивая посредством определения потребительной ценности и основанной на ней меновой ценности, различных благ и видов благ то значение, которое для них имеют таковые, в зависимости от количества и интенсивности их потребностей, с одной стороны, и от существующего количества средств удовлетворения, с другой, устанавливают разницу между благами — возвышают одну их часть и понижают другую. И вот появляются сложные изменения уровней, приливы и отливы, под влиянием которых массы потока благ постепенно выделяются в три рукава, из которых каждый имеет свое особое устье: первый выливается в доход земельных собственников, второй — в доход рабочих, третий — в доход капиталистов. Эти три рукава, однако, не только не тождественны с двумя или тремя источниками, но по своей силе даже не соответствуют им. О силе течения каждого из этих рукавов при устье свидетельствует не сила течения каждого источника, а та доля соединенного потока, которую образование ценности отвело каждому из них. К этой точке зрения сводятся все остальные теории процента. Относя окончательное распределение к стадии образования ценности, они считают своей обязанностью вернуться в своем теоретическом объяснении к этой области: они расширяют и развивают проблему распределения процента в проблему ценности.

Какая же из этих трех основных точек зрения была правильной? Для трезвого и беспристрастного исследователя решение не могло возбудить сомнения.

Первая точно не была таковой. Не только капитал не является первичным источником благ, так как он всегда был плодом природы и труда, но нет также, как мы в этом достаточно убедились, никакой силы какого бы то ни было фактора производства, которая сама по себе могла бы придавать его физическим продуктам уже и определенную ценность. Подобно ценности вообще и прибавочной ценности в частности, процент на капитал не появляется в готовом виде уже в производстве благ: проблема процента не представляет собою в чистом виде проблемы производства.

Но и вторая точка зрения не могла быть правильной. Ее опровергают факты. Не только в распределении, но уже в образовании ценности появляется посторонний элемент наряду с трудом. Столетний дуб, который за все продолжительное время своего роста требовал одного дня заботливого труда, имеет в сто раз большую ценность, чем стул, который был изготовлен из нескольких досок тоже в течение одного дня. Притом дуб, являющийся продуктом одного дня труда, не сразу приобрел во сто раз большую ценность, чем стул, стоящий одного дня труда. Но день за днем, год за годом его возрастающая ценность удалялась от ценности стула. И как обстоит дело с ценностью дуба, так обстоит оно также с ценностью всех продуктов, которые требуют для своего производства не только труда, но и времени.

Эти медленно и постоянно действующие силы шаг за шагом отделяли ценность дуба от ценности стула и привели к возникновению процента на капитал. Действуя уже задолго до времени распределения благ, они заранее намечают будущую грань между заработной платой и процентом на капитал, ибо труд может вознаграждаться только по принципу: «Одинаковое вознаграждение за одинаковый труд». Если, однако, ценность благ, которые производятся одинаковым трудом, сделалась неодинаковой вследствие напряжения этих сил, то одинаковый уровень заработной платы не может везде покрываться неодинаковым ростом ценности благ: только ценность благ, находящихся в неблагоприятных условиях, придерживается этого уровня и исчерпывается также универсальной нормой заработной платы, которую она определяет; все же блага, находящиеся в благоприятных условиях, превышают означенный уровень, в зависимости от условий образования ценности, и не могут исчерпываться универсальной нормой заработной платы. Если они затем подвергаются окончательному распределению, то, после того как все рабочие за одинаковый труд получили одинаковое вознаграждение, они сами по себе должны оставить еще часть, которую может присвоить и присваивает себе капиталист. Они оставляют ее не потому, что капиталист в последний час, благодаря внезапному набегу, искусственно понизил уровень заработной платы за пределы уровня ценности благ, а потому, что уже задолго до этого тенденции образования ценности повысили ценность тех благ, производство которых стоит труда и времени, над уровнем ценности остальных благ, производство которых требует только немедленно оплачивающегося труда и ценность которых устанавливает в то же время направление универсальной нормы заработной платы, так как она должна быть достаточна для того, чтобы удовлетворить затраченный на ее производство труд.

Так говорят факты. Выводы, к которым они побуждают, очевидны. Проблема процента представляет собою проблему распределения. Но это распределение имеет свою предварительную историю, и на основании ее оно должно быть объяснено. Совокупности благ не распадаются сразу в распределении, но линии распределения, по которым они распадаются, намечаются уже в более ранних стадиях существования благ медленно и постепенно. Кто действительно хочет понять и объяснить распределение, тот должен следить за происхождением этих едва заметных, но все же определенных линий распределения. Этот путь ведет к области ценности благ. Здесь и придется дать главную часть объяснения процента. Кто рассматривает проблему процента как чистую проблему производства, тот обрывает объяснение до решающего пункта; кто рассматривает ее как проблему распределения, и исключительно как таковую, тот начинает ее рассматривать только после решающего пункта. Только тот, кто берется выяснить все те своеобразные повышения и понижения ценности благ, разность между размерами которых становится «прибавочной ценностью», может надеяться дать при их посредстве действительно научное объяснение процента: проблема процента в конце концов является проблемой ценности.

Если мы это будем иметь в виду, то мы получим основание для оценки значения каждой отдельной группы теорий и поймем направление линии прогрессивного развития.

Две теории совершенно не поняли природы проблемы процента: они занимают, одна образуя pendant к другой, в общем, самую низкую ступень развития. Этими двумя теориями являются наивная теория производительности и социалистическая теория эксплуатации. Это сопоставление может показаться странным. Как глубоко отличаются обе теории по своим результатам! Как высоко ставят себя приверженцы теории эксплуатации над наивными презумпциями теоретиков производительности! С какой самоуверенностью они называют себя передовым критическим направлением!

А все же это сопоставление справедливо. Прежде всего обе теории сходятся в отрицательном смысле: ни одна из них не касается действительной проблемы, ни одна из них не приводит ни одного слова для объяснения тех своеобразных волн, которые порождает ценность благ и из которых появляется прибавочная ценность. Теория производительности в объяснении возрастаний ценностей ограничивается утверждением, что они произведены, между тем как теория эксплуатации — что чуть ли не хуже — даже их игнорирует: они для нее совершенно не существуют; для нее, как бы ни восставали против этого факты хозяйственной жизни, уровень ценности благ совершенно совпадает с уровнем затраты труда⁸⁰⁰.

Но не одна только отрицательная сторона связывает обе теории; их связывает также и положительная идея, и связывает притом теснее, чем можно было бы предполагать. Они действительно — плоды одной и той же ветки, дети одного и того же наивного убеждения, что ценность вырастает из производства, как стебель из земли.

Это убеждение имеет в нашей науке длинную историю. В постоянно изменяющихся формах оно господствовало в течение 130 лет и, придавая ложное направление объяснению основного явления, тормозило его развитие. Прежде всего проявляется оно в учении физиократов, что земля производит весь избыток ценности посредством своего плодородия. Смит ослабил его значение, Рикардо совершенно его уничтожил. Однако, прежде чем оно окончательно исчезло в своей первоначальной форме, Сэй ввел его в науку вторично в новой, расширенной форме: вместо одной производительной силы физиократов появляются теперь три производительные силы, создающие ценности и излишки ценностей совершенно так же, как, по мнению физиократов, создавался «produit net». В этой своей форме убеждение это держало в своих оковах науку в течение многих десятилетий. Наконец, оно вторично было изобличено, в особенности страстной, но дельной критикой социалистических теоретиков. Но и теперь проявилась его упорная жизненная сила: оно отказалось только от своей формы, но не от сущности и сумело еще раз спасти себя в новой форме; странный же каприз судьбы сделал то, что оно нашло себе свой новый приют как раз в сочинениях тех авторов, которые наиболее едко опровергали его в предыдущей форме, — в сочинениях социалистов. Исчезли создающие ценность силы; осталась создающая ценность сила труда, а вместе с ней и старая беда, заключающаяся в том, что для необыкновенно сложных условий образования ценностей, выяснение которых должно было сделаться задачей и гордостью нашей науки, не осталось ничего иного, кроме грубой презумпции или, поскольку они не годились для презумпции, еще более грубого отрицания.

Таким образом, в действительности наивная теория производительности капитала и эмансипированное учение социалистов являются теоретическими близнецами. Пусть последнее все же считает себя критическим учением: оно действительно является таковым, но оно является также учением наивным. Оно критикует одну наивную крайность, чтобы впасть в другую, не менее наивную противоположную крайность. Оно не представляет собою ничего иного, как временно запоздавшее pendant к наивной теории производительности.

В этом отношении все остальные теории процента могут похвалиться тем, что поднялись ступенью выше. Они ищут разрешения проблемы процента уже в той области, в которой она действительно должна быть разрешена, — в области ценности благ. При этом, однако, степени их заслуг различны.

Те теории, которые стараются объяснить процент внешними средствами теории издержек, должны нести еще добрую часть тяжести предрассудка, что ценность происходит из производства. Их объяснение не может сбросить этот балласт. Подобно тому, как не подлежит никакому сомнению, что основные силы, приводящие в движение хозяйственные стремления людей, являются их — эгоистическими или альтруистическими — интересами благосостояния, точно так же не подлежит сомнению и то, что ни одно объяснение хозяйственных явлений не может быть удовлетворительным, если нити его не находятся в безупречной связи с этими несомненными основными силами. А этим грешат теории издержек. Полагая, что принцип ценности, этот компас и универсальный промежуточный мотив хозяйственной деятельности людей, относится не к человеческому благосостоянию, а к сухому факту внешнего процесса появления благ, к техническим условиям их производства, они отклоняют нить общего объяснения в постороннюю, глухую область, из которой она не может уже пробраться к психологическому мотиву, — а к этому последнему должно сводиться всякое удовлетворительное объяснение. Этот приговор касается — несмотря на все различие в деталях — самой значительной части рассмотренных нами теорий процента.

Еще одной ступенью выше стоят, наконец, те теории, которые окончательно отрешились от старинного суеверия, что ценность благ обусловливается не их будущим, а прошлым. Эти учения знают, что хотят объяснить и в каком направлении это можно сделать. Если они все-таки не открыли абсолютной истины, то это объясняется только случайностями, между тем как их предшественники истину открыть не могли потому, что — отделенные стеной предрассудка — они искали ее в ложном направлении. Еще более высокая ступень развития достигнута единичными формулировками теории воздержания, а в особенности позднейшими теориями пользования; из этих же теорий, на мой взгляд, теория Менгера является высшей точкой всего предшествующего развития, не потому, чтобы его положительное разрешение было самым совершенным, а потому, что самой совершенной является его постановка проблемы — два обстоятельства, из которых, как это часто бывает и как это имеет место и в данном случае, второе, может быть, важнее и труднее первого.

На этой подготовительной почве я хочу попытаться найти разрешение этой мною разрабатываемой проблемы, разрешение, которое ничего не выдумывало бы и не допускало бы произвольно, а просто и бесхитростно стремилось бы, при помощи явлений образования ценности, вывести явление процента на капитал из простейших естественных и психологических основ нашего хозяйства. Я хочу здесь вкратце определить еще тот элемент, при помощи которого, по моему мнению, будет открыта полная истина: это — влияние времени на человеческую оценку благ. Развитие этой точки зрения составит задачу второй, положительной части моего труда.

Приложение. Литература о проценте в настоящее время (1884-1899)

I

Со времени появления первого издания настоящего сочинения проблема процента беспрерывно была предметом горячих и многосторонних обсуждений. Литература о проценте последних пятнадцати лет гораздо богаче литературы любого предшествующего промежутка времени той же продолжительности. Но и это последнее время не дало нам — я бы сказал, как и следовало ожидать — окончательного разрешения этой великой проблемы. Но все же в этой полемике замечается некоторое перемещение борющихся сил, перемещение, которое, на мой взгляд, свидетельствует о более развитой, близящейся к разрешению стадии спора. Спор не так уже разбросан, как это было еще пятнадцать лет тому назад. Правда, выдвинуты еще и новые взгляды, но зато некоторые из более старых совершенно или почти совершенно преданы забвению, и в настоящее время спор сосредоточен только еще на немногих, серьезно защищаемых позициях, между которыми и колеблется окончательное его разрешение. И по отношению к ним, я думаю, решение существенно подвинулось вперед. Уже не пререкаются издали, уже не спорят из-за аванпостов — подготовляющие стадии уже настолько выполнили свою задачу, предпосылки и следствия спорящих теорий, составляющие как бы их теоретический фон, уже настолько выяснены, что спор вряд ли может уже сводиться к обсуждению второстепенных вопросов, и ожидаемое разрешение должно уже коснуться центральной идеи нашей проблемы.

Быть историком современности, по известным причинам, всегда неудобно. Кто сам стоит посреди леса, тот не может объять, как следует, взором весь лес. Что касается меня, то здесь присоединяются еще две специальные причины, которые затрудняют мне задачу хорошего изложения современного состояния литературы о проценте. Несмотря на мое искреннее желание быть беспристрастным, мне все же нелегко быть таковым ввиду того, что я сам являюсь автором одной из конкурирующих теорий процента; если же к близости точки зрения присоединится еще личная симпатия исследователя, то правильная оценка различий представляет собой еще более трудную задачу. Сверх того современное поколение экономистов несомненно переживает эпоху перерождения взглядов на проблему процента. За какой бы теорией в конце концов ни признали победу, одно не подлежит никакому сомнению: то, что мы передадим будущему поколению как взгляд нашего времени, будет существенно отличаться от того, что мы нашли в научных произведениях нашей молодости и переняли из таковых. Мы все, не исключая самых консервативных, перерабатываем эти перешедшие к нам взгляды. Исторически правильное исследование литературы, переживающей такой переворот, — дело своеобразной, исключительной трудности. Мы встречаем массу переходных взглядов, среди которых, в свою очередь, можно найти — и, по всей вероятности, в значительном большинстве — как не имеющие значения варианты отживающих теорий, так и жизнеспособные переходные ступени прогрессивного развития, причем нередко требовался бы прямо-таки пророческий взгляд, чтобы решить с достоверностью, следует ли отнести данное теоретическое построение к той или другой из этих категорий.

Несмотря, однако, на это, я все же считал бы чувствительным пробелом при выполнении задачи настоящего сочинения, если бы эти соображения могли удержать меня хотя бы от попытки дать моим читателям критический обзор современного состояния литературы о проценте: ведь критическую историю учений пишут только для того, чтобы осветить путь для будущего исследования, и я поступил бы, очевидно, во вред своей цели, если бы нарочно оставил во мраке неизвестности как раз последний этап проложенного пути и тот пункт, из которого надо выйти, чтобы пойти вперед. Но все же, приступая к этой части моей задачи, я считаю необходимым подчеркнуть, что мое отношение может оказаться ошибочным и неудовлетворительным.

По отношению к значительному большинству современных теорий я с самого начали ограничусь общим обзором. В особенности я принципиально буду воздерживаться от подробного изложения и разбора тех учений, которые представляют собою лишь видоизменения какой-либо из главных теорий, причем таким отношением я отнюдь не намерен подчеркнуть то, что я считаю такое видоизменение не заслуживающим внимания или соответствующее учение неважным. Подробно излагать и критиковать я буду только очень небольшое число новейших теорий, а именно только те, которые или отличаются такой очевидной своеобразностью, что в существенных чертах расходятся со всеми рассмотренными выше типами теорий, или же те, которые хотя и представляют собою лишь видоизменения или сочетания старых, но все же формулированы так определенно и разработаны так обстоятельно, что значение сделанной ими модификации вполне очевидно.

II

Я упомянул уже о том, что в последнее время к старым взглядам присоединились новые. Самое большое значение имеет, на мой взгляд, та теория, которая сводит объяснение процента к разности ценностей настоящих и будущих благ.

Отдаленные зачатки этой точки зрения можно найти уже у Петти и Воэна, а несколько позднее у Галиани и Тюрго. Полвека спустя замечательное изложение этой точки зрения дал Джон Рэ; к сожалению, однако, ему не было суждено оказать какое-либо влияние на дальнейшее развитие литературы. Еще 40 лет спустя большая часть предпосылок, на которых основана эта теория, была мастерски разработана Джевонсом, но и он не развил тех промежуточных ступеней, которые ведут от этих предпосылок к явлению процента; в этом отношении он стоит даже гораздо ниже своего оставшегося неизвестным предшественника Рэ, с которым он стоит более или менее на одной ступени в деле развития психологических предпосылок; но что касается понимания производственно-технических предпосылок, то Джевонс стоит безусловно выше Рэ.

Непосредственно за Джевонсом следует назвать Лаунхардта⁸⁰³ и Эмиля Закса,⁸⁰³. Оба они превосходят Джевонса только в том отношении, что открыто высказали по существу уже подготовленный, но формально еще не высказанный — правда, за это время (1884 г.) уже выдвинутый мною как программа моей теории процента взгляд, что процент основывается на обусловленной психологическими мотивами разности ценностей настоящих и будущих благ⁸⁰³. Но и они только высказали этот взгляд и не привели никаких доказательств. Отсутствие всяких детальных выводов мешало также названным авторам подвергнуть исследованию вопрос, представляют ли вообще психологические мотивы низшей оценки будущих благ достаточно широкое основание для полного объяснения явления процента, или же в объяснение должны быть включены также и известные — ими упущенные из вида — производственно-технические факты.

Труды Ааунхардта и Закса относятся к промежутку между появлением первого (1884 г.) и второго (1889 г.) томов опубликованного автором сочинения «Капитал и процент». Изложенная во втором томе «положительная теория капитала» является попыткой вывести все формы явления процента из разности ценностей настоящих и будущих благ, само же это явление — из совместного действия целого ряда, частью психологических, частью производственно-технических причин. Эта попытка нашла себе много противников, но не меньше сторонников и последователей. Родственные идеи возникли — хотя и не в таком исчерпывающем изложении и притом еще без сознательного обособления от идей более ранней теории воздержания — почти в одно и то же время и у американских мыслителей, в особенности у Саймона Н. Паттена⁸⁰⁶, у С.М. Маквейна⁸⁰⁶ и у Д.Б. Кларка⁸⁰⁶.

Не менее сильно действовал толчок, данный блестящим, все более и более ценимым теоретиками различных наций трудом Джевонса. Не подлежит никакому сомнению, что связанная с тем или другим из упомянутых толчков теория разности ценностей настоящих и будущих благ — я назвал бы ее, если вообще уже надо определить ее кратким именем, «теорией ажио» («Agio-Theorie»)⁸⁰⁷ — пустила корни в экономической литературе всех культурных наций, а в некоторых даже взяла верх.

В особенности, как мне кажется, родственные взгляды того или иного оттенка нашли широкое распространение в англо-американской⁸¹², итальянской⁸¹², голландской⁸¹² и скандинавской⁸¹² литературах⁸¹².

III

Из многочисленных теорий, которые уже в предыдущий период боролись из-за пальмы первенства, в последний период нашего исследования одни вовсе не были подкреплены новыми силами, другие только в единичных случаях. Первая участь постигла главным образом те группы теорий, которые относились к нашей проблеме или с слишком большой наивностью, или же, наоборот, с слишком большой, явно искусственной утонченностью. По первой из названных причин остались без новых последователей «бесцветные теории»⁸¹³, «наивная» теория производительности, «теории естественной производительности» Тюрго и Генри Джорджа, по второй — теории вроде теории Шелльвина.

К тем теориям, которые — насколько я могу объять взором современную литературу — получили подкрепление только в отдельных случаях, принадлежит прежде всего интересная теория пользования. Самый выдающийся ее представитель, Карл Менгер, не высказал существенно новых взглядов. Правда, за это время он посвятил исследованию понятия капитала весьма обстоятельное и плодотворное исследование в своей заслуживающей серьезного внимания статье «Zur Theorie des Kapitales»⁸¹⁷, однако он не распространил своих исследований и на спорный вопрос проблемы процента. Вальрас, который уже ранее дал формулировку теории пользования, близкую к формулировке Сэя, остается верным ей и в последнее время⁸¹⁷. Из более новых сочинений, отстаивающих ясно и решительно точку зрения теории пользования (случайные, притом эклектические отзвуки встречаются нередко)⁸¹⁷, мне известно только появившееся на русском языке «Учение о капитале» Владислава Залесского⁸¹⁷. Так как мое знакомство с этим сочинением ограничивается некоторыми справками, предоставленными мне лицами, знающими русский язык, то я могу только констатировать факт, что Залеский высказывается в этом сочинении однозначно в пользу теории пользования и пытается дать ей естественно-научное объяснение посредством учения «об единстве материи и сохранении энергии». О том, насколько теория Залеского удаляется благодаря этому нововведению от теории пользования Менгера и приближается к мотивированной теории производительности, — я судить не могу.

IV

Теория воздержания за последние 15 лет была предметом оживленных — я сказал бы даже, неожиданно оживленных — теоретических исследований.

Остановимся прежде всего на некоторых частностях. Она получила интересное подкрепление благодаря тому, что некоторые авторы удачно защитили ее против того возражения, которое сыграло самую громкую роль в агитаторской полемике, направленной против нее, главным образом со стороны социалистов. Это возражение заключалось в том, что самым богатым капиталистам приходится менее всего «воздерживаться», что, таким образом, наблюдается очевидное несоответствие между величиной выдвинутой причины — воздержанием капиталистов — и ее мнимым следствием — получаемым процентом.

На основании точки зрения общей для теории Рикардо и теории предельной полезности, теперь стали с разных сторон — и не безосновательно — указывать на то что это несоответствие, при беспристрастном отношении, отнюдь не является еще доказательством неверности теории воздержания. В самом деле, надо принять во внимание, что возмещение, посредством которого рыночная цена продуктов вознаграждает жертвы, принесенные для их производства, принципиально стремится, при различной величине этих жертв, достигнуть уровня наибольшей из еще необходимых жертв. Поэтому неудивительно, если та же норма процента, которая необходима для самой большой жертвы воздержания, представляет собою слишком большое вознаграждение за жертву («savers surplus» Маршалла⁸²⁰) тех лиц, от которых образование и сохранение капитала требует сравнительно меньшей жертвы воздержания⁸²⁰. Но в таком случае опровергнуто только одно и к тому же самое поверхностное возражение против теории воздержания; более же глубокого, покоящегося на логических причинах возражения, на котором я основывал свое опровержение теории воздержания, эти соображения даже не касаются⁸²⁰.

Затем Маквейном было положено начало немаловажному терминологическому нововведению: он заменил возбуждающее различные сомнения слово «воздержание» более слабым, но более точным словом «выжидание» (waiting)⁸²². В этом заключается некоторое сближение с точкой зрения той теории, которая при объяснении процента приписывает главную роль значению разности во времени между настоящими и будущими актами потребления, между настоящими и будущими благами; характерно, что с этих пор многие из новейших представителей теории воздержания считают ее по содержанию почти тождественной с «теорией ажио»⁸²².

Но слиянию обеих теории мешало и теперь еще мешает существенное препятствие, поскольку Маквейн и его последователи приписывают преобразованному в «выжидание» воздержанию значение самостоятельной жертвы наряду с трудом.

И в последнее время наблюдается замечавшаяся уже в предыдущий период склонность теоретиков воздержания эклектически включать в исследование проблемы процента соображения, относящиеся к другим сферам идей. Естественным и, ввиду сказанного, легко объяснимым является поэтому часто встречающееся сочетание элементов теории воздержания с элементами «теории ажио». Но наблюдаются и другие эклектические комбинации; такова, например, теория Лориа, представляющая собою сочетание элементов теории воздержания с элементами теории эксплуатации⁸²³.

Из ряда связных позитивных изложений, относящихся к нашей группе теорий, я считаю себя обязанным подвергнуть специальному рассмотрению еще два учения: одно потому, что оно представляет собою образцовое изложение теории воздержания, развитой согласно с требованиями времени и предлагаемой одним из наиболее авторитетных и наиболее выдающихся ученых, который, обладая в полной мере талантами, необходимыми для исследования и изложения, пытался, очевидно, дать объяснение вполне законченное, считающееся притом в широких размерах со всеми важными основными фактами; второе же потому, что оно представляет собою оригинальную попытку дать «жертве воздержания» совершенно новое толкование.

Первым из двух названных учений является учение Альфреда Маршалла.

Проф. Маршалл усматривает основные причины процента на капитал в двух обстоятельствах, который он обозначает терминами «prospectiveness» и «productiveness» капитала. «Prospectiveness» заключается в том, что капитал приносит пользу только в будущем: для того, чтобы образовать капитал, люди действовать в расчете на будущее (men must act prospectively): они должны «ждать» и «сберегать», они должны «жертвовать настоящим во имя будущего»⁸²⁶. «Productiveness» обосновывается той производительной выгодой, которую приносит содействие капитала: благодаря содействию капитала производство становится легче и выгоднее⁸²⁶. Производительность капитала делает его предметом желаний (demand); но предложение его, вследствие жертвы, связанной с его «prospectiveness», стоит на столь низком уровне, что пользование им приобретает цену и делается источником прибыли⁸²⁶.

Все подробности вытекают затем из общего закона обмена, как специальный вид которого Маршалл и рассматривает проблему процента. По этому общему закону «нормальная» цена товаров устанавливается, в общем, на том уровне, на котором уравновешиваются спрос и издержки производства, причем Маршалл особенно подчеркивает координированность этих двух влияющих друг на друга факторов. Реальные издержки представляются как совокупность «усилий и жертв», которые надо взять на себя для производства блага. Издержки содержат в себе наряду с трудом «жертву» (sacrifice), сопряженную с «выжиданием», с отсрочкой потребления, неразрывно связанной со всяким образованием и применением капитала (putting off consumption, postponement of enjoyment) . Менее подходящим, вызывающим недоразумения является обозначение этой жертвы словом «воздержание», как это обыкновенно делалось более ранними экономистами: ведь наибольшее накопление капитала мы видим у очень богатых людей, которые, наверно, уже не накладывают на себя такого «воздержания»; правильнее считать, по примеру Маквейна, жертвой только отсрочку потребления, «выжидание» (waiting). Тем не менее это последнее все же представляет собою действительную жертву, которую надо принимать в расчет наряду с затраченным трудом.

Эта жертва должна, подобно труду, получать свое вознаграждение из цен товаров и притом по своей «marginal rate» (предельной ставке), т. е., вознаграждение должно быть достаточно велико для того, чтобы соответственно вознаградить и ту часть жертвы, которая приносится с наибольшей неохотой, с наибольшим нежеланием, но которую все же необходимо было принести для осуществления предложения. Этим вознаграждением является процент на капитал, который, таким образом, можно удачно объяснить, как вознаграждение за связанную с выжиданием жертву (reward of the sacrifice involved in the waiting). Правда, нашлись бы люди, которые сберегали бы капитал и без такого вознаграждения, как и нашлись бы люди, которые трудились бы без всякого вознаграждения, и многие части капитала, без сомнения, образовались бы и при низшей, чем господствующая, процентной ставке — однако из этого обстоятельства вытекает только то, что при соблюдении принципа, по которому цена должна соответственно вознаграждать и ту часть предложения, которая требует наибольших жертв, эти сберегатели получают вознаграждение, превышающее их более легкую жертву; это вознаграждение Маршалл называет «saver’s» или «waiter’s surplus»⁸²⁷. Но так как только очень немногие согласились бы делать значительные сбережения без вознаграждения, заключенного в проценте, то так же справедливо считать процент «reward of waiting» (вознаграждение за ожидание) (с. 259).

Обращаясь к социалистам, утверждающим, что ценность товаров зависит исключительно от количества труда, затраченного на их производство, Маршалл утверждает, что взгляд социалистов был бы верен тогда, и только тогда, если бы услуги, доставляемые капиталом, предлагались как «свободное благо», без жертв (с. 556); но этот взгляд не верен, если (и так как) отсрочка удовлетворений в общем требует жертвы от соответствующих лиц; откладывание удовлетворения на будущее означает «в общем» жертву со стороны того, кто откладывает (the postponement of gratitications involves in general a sacrifice on the part of him who postpones, p. 556.

Я думаю, что не сделаю ошибки, если буду рассматривать высказанную проф. Маршаллом точку зрения как осторожно формулированную и улучшенную по терминологии теорию воздержания. В основных мыслях она вполне аналогична с учением Сениора. Образование капитала требует со стороны капиталиста реальной, заключающейся в отсрочке потребления жертвы, которая наряду с трудом представляет собою самостоятельную составную часть издержек производства и должна поэтому найти себе в цене благ самостоятельное вознаграждение по тем (хотя и более тщательно формулированным Маршаллом) законам, по которым издержки вообще влияют на цену благ, и в их духе⁸²⁸.

Понятно, что при таких обстоятельствах мой взгляд на теорию процента проф. Маршалла не может существенно отличаться от того взгляда, который я высказал в одной из предыдущих глав настоящей книги по поводу теории воздержания вообще. Несмотря на то что я совершенно согласен с проф. Маршаллом в том, что как «prospectiveness», так и «productiveness» капитала как-то связаны с объяснением процента, я все же полагаю, что связывающее промежуточное звено объяснения он, подобно всем другим теоретикам воздержания, изображает в таком виде, что оно, с одной стороны, не соответствует фактам действительной жизни, а с другой — делает даже неизбежным конфликт с законами мышления.

Прежде всего, я считаю неправильным утверждение, будто бы отсрочка потребления, связанная с затратой труда на отдаленные по времени результаты, представляет собою самостоятельную жертву, которую нужно принимать в расчет наряду с трудом. Причины этого моего взгляда я изложил подробно уже выше⁸²⁹. Они, очевидно, недостаточно убедительны для проф. Маршалла, который, несмотря на полное с ними знакомство, все же остается при своем учении, в существенных чертах тождественном с теорией воздержания. Поэтому я сделаю попытку подкрепить приведенные мною раньше соображения еще некоторыми пояснительными; исходной точкой послужат для меня к тому же некоторые замечания, находящиеся в учении самого Маршалла.

Подобно Джевонсу⁸³³, и Маршалл включил в свое учение несколько замечаний психологического характера на тему об оценке будущих страданий и удовольствий. Природа человека такова, что большинство людей ценят будущее удовольствие, если бы даже его осуществление не подлежало никакому сомнению, не так высоко, как такое же настоящее; они ценят его, как будто «дисконтируя» его величину, причем размер этого дисконта для различных людей весьма различен и находится в связи с различной степенью терпения и самообладания, которою они располагают⁸³³. Поэтому настоящая ценность будущего удовольствия, а следовательно, и настоящая предельная полезность отдаленного по времени источника такового (the present marginal utility of a distant source of pleasure) меньше ценности такого же настоящего удовольствия и также ценности такого же будущего удовольствия в момент его фактического осуществления. Если, например, кто-либо, согласно со своим темпераментом, вообще дисконтирует будущие удовольствия по 10-процентной ставке, то он, считая грубо⁸³³, будет в данный момент определять числом 10 настоящую ценность удовольствия, которое от нас отделено годом и которое по истечении его будет обладать фактическою величиною в 11. Маршалл, как видно из многочисленных его замечаний, отождествляет психологический факт, что громадное большинство людей отдают настоящему удовлетворению потребностей предпочтение перед будущим, с тем фактом, на котором основывается его предположение, что выжидание представляет собою жертву⁸³³. Утверждение, что мы вообще отдаем настоящему удовольствию предпочтение перед таким же будущим, и утверждение, что выжидание будущих наслаждений, в общем, также является для нас жертвой, увеличивающей затраты на достижение таковых, в учении Маршалла являются только двумя различными способами выражения одного и того же психологического факта.

Однако в действительности это не различные способы выражения мыслей, а две различные точки зрения, и — что представляет интерес для нашего вопроса — две противоречивые, две несовместимые точки зрения, из которых одна верна, а другая неверна, но которые ни в коем случае не могут существовать вместе. Дело обстоит так.

Психологический факт, о правильном толковании которого идет речь, проявляет свое действие, между прочим, в том, что мы склонны жертвовать трудом или деньгами в различных размерах ради одинаковых результатов, различающихся только отдаленностью осуществления во времени; этот факт наблюдается постоянно в действительности и не подлежит никакому сомнению. Если, например, объективная величина ожидаемого результата равняется 10, то, если этот результат должен быть достигнут немедленно, мы будем склонны жертвовать для его приобретения трудом тех же размеров, т. е. величиною до 10, или же равноценной суммой денег, например, до 10 гульденов. Но если тот же результат, выраженный числом 10, отделен годом и если указанный нами психологический факт действует у нас, ввиду специальных условий, с силой, требующей 10-процентной нормы дисконта, то для достижения этого результата мы будем склонны жертвовать настоящим трудом, выраженным числом, незначительно превышающим 9 (точно 9,09), или же суммой денег, незначительно превышающею 9 гульденов (точно 9 гульденов 9 крон). Если же от того же результата нас отделяет пять лет, то наша готовность приобрести таковой путем настоящей жертвы труда или денег уже остановится на труде, выраженном приблизительно числом 6 (точно 6,21), или на сумме денег в 6 гульденов 21 крон⁸³⁴.

Этот факт, по поводу реальности которого я, как было замечено уже выше, не расхожусь во взглядах с Маршаллом⁸³⁵, сам по себе допускает два толкования. Одно толкование сводится к тому, что отдаленность во времени уменьшает в наших глазах величину ожидаемого результата; мы оцениваем будущую пользу только потому, что она будущая, ниже, чем если бы она была настоящей. Это толкование нашло себе выражение в упомянутых выше психологических замечаниях Маршалла об оценке будущих удовольствий. Настоящая ценность будущего удовольствия меньше 10; при отдаленности во времени в один год она равна приблизительно 9, при отдаленности в 5 лет приблизительно 6, а так как этот результат имеет для нас ценность не больше 9 или 6, то мы для достижения его не возьмем также на себя жертвы больше той, которая обозначается числами 9 и 6.

Ясно, как на ладони, что при таком толковании числа 9 и 6 должны обозначать и ограничивать собою не только величину части жертвы, состоящей из труда или денег, но и величину всей жертвы, которую мы вообще склонны взять на себя для достижения будущего наслаждения; другими словами, что при таком толковании нет места для прибавочной жертвы в виде «waiting», которая приносилась бы, помимо жертвы труда или денег, — ибо так же очевидно, что мы противоречили бы всем принципам экономической деятельности, если бы мы для достижения удовольствия, оцениваемого нами только в 9 или в 6, согласились взять на себя сумму жертв, которая, слагаясь из труда и «waiting» или из денег и «waiting», достигла величины, превышающей ценность самого результата, например, величины в 10.

Второе само по себе возможное толкование имеет в виду обратное, а именно признает жертву большей величины. Это толкование получает свое выражение в рассуждении Маршалла о существовании жертвы в виде «waiting», которая может быть приносима отдельно, наряду с трудом. Если отнестись критически к этому толкованию, то оно представится так: надежда на будущий результат, который, по истечении года или пяти лет, будет иметь ценность в 10, побуждает нас взять на себя состоящую из труда и выжидания сумму жертв, которые мы, принимая во внимание степень страдания, которое готовит нам выжидание и предполагаемую продолжительность этого выжидания, в совокупности оцениваем числом 10.

Я полагаю, опять ясно, как на ладони, что такое толкование положения вещей предполагает, будто надежда на будущее наслаждение, которое мы должны приобрести, влияет на наше настоящее решение в полном, неуменьшенном объеме предполагаемого наслаждения; если мы обозначим будущий результат в его неуменьшенном объеме числом 10, то мы, как с точки зрения разума, так и с точки зрения хозяйственного принципа, можем решиться принять на себя ради его достижения общую жертву величиною в 10. Теория воздержания подчеркивает эту точку зрения даже особенно выразительно. Она ведь учит, что ценность будущих производительных и потребительных результатов не может опуститься ниже (предположенного) числа 10 именно потому, что присоединение жертвы выжидания поднимает величину общих издержек до этой суммы, а при меньшей ценности результата производитель не считал бы себя достаточно вознагражденным за принесенную жертву — ход мыслей, который, как нельзя выразительнее, предполагает, что ценность будущего результата фигурирует в оценке производителя в неуменьшенном объеме, выраженном числом 10.

Другими словами, ясно, что мы можем допустить второе толкование только в том случае, если отвергнем первое. Мы можем допустить или, что отдаленность во времени уменьшает в нашей оценке пользу ожидаемого будущего результата, или же, что отдаленность во времени увеличивает собою жертвы, принимаемые в расчет при оценке, еще на величину «жертвы выжидания»: допускать же одновременно и то и другое, очевидно, невозможно. Допущение, будто в оценке производителя будущая польза уменьшается от 10 до 6, а жертва в то же время увеличивается благодаря присоединению жертвы выжидания от 6 до 10, причем производство все же будет приносить выгоду, — очевидно, представляет собою и хозяйственный и математический нонсенс⁸³⁶.

Раз, однако, приходится признать, что надо выбирать одно из двух толкований, которые соединил в своем учении проф. Маршалл, то выбор не может вообще возбуждать ни малейшего сомнения и, как я думаю, также для этого замечательного ученого, взгляды которого я вынужден здесь оспаривать. С одной стороны, факт, что люди, и в особенности беспечные люди, оценивают отдаленные удовольствия ниже, чем такие же удовольствия в настоящем, так резко бросается в глаза, что отрицать его невозможно; а с другой стороны, сомнения относительно существования самостоятельной жертвы воздержании или выжидания — которые я подробно рассмотрел в IX главе этого сочинения, — ввиду необходимости выбора, приобретут большее значение и в глазах тех, кто до сих пор не обращал на них внимания. Я полагаю, что при вторичном тщательном исследовании вряд ли можно будет, например, отказаться от взгляда, что непотребление не представляет собою еще страдания и что безуспешный труд не может представлять собою бесконечно большую жертву, т. е. жертву, слагающуюся из ограниченного количества труда и неограниченного, вечно длящегося выжидания, и т. п. Но возможно, что у кого-либо из моих читателей, особенно скептически настроенного, все же может остаться еще доля сомнения; я приведу поэтому еще следующие соображения.

Кто считает выжидание самостоятельной жертвой в смысле теории воздержания, тот должен прийти к заключению, что и беспечные люди, не думающие о будущем, вынуждены для достижения отдаленного — даже очень отдаленного — наслаждения приносить такую же жертву, как и для достижения наслаждения, желательного в данный момент; одинаковые суммы жертв будут состоять только из различных составных частей: в случае настоящего наслаждения из одного только труда, в случае же будущего наслаждения — из несколько меньшего количества труда и некоторой величины «waiting», пополняющей величину всей жертвы до того же уровня!

Нужно заметить еще следующее: не подлежит сомнению — в том числе, согласно взглядам самого Маршалла, — что рассматриваемое нами психическое явление распространяется не только на оценку будущих удовольствий, но и на оценку будущих страданий⁸³⁹. Положим, что кому-либо угрожает несчастье, которое, если немедленно не будут приняты соответственные меры, наступит через год и будет тогда обладать силой, выраженной числом 10. Не подлежит сомнению, что данное лицо, если оно дисконтирует будущие явления по 10-процентной норме, будет согласно для предотвращения несчастья взять на себя жертву труда, выражающуюся числом не больше 9. Я могу себе еще с грехом пополам представить, что, в случае какого-нибудь наслаждения в будущем, выжидание этого наслаждения может рассматриваться как жертва, увеличивающая общую жертву последовательно до 10. Но я никак не могу себе представить, какая жертва может заключаться в том, что я не в состоянии устранить угрожающее страдание в промежуточное время, когда я еще не ощущаю его. Какое мучительное страдание, выражающееся в «состоянии неудовлетворенных потребностей»⁸³⁹, может, например, заключаться в том, что у меня среди лета нет еще зимнего платья, изготовляемого только прялкой или ткацким станком или, например, что тридцатилетний человек, который в пятьдесят лет будет нуждаться в очках против дальнозоркости, должен еще в течении 20 лет «ждать» изготовления очков, для производства которых уже начались наиболее отдаленные подготовительные работы в горном деле, производстве машин и т. д.? Для беспристрастного наблюдателя, я думаю, дело ясно, как божий день: равновесие достигается не потому, что чашка весов, содержащая первоначально затраченную жертву труда, будет опускаться, благодаря мучительному выжиданию устранения совершенно не существующего несчастья до тех пор, пока она не достигнет полной пользы, выраженной числом 10, — равновесие обеих частей было установлено уже с самого начала, в единственно определяющий момент хозяйственной оценки и решения, таким образом, что оценка временно отдаленного грозящего страдания была понижена в перспективе, вследствие чего устранение этого несчастья считалось соответственно меньшей пользой и для уравновешения его считали достаточной жертву труда соответственно меньшей величины⁸³⁹.

Таким образом, теория воздержания принципиально ошибается в том, что она относит к неверной графе баланса те оказывающие вредное влияние на баланс нашего благосостояния разности, которые безусловно создаются отдаленностью времени; что там, где в действительности наблюдается минус пользы, она вместо этого отмечает большую жертву; что она, таким образом, из двух возможных взглядов на факты действительной жизни выбирает неверный. Однако проф. Маршалл — а с ним и все те ученые, которые хотят связать с теорией воздержания введенный со времени Рэ и Джевонса в науку психологический факт более низкой оценки будущих удовольствий и страданий⁸⁴⁰, — сверх того ошибается еще и в том, что он совершенно не замечает, что здесь приходится выбирать между двумя взглядами, которые ни в коем случае не могут ужиться вместе.

Таковы наиболее существенные — не все — причины, в силу которых я не могу признать удовлетворительным разрешение проблемы процента проф. Маршаллом. Я уже выше⁸⁴² обратил внимание на то что проф. Маршалл склонен приписывать очень малое значение различиям и несовершенствам способов выражения мыслей, а вместе с тем и очень широко толковать понятие варианта формы изложения. Но здесь, без сомнения, имеет место не только менее рекомендуемая форма изложения верной мысли: здесь речь идет о существенном и характерном звене логической цепи, которая должна содействовать объяснению процента на капитал. Проф. Маршалл сам считает это критическое звено весьма существенным; это видно из того, что, по его — на мой взгляд, ошибочному — мнению, все различие между его взглядами и взглядами социалистов сводится к тому, можно ли наряду с трудом постулировать еще самостоятельную жертву выжидания или нет⁸⁴².

Существенное различие существует также между взглядами проф. Маршалла и моими; это видно из того, что, на его взгляд, исчезновение психологического факта, проявляющегося в предпочтении настоящих благ будущим, повлекло бы за собою и исчезновение процента⁸⁴³, между тем как, на мой взгляд, в таком случае иссяк бы, так сказать, только один из нескольких источников явления процента; само же это явление продолжало бы существовать, хотя, правда, в более слабой степени, так как, помимо всякой пристрастной недооценки будущего, факт, что

более продолжительные пути производства являются вместе с тем и более производительными, должен был бы обеспечить за настоящим количеством благ, дающим возможность применения таких окольных путей, ценность, превышающую ценности будущих количеств благ⁸⁴⁵, и притом не только на один момент, а на промежутки, которые, даже будучи измеряемы по самому строгому масштабу, должны быть причисляемы к самым продолжительным, «вековым периодам»⁸⁴⁵.

В заключение я хочу еще заметить, что у Маршалла встречается еще группа замечаний, в которых специально и довольно выразительно подчеркивается отношение между процентом на капитал и употреблением капитала; если бы эти замечания были единственными на тему о проценте, то можно было бы, пожалуй, на основании их заключить, что проф. Маршалл усвоил себе и точку зрения, характерную для теории пользования⁸⁴⁷. Но, принимая во внимание, что Маршалл сомневается даже в том, имели ли наиболее решительные представители теории пользования в виду проповедывать свойственные последней взгляды со всей строгостью⁸⁴⁷, я тем более не вправе предположить, что Маршалл сам был склонен это делать; я должен поэтому скорее предположить, что употребление этих оборотов речи, характерных для теории пользования, обусловливается исключительно некоторой свободой и небрежностью изложения мыслей, которую Маршалл, кажется, разрешает себе и другим в области теории процента, несмотря на то что как раз в этой области неясности и двусмысленности в способе выражения вызвали уже столько ошибок и заблуждений, несмотря на то что тот же замечательный ученый в других случаях — и едва ли без основания — приписывает особенное значение ясности и меткости формулировок.

Наконец, как я уже заметил, следует отметить еще одну, относящуюся к самому последнему времени, интересную попытку дать старой теории воздержания новое толкование. Эта попытка, предпринятая американцем Карвером⁸⁴⁸, отличается большим остроумием и замечательной изобретательностью; однако она несостоятельна, как я полагаю, вследствие неверного взгляда на основной вопрос.

Его несколько искусственный, поясненный целым рядом геометрических диаграмм ход мыслей в свободной и краткой передаче приблизительно таков⁸⁴⁹: Карвер исходит из совершенно правильного положения, что большие количества настоящих благ сберегались бы собственниками для будущего и в том случае, если бы собственники не получали никаких процентов, и даже если бы им приходилось еще платить за хранение сберегаемого. Он отмечает также вполне правильно и пределы беспроцентных сбережений. Мудрый хозяин из настоящего запаса благ будет сберегать для будущего до тех пор, пока полезность (предельная полезность) последней из сбереженных частиц, например, последнего сбереженного гульдена, будет для будущего представляться такой же, какою является полезность последнего предназначенного для израсходования гульдена в настоящем. Если, например, кто-либо обладает имуществом в 100 000 гульденов, то, будучи мудрым хозяином, он, наверное, не предназначит для настоящего потребления всех 100 000 гульденов или хотя бы значительной части таковых, даже в том случае, если бы совершенно не было процента, потому что, поступи он таким образом, он удовлетворил бы в настоящем совершенно несущественные потребности роскоши, а зато в будущем он уже не имел бы возможности удовлетворять самые существенные потребности. Рассуждая правильно, он остановил бы свое настоящее потребление тогда, когда он — принимая во внимание и ожидаемые в будущем поступления благ — найдет, что предельная полезность последнего израсходованного гульдена равна будущей предельной полезности последнего сбереженного гульдена.

При этом нужно, однако, сделать весьма важную оговорку, которая выведена также Карвером в его диаграммах весьма удачно. Большинство людей, в зависимости от умственных способностей и темперамента, обыкновенно недооценивают будущих удовольствий и страданий, а следовательно, и будущей полезности благ. Так, например, беззаботный и расточительный человек будет в данный момент ценить ожидаемое через год наслаждение или полезность, которая в момент фактического осуществления выразится относительным числом 15, не выше 10. Так как на настоящие хозяйственные решения влияет, естественно, только настоящая оценка подлежащих выбору удовлетворений потребностей, то изложенное выше правило для пределов беспроцентных сбережений должно быть изменено в том отношении, что сбережение имеет место до тех пор, пока предельная полезность последнего из предназначенных для немедленного израсходования гульденов не будет равна настоящей оценке будущей предельной полезности последнего сбереженного гульдена. В нашем примере этот предел будет достигнут тогда, когда предельная полезность последнего истраченного гульдена будет равняться 10, а будущая предельная полезность последнего сбереженного гульдена 15, причем эти 15 в настоящей оценке приравниваются настоящей полезности в 10.

Для того чтобы лучше осветить нововведение Карвера, я в этом месте должен констатировать следующее. Все представители теории воздержания до Карвера открыто или молчаливо приводят в связь жертву воздержания именно с этой последней разницей⁸⁵⁰. Предпочтение, отдаваемое настоящим наслаждениям, в их глазах представляет собою главную причину, почему воздержание от немедленного потребления или выжидание их вообще является «жертвою». Чем больше это предпочтение — смотри знаменитую шкалу от индейских племен, продающих за некоторое количество «огненной воды» земли своих предков, до трезвых и предусмотрительных образованных классов культурных наций, — тем большие препятствия оно ставит сбережению и образованию капитала; эти препятствия могут быть преодолеваемы только тогда (и по мере того), когда «жертва», сопряженная с их преодолением, будет надлежащим образом вознаграждаться процентом. Отсюда и размер процента ставится в зависимость от интенсивности указанного предпочтения. В более ранней теории воздержания действительной и движущей силой является, таким образом, та величина, которая в нашем — нарочно резко подобранном — примере изображается разностью 15—10, т. е. действительной величиной будущей полезности за вычетом ее более низкой настоящей полезности.

Затем Карвер переходит в совершенно иную колею. Он, как уже было замечено выше, признает и выразительно подчеркивает существование означенного психологического факта. Но сущность воздержания, требующего вознаграждения, он усматривает не в этом факте, а в совершенно ином. До тех пор пока вследствие сбережения настоящие блага, перенесенные в будущее, имеют в настоящем полезность, превышающую уже сейчас полезность сбереженных благ в случае их немедленного потребления, до тех пор сбережение вообще не сопряжено ни с какой действительной жертвой. Эта часть образования капитала совершается «без издержек» и не требует поэтому никакого процента как вознаграждения за жертву (с. 49). Действительная жертва начинается только тогда, когда сбережение распространяется или должно распространяться за этот предел. Если в нашем примере должно быть изъято из настоящего потребления и предоставлено будущему еще большее количество благ, то это может иметь место только тогда, когда удовлетворение потребностей в настоящем остановится на таких потребностях, которые имеют значение, превышающее число 10, так что, например, не будет удовлетворяться еще и ряд потребностей, значение которых лежит между 10 и 11. Но если эти изъятые из настоящего удовлетворения потребностей блага присоединятся к запасу, предназначенному для покрытия потребностей будущего, который благодаря предшествовавшему сбережению «без издержек» доходил по настоящей оценке до удовлетворения потребностей, означенных числом 10, то, конечно, всякий новый прирост этого запаса может быть обращен только на удовлетворение еще менее важных потребностей, например, на удовлетворение ряда потребностей, значение которых лежит между числами 10 и 9. Продолжение сбережения имело бы своим последствием то, что ряд благ, которые при немедленном применении имели бы предельную полезность от 10 до 11, в будущем будут иметь только предельную полезность, по настоящей оценке лежащую между 10 и 9, следовательно, меньшую. Разность представляет собою чистую потерю, причиненную сбережением, действительную жертву, причиненную воздержанием от немедленного потребления, которая не может и не будет приноситься, если не будет соответственно вознаграждаться; этим вознаграждением и является процент на капитал. «Потеря субъективной ценности, наблюдаемая в последних частях сбережения, должна покрываться приростом количества объективных благ, т. е. процентом»⁸⁵¹.

Если бы потребности производства вполне удовлетворялись уже тем ничтожным количеством капитала, которое может быть образовано уже частью сбережений, не требующей жертв, то процента на капитал вообще не существовало бы (с. 49). Если же требуется больше капитала, т. е. если при постепенном использовании всех прибыльных условий применения капитала может быть применен капитал, превышающий сбереженный без всяких издержек, причем доход на капитал к нулю не сводится («if more is needed — i. e. if more can be used, and still afford profit at the margin»⁸⁵²), то должен появиться процент, ибо для дальнейшего сбережения кто-нибудь должен взять на себя вышеназванную жертву субъективной ценности сбереженного, требующую вознаграждения. Величину же процента определяет «the marginal sacrifice of saving», т. е. величина жертвы при последней, самой дорогой (соединенной с наибольшей потерей субъективной ценности) части сбережения, необходимой еще для потребностей производства (с. 53).

Нетрудно заметить, что сущность жертвы воздержания, требующей вознаграждения процентом, в действительности объясняется Карвером иначе, чем остальными теоретиками воздержания. Последние подчеркивают то, что люди по своей природе тяготятся отсрочкой наслаждений; Карвер же выводит жертву не из отсрочки наслаждения как таковой, а из условно с нею связанного дальнейшего обстоятельства, что, благодаря склонности к сбережениям, так изменяется соотношение потребностей и их удовлетворений, что одинаковое количество благ обладает в будущем меньшей предельной полезностью и ценностью, чем в настоящем. Сущность жертвы у Карвера заключается не в том, что наслаждение наступает позже, а в том, что оно меньше, чем конкурирующее с ним настоящее наслаждение. Различие это можно наглядно осветить и на числах нашего примера. Между тем как интенсивность первого момента, как мы уже заметили, выразилась бы в нашем примере разностью 15—10, т. е. разностью между истинной величиною будущего наслаждения и настоящей его оценкой, величина жертвы воздержания у Карвера измеряется совершенно другими причинами обусловливаемой разностью 11—9, т. е. разностью между последней реализируемой в настоящем полезностью и настоящей оценкой последней реализуемой в будущем полезности.

Нетрудно, однако, заметить и то, что Карвер по недоразумению принял за причину процента явление, представляющее собою исключительно следствие такового. Все факты, на которые ссылается Карвер, совершенно верны, равно как и его рассуждение об уменьшении предельной полезности⁸⁵³, для того случая, если будущий период снабдит средствами удовлетворения потребностей лучше, чем настоящий. Карвер только смешивает причину и следствие. Процент вообще появляется не потому, что будущий период лучше снабжен соответствующими средствами удовлетворения потребностей — и возрастает не в соответствии с этим лучшим снабжением, — а как раз наоборот: процент должен уже фактически существовать для того, чтобы существовал экономический мотив для лучшего снабжения будущего; и чем больше процент, тем больше может и будет расти это более интенсивное снабжение будущего. Если (и так как) процент равняется 5%, то есть разумные основания для того, чтобы увеличить средства будущего настолько, дабы 105 единиц блага следующего года обладали той же полезностью, что и 100 единиц блага в настоящем: если (и так как) процент будет равняться 20, то можно будет увеличить средства будущего еще больше, а именно настолько, чтобы 120 единиц блага следующего года обладали той же полезностью, что и 100 единиц блага в настоящем (причем все определяется на основании настоящей оценки), и т. д.

Напротив, в возникновении процента очевидно и несомненно принимает участие другой указанный психологический момент, в котором усматривают сущность жертвы воздержания все остальные теоретики воздержания. Если люди предпочитают немедленное потребление будущему удовлетворению потребностей настолько, что в настоящей оценке они приравнивают будущее потребление, выраженное числом 15, только настоящему потреблению, выраженному числом 10, то такое положение может, конечно, сделаться истинной причиной того, что продукты, произведенные для будущего, приобретут и сохранят ценность, превышающую сделанные на них издержки. При таком положении производители не могут согласиться для приобретения продукта, который в свое время будет обладать ценностью в 15, но который в настоящее время оценивается только в 10, делать издержки, превышающие 10. Но производство по истечении года дает уже продукт ценностью в 15; соответствующие же издержки производства равны 10, откуда излишек ценности или процент в 5 появляется уже сам по себе. Надо заметить, что этот излишек ценности появляется и в том случае, если еще не понадобилась жертва воздержания Карвера, т. е. в том случае, если для будущего будет оставлено столько средств, что единица благ в настоящей оценке будет иметь одинаковую предельную полезность в 10 как в настоящем, так и в будущем.

И устранение этого излишка ценности посредством конкуренции при данных условиях, очевидно, было бы невозможным благодаря той же причине, которая вызвала его появление, причем можно было бы обойтись и без жертвы воздержания Карвера. Если бы, например, вследствие временного наращивания производства, объективная ценность соответствующего продукта понизилась от 15 до 14, то, до тех пор, пока коэффициент недооценки будущего остается постоянным, ценность будущего блага, выраженная числом 14, в настоящей оценке была бы равна сумме, меньшей 10, т. е. приблизительно 9,3. Если, как мы предположили, удовлетворение текущих потребностей ограничено предельной полезностью в 10, то очевидно, что затрата средств на блага, обладающее ценностью только в 9,5, является неэкономной; прежде всего следовало бы отдавать предпочтение тому ряду настоящих потребностей, значение которых ниже 10, но выше 9,3, а не менее выгодной затрате средств ради будущего результата, благодаря чему оставалось бы меньше средств для будущего, уменьшалось бы производство отдаленных во времени благ и ценность их возрастала бы до тех пор, пока не установилось бы прежнее соотношение — объективная будущая ценность в 15, приравниваемая в настоящей оценке настоящей предельной полезности в 10, а также и прежний излишек ценности в 5. Раз этими действительно движущими силами процент уже создан, то действует также и его следствие, заключающееся в том, что люди будут оставлять для будущих целей несколько больше средств, чем если бы процента не было. Это обстоятельство и служит причиной отмеченного Карвером падения в настоящее время оцениваемой будущей предельной полезности единицы благ ниже настоящей предельной полезности, падения, которое, однако, отнюдь не равносильно падению действительной, временно только недооцененной предельной полезности. Однако все это есть целиком следствие явления процента. Возможно, что это явление будет затем оказывать второстепенное обратное действие на величину самого процента; однако следует обратить внимание на то что это обратное действие проявится в уменьшении процента, и роль действующей промежуточной причины при этом, без сомнения, выпадет на долю усиленного сбережения, а не на долю жертвы воздержания Карвера, которая должна была бы двигаться в прямо противоположном направлении: она должна была бы расти при более усиленном сбережении, обильно снабжающем средствами будущее и понижающем поэтому весьма значительно предельную полезность сбереженного!

Я дошел теперь до того пункта, который, как я думаю, дает мне возможность рельефнее всего осветить ошибку Карвера. Без сомнения, процент обусловливается недостатком капитала или — что одно и то же — недостатком средств удовлетворения потребностей, предназначенных для будущего. Карвер же доходит до того, что, наоборот, выводит процент из обилия этих средств удовлетворения потребностей, из своего рода обилия сбережений! Истинное место, которое занимают верно отмеченные Карвером факты в причинной цепи, лучше всего можно охарактеризовать следующим сравнением. Подобно тому, как обусловливаемый недостатком денег рост их ценности обыкновенно вызывает побочное течение, которое имеет тенденцию к ослаблению, поскольку высокая покупательная сила денег, как известно, вызывает чеканку значительного количества благородных металлов, которые раньше шли на украшения, посуду и т. д., и вызывает, таким образом, усиленное предложение денег, — точно так же процент, обусловливаемый недостатком капитала, фактом своего существования вызывает побочное течение, которое имеет тенденцию к ослаблению, поскольку существование процента дает повод к расширению сбережений за тот предел, на котором они остановились бы, если бы процент не существовал. Но подобно тому, как в изготовлении монет из золотых и серебряных вещей мы не должны и не вправе усматривать движущую причину возрастания ценности денег, точно так же мы не должны и не вправе усматривать главную силу, вызывающую явление процента и определяющую его величину, в большем сбережении, вызванном существованием процента, и в попутном понижении предельной полезности сбережений.

Поскольку, таким образом, в объяснении процента речь вообще идет о «воздержании», я считаю себя обязанным отдать предпочтение, хотя бы относительное, более ранней точке зрения теории воздержания перед новым толкованием Карвера. Первая имела, по крайней мере, в виду верное основное явление, которое в качестве первоначальной движущей силы в самом деле принимает участие при обосновании процента, хотя характер этого участия был понят и изложен теорией воздержания неверно. Карвер же, соблазнившись остроумной, но ошибочной комбинацией, попал на неверный путь: вместо действительной причины процента, он исследовал исключительно явление, его сопровождающее и им обусловливаемое⁸⁵⁴.

V

Что касается трудовой теории, то я в моей «Geschichte und Kritik» различал три существенно различных варианта. Первый из них, представителями которого в более раннее время были Джеймс Милль и Мак-Куллох, насколько мне известно, не нашел себе последователей в последнее время и может быть поэтому рассматриваем как отживший свой век⁸⁵⁵.

Второй, «французский» вариант, рассматривающий процент как вознаграждение за нравственный «труд сбережения», насколько я могу судить, не подкреплен никакими новыми силами, хотя в том довольно тесном кругу, в котором он вообще был признан, он своего значения еще не потерял.

Относительно третьего варианта, считающего процент своего рода трудовым доходом класса капиталистов, которым вверена общественная функция образования капитала и руководства производством, следует отметить как заслуживающее внимания явление новейшего времени, что Адольф Вагнер, которого я условно причислил к этой группе, заявил, что после некоторых первоначальных колебаний решил придерживаться трудовой теории, не только для оправдания, но и для теоретического объяснения процента лишь настолько, насколько это необходимо для совершенствования моей теории «в принципе удачной», но «нуждающейся в дополнении»; его замечания, напоминающие собою идеи трудовой теории, имели в виду только социально-политическое обсуждение процента, только вопрос о его справедливости. В собственно теоретическом вопросе проблемы процента Вагнер выразил свое согласие с самыми существенными чертами моей попытки объяснения процента⁸⁵⁶.

Между тем этот же вариант трудовой теории был принят и подробно обоснован Штольцманом⁸⁵⁷. Ввиду того, что теория Штольцмана отличается некоторыми оригинальными чертами и представляет собою к тому же самое тщательное и законченное изложение, какому вообще до сих пор подвергалась идея трудовой теории, она заслуживает более обстоятельного рассмотрения и оценки.

Отправной точкой Штольцмана является теория ценности. Он дает оригинально видоизмененную теорию ценности, им самим названную «теорией трудовых издержек» (Arbeitskostentheorie). Меновая ценность благ в общем определяется трудовыми издержками, но не количеством затраченного на продукты труда, как такового, как учат Рикардо и социалисты, не размерами соединенного с трудом страдания, как учат и учили некоторые другие теоретики; решающим является труд, «так как (и поскольку) он требует вознаграждения», «значит, собственно не труд, как таковой», а вознаграждение за труд (с. 335). А вознаграждение — и в этом заключается вторая основная предпосылка системы Штольцмана — определяется, как и все вообще распределение благ, социальным соотношением сил. Рабочий должен жить. Для всякого периода своего существования он нуждается в известном количестве средств пропитания (это слово здесь употреблено в самом широком смысле); это количество Штольцман называет его единицей пропитания (Nahrungseinheit). Этому понятию он приписывает чрезвычайно большое значение. Это понятие он считает необходимым соединяющим звеном между образованием и определением ценности благ. Исходя из довольно распространенного взгляда, что отдельные потребности несоизмеримы⁸⁵⁸, он полагает, что ценность благ не может поэтому выводиться из них или определяться на основании их, что «здесь, как вообще в науке, следует принять за ближайшую доступную нам единицу ценности всего человека со всеми его потребностями» (с. 264). Образование ценности происходит затем следующим образом. Прежде всего определяется социальным соотношением сил размер единицы пропитания, которую рабочий может приобрести. Последняя не представляет собою постоянной физиологической или же другим законом природы определяемой величины — она является результатом социальной борьбы, причем для вопроса, какое количество средств пропитания рабочий может приобрести, какого образа жизни он может добиться, имеют решающее значение не экономические условия, а соотношение сил. Из размеров получаемой в вознаграждение единицы пропитания вытекает затем меновая ценность отдельных продуктов по тому простому принципу, что продукт обладает всегда ценностью, равной стольким единицам пропитания, сколько соответствующих рабочих единиц (например рабочих дней) или же одинаковых частей рабочих единиц стоило его производство.

Штольцман развивает этот закон трудовых издержек прежде всего для воображаемого примитивного, первобытного типа экономики. Он предполагает, что социальная группа в 10 лиц добывает себе все необходимое для удовлетворения общих потребностей 10 человек, или 10 единиц пропитания, разделив между собою труд по одному общему хозяйственному плану. Каждый из — одинаково трудолюбивых и одинаково ловких — сотоварищей обращается к производству одного из 10 видов благ, из которых складывается все необходимое для удовлетворения общих потребностей, и каждый изготовляет, выполняя всю работу от начала до конца, в течение одного и того же времени по 10 экземпляров. При таких обстоятельствах — рассуждает Штольцман — между отдельными сотоварищами не может и не будет иметь места никакое другое распределение общего продукта, кроме того, что за полную единицу труда, которую каждый сотоварищ внес в производство, он и получает полную одинаковую единицу пропитания, состоящую из 10 благ, по одному из каждого вида; отдельные блага, созданные одинаковыми частями единицы труда и представляющие собою одинаковые части единицы пропитания, обменивались бы на одинаковых условиях, если бы вообще дело дошло до формального обмена. Почему это так? Потому что при изложенных обстоятельствах все десять сотоварищей одинаково сильны, потому что никто из них не подвергается «принуждению», потому что, напротив, каждый из них в состоянии, угрожая «уйти», воспрепятствовать всякой попытке своих сотоварищей — если бы дело дошло до этого — уделить ему меньшую единицу пропитания или же вознаградить изготовленные им блага в меньшем масштабе⁸⁵⁹.

Установленный, таким образом, для «первобытного типа» закон трудовых издержек Штольцман переносит затем на развитое народное хозяйство с некоторыми видоизменениями. Здесь распределение значительно сложнее, отчасти потому, что теперь нельзя уже так просто «образовать единицы пропитания из их составных частей», ибо между ними лежат сложные процессы обмена, отчасти же потому, что рабочие уже не являются единственными участниками, ибо наряду с ними выступают со своими притязаниями также капиталисты и землевладельцы. Но сущность процесса распределения остается та же. Штольцман несколько раз и вполне категорически отвергает взгляд, будто каждый из содействующих факторов производства принимает участие в продукте соответственно его содействию в деле создания продукта, будто при распределении продукта имеют решающее значение моменты производственно-технические или экономические, — да и вообще все его сочинение, недаром озаглавленное «Die soziale Kategorie», посвящено доказательству, что современное распределение благ определяется не чисто экономическими условиями, а, главным образом, социальными отношениями сил. «Исключительно сила — законы распределения — определяет величину участия в продукте» (с. 41). «Часть продукта, выпадающая на долю фактора природы, с точки зрения техники определяется совершенно иначе, чем с точки зрения социальных условий, и не соответствует в действительности предоставляемой части выручки» (с. 341 и след.). «Для определения этой части решающее значение имеет не то, что данный фактор совершает при содействии техническому производству продуктов, а какая доля выручки может и должна быть выдана человеку, владеющему этим фактором, за представление такового» (с. 338). Ценность общего продукта распределяется между собственниками трех факторов производства не на основании количественно определенного участия, принимаемого факторами производства, а на основании других принципов, а именно на основании социального соотношения сил» (с. 61).

Распределение это происходит следующим образом. Рабочий хочет получить свою «единицу пропитания рабочего» и нуждается в ней. Размеры ее зависят не от производительного действия труда, как учат другие теоретики, а, главным образом, от «современного соотношения сил социальных классов»: при определении размеров получаемого вознаграждения имеет решающее значение «обычный образ жизни рабочих, их сила, потребности и то уважение, которое в данное время оказывают им, как ближним, согласно взглядам на человеческое достоинство и требованиям этики и религии» (с. 334). Но и капиталист хочет жить. И он нуждается в «единице пропитания капиталиста» и хочет ее приобрести; размеры этой единицы, как и размеры единицы пропитания рабочего, определяются социальными условиями, действующими со стороны образования и соотношения сил, которыми являются, например, степень развития культуры, размеры обычных потребностей, образование класса капиталистов, его объединение в союзы, коалиции, синдикаты, а также и государственные учреждения и т. п. (с. 371 и след.). А при определении величины прибыли на капитал решающее значение имеют определяемые такими социальными соображениями потребности «последнего», самого мелкого капиталиста; другими словами, капитал должен приносить, в виде прибыли, такой процент, чтобы при среднем установившемся соотношении между собственным и одолженным капиталом соответствующая данному классу единица пропитания капиталиста доставалась и самому мелкому предпринимателю — капиталисту, стоящему при современных условиях собственности и производства на необходимом для обеспечения общественного производства крайнем рубеже капиталистического производства.

Таким образом определены элементы, из которых слагается в развитом народном хозяйстве меновая ценность продуктов. Меновая ценность товаров устанавливается на уровне, необходимом для того, чтобы труд, затраченный на производство, вознаграждался по завоеванной рабочими норме заработной платы, а содействие капитала — по норме прибыли, необходимой для покрытия единицы пропитания капиталиста. Землевладелец же является в роли «residual claimant»⁸⁶⁰; он получает в виде земельной ренты «следуемую ему и обусловленную правом собственности на землю долю, которая остается после вычета из общей ценности выручки первых двух определенных сумм» (с. 411).

Но в каком же смысле можно считать изложенную нами теорию ценности, считающую элементом, созидающим ценность, наряду с трудом и вознаграждением за труд, также и требующие вознаграждения услуги капитала, теорией трудовых издержек? В том, что функция капиталистов, вознаграждаемая процентом, считается видом труда. Так и поступает Штольцман: в конце своего систематического изложения он объявляет свой взгляд на прибыль как на «социально-необходимое вознаграждение социально-необходимых функций образования и применения капитала, «не новым», в сущности, совпадающим с той точкой зрения, которую мы выше назвали немецким вариантом трудовой теории. Штольцман сочувственно цитирует слова А. Вагнера, на основании которых «труд», которого стоят продукты, охватывает собою и необходимую деятельность частного капиталиста и частного предпринимателя, и открыто заявляет, что на этой точке зрения он хочет основать не только социально-политическое оправдание процента, как это делает А. Вагнер, но и действительное его объяснение⁸⁶². Но этого систематически необходимого заключения своей теории Штольцман кажется, вовсе не имел в виду во всем своем сочинении; у него есть выражения, в которых определяющие ценность трудовые издержки исчерпываются уплачиваемыми рабочим в более узком смысле квотами «единиц пропитания рабочих»⁸⁶². Я полагаю, однако, что истинный взгляд Штольцмана заключается не в этих — противоречащих его принципу — замечаниях, а в провозглашении выполнения функций капиталистов видом труда, требующим вознаграждения.

Я полагаю, что учение Штольцмана подлежит многочисленным возражениям. Я не буду подробно повторять всего того, что в соответствующем месте было уже сказано по поводу трудовых теорий вообще и что, конечно, относится к трудовой теории Штольцмана не менее, чем к другим, — я отмечу поэтому только некоторые из наиболее ярких недостатков, которые присущи формулировке трудовой теории Штольцмана в частности.

Прежде всего не выдерживает критики уже его теория ценности, служащая фундаментом всего его учения, — закон трудовых издержек. Штольцман пытается обосновать его как очевидную и, так сказать, единственно возможную основу образования ценности на примере «первобытного типа». Но при этом он делает интересную, благодаря сопровождающим ее обстоятельствам, ошибку. Дело в том, что он только что сам совершенно правильно упрекал Рикардо, который вывел свой отличный от его, Штольцмана, закон трудовых затрат, между прочим, из того же произвольно конструированного примера первобытного типа, в том, что тот упустил из вида, что соответствие между ценностью и количествами затраченного труда устанавливается только благодаря случайным условиям произвольно выбранного примера (с. 34 и след.). Но непосредственно за тем Штольцман впадает в совершенно ту же ошибку. В самом деле, своими тремя предположениями, что все сотоварищи первобытного типа одинаково трудолюбивы, одинаково ловки и работают в течение одного и того же периода производства⁸⁶⁴, он устранил в своем примере все те моменты, которые могли бы отклонить ценность продукта не только от соответствия трудовыми затратам Рикардо, но и от соответствия трудовым издержкам Штольцмана, приближая ее к «standard», заметно отличному от этих последних. И по этой же причине принцип распределения Штольцмана представляет собою только «случайное свойство этой особой гипотезы», а не общее теоретическое правило. Если бы Штольцман представил в своей гипотезе неодинаково ловких или неодинаково трудолюбивых сотоварищей, то он быстро и несомненно мог бы убедиться в том, что и при отсутствии принуждения не всегда можно достичь полных, одинаковых единиц пропитания рабочих, что значительная часть⁸⁶⁴ того, что Штольцман склонен приписать «силе», вытекает исключительно из экономической деятельности соответствующего фактора производства. Вполне ясно, что (и почему) угроза ленивого или неловкого рабочего «уйти» не «принудит» сотоварищей к уступке большей единицы пропитания в такой же степени, как такая же угроза ловкого и трудолюбивого рабочего!

Точно так же обстоит дело и с различной величиной промежутка времени, который проходит между затратою труда и получением плода, годного для потребления, и который нужно переждать. В первобытном типе Штольцмана соображения относительно данного промежутка времени, конечно, также не могут нарушить найденного Штольцманом принципа трудовых издержек, так как Штольцман предполагает, что для всех работ и для всех видов продуктов эти промежутки совершенно равны, а следовательно, взаимно компенсируются. Но Штольцман, очевидно, не может и не хочет предположить, что это равенство промежутков имеет место и в действительной жизни, и притом до того регулярно, что его можно было бы, не задумываясь, положить в основу вывода общих законов как типичное, нормальное явление; точно так же Штольцман не должен был без доказательств предполагать, что различие промежутков в тех случаях, когда оно фактически наблюдается, не имеет значения для образования ценности. А все же он это предполагает.

Он затрагивает этот вопрос на с. 303 своего сочинения, где он высказывает взгляд, что «предварительно затраченный» труд «по существу» равен труду «позже затраченному», что разница заключается «только» во времени и что (в его первобытном типе) «нельзя было обнаружить ее влияния на образование ценности и распределение». «Затрата» труда в том и другом случае одна и та же, и поэтому, при распределении продукта, предварительно затраченный труд должен быть приравнен позже затраченному. Время при образовании ценности и распределении может иметь значение лишь в качестве рабочего времени в том смысле, «что ценности, выпадающие на долю отдельных рабочих, будут составлять кратные или доли единиц пропитания, соответствующие продолжительности времени, в течение которого заняты отдельные рабочие», независимо от того, был ли этот труд затрачен предварительно или же позже. Я полагаю, что все это представляет собою просто противоречащее действительности допущение, напоминающее собою аналогичное, ничем не обоснованное отрицание влияния времени выжидания у Маркса⁸⁶⁶: как допущение Маркса, так и допущение Штольцмана представляют собою в одинаковой степени petitio principii по отношению к выставляемому ими принципу ценности⁸⁶⁶.

После того, что я сказал уже о трудовых теориях вообще, я здесь могу вторично уже не доказывать, как неестественен взгляд, которому отдал предпочтение Штольцман, взгляд, на основании которого очевидный доход на собственность считается вознаграждением за труд.

Совершенно очевидной ошибкой кажется мне, наконец, попытка Штольцмана приписывать «единице пропитания капиталистов» решающее или причинное значение в процессе образования ценности и распределения. Если существует хоть что-либо, что во всем своем объеме является не причиной, а следствием существования и величины процента на капитал, то это образ жизни капиталистов. Нет никакого минимума собственности, относительно которого можно было бы установить техническую или вообще социально-хозяйственную необходимость, в силу которой он должен был бы доставлять собственнику доход на капитал, достаточный для определенного образа жизни. Народное хозяйство нуждается в капитале; оно нуждается также, если (и поскольку) образование капитала совершается, главным образом, в частном хозяйстве, и в капиталистах, но оно отнюдь не нуждается в том, чтобы какое-нибудь лицо или же класс лиц вели известный образ жизни исключительно за счет прибыли на капитал. Кто обладает капиталом, недостаточным для того, чтобы на доход с него вести желаемый, свойственный данному классу образ жизни, тот отнюдь еще не обязан по необходимости выйти из своего класса (если не называть праздных капиталистов, живущих на свои ренты, особым «классом», но в таком случае, наверно, уже не существовало бы необходимой народнохозяйственной потребности в таком классе!) или же погибнуть как экономическое явление — он может приобрести то, чего еще не хватает для удовлетворения его потребностей, путем применения или усиления своей личной деятельности. Так поступает собственник небольшого капитала, который в то же время ищет дохода в качестве чиновника, врача или прислуги, так поступает также и предприниматель, который не ограничивается общим руководством своего предприятия, а участвует в деле личным трудом, выполняя фактически функции директора, заготовщика или простого рабочего, и, таким образом, добывает себе в своем собственном предприятии жалование или заработную плату.

Штольцман сам обратил внимание на целый ряд затруднений, которые встречаются для его учения о решающей единице пропитания последнего капиталиста: капиталисты, и притом как раз самые мелкие, представляют собою людей, которые могут и не жить на счет дохода на капитал; таковы, например, мелкие ремесленники, рабочие или чиновники; капиталист и предприниматель не тождественны; праздный капиталист, обладающий денежными суммами, не представляет собою социальной необходимости; если считать решающим лицом не капиталиста, обладающего денежными суммами, а предпринимателя, применяющего капитал производительно, то предприниматель опять-таки не всегда работает с собственным капиталом, так что капитал, являвшийся собственностью последнего предпринимателя, вовсе не совпадает с величиною капитала в последнем предприятии и т. п. Разбирая эти им самим отмеченные затруднения, Штольцман не умаляет также и их значения. У него прорывается признание, что в действительной жизни для его точки зрения «встречаются непреодолимые затруднения, что, в особенности, лежащее в основе его теории соотношение между вещественным и личным фактором производства, между капиталом и личным собственником такового — капиталистом, «или вовсе не существует или же является только весьма второстепенным и шатким» (с. 380). В частности, одно из встречающихся затруднений он объявляет «довольно серьезным», на первый взгляд даже «почти уничтожающим»; другое содержит в себе те же недостатки «еще в гораздо большей степени»; третье заставляет «почти отчаиваться» в правильности его точки зрения; четвертое делает таковую даже «нелепой» и т. п. Но, несмотря на все это, Штольцман все же полагает, что ему удастся провести свою теорию сквозь все эти нагромоздившиеся затруднения при помощи целой системы искусственных объяснений и смелых дедукций; однако я полагаю, что эти рассуждения могут удовлетворить только тех, кто относится к защищаемой Штольцманом точке зрения с таким же пристрастием, как и сам автор. Поэтому я считаю излишней обстоятельную критику деталей этих рассуждений и ограничусь следующими двумя замечаниями.

Во-первых, Штольцман вовсе не обратил внимания на одно затруднение, которое, по всей вероятности, могло бы ярче всего доказать ему несостоятельность его точки зрения. Оно заключается в том, что величина предпринимательских капиталов весьма различна не только в однородных предприятиях различных размеров, но и, по техническим причинам, в различных отраслях производства — например, в пушечном заводе несравненно больше, чем в ремесле, производящем на заказ, или торговле в разнос, — и что наименьший способный к конкуренции предпринимательский капитал⁸⁶⁷, имеющий по теории Штольцмана решающее значение для единицы пропитания капиталистов, необыкновенно мал для народного хозяйства. Портной, работающий в маленьком местечке на заказ, может, правда, еще успешно вести свое предприятие на основании — собственного или отчасти или целиком взятого взаем — предпринимательского капитала в 100 гульденов. И вот утверждают, что для нормы национальной прибыли или процента, например, для ее установления на 4 1/2% вместо 4%, имеет решающее значение то, что данный человек и ему подобные требуют в качестве процента на капитал в год 4 гульдена 50 крон, а не, например, только 4 гульденов для соответствующей его классу единице пропитания предпринимателя-капиталиста?!

Во избежание всех возможных возражений, я хочу привести еще одно замечание. Можно было бы усомниться в том, покрывается ли, по теории Штольцмана, единица пропитания предпринимателя-капиталиста исключительно прибылью на капитал, выпадающей на долю предпринимателя, в более тесном смысле или же следует принять при этом во внимание весь его предпринимательский доход; должен ли, по мнению Штольцмана, если, например, соответствующая данному классу единица пропитания равна 1000 гульденам, последний капиталист получив все 1000 гульденов специально только в виде прибыли на капитал, или же достаточно, если его общий предпринимательский доход достигает этой величины. Практически эта разница, весьма значительная для мелких и очень мелких предпринимателей, проявлялась бы в том, что та часть дохода, которую предприниматель зарабатывает, например, тем личным трудом, который могли бы доставлять получающее вознаграждение служащие и помощники, при втором взгляде принималась бы во внимание при покрытии единицы пропитания капиталистов, при первом же не принималась бы.

В своем заключительном формальном определении понятия «последнего капиталиста» Штольцман не разъясняет этого вопроса вполне определенно. Он определяет (с. 396) последнего капиталиста как «собственника капитального имущества, посредством которого он, при содействии ссудного капитала, занимаемого им всегда согласно данным условиям кредита, на основании собственного капитала и находящегося к последнему в более или менее определенном отношении, может открыть и вести успешно такое самое мелкое (самое невыгодное) предприятие, способное к существованию, при котором он, в качестве предпринимателя, может покрыть из ценности выручки производства, кроме восстановления капитала, с заработной платой включительно, еще и для данного времени установившееся социально-историческое минимальное содержание и процент на занятый им ссудной капитал». Однако и при таком определении можно еще задать вопрос, понимает ли Штольцман под «заработной платой», представляющей собою вычитываемую сумму, только заработную плату, выплачиваемую чужим рабочим, или также заработную плату самого предпринимателя, принимающего личное участие в производстве. Я полагаю, что весь характер учения Штольцмана требует здесь более узкого толкования слов «заработная плата», так что заработная плата самого предпринимателя должна быть рассматриваема не как часть непосредственно вычитываемых издержек, а уже как часть оставшейся, после вычета издержек, единицы пропитания капиталиста. Но какое бы из этих возможных толкований ни имел в виду Штольцман — каждое из них ведет его теории к очевидному крушению.

Если он не хотел включить личный заработок предпринимателя в социально-необходимую единицу пропитания последнего капиталиста, то это для нашего, наверно, уже не безосновательного или невозможного примера портного, работающего на заказ со 100 гульденами капитала и 4, даже 10 или 20 гульденами «прибыли на капитал», обозначало бы, что соответствующий классу самостоятельных мелких ремесленников образ жизни при нынешних условиях не требует больше 4, 10 или 20 гульденов в год; или же это означало бы — очевидно, вразрез с действительностью, — что те предприниматели, капиталы которых недостаточны для того, чтобы дать им полное, соответствующее их классу содержание посредством одной только чистой прибыли на капитал, без содействия действительного труда предпринимателя, вообще не могут существовать, другими словами, что и в сфере «самых мелких» предпринимателей народное хозяйство обнаруживает социально-необходимую потребность в предпринимателях-капиталистах, лично не принимающих участия в производстве.

Или же Штольцман хотел включить этот личный заработок в единицу пропитания, но рассматривает таковой не в качестве личного заработка, а также в качестве дохода на капитал, прибыли: в таком случае — как это ни абсурдно — он должен бы приписывать нашему портному, работающему на заказ, который, без сомнения, должен получить и получает от своего предприятия не меньше нескольких сот гульденов в год, «прибыль» в несколько сот процентов на его капитал в 100 гульденов, а вместе с тем представить эту абсурдную норму прибыли, как обусловленную условиями жизни последнего решающего капиталиста, преобладающей для всего народного хозяйства данного времени!

Или же, наконец, Штольцман хотел включить личный заработок в социально-необходимую единицу пропитания предпринимателя, но вместе с тем рассматривает его не как прибыль на капитал, а как заработную плату. Замечу, между прочим, что я склонен думать, будто Штольцман охотнее всего признал бы это последнее толкование, несмотря на то что в одном месте, и притом как раз в определении ex professo, он приводит замечание, которое как раз идет вразрез с этим толкованием⁸⁷⁰. Но если Штольцман имел в виду эту точку зрения, то он, очевидно, понял неверно суть всех своих доказательств и объяснений. Он ведь хочет из своей единицы пропитания капиталиста вывести норму прибыли на капитал. Если же в этой единице пропитания, помимо прибыли на капитал, заключается или может заключаться еще что-либо другое, а именно заработная плата, то единица пропитания капиталиста, если бы она была точно установлена и могла хоть что-нибудь определить, в лучшем случае могла бы только определить, сколько должен получить самый мелкий предприниматель-капиталист из двух различных источников, вместе взятых, но так как эти два источника могут сочетаться в самых различных отношениях, то доля прибыли на капитал в этой mixtura compositum⁸⁷⁰, а вместе с тем и самая суть проблемы все еще оставались бы совершенно невыясненными. При этом Штольцман даже не сделал попытки доказать — чего собственно и нельзя доказать, — что должно существовать какое-то социально-необходимое соотношение и между этими двумя источниками, что, таким образом, доля капиталистического источника должна представлять собою определенную, в силу социальной необходимости, величину, которая, в свою очередь, является определяющей для всего капиталистического рынка. Если бы Штольцман сделал такую попытку, то он — оставляя в стороне все остальное — должен был бы натолкнуться на факт, отмеченный мною уже в примере нашего портного, работающего на заказ, т. е. на факт, что как раз у самых мелких предпринимателей доля капитала в общем предпринимательском доходе является сравнительно ничтожной, настоящей quantite négligeable⁸⁷⁰, и тогда он не мог бы уже миновать того абсурдного вывода, что решающая роль в области капитала должна принадлежать изменениям в размерах не имеющей, очевидно, решающего значения quantité négligeable!

В заключение я не могу не заметить, что отдельные рассуждения Штольцмана нередко производят на меня приятное впечатление своею свежестью и оригинальностью и несомненно обнаруживают упорного исследователя; тем не менее его положительные теоретические выводы я, после всего сказанного, должен считать несостоятельными, и притом настолько, что им вряд ли предстоит играть важную роль в истории теорий процента на капитал.

VI

Нельзя назвать незначительным число тех теоретиков, которые еще в новейшее время — чисто или эклектически — признают мотивированную теорию производительности. Не думая дать исчерпывающего перечня, я назову из романских литератур Мориса Блока⁸⁷⁸ и Маффео Панталеони⁸⁷⁸, из англо-американской Фрэнсиса Уокера,⁸⁷⁸, из немецкой опять-таки Дитцеля, который при помощи своеобразного методологического эклектизма пытался объяснить одну часть явлений процента на основании теории эксплуатации, другую же на основании теории производительности⁸⁷⁸, затем Филипповича⁸⁷⁸, Диля⁸⁷⁸, Юлиуса Вольфа⁸⁷⁸, Визера⁸⁷⁸.

Большинство из этих исследований или остается в рамках, типичных для теории производительности, или же если и выходит из них, то не настолько, чтобы более обстоятельное изложение и критика не были сопряжены с обременительными для читателя повторениями уже известных ходов мыслей⁸⁷⁹. В особенном исследовании нуждается, на мой взгляд, только весьма своеобразная теория Визера.

Визер оказал науке большую услугу своими глубокими исследованиями общих отношений между ценностью средств производства и ценностью продуктов⁸⁸¹, а также своими необыкновенно ясными рассуждениями о том, что существует проблема экономического вменения (Zurechnung) долей общего продукта нескольким сотрудничающим факторам, отличная от физического вменения, причем эта проблема не может быть неразрешимой ни практически, ни теоретически⁸⁸¹. Несколько менее удачна его попытка положительного разрешения проблемы, в особенности же применение теории вменения (Zurechnungstheorie) к объяснению процента на капитал, главным образом, как я полагаю, потому, что он здесь не совсем остался верным своим теоретическим предположениям и перескочил в объяснении на такую точку зрения, которая сама по себе не годится для разрешения и притом противоречит другим предпосылкам теории вменения Визера.

В своей образцовой постановке проблемы вменения Визер выходит из того, что экономическое участие, принимаемое каждым из нескольких сотрудничающих факторов в производстве общего продукта (Визер называет его «производительным вкладом» — «produktiver Beitrag»), может быть определено и выделено, а также что из величины этой «вменяемой соответствующему фактору производства доли дохода выводится ценность средств производства, причем последнее совершается таким путем, что общая ценность (имеющего в смысле «предельного закона» решающее значение⁸⁸³) продукта распределяется между совокупностью средств производства, содействующих его изготовлению, причем доля ценности каждого отдельного фактора основывается на величине его «производительного вклада», сумма же всех производительных вкладов в точности исчерпывает ценность продукта»⁸⁸³.

О том, каким образом, по мнению Визера, определяется величина производительного вклада каждого отдельного фактора, нам здесь говорить нечего; как ни важен этот вопрос для других проблем, для решения, которое Визер пытается дать, в частности, проблеме процента, он не имеет никакого значения. Достаточно помнить, что, по Визеру, продукты создаются обыкновенно путем совместной деятельности земли, капитала и труда и что на счет каждого из этих трех факторов, следовательно и капитала, следует относить известную часть дохода за его производительный вклад. То обстоятельство, что из последнего получается чистый процент на капитал, зависит, по мнению Визера — на сей раз безусловно правильному, — не от того, больше ли производительный вклад капитала, чем вклад земли и труда, или же меньше, а исключительно от явлений, происходящих, так сказать, внутри доли дохода, достающейся капиталу. Происходит это следующим образом:

«Всякий капитал прежде всего дает непосредственно только валовой доход, т. е. такой доход, который получается путем уменьшения субстанции капитала»⁸⁸⁵. Условия, при которых этот валовой доход может сделаться источником чистого дохода, Визер формулирует таким образом, что в валовом доходе все потребленные части капитала восстановляются, причем сверх того должен еще получаться излишек. Что касается этого излишка и направленной на его производство «производительности капитала», то следует различать физический излишек и физическую производительность капитала, с одной стороны, и излишек ценности и ценностную производительность капитала — с другой. Кто хочет разрешить проблему процента на капитал, тот должен в конце концов доказать и объяснить ценностную производительность капитала. Однако для этого доказательства предварительное доказательство физической производительности капитала образует как бы переходную ступень⁸⁸⁵. Согласно с этим, Визер разделяет свое объяснение на две части: во-первых, он хочет доказать и объяснить физическую производительность капитала в том смысле, что «количество благ, составляющих валовой доход, больше количества изношенных капитальных благ», и, во-вторых, он хочет объяснить, что «ценность валового дохода больше ценности изношенного капитала».

Доказательству первого положения посвящено следующее рассуждение:

«Не подлежит сомнению, что общий доход трех факторов производства: земли, капитала и труда, вместе взятых, достаточен для того, чтобы восстановить изношенный капитал и дать чистый доход. Этот хозяйственный факт общеизвестен и нуждается в доказательстве так же мало, как, например, то, что существуют блага или же производство. Случается, правда, что то или другое производительное предприятие не удается и не покрывает сделанных затрат, что оно совсем не дает годных продуктов, но такие предприятия составляют исключения; правило же заключается в том, что получается чистый доход, даже весьма крупных размеров, так что не только можно содержать больше миллиарда людей, но и, кроме того, обращать постоянно излишки на увеличение капиталов. Вопрос, следовательно, может заключаться только в том, следует ли отнести часть этого несомненно существующего чистого дохода на счет фактора «капитал», — но и это не может быть предметом серьезного вопроса. Почему же капиталу не должна принадлежать такая часть? Раз мы поняли и согласились, что капитал представляет собою хозяйственный фактор производства, которому должна быть вменена известная доля производительного результата, то мы поняли также и согласились, что на счет его должна быть отнесена и часть чистого дохода, в котором овеществляется производительный результат. Неужели капитал всегда в состоянии произвести только несколько меньше стоимости своего собственного восстановления? Такое предположение было бы, очевидно, произвольным. Неужели он всегда в состоянии произвести как раз только то, что необходимо для его восстановления, как бы различны ни были результаты производства? Такое предположение было бы, очевидно, не менее произвольным. Отрицать чистый доход на капитал может только тот, кто вообще отрицает доход на таковой»⁸⁸⁶.

Здесь, как я думаю, Визер впал в первую ошибку. При помощи предположения, что путем вменения можно вообще непосредственно предоставлять фактору чистый доход или долю чистого дохода, Визер приписал операции вменения нечто такое, к чему она по своей природе не способна. Оставим обманчивые выражения и посмотрим сухо и трезво на суть дела. Что представляет собою — по мнению самого Визера — предмет и содержание вменения?

Это — распределение общего продукта между факторами, принимавшими участие в производстве, т. е. определение степени участия этих факторов в создании валового дохода. В таком смысле Визер трактовал проблему вменения несколько раз и совершенно определенно, в таком смысле он поясняет ее на примерах, взятых из действительной жизни, и в таком смысле следует ее понимать и в том случае, если желательно применение выставленного им правила для определения долей, подлежащих вменению⁸⁹⁰. Если Визер вменяет, например, ценность оловянного сосуда труду литейщика и материалу, из которого этот сосуд приготовляется⁸⁹⁰, если при определении доли дохода, принадлежащего земле, он считает отправной точкой общую ценность плодов земли⁸⁹⁰, если он полагает, что совокупность всех производительных вкладов в точности исчерпывает ценность общего дохода⁸⁹⁰, а ценность каждого отдельного фактора основывается на его производительном вкладе, то совершенно ясно, что предметом вменения является валовой доход от производства и что, в частности, на долю производительного вклада фактора «капитал» выпадает и может выпасть исключительно часть этого валового дохода, а не что-либо другое. Если, например, земледелец получает со своей земли общую выручку в 330 мер хлеба при вкладе рабочих и капитала, состоящего из семян, сельскохозяйственных орудий, средств удобрения, скота и т. д., то вменение должно определить, какой долей этих 330 мер земледелец обязан своей земле, какой — вкладу рабочих, какой — вкладу названного и притом отчасти изношенного сельскохозяйственного капитала. Если соображения, долженствующие разрешить этот вопрос, будут говорить в пользу того, что каждый из этих трех факторов принимал одинаковое участие в производстве данного продукта, то производительный вклад каждого из них определится 110 мерами, причем совершенно ясно, что сумма в 110 мер, отведенная вкладу капитала, представляет собою долю валового дохода. Найдется ли в этой доле валового дохода и доля чистого дохода, а также представляют ли собою доли валового дохода, отведенные земле и труду, с какой-нибудь точки зрения чистый доход или нет — это вопросы, не имеющие ничего общего с проблемой вменения, вопросы, для разрешения которых величина вменяемых долей валового дохода представляет собою, может быть, немаловажный или даже необыкновенно важный, но все же только один элемент, наряду с которым могут оказывать влияние и другие факты и соображения, не имеющие ничего общего с операцией вменения. Вменение в нашем примере кончается тем, что из общей выручки в 330 мер производитель обязан 110 мерами вкладу земли, 110 вкладу труда и 110 вкладу капитальных благ; больше же оно ничего не говорит.

Однако Визер все же еще надеется доказать, что уже в ходе вменения капиталу должно быть предоставлено участие в чистом доходе. Но — что особенно интересно и характерно — он мог перейти к своему доказательству только таким образом, что употребил — конечно, бессознательно — слова «чистый доход» двусмысленно, чем и был введен в заблуждение. «Не подлежит сомнению, — говорит он в вышецитированном месте, — что общий доход от трех факторов производства, земли, капитала и труда, вместе взятых, достаточен для того, чтобы восстановить изношенный капитал и дать чистый доход». Это верно и вполне понятно, ибо то, что в этих словах называется «чистым доходом», представляет собою излишек общей выручки от земли, капитала и труда над ценностью одного только изношенного капитала или, другими словами, излишек ценности дохода от трех факторов над ценностью одного из них. То же обстоятельство, что три фактора, вместе взятые, могут произвести больше ценности, чем ценность одного из них, не только вполне возможно, но и с точки зрения учения, в котором, как в учении Визера, ценность продукта принципиально совпадает с ценностью совокупности его факторов, вполне естественно: с точки зрения такого учения существование этого «чистого дохода» естественно в такой же степени и по той же причине, как естественно и то, что целое больше части или что, например, наполненный чем-либо ящик должен всегда иметь не только вес «брутто», но обязательно, сверх веса самого ящика, и «чистый вес».

При этом ясно, как на ладони, что причины, по которым при определении чистого дохода, получаемого в производстве, вычитается из валового дохода ценность изношенного капитала, но не вычитаются ценности потребленного пользования землей и потребленного труда, не имеют ничего общего с вопросом о вменении. Как известно, эти причины зависят исключительно от той точки зрения, с которой зритель смотрит на результат производства. С изменением этой точки зрения изменяется и отношение его к вопросу о вычете или невычете ценности двух других факторов производства. Так, например, предприниматель, покупающий и оплачивающий чужой труд, со своей индивидуально-хозяйственной точки зрения должен будет естественно вычесть из валового дохода и ценность потребленного труда⁸⁹¹. Если же стать на так называемую народнохозяйственную точку зрения — как это делает, например, Визер своим указанием на то что из упомянутых «чистых доходов самых крупных размеров» содержится больше миллиарда людей, — тогда опять этот вычет не должен иметь места. Но при этом, я думаю, совершенно ясно, что нет абсолютно ничего общего между вопросом о вменении, с одной стороны, и выбором одной из этих различных точек зрения и соответствующими им различными методами вычисления чистого дохода, с другой: какую часть валового дохода вменяют фактору «труд», это один вопрос, и притом вопрос вменения, следует ли затем вычесть из этого валового дохода основанную на таком отнесении ценность самого труда или нет, это вопрос другой, совершенно от него не зависимый и отличный.

Несмотря на это, Визер хочет использовать существование чистого дохода установленного выше происхождения и характера в качестве переходной ступени к объяснению того, что, в частности, капитал должен быть вменен чистый доход. Вопрос — говорит он в вышецитированном месте — может заключаться только в том, следует ли вменить часть этого несомненно существующего чистого дохода фактору «капитал», — но это не может быть предметом серьезного вопроса. В самом деле, «почему же капиталу не должна принадлежать такая часть?».

Ответ очень простой: потому, что то, что называют чистым доходом на капитал, вовсе не представляет собою «такого» чистого дохода, а величину, совсем иначе квалифицированную, существование которой обусловливается совершенно иными, гораздо более трудными условиями. Между тем как чистый доход от производства, с вышеизложенной точки зрения, существует уже тогда, когда весь валовой доход, производимый всеми тремя сотрудничающими факторами вместе, больше ценности изношенного капитала, — чистый доход на капитал получается только тогда, когда сама отдельная доля валового дохода, вмененная фактору «капитал», больше изношенного капитала. А осуществление первого соотношения, в силу полного различия между предположениями, абсолютно не допускает вывода — даже основанного на малейшей вероятности или аналогии, — что должно сбыться или сбудется и второе соотношение. Можно считать вполне несомненным и ясным, что три человека вместе в состоянии поднять больше, чем весит один из них; но из того, что три человека вместе в состоянии поднять еще «излишек веса» сверх веса одного из них, отнюдь еще не следует, что последний будет в состоянии один поднять, сверх своего собственного веса, еще излишек веса. Возможно, сможет; но тот, кто хочет это утверждать и к тому же еще объяснить, должен привести специальную причину, относящуюся к одному только этому лицу; однако эта причина ни в коем случае не может быть позаимствована из факта, что три человека вместе в состоянии поднять тяжесть, превышающую вес одного из своих сотоварищей!

Если же мы отбросим эту ложную переходную ступень, которой Визер соединяет объяснение чистого дохода в одном смысле с объяснением его в другом, то в его аргументации не останется ничего, на что могло бы еще опираться объяснение чистого дохода на капитал. Если на вопрос: «Неужели капитал всегда только в состоянии производить несколько меньше своего собственного восстановления?» — он дает ответ: «Такое предположение было бы, очевидно, произвольным», то он вполне прав. Но если он на второй вопрос: «Неужели он всегда в состоянии только производить то, что необходимо для его восстановления, как бы ни были различны результаты производства?», опять отвечает: «Такое предположение, очевидно, было бы не менее произвольным», то это уже не так несомненно. Ведь, я думаю, возможно, что — правда, в зависимости от степени удачи производства — доход на капитал будет отклоняться от величины изношенного капитала то в ту, то в другую сторону, причем все же может проявляться тенденция, что доход на капитал, в среднем, как раз только и будет покрывать изношенный капитал; такое предположение едва ли может казаться совершенно произвольным, в особенности в связи с учением, которое, как учение Визера, принципиально переносит ценность продукта на ценность его факторов производства. Однако, если даже допустить, что это предположение произвольно, то все же, на основании произвольности первых двух предположений, нельзя еще делать заключения, что третье предположение, по которому капитал всегда производит больше того, что необходимо для его восстановления, верно и справедливо или хотя бы объяснено. Если не подлежит никакому сомнению произвольность предположения, что человек всегда только в состоянии поднять меньше своего собственного веса, если не подлежит также сомнению произвольность предположения, что он в состоянии поднять как раз свой собственный вес, а не больше или меньше, — то до тех пор, пока не присоединится какая-либо другая, положительная причина, не менее произвольно предположение, что всякий человек в состоянии поднять больше своего собственного веса. Если из трех возможных правил нельзя доказать двух, то отсюда отнюдь еще не следует, что верно третье: ведь может же подлежать сомнению и существование известных правил вообще. А если мы в данном случае к тому же знаем, не из таких силлогизмов, а из другого источника познания, а именно из наблюдений, что часть дохода, которая должна быть отнесена на счет капитала, всегда превышает изношенный капитал, то для данного факта эти сами по себе уже неверные силлогизмы совершенно не представляют объяснения, какое призвана и обязана дать теория процента.

И в дальнейшем не происходит ничего подобного. Визер желает пояснить на конкретном примере свой общий закон и выбирает для этого пример машины, вытесняющей ручной труд. «Везде, где труд вытесняется капиталом, где, например, машина совершает работу, которую до того времени выполняли человеческие руки, капиталу, машине, нужно вменить, по крайней мере, доход, вменявшийся до ее введения труду. Доход же этот представлял собою чистый доход, следовательно, и капиталу должен быть вменен чистый доход»⁸⁹². Внимательному читателю я могу вторично и не указывать на то что единственной опорой этого силлогизма является то же двусмысленное употребление слов «чистый доход», в котором я только что упрекал Визера. Ложный вывод здесь бросается в глаза еще ярче. В самом деле, чистый доход в первом смысле — когда ценность самого труда не вычитывается даже из дохода на таковой — получается даже при самой невыгодной, самой неэкономной, не покрывающей трудовых издержек и приносящей, следовательно, предпринимателю убыток затрате труда, как, например, затрате, в которой потребляется труд ценностью в 100 гульденов, между тем как ценность обрабатываемого сырого материала увеличивается при этом только на 50 гульденов. Но кто, в духе заключения Визера, согласился бы сделать вывод, что капиталу, замещающему такой труд, в одинаковой или даже несколько большей степени, по необходимости должен быть вменен не только валовой доход, но и чистый, так как ему должен быть вменен, по крайней мере, тот же доход, который вменялся замещенному труду, который представляет собою «чистый доход»?

Затем Визер в более подробных рассуждениях, напоминающих собою рассуждения Тюнена⁸⁹⁵, пытается технически доказать, что капитал должен содействовать производству продукта, превышающего его собственную субстанцию, и наталкивается здесь на то же препятствие, на которое в свое время натолкнулся Тюнен. Дело в том, что капитал в буквальном смысле слова вовсе не воспроизводит самого себя и, сверх того, еще некоторый излишек. Он производит продукты другого рода, и эти продукты могут быть с ним сравниваемы только с точки зрения ценности. Лук и стрелы дают свой продукт не в луках и стрелах, а в убитой дичи; то же обстоятельство, что эта убитая дичь обладает большею ценностью, чем изношенные лук и стрелы, не представляет собою технического факта, при помощи которого можно было бы объяснить чистый доход на капитал, т. е. предмет проблемы процента, а представляет собою явление, составляющее предмет этой проблемы, т. е. сам подлежащий объяснению факт⁸⁹⁵. Визер хорошо видит это препятствие; он подчеркивает, что доход на лук и стрелы «представляет собою валовой доход в вещах другого рода, из которых они не восстанавливаются, с которыми они могут быть сравниваемы по ценности, но не по количеству»⁸⁹⁵. Но он хочет обойти это затруднение несколько неопределенным замечанием о «косвенной действенности капитала». «Раз приобретенное обладание стрелами, луком и сетями облегчает условия воспроизводства, хотя оно ему и не содействует: оно облегчает их путем необыкновенного увеличения валового дохода в виде дичи и рыбы, вследствие чего теперь остается свободным для производства капитала гораздо больше труда, чем прежде. Вот почему этим капитальным благам в конце концов и приходится вменить чистый доход совершенно так же, как если бы они непосредственно воспроизводили себя с излишком».

Я думаю, что известное сомнение может возникнуть уже по поводу того, достаточно ли прочна и полна эта «косвенная» зависимость для обоснования точного вменения. Можно было бы, в частности, сомневаться и в том, не нарушает ли включение среднего члена — личности рабочего — технической соизмеримости между продуктами, потребляемыми рабочим, и продуктами, которые он опять произведет, скорее, чем содействует таковой: ведь трудящийся хозяйственный субъект — исключая только случай рабства с точки зрения самого жестокого рабовладельца — представляет собою, с одной стороны, как фактор производства, безусловно, основную производительную силу, а с другой стороны, как потребитель, окончательный источник сбыта, цель и конечный пункт предварительного производства, так что его появление может обозначать скорее паузу в техническом процессе производства, скорее окончание предыдущего производства, выливающегося в потребление, и начало нового производства, чем продолжение одного и того же процесса производства.

Однако я не буду касаться этого щекотливого и трудного вопроса. Но если даже не обращать внимания на те многочисленные сомнения, на которые он наводит, то все же попытка объяснения Визера разбивается о вторую часть его программы, т. е. о ту, задачей которой является вывод ценностной производительности капитала из его физической производительности. Положим, что в действительности удалось доказать, что капиталу следует вменить такое физическое количество продуктов, которое превышает количество, представляемое самим изношенным капиталом, — тогда все же остается еще доказать и объяснить, что это большее количество продуктов должно также обладать и большей ценностью, чем капитал, из которого оно произошло. А это опять-таки совсем не очевидно само собою; напротив, это даже противоречит общим предположениям теории вменения Визера. Вся теория ценности и вменения Визера настаивает на том, что ценность благ зависит от соответствующей им (предельной) полезности. Это положение одинаково справедливо как для средств производства, так и для благ, предназначенных для потребления. Средства производства проявляют свою полезность в продуктах: поэтому полезность, доставляемая средствами производства, принципиально тождественна с полезностью, доставляемой их продуктами. А поэтому и средства производства, раз ценность их зависит от той же величины полезности, должны принципиально обладать тою же ценностью, что и относимый на их счет продукт; следовательно — если не примешивается какое-либо совершенно новое, специальное влияние, — возможность существования излишка ценности продукта над соответствующими ему средствами производства, т. е. ценностной производительности капитала, прямо-таки исключена.

Визер видит также и это препятствие, на которое я обратил внимание читателей уже при изложении более ранней теории производительности⁸⁹⁸, и представляет его выразительно, как себе, так и читателям. «Капитал, — говорит он, — получает свою ценность от своих плодов; если поэтому... из ценности этих плодов вычесть ценность изношенного капитала, то... в результате должен получиться нуль — всегда должно вычитываться столько, сколько составляет ценность плодов, которая и представляет собою масштаб для оценки величины вычета; следовательно, вычисление ценности не дает чистого дохода, процент на капитал не только не объяснен, его возможность даже исключена»⁸⁹⁸. Но Визер считает возможным «разрешить» эти «сомнения» при помощи тех данных, которые являются результатом его исследований о вменении. Его теория вменения будто бы дает ему право вменять капиталу не только валовой доход, но и физический чистый доход. «В валовом доходе капитал воспроизводит себя с физическим излишком, с чистым доходом; из этого следует, что ценность капитала не может считаться равной всей ценности валового дохода. Капитал при воспроизводстве представляет собою только часть своего собственного валового дохода, и поэтому он может заключать в себе только часть его ценности». Если ценность валового дохода равна 105 и если часть дохода в 5 соответствует плодам, которые можно потребить, не нарушая полного восстановления капитала, «то ценностью капитала можно считать только остаток в 100»⁸⁹⁸.

Против этого хода мыслей возможны, на мой взгляд, два возражения. Прежде всего можно, как это я уже пытался доказать выше, оспорить уже предпосылку, что законы вменения вообще ведут к вменению чистого физического дохода капиталу⁸⁹⁹. Но даже в том случае, если бы эта предпосылка была верна, то был бы неверен сделанный из нее вывод. Положим, что в действительности на капитал, состоящий из 100 единиц, следует отнести валовой доход в 105 однородных единиц, т. е. «чистый физический доход» в 5 единиц; тогда единственное правильное заключение, которое можно вывести из этого факта, согласно общему основному принципу о тождественности ценности средств производства и ценности продуктов, состояло бы в том, что ценность отдельной единицы не может быть одинаковой в обеих стадиях капитала и что 100 единиц предыдущей стадии должны обладать одинаковою ценностью с 105 единицами следующей стадии, например, стадии следующего года, причем, очевидно, сохранялась бы тождественность ценности капитала и ценности всего валового дохода на таковой.

Противоположного результата, а именно того, что ценность капитала определяется величиною меньшей, чем валовой доход на таковой, Визер достигает поэтому только при помощи другой логической ошибки, основанной на ложном диалектическом приеме. Он, повторяет здесь ошибку, приобретшую уже громадную известность в истории теории процента. Как некогда старые канонисты со своими тогдашними противниками⁹⁰¹, как в последнее время еще Книс⁹⁰¹, — Визер предполагает тождественность первоначального капитала с одинаковым числом одинаковых благ в следующем периоде. Он диалектически вводит эту фикцию. Предполагаемый — верно или неверно — факт, что капиталу вменяется большее количество продуктов, чем то, из которого он сам состоит, Визер выражает следующими неясными словами: «В валовом доходе капитал воспроизводит себя с физическим излишком»; из этой базы он постепенно выводит: «Капитал при воспроизводстве представляет собою только часть своего собственного валового дохода», и поэтому «он» (капитал) может заключать в себе только часть ценности валового дохода. Рассуждая правильно, Визер в первом предложении мог бы только сказать: «В валовом доходе капитал производит находящееся в нашем распоряжении в другое время и при других условиях одинаковое количество одинаковых благ и, сверх того, еще некоторый излишек таковых»; второе предложение, если бы оно было правильно, могло бы гласить только следующее: «Названное одинаковое количество представляет собою только часть валового дохода», и заключение могло бы только свестись к тому, что названное одинаковое количество может заключать в себе только часть ценности валового дохода. Одним словом, ясно и доказано, что 100 благ или единиц второй стадии капитала обладает меньшей ценностью, чем 105 единиц этой второй стадии; а так как первоначальный капитал в 100 единиц вовсе не тождествен со 100 единицами второй стадии, то мы не имеем также никакого права отнести к первоначальному капиталу это соотношение ценности и валового дохода.

В действительности, напротив, — как этого требуют и общие основы теории Визера, которым автор остался не вполне верным, — капитал обладает ценностью, равною ценности всего валового дохода на таковой, дохода, который, правда, может состоять из большего числа единиц. Каким образом, несмотря на эту первоначальную тождественность ценности, может еще получиться излишек ценности, представляющий собою источник процента на капитал, — в этом и заключается сущность проблемы процента, для которой, на мой взгляд, можно найти объяснение во влиянии отдаленности во времени на оценку благ или же в постепенном созревании будущих благ, первоначально обладающих меньшею ценностью, до полной ценности настоящих благ⁹⁰², проблемы, которая, однако, не найдет удовлетворительного объяснения в не соответствующем принципу предположении, что, в отличие от всех остальных благ, ценность капитала зависит только от той части полезности, появление которой должно быть ему вменено!

Как это ни странно, в дальнейшем ходе своих исследований и Визер доходит до признания положения, служащего центральной идеей моей теории процента, т. е. положения, что настоящие блага, как правило, обладают большею ценностью, чем будущие; но он ее признает не отправной точкой, а результатом показанной им связи, не причиной явления процента, а его следствием⁹⁰⁴. Однако, если я только грубо не ошибаюсь, эта мысль не может быть также выведена как следствие из взглядов Визера — она с ними прямо несовместима. Если капитал в 100 единиц дает через год валовой доход в 105 единиц, то в то же время невозможно, чтобы капитал, состоящий из 100 настоящих единиц, обладал ценностью, меньшей на 5%, чем валовой доход на таковой, состоящий из 105 единиц, и чтобы все-таки эти 100 настоящих единиц обладали такою же ценностью, как и 105 единиц, получаемых через год! Визер мог дойти до последнего — вполне правильного — взгляда⁹⁰⁴ только тем путем, что отказался здесь от недопустимой фикции о тождественности настоящего капитала с таким же количеством дохода на таковой; но в таком случае он, конечно, в предыдущих своих рассуждениях не должен был бы приводить такой фикции!

Выведенная с большой убедительностью и многими остроумными соображениями теория процента Визера представляет особенный интерес ввиду того, что она является оригинальной попыткой включения в совершенно новую, современную систему старых взглядов — сыгравшей уже столько разнообразных ролей «производительности капитала» и пользовавшейся в старину большим признанием фикции о тождественности первоначального капитала с «главной суммой», служащей в будущем для его «восстановления». Попытка, как я полагаю, неудачна. Старые и новые взгляды противоречат друг другу. Только благодаря диалектической изворотливости автора можно было — с грехом пополам — скрыть в решительных местах противоречие новых взглядов, установление которых составляет непреходящие заслуги Визера, со старыми; но внутренней связи между противоречивыми элементами создать было невозможно. То же обстоятельство, что потерпела крушение попытка восстановления теории производительности, предпринятая с таким запасом теоретических средств и сил, является, на мой взгляд, лучшим доказательством того, что путями, свойственными теории производительности, дойти до разрешения проблемы процента нельзя.

VII

Теория эксплуатации за исследуемый период играла важную роль в научной полемике. Спор был здесь даже особенно горячим и оживленным благодаря принятому им своеобразно личному характеру и даже некоторого рода драматическому напряжению. Изо всех социалистических авторов самое обширное влияние на единомышленников — может быть, благодаря несправедливой недооценке других, в особенности примечательного в научном отношении Родбертуса — несомненно, оказал Карл Маркс. Его сочинение как бы представляло собой официальные научные взгляды современного социализма. Оно поэтому основным объектом нападений и защиты: полемическая литература настоящей эпохи стала литературой о Марксе.

И это происходило при особенно интересных обстоятельствах. Маркс умер, не докончив своего сочинения о капитале. Однако еще не изданные части нашлись почти полностью в оставленной им рукописи. Они должны были, в особенности, разъяснить вопрос, который находился в центре нападений на теорию эксплуатации и который, по ожиданию обеих спорящих сторон, должен был решить, состоятельна ли — как ожидали одни — или не состоятельна — как это представлялось другим — система Маркса: каким образом согласуется наблюдаемая на опыте одинаковая норма прибыли на капитал с выведенными в первом томе сочинения Маркса законом ценности и теорией эксплуатации⁹⁰⁷. Но издание третьего тома, обсуждающего этот вопрос, затянулось еще на целых 11 лет после смерти Маркса, до 1894 г. Напряженный интерес, с которым ожидали, что скажет об этом самом щекотливом вопросе своего учения сам Маркс, нашел себе выражение в своего рода пророческой литературе, которая поставила себе целью вывести вероятный взгляд Маркса на вопрос о «средней норме прибыли» из выдвинутых им в первом томе его сочинения предпосылок. Эта пророческая литература заполняет собою десять лет от 1885 г. до 1894 г. и представляет целый ряд мелких и крупных работ⁹⁰⁷. Второй акт, а вместе с тем и кульминационный пункт драмы представляет собою относящееся к 1891 г. опубликование Энгельсом третьего, посмертного тома. А затем следует как бы третий акт, крайне оживленный литературный спор, предметом которого является критическая оценка этого третьего тома, его отношение к систематической исходной точке и дальнейшие перспективы марксизма, — спор, который едва ли так скоро закончится⁹⁰⁷.

Я здесь могу ограничиться одним только констатированием этих фактов, так как я уже раньше, в другом месте этого сочинения, выяснил их научное содержание и дал критическую оценку. При этом я высказал также открыто и взгляд, что великое испытание окажется безусловно неблагоприятным для учения о ценности и прибавочной ценности Маркса и что для него наступило уже начало конца.

Но рассматриваемый нами период породил и другую, странную теоретическую схему, о которой следует упомянуть в этой связи и который я в другом месте⁹⁰⁸ назвал «вульгарно-экономическим ростком социалистической теории эксплуатации». Наблюдается странное явление: разные выдающиеся теоретики несоциалистического направления, не признающие также предпосылок теории ценности социалистической теории эксплуатации, все же пришли к тому же общему взгляду на процент, хотя и отличающемуся от социалистической теории эксплуатации более мягкой, более сдержанной или же менее последовательной формой, но не отличающемуся от нее по существу.

Самые характерные высказывания этого рода принадлежат Дитцелю и Аексису. Дитцель высказывает мнение, что, «на его взгляд, теория эксплуатации в своей центральной идее неоспорима», и заявляет, что «получение процента представляет собою «историческую», коренящуюся в праве современного обмена категорию, а именно, такой вид дохода, сущность которого по справедливости «заслуживает упрека» в том, что при общественном порядке, вроде современного, она по необходимости должна противоречить принципу «suum cuique [каждому свое — лат. ]»⁹¹¹. Аексис высказывает взгляд, что нормальная прибыль на капитал «находится в связи» с хозяйственным соотношением сил, обусловленным обладанием капиталом и отсутствием такового. Источник прибыли рабовладельца ясно выступает наружу; то же можно сказать и в отношении «эксплуататора». При нормальных отношениях между предпринимателем и рабочим «такой эксплуатации», правда, не существует, но зато существует экономическая зависимость рабочего, которая несомненно влияет на распределение дохода от труда. Доля рабочего в доходе от производства обусловливается неблагоприятным для него обстоятельством, что он самостоятельно не может использовать своей рабочей силы, а вынужден, отказавшись от созидаемого ею продукта, продавать ее за более или менее достаточные средства существования⁹¹¹. И в другом случае Аексис поясняет этот свой взгляд на происхождение прибыли на капитал еще точнее тем, что «капиталистические продавцы, производитель сырья, фабрикант, крупный торговец, мелкий торговец получают прибыль от своих предприятий потому, что каждый из них продает дороже, чем покупает, и увеличивает, таким образом, себестоимость товара на известный процент. Только рабочий не в состоянии добиться подобной надбавки ценности, — ввиду своего неблагоприятного положения по отношению к капиталисту, он вынужден продавать свой труд за такую цену, которой он ему стоит сам, т. е. за необходимые средства существования. Если поэтому капиталисты, покупая, со своей стороны, товары по повышенной цене, и теряют часть того, что они могут нажить, становясь продавцами, путем надбавки к ценам, то эти надбавки остаются в полной силе по отношению к наемным рабочим как покупателям, и вызывают переход некоторой части ценности общего продукта к классу капиталистов»⁹¹¹.

Все эти высказывания несомненно обнаруживают взгляд, что прибыль на капитал — и притом заметим, не какая-нибудь чрезвычайная, приобретенная при особенно тягостных условиях часть ее, а обыкновенная, «нормальная» прибыль на капитал как таковая — вызывается тем давлением, которое производят имущие классы на неимущие, пользуясь своей более сильной позицией в борьбе цен, — т. е. в существенных чертах тот же взгляд, который и составляет содержание социалистической теории эксплуатации.

Для объективной характеристики этих высказываний нужно указать еще на два обстоятельства, которые, может быть, находятся в известной связи между собой: во-первых, на то что эти замечания высказаны походя, и притом в условиях, которые хотя и заставляли авторов высказать свой собственный взгляд на проблему процента, но не налагали на них необходимости дать связное обоснование своих взглядов, а именно при критическом разборе чужих (принадлежащих Марксу и автору настоящего сочинения) теорий процента; и, во-вторых, на то что эти замечания представляют собою пока только простое credo, выражение взглядов высказавших их авторов, причем для них не только не было дано законченного, теоретически выдерживающего критику обоснования, но даже не была сделана попытка дать таковое. Дитцель не обосновывает своего замечания ни одним словом, а краткие замечания, в которых Аексис высказывает свой взгляд, так неопределенны и оставляют центральное ядро проблемы в такой очевидной неясности⁹¹², что и сам автор вряд ли будет утверждать, будто они содержат в себе действительное, соответствующее теоретическим требованиям объяснение, хотя бы в самых общих чертах.

Ввиду того, что теоретическое обоснование, на которое обыкновенно опирались теории эксплуатации, т. е. социалистическая теория ценности и теория прибавочной ценности, во всяком случае, не кладутся рассматриваемыми нами авторами в основу их родственной теории процента, другого же выдерживающего критику обоснования они не дают, то я как историк мысли только должен констатировать факт, что такие взгляды фактически существуют, но существуют пока только как недоказанные, не представляющие, так сказать, никакой теории утверждения, причем только будущность покажет, последует ли серьезная попытка возвести эти взгляды в степень действительной, пытающейся их обосновать теории или же они замрут, как простой отзвук проявляющихся в настоящее время настроений, которые, однако, нельзя привести в связь с выдерживающими критику научными предпосылками⁹¹³.

VIII

Немало, наконец, и в новейшее время число и значение тех теоретиков, которые основывают свое объяснение процента на капитал эклектически, элементами различных теорий. Это, как я уже отметил выше⁹¹⁴, неудивительно. Едва ли можно еще сомневаться, и как раз в нашей области новейшие исследования показывают все яснее и яснее, что с явлением процента на капитал находится в причинной связи не одна только группа фактов; это относится в особенности к большей производительности капиталистического производства, с одной стороны, и к отсрочке во времени потребления благ, сопряженной со всякой затратой капитала — с другой. На каждом из этих моментов были основаны самостоятельные теории, и до тех пор, пока не будет найден или признан окончательный исход, который давал бы возможность постичь с одной общей точки зрения совместное действие всех этих разнородных частичных причин, осмотрительные авторы, не закрывающие глаз ни на какие факты действительности, особенно легко могли и могут поддаться соблазну эклектического сочетания элементов различных теорий.

Я уже выше⁹¹⁸ упомянул о Аориа, который соединил элементы теории воздержания с элементами теории эксплуатации. Диль соединяет своего рода мотивированную теорию производительности с соображениями и терминами теории пользования⁹¹⁸. Рассуждения, характерные обыкновенно для этой последней теории, можно наряду с рассуждениями, проповедующими и защищающими теорию воздержания, найти и у Сиджуика⁹¹⁸, причем я считаю весьма возможным, что рассуждения, носящие характер теории пользования, встречаются скорее случайно, между тем как настоящую точку зрения этого замечательного автора представляет собою только теория воздержания. Несколько расплывчатые рассуждения Нейрата хотя и не содержат в себе определенной центральной идеи, но зато обнаруживают частичное согласие с целым рядом традиционных способов объяснения⁹¹⁸.

Я полагаю, что не ошибусь, если причислю к эклектикам эрудированного и изобретательного автора «Progrès de la Science Economique depuis Adam Smith» — Мориса Блока. Будучи убежденным приверженцем полной оправданности процента, он не мог решиться отказаться ни от одного из тех взглядов, которые казались ему в одинаковой степени верными и оправдывающими процент. Я нахожу в его многочисленных рассуждениях на эту тему взгляды и теории производительности, и теории воздержания, и теории пользования⁹¹⁹.

И этого замечательного ученого отнюдь не устрашала мысль, что его могут причислить к эклектикам; об этом свидетельствует выразительная, являющаяся, по всей вероятности, как бы oratio pro domo апология эклектизма⁹²⁰.

Точка зрения Ш. Жида относится, на мой взгляд, отчасти к теории пользования, отчасти к теории ажио⁹²²; точка зрения Никольсона — также отчасти к теории ажио, отчасти же к теории воздержания⁹²². Да и вообще сочетание элементов теории воздержания и теории ажио встречается в последнее время довольно часто, как это я имел уже возможность указать во II и IV главах настоящего приложения.

Своеобразное положение среди авторов, склонных к эклектизму, занимает, наконец, Дитцель. Этот всегда остроумный, но не всегда хладнокровно рассуждающий автор оказался при обстоятельном разборе моей теории процента методологическим эклектиком в том смысле, что назвал различные ходкие теории процента, в особенности же теорию эксплуатации и теорию производительности, одну наряду с другой, правильными и применимыми, каждую для одной части явлений процента. Он высказывает взгляд, что «в области теорий процента для различных категорий социально-хозяйственных явлений следует приводить различные причины объяснения, в зависимости от различного экономического положения индивидов и отношений между ними. Если, например, наниматель рояля или жилого дома обладает капиталом, достаточным для покупки рояля или дома, но предпочитает применять его производительно или же оставлять в производстве, то процент, получаемый собственником дома или рояля, в действительности должен быть объяснен с точки зрения производительности капитала. Если же наниматель не обладает капиталом, достаточным для покупки нанимаемого им объекта, то процент должен быть объяснен с точки зрения эксплуатации нанимателя, и для объяснения процента применяется (неоспоримая в своей основе) теория эксплуатации»⁹²⁵. Наряду с этим, Дитцель защищает и теорию пользования⁹²⁵ и признает также, если я верно его понял, и за моей теорией процента значение для объяснения известной группы явлений процента, а именно процента в потребительском кредите⁹²⁵.

Как я это недавно уже подробно изложил в другом месте⁹²⁶, я считаю методологическую позицию Дитцеля крайне неудачной и совершенно не выдерживающей критики. Правда, против всякого эклектизма найдется что возразить. Но все же существует громадное различие, придумывают ли, как это обыкновенно делают эклектики, для объяснения явления одну теорию, в которой внешним образом сочетаются не имеющие никакой внутренней связи элементы различных теорий, или же для каждой группы случаев одного и того же явления принципиально разрабатывают и признают, как это делает Дитцель, особую, в корне отличную от других теорию. Если тот вид дохода, который экономисты обыкновенно называют процентом или рентой на капитал, в противоположность земельной ренте, заработной плате и предпринимательской прибыли, вообще обладает какою-либо характерной чертой, которая связывает между собою все относящиеся к нему случаи и отделяет его от других видов дохода, то эта характерная черта не может быть различна для каждого сюда относящегося случая, притом в корне различна или даже совершенно противоположна тому, что наблюдается в других случаях. Кто все-таки пытается вместе с Дитцелем объяснить случаи одного и того же общего явления на основании различных теорий, тот, во-первых, неизбежно придет к нелепым следствиям — кто, например, повторит за Дитцелем, что домовладелец, отдающий внаем одну и ту же роскошную квартиру в течение двух лет подряд за одну и ту же цену в 2000 гульденов, один раз директору банка, получающему 15 000 гульденов жалованья, а другой раз собственнику фабрики, получающему 15 000 гульденов ренты на имущество, обязан процентами, полученными в первый раз, эксплуатации, а во второй раз производительности капитала? — и, во-вторых, ему не избежать самых очевидных противоречий: ведь каждая из различных теорий содержит в себе предпосылки, которые надо признать даже в том случае, если желательно объяснить хоть один-единственный случай в духе этой теории, предпосылки, которые находятся в исключающем друг друга противоречии с предпосылками других теорий, которые, в свою очередь, нужно в то же время признать для того, чтобы можно было дать объяснение других случаев, как это полагает Дитцель. Неужели тот, кто считает верной центральную идею теории эксплуатации, может, наряду с этим, объяснить какой-либо случай получения процента в духе теории производительности и наоборот?!

Этих резких противоречий Дитцель, по всей вероятности, мог избежать только потому, что свое, как я полагаю, несколько поверхностно набросанное методологическое правило он выставил в роли критика, а не систематика, вследствие чего он мог не подвергать анализу практическое его применение.

IX

Таким образом мы видим, что и в настоящее время продолжают бороться между собою масса взглядов, и притом самых разнообразных. Окончательный исход этой борьбы еще не решен. Но борьба не ведется на одном и том же месте. На всем обширном поле борьбы мы видим немало несомненных удач, но немало и несомненных поражений. Одни взгляды, очевидно, распространяются и пускают глубокие корни, другие отступают и защищают неблагоприятные и оттесненные позиции, самые сильные опоры которых уже разрушились. Я позволю себе набросать картину современной стадии борьбы в том виде, в каком она мне рисуется.

Главную позицию в этой сильно разветвившейся борьбе занимает теория эксплуатации, с одной стороны, и различные благосклонные к проценту теории — с другой. Здесь, на мой взгляд, исход не подлежит больше сомнению: теория эксплуатации потерпела поражение. Ей по необходимости пришлось отказаться от своего основного принципа — теории ценности — и отступить на позицию, которую уже нельзя отстоять. Не подлежит сомнению, что в течение некоторого времени ее приверженцы еще будут продолжать борьбу, тем более что агитаторы отдельных партий не скоро откажутся от догмы эксплуатации; но наукой, я думаю, последняя вскоре будет раз навсегда отнесена к ряду окончательно пережитых заблуждений. А «вульгарно-экономический росток» теории эксплуатации, о котором мы упомянули выше, вряд ли будет обладать такой жизненной силой, чтобы вымирающее в корне учение могло ожидать от него обновляющего возрождения и плодотворного дальнейшего развития.

Но и борьба, которую вели между собою конкурирующие теории, «благосклонные к проценту» — если пользоваться этим кратким, хотя и не вполне подходящим для беспристрастных теорий названием, — осталась не без некоторых результатов. Я полагаю, что в настоящее время можно считать почти вполне установленным, что последними причинами явления процента являются известные факты из области производственной технологии, с одной стороны, и факт временной отсрочки потребления, с другой, — совершенно так же или, по крайней мере, приблизительно так же, как это установил проф. Маршалл своими популярными терминами «productiveness» и «prospectiveness» капитала. Те теории, которые не признают этих соображений или, по крайней мере, не принимают таковых во внимание в ходе своего объяснения, на мой взгляд, не имеют уже шансов на то чтобы обратное движение опять направило развитие в их ныне уже заброшенные русла. Это относится, как я полагаю, к некоторым видам «трудовых теорий», с одной стороны, и к чистым теориям производительности — с другой. В особенности эти последние, некогда занимавшие столь видное место в экономической теории, страдают, с нашей современной точки зрения, двумя кардинальными недостатками, которые отмечаются и признаются все чаще и чаще: во-первых, тем, что они логическим путем не могут достичь цели своего положительного объяснения из сделанных ими предпосылок без логических промахов, и, во-вторых, тем, что они совершенно упускают из вида добрую половину фактических причин явления процента. Весьма характерным симптомом безнадежного положения этих чистых теорий производительности является, на мой взгляд, то, что в последнее время аналитики стали — при этом даже, как я думаю, вразрез с фактическим положением вещей и с исторической верностью — совершенно отрицать существование таких чистых теорий производительности и приписывать их представителям другие взгляды, ближе подходящие к господствующим в настоящее время взглядам на нашу проблему⁹²⁷.

Жизнеспособные же теории в своем развитии, напротив, дружно стремятся к одной и той же цели, относительно которой в настоящее время уже немногие сомневаются в том, что она правильно выбрана, хотя бы только как конечный пункт для наших стремлений к познанию, и которая, несмотря на то что в настоящее время исследователи еще колеблются в выборе самого верного ведущего к ней пути, раньше или позже будет достигнута. Этой целью является объяснение, которое свяжет обе группы причин — производственно-технические и психологические, с отсрочкой потребления связанные факты, — таким образом, чтобы не только каждая часть объяснения, сама по себе, была существенно и логически безупречна, но чтобы и обе половины объяснения составляли одно, существенно и логически безупречное целое.

Среди различных конкурирующих между собою в стремлении к этой цели теорий надо отдать справедливость теории пользования, которая, верно и во всем своем объеме понимаемая, имеет в виду обе группы причин и, следовательно, достаточно полна; однако при выводе объяснения она наталкивается на веские существенные логические препятствия, которые, как кажется, в настоящее время отмечаются и признаются во все более и более обширных научных кругах.

Теория воздержания на выбранном ею пути объяснения также наталкивается на существенные логические затруднения, которые я старался выставить на предыдущих страницах еще рельефнее, чем раньше, и притом кажется, что прием, при помощи которого она хочет учесть «productiveness» наряду с — придающей ее объяснению характерный отпечаток — «prospectiveness», не приведет к удачному слиянию в одну, действительно цельную теорию.

Эклектики опять должны, конечно, бороться как со специальными недостатками, присущими каждой из сочетаемых ими теорий в отдельности, так и с сопротивлением разнородных элементов при слиянии их в одно гармоническое целое.

Со времен Рэ момент временной отсрочки потребления принимался во внимание в смысле, свободном от сомнительных примесей теории воздержания. Однако сам Рэ во второй части объяснения запутался в ошибках мышления и представления, свойственных теоретикам производительности. Джевонс более удачлив в этой второй части; менее удачно зато его отношение к «prospectiveness», напоминающее собою приемы теории воздержания, так что, во всяком случае, и у него нельзя найти логически связного сочетания аргументов.

Наконец, новейшая в ряду конкурирующих теорий процента, теория ажио, сделала попытку, которая, как бы мы ни относились к ее результатам, все же ясно и сознательно имела в виду искомую цель — связное, цельное объяснение явления процента из всех имеющих значение последних его причин.

Едва ли кто-либо будет сомневаться в том, что при выполнении своей задачи теория эта осталась верной первой части этой программы; характерным доказательством того, что она широко принимала во внимание как «productiveness», так и «prospectiveness», является то, что одни из ее приверженцев сопровождали или мотивировали свое согласие с ней замечанием, что она по существу является собственно теорией производительности, другие же — что она является собственно теорией воздержания⁹²⁸. И, может быть, еще характернее проявляется этот взгляд в известном упреке одного из самых выдающихся моих противников. Если проф. Маршалл упрекает меня в преувеличении различий взглядов моих предшественников по теории процента и если он для подтверждения этого упрека указывает на то что и во взглядах моих предшественников можно уже найти указание на одинаковое значение «productiveness» и «prospectiveness», то очевидно, что это одинаковое значение, не отрицается также и по отношению к моей теории ажио.

Выполнила ли теория ажио так же удачно или, по крайней мере, удачнее, чем ее соперники, и второй пункт своей программы, — это покажет дальнейший спор. Чем у ́же будет отграничиваться результатами предыдущих исследований и критики область, в которой должно заключаться и отыскиваться объяснение, ведущее к цели, тем тщательнее можно будет искать и внутри этих пределов. Направление мы более или менее знаем, или же, как выразился недавно Д. Б. Кларк в своей остроумной картине «будущего экономической теории», может быть, несколько оптимистически, но едва ли совершенно неправильно: «Explanations of interest that cannot be far from the truth have been offered»^930,930. Отныне вся задача будет заключаться в том, чтобы в этих пределах исследовать те различные пути, которые в настоящее время предлагаются конкурирующими еще теориями, шаг за шагом испытать, правильны ли они и ведут ли они неуклонно к искомой цели. Мы должны при этом быть еще требовательнее, еще строже, еще разборчивее, чем раньше, потому что мы теперь обладаем достаточным запасом предварительных сведений, и поэтому в настоящее время нас не должны удовлетворять уже только приблизительные, неточные указания этих путей. Однако, к каким бы окончательным результатам ни привело это будущее развитие, одно мне кажется несомненным уже теперь: раз проснувшийся критический дух не остановится ни на каком решении, которое не удовлетворяло бы самым строгим научным требованиям, и опасность, что он остановится когда-либо на одном из тех неглубоких quasi-решений, которые легко выразить в нескольких подходящих словах, но нельзя довести до конца последовательным мышлением, уже миновала, и миновала навсегда.

Приложение