И вот: несмотря на это, минувшей весной Secession поместил в каталоге среди имен «начинающей молодежи» (т. е. почти исключительно благонравных учеников наших корифеев: весенний Сецессион — пробный камень или первый бал этой молодежи) и имя Сезанна.
В последней зале ему была отведена стена, на которой и были повешены восемь его вещей (большой пейзаж, natures mortes, полные внутренней звучности, голова — большой строгой живописи). Но, очевидно, убоялись за целость этой стены: пять лучших картин (преимущественно портреты) были повешены в секретариате, куда, впрочем, любезно допускались все желающие, конечно, случайно узнавшие о новом способе выставлять «плохо нарисованные» вещи. Под сурдинку говорилось, что этот невольный Сецессион в вольном Сецессионе явился плодом бурных обсуждений. Но все-таки с Сезанном было поступлено благородно (мало ли куда еще его можно было усецессионить!), и он все же висел — и был повешен теми же руками, которые подписывали вышеупомянутый протест.
Значит, действительно было понято, что «так дальше нельзя». Берлинский Сецессион[101], когда-то ушедший из того же Мюнхенского Сецессиона, разойдясь во мнениях, и с тех пор постоянно беспокоящий мюнхенцев в их благополучии, уже несколько лет выставляет в умеренном количестве этих самых новых «французов». Cassirer[102] же дал года два назад большую выставку крупных и «крайних» из них. Все это, быть может, только временное заблуждение в искусстве, но двери перед ним запирать нельзя — таково мнение Берлина. Поневоле приходится не отставать и Мюнхену, которому нет-нет да и приснится опять тот же страшный кошмар: «падение Мюнхена как художественного центра». И кошмаром этим обязан Мюнхен тому же Берлину.
Пророчество, «что что-то должно произойти», оказалось тоже не ложным. Произошло совершенно выдающееся обстоятельство в баварской художественной жизни: на место умершего директора баварских галерей был приглашен правительством v. Tschudi[103], оставивший подобное же место в Берлине «по независящим обстоятельствам». Чуди приглашение принял и этим летом приехал сюда, чтобы немедленно взяться со своей спокойной железной энергией за казавшееся безнадежным дело наших музеев. Старая Пинакотека очистилась, как по волшебству, от ряда слабых вещей, а важные и крупные оказались висящими так, что вся их ценность и глубина бросается в глаза при первом взгляде. Что-то станется с Новой Пинакотекой?
Тот же тайный советник Чуди немедленно показал большой интерес к только что выросшему из взаимных усилий кружка русских и немецких художников Новому Художественному Обществу Мюнхена[104]. Благодаря активности этого интереса Neue Künstler-Vereinigung-München нашла серьезную поддержку с разных сторон и выступает здесь в конце ноября в галерее Бракля, откуда отправится в большое турне по Германии (об этом Обществе — как-нибудь впоследствии).
Одновременно началась организация на почве большого замысла, заимствованного у парижских «Independants»[105], но, к сожалению, переведенного не на свободный немецкий язык, а на филистерский. Это — «Deutscher Künstler-Verband» [Немецкий художественный салон (нем.).], намеренный устраивать выставки без жюри. К стыду мюнхенских художников, которые приняли участие в учредительных собраниях, прошли и внесены в устав статьи, не дающие права стать членами ни иностранцам, ни женщинам. (Интересная подробность: допускаются в члены иностранцы, родным языком которых является немецкий, напр. австрийцы, швейцарцы, — но не австрийцы-славяне и не швейцарцы-французы и т. д.!) Пока это Общество находится еще в периоде внутренней организации и внутренней борьбы. Надо надеяться, что оно отбросит мелочность и добьется своей цели, как кажется, уже случилось опять-таки в Берлине, где первая выставка подобного же общества, по-видимому, твердо намечена. Подобные же замыслы возникают и в других немецких городах.
Через рвы перекидываются мосты; здесь и там валы ровняются с землею. Стены колеблются.
Найдется ли подземная сила, которая, наверное, теперь готовится к нападению на врага из-за угла, которой удастся изгнание «новшеств» — и временное укрепление старых стен так, чтобы по совести можно было сказать: «Все благополучно»?
Или в самом деле скоро почувствуем вольный воздух? Ясный доступ в «Kunststadt München»?
Кроме международной выставки в Glaspalast'e, соединенной в этом году с Secession'ом (эта от времени до времени случающаяся встреча под одной кровлей «старого» и «нового» искусства — результат компромисса последнего с правительством), где многие смеются и немногие восхищаются большим холстом Hodler'a[106], чуть не единственным действительно серьезным и крупным произведением этой, по обыкновению, чрезмерно обильной числом картин выставки, — кроме этой выставки в помещении так называемой «Ausstellung München 1908» закрывается нынче специальная выставка восточноазиатского, преимущественно японского, искусства — Japan und Ostasien in der Kunst [Японское и восточноазиатское в искусстве (нем.)]. Покровитель ее, баварский принц Рупрехт, предоставил в ее распоряжение лично им собранные на Востоке многие удивительные по тонкости и глубине ксилографии, живопись и т. п. Берлинские, Кёльнский музеи и очень многие частные лица приняли участие своими коллекциями, занявшими до двадцати комнат: огромное количество ксилографий, начиная от примитивов, полихромированных рукою контурных гравюр, собрание крупной и мелкой скульптуры, живопись (Китай с XII в.), книги, художественная промышленность. Целая комната отведена ксилографии пейзажа, здесь рядом с чисто восточным даром соединять мельчайшие детали в один общий аккорд находятся пейзажи необыкновенной широты и отвлеченности в трактовании формы и красок, до корня подчиненных своеобразному, полному чисто художественного темперамента ритму. Как опять и опять делается многое, многое ясным в западном искусстве, когда видишь эти бесконечные по разнообразию, но подчиненные и соединенные в корне общим основным «звуком» произведения Востока! Нет на Западе этой общей «внутренней ноты». Да ведь и не могло бы быть, потому что мы ушли, по скрытой от нас причине, от внутреннего к внешнему; но, быть может, вовсе уже не так долго ждать, и в нас проснется этот странно смолкший внутренний звук, который, звуча по-западному в самой глубине, невольно проявит родственный Востоку элемент, как в самом корне всех народов, в самой сейчас неясной глубине глубин его души, пусть нам нынче не слышно, но все же звучит один общий звук — звук души человека.
Мюнхен, 3 октября 1909
* * *
Чтобы увидеть мюнхенскую толпу, не следует ходить на художественные выставки. Особенно в несезонное время, когда приезд путешественников падает до минимума. В это «мертвое время» обычная малочисленная публика выставок — художники, учащаяся молодежь (только не студенты-корпоранты), небольшая кучка действительных любителей и меценатов да редкие случайные посетители. Только за последние годы примкнула к этим группам незначительная часть мюнхенской элегантной публики, впрочем, по большей части — не местного происхождения. Этот новый элемент доставляет теперь значительный процент выставочных посетителей, и, что особенно интересно, посетителей, приносящих с собою внимательный интерес к искусству.
И все-таки пусты выставочные залы в несезонные месяцы.
Каково же было удивление мюнхенцев, когда в последнее воскресенье в течение трех часов на одной из выставок перебывало более 200 человек.
Случай этот произошел в «Moderne Galerie», отдавшей свой обширный нижний зал (выдержанный в очень простом, спокойном стиле) «Новому Художественному Обществу Мюнхена»[107], о котором я вскользь упомянул в первом моем письме. Всего —138 работ, считая графику и малочисленную скульптуру.
«Кто хочет доставить себе «наслаждение» совершенно особого рода, тому достаточно посетить "Moderne Galerie" Thannhauser'a в новом Arcopalais. Если он, потрясенный первым впечатлением, не обратится сейчас же в бегство, насколько хватит ног, то, смотря по темпераменту и вкусу, — он или начнет страшно браниться, или кататься по полу от смеха, или же — к сожалению, и такой случай возможен, — он остолбенеет от удивления и, ослабев от восторга, упадет в одно из стоящих в зале удобных плетеных кресел. Причиной такого необыкновенного возбуждения является основанная весной и выступающая здесь впервые — "Neue Künstler-Vereinigung-München"...» Так отзывается об этой выставке один из здешних критиков, поддерживаемый до сих пор всеми своими коллегами.
И вот, действительно, смотря по темпераменту, в разной степени и форме вырываются у публики выражения злобы, издевательства и обиды. Тычут пальцами в картины, употребляют самые энергичные и несалонные выражения и, как говорят, некоторые даже... плюются. Любезный и храбрый собственник выставочного помещения наслушался немало всяких «слов» и даже полуофициальных «замечаний» от «особ». Но он не теряет еще мужества и философски спрашивает: «Кто же мог ожидать чего-нибудь другого? Разве не то же самое было хотя бы на первой выставке van Gogh'a»[108]. Но тому же Thannhauser'у удалось услышать и единичные, но горячие поздравления и приветствия за «действительно серьезную и сильную выставку». С такими одобряющими словами обращались к нему люди и серьезного влияния, и крупного имени, хотя (преимущественно) в прямом отношении к искусству не стоящие. Но, разумеется, и среди обычной публики находится все же известное количество смотрящих долго и внимательно, даже с явным напряжением мысли, и приходящих для таких осмотров по несколько раз. И опять-таки я подчеркну, что сюда-то, главным образом, и относится элегантная часть публики, т. е. элемент не туземный. Это впечатление получается у многих. «Вот посмотрите, — говорил мне один тоже не туземный, но многие годы живущий здесь немец, известный скульптор и очень «беспокойный» человек, — вот посмотрите! Столько стало селиться в Мюнхене пришлых, — вся физиономия его меняется, хотя и медленно. — А вдруг возьмет Мюнхен да и проснется!»