Приложение № 1
Приложение № 1 (ср. примеч. 1 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Заглавие книги и оглавление в немецких изданиях (П).
О ДУХОВНОМ В ИСКУССТВЕ,
и особенно в живописи
Памяти Елизаветы Тихеевой[379]
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие к первому изданию
Предисловие ко второму изданию
А. Общее
I. Введение
II. Движение
III. Духовный поворот
IV. Пирамида
Б. Живопись
V. Действие краски
VI. Язык форм и красок
VII. Теория
VIII. Произведение искусства и художник
Заключение
Комментарии
В Приложениях даны варианты немецких и русских версий «О духовном в искусстве», отличающиеся от русского текста 1910 г. Перевод самого Кандинского приводится по материалам, подготовленным для издания Ангерта 1914 г. Перевод с немецкого сделан А. Лисовским по второму изданию Пипера (Über das Geistige in der Kunst insbesondere in der Malerei. München: R. Piper & Со, 1912), сверен с оригиналом и поправлен в случае необходимости. Названия глав приводятся в соответствии с немецкими изданиями Пипера. Кроме того, в Приложениях приводятся новые тексты, написанные Кандинским специально для русского издания Ангерта. Для облегчения ориентации читателя между изданием русской версии 1910 г. и Приложениями все они пронумерованы и указаны номера соответствующего примечания к нашему изданию русской версии 1910 г. В тех случаях, когда в Приложениях приводятся тексты по немецким изданиям, в примечаниях указываются их отличия от русской версии 1914 г. Наоборот, когда в Приложениях приводятся тексты по русской версии 1914 г., в примечаниях указываются их отличия от второго немецкого издания. В случае необходимости приводятся также «Небольшие изменения» для четвертого издания Пипера. Варианты и исправления, сделанные Кандинским для послереволюционного издания, не учитываются. В Приложениях использованы архивные материалы из Центра П. Гетти (№850910-850956) и Центра Ж. Помпиду.
Составление текстов, перевод и публикация архивных материалов Н.П. Подземской
Приложение № 2
Приложение № 2 (ср. примеч. 2 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Предисловие ко второму немецкому изданию Пипера.
Предисловие ко второму изданию
Эта небольшая книга была написана в 1910 году[380]. До выхода в свет в январе 1912 года первого издания я успел включить в него мои дальнейшие опыты. С тех пор прошло еще полгода, и мне сегодня открылся более свободный, более широкий горизонт[381]. После зрелого размышления я отказался от дополнений, так как они только неравномерно уточнили бы некоторые части[382]. Я решил присоединить этот новый материал к накопляемым уже в течение нескольких лет тщательным наблюдениям и опытам, которые со временем, возможно, составят естественное продолжение этой книги в качестве отдельных частей некоего «Учения о гармонии в живописи»[383]. Таким образом, построение данного сочинения во втором издании, которое должно было выйти в свет вскоре вслед за первым, осталось почти без изменений. Фрагментом дальнейшего развития (или дополнения) является моя статья «К вопросу о форме» в «Синем всаднике»[384].
Кандинский
Мюнхен, апрель 1912
Приложение № 3
Приложение № 3 (ср. примеч. 6 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст в немецких изданиях (П). Вторая его часть (начиная с середины третьего параграфа) приводится в переводе Кандинского для русского издания 1914 г. (А).
А. Общее
I. Введение
Большое, очень большое, меньшее или средней величины здание разделено на различные комнаты. Все стены комнат завешаны маленькими, большими, средними полотнами. Часто несколькими тысячами полотен. На них, путем применения красок, изображены куски «природы»[385]: животные, освещенные или в тени, пьющие воду, стоящие у воды, лежащие на траве; тут же распятие Христа, написанное не верующим в Него художником; цветы; человеческие фигуры — сидящие, стоящие, идущие, зачастую также нагие; много обнаженных женщин (часто данных в ракурсе сзади); яблоки и серебряные сосуды; портрет тайного советника Н.; вечернее солнце; дама в розовом; летящие утки; портрет баронессы X.; летящие гуси; дама в белом; телята в тени с ярко-желтыми солнечными бликами; портрет Его Превосходительства Y.; дама в зеленом. Все это тщательно напечатано в книге: имена художников, названия картин. Люди держат эти книги в руках и переходят от одного полотна к другому, перелистывают страницы, читают имена. Затем они уходят, оставаясь столь же бедными или столь же богатыми, и тотчас погружаются в свои интересы, ничего общего не имеющие с искусством. Зачем они были там? В каждой картине таинственным образом заключена целая жизнь со многими муками, сомнениями, часами вдохновения и света.
Куда направлена эта жизнь? К каким сферам взывает душа художника, в том случае, если и она участвовала в творчестве? Что она хочет возвестить? «Призвание художника — посылать свет в глубины человеческого сердца», — говорит Шуман. «Художник — это человек, который умеет все рисовать и писать красками,» — говорит Толстой[386].
Когда мы думаем о только что описанной выставке, то нам приходится выбрать второе из этих двух определений деятельности художника. На полотне с большим или меньшим уменьем, виртуозностью и блеском возникают предметы, которые находятся в более или менее грубом или тонком «живописном» взаимоотношении. Гармонизация целого на полотне является путем, ведущим к созданию произведения искусства[387]. И смотрят на него холодными глазами и полной безразличия душой. Знатоки удивляются «технике» (как удивляются хождению по канату), наслаждаются «живописью» (как наслаждаются паштетом).
Голодные души уходят голодными.
Огромная толпа плетется из залы в залу и находит картины «милыми» и «чудесными». Человек, одаренный силой слова, ничего не сказал человеку, и тот, кто мог бы услышать, не услыхал ничего.
Это уничтожение внутреннего звука, который есть жизнь краски, это расшвыривание сил художника в пустоте и есть «искусство для искусства»[388].
Художник ищет и находит[389] материальную награду за свое умение, находчивость и восприимчивость. Его целью делается удовлетворение тщеславия и жадности. И вместо углубленной общей работы художников создается борьба из-за этих наград. Поднимаются жалобы на чрезмерную конкуренцию и перепроизводство. Вражда, партийность, зависть, ненависть, интриги делаются плодами этого лишенного цели материалистического искусства[390].
Зритель спокойно поворачивается спиной к тому художнику, который в своем лишенном смысла искусстве не видит цели своей жизни, но стремится к высшим целям[391]. «Понимание»[392] есть только достижение зрителем точки зрения художника. Выше было сказано, что искусство есть дитя своего времени. Подобное искусство способно только к художественному повторению того, чем ясно наполнена атмосфера данного времени. Такое искусство, которое не носит в себе скрытых возможностей будущего, которое, значит, есть только дитя своего времени и никогда не поднимется до материнства будущего, есть кастрированное искусство. Его жизнь коротка, и смерть его наступает в тот момент, когда атмосфера, его создавшая, меняется.
Приложение № 4
Приложение № 4 (ср. примеч. 21 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст только в немецких изданиях (П), отсутствующий во всех русских вариантах (К и А).
II. Движение
Незримый Моисей сходит с горы, видит пляску вокруг золотого тельца. Но с собой он все же несет людям новую мудрость.
Его неслышную для масс речь все-таки прежде всех других слышит художник. Он сначала бессознательно и незаметно для самого себя следует зову. Уже в самом вопросе «как» скрыто зерно исцеления. Если это «Как» в общем и целом и остается бесплодным, то в самом «иначе», которое мы и сегодня еще называем «индивидуальностью» все же имеется возможность видеть в предмете не одно только исключительно материальное, но также и нечто менее телесное, чем предмет реалистического периода, который пытались воспроизводить как таковой и «таким, как он есть», «без фантазирования»[393].
Приложение № 5
Приложение № 5 (ср. примеч. 23 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П), переведенный и частично расширенный Кандинским в русских вариантах, подготовленных для издания Ангерта (А). Поскольку русский текст Кандинского сохранился не полностью, мы были вынуждены дополнить его переводами из немецкого издания. Чтобы не смешивать эти две различные версии, мы разделили Приложение на несколько частей, указывая в начале каждой из них, какому из вариантов — немецкому или русскому — мы следуем.
Приложение № 5а
Приложение № 5а. Текст в немецких изданиях (П).
III. Духовный поворот
Духовный треугольник подвигается медленно вперед и вверх[394]. В наше время одна из нижних наибольших секций достигает ступени первых лозунгов материалистического «Credo». В религиозном отношении обитатели этой секции носят различные имена. Они называются иудеями, католиками, протестантами и т. д. В действительности же они атеисты, что открыто признают некоторые из наиболее смелых или наиболее ограниченных из них. «Небеса» опустели. «Бог умер». Политически эти обитатели являются приверженцами народного представительства или республиканцами. Боязнь, отвращение и ненависть, которую они вчера чувствовали к этим политическим воззрениям, они сегодня переносят на анархию, которая им неизвестна; им знакомо только ее название, и оно вызывает в них ужас. Экономически эти люди являются социалистами. Они оттачивают меч справедливости, чтобы нанести смертельный удар гидре капитализма и отрубить этому злу голову.
Обитатели большой секции треугольника никогда самостоятельно не решали вопросов; их всегда тащили в повозке человечества жертвующие собою ближние, стоящие духовно выше их. Поэтому им ничего неизвестно о том, что значит тащить повозку, — они наблюдали это всегда с большого расстояния. Поэтому они думают, что тащить ее очень легко. Они верят в безупречные рецепты и в безошибочно действующие средства.
Следующая, более низкая, секция вслепую подтягивается упомянутой выше секцией на эту высоту. Но она все же еще крепко держится на старом месте, сопротивляется, опасаясь попасть в неизвестное, чтобы не оказаться обманутой.
Более высокие секции не только слепо атеистичны в отношении религии, но могут обосновать свое безбожие чужими словами, — например, недостойной ученого фразой Вирхова: «Вскрыл я множество трупов, а души при этом нигде не обнаружил»[395]. Политически они чаще бывают республиканцами; им знакомы различные парламентские обычаи: они читают политические передовицы в газетах. Экономически они являются социалистами различных нюансов и могут подкреплять свои «убеждения» многими цитатами (начиная от «Эммы» Швейцера, до «Железного закона» Лассаля, «Капитала» Маркса и еще многих других)[396].
В этих более высоких секциях постепенно являются и другие рубрики, которых не было в только что описанных: это наука и искусство, а также литература и музыка. В научном отношении эти люди — позитивисты. Они признают только то, что может быть взвешено и измерено. Остальное они считают той же вредной чепухой, какой они вчера считали «доказанные» сегодня теории.
В искусстве они натуралисты. Они признают и ценят личность, индивидуальность и темперамент художника, но только до известной границы, проведенной другими, и в эту границу поэтому непоколебимо верят.
Приложение № 5б
Приложение № 5б. Текст в русской версии 1914 г. (А), сохранившейся начиная с середины первой фразы, со слов «крепкого океанского парохода».
Несмотря на, по-видимому, большой порядок, надежность и непогрешимые принципы, в этих высших секциях все же можно найти скрытый страх, смятение, шаткость и неуверенность, как это бывает в головах пассажиров большого крепкого океанского парохода, когда в открытом море, при исчезающей в туманах твердой почве начинают громоздиться черные тучи и мрачный ветер творит из воды черные горы. А происходит это благодаря образованности. Здесь известно, что сегодня прославляемый ученый, политик, художник еще только вчера был высмеянным, недостойным серьезного взгляда карьеристом, обманщиком, мазилкой.
И, чем выше, тем виднее выступают своими острыми углами в духовном треугольнике страх и ненадежность[397].
Во-первых, там и здесь попадаются глаза, способные по-своему видеть, головы, которым не чужды сопоставления. Такими качествами одаренные люди спрашивают себя: если эта истина от третьего дня была отринута вчерашней, а вчерашняя в свою очередь сегодняшней — то не является ли при известных обстоятельствах возможным, что сегодняшняя истина будет отринута завтрашней. И наиболее смелые отвечают: «Это не может быть выключено из области возможностей».
Во-вторых, попадаются глаза, способные видеть то, что нынешней наукой «еще не объяснено». Подобными глазами одаренные люди спрашивают себя: будет ли в состоянии наука тем путем, по которому она уже давно привыкла двигаться, прийти к разрешению данных загадок? И если да, то найдутся ли достаточные основания для веры в правильность этого разрешения?
В этих же отделениях находятся и специалисты — ученые, которые помнят, как были приняты академиями теперь теми же академиями установленные факты. Здесь же находятся и теоретики искусства, пишущие полные значения и глубокомысленные книги об искусстве, которое вчера было делом вздорным. При помощи этих книг они убирают старые границы, через которые искусство давно перешагнуло, и водружают новые, которые призваны оставаться на этом новом месте непоколебимо на все времена. Отдаваясь этому занятию, они не замечают, что они строят свои границы не впереди искусства, а позади него; если они завтра это заметят, то они напишут новые книги и неспешно перенесут свои границы на новое место. И это занятие будет неизменно продолжаться до тех пор, пока люди не увидят, что внешний принцип искусства может быть верным только для прошлого и никогда для будущего. Принципиальная теория дальнейшего пути, лежащего в области нематериального, невозможна. Материально еще не существующее не может кристаллизоваться. Дух, ведущий в царство завтрашнего дня, может быть познан только чувством или интуитивным провидением скрытого закона будущей теории[398] (чему путем служит дарование художника). Теория же дедуктивная есть фонарь, которым освещаются кристаллизованные вчерашнего дня и за вчерашним днем лежащие формы (см. об этом подробнее в главе VII, Теория).
Поднимаясь еще выше, мы встречаемся с еще большим смятением, в большом, крепко, по всем архитектурно-механическим правилам построенном городе, который, однако, неожиданно и внезапно потрясла не поддающаяся измерению сила. Люди, обитающие в этих высших отделениях, действительно живут в таком духовном городе, где неожиданно и внезапно приходят в действие силы, с которыми духовные архитекторы и математики не считались. В одном месте упала, как карточный домик, часть толстой стены. В другом — кучей обломков лежит огромная, достававшая до небес, сплетенная из тончайших, кружевоподобных, но «бессмертных» духовных брусьев, балок и переметов башня. Старое забытое кладбище дрогнуло. Старые забытые могилы открываются, и позабытые духи поднимаются из них. Так мудро созданное людьми солнце покрывается пятнами, затемняется. Где искать ему замены для борьбы с мраком?
В этом городе живут и глухие люди, оглушенные чужой мудростью, которые не слышат падения, которые также и слепы, так как чужая мудрость ослепила их, — и они говорят: наше солнце становится все ярче, и вот исчезают последние пятна. Но и эти люди услышат и увидят.
Приложение № 5в
Приложение № 5в. Текст в немецких изданиях (П).
А еще выше никакого страха уже нет. Там идет работа, смело расшатывающая заложенные людьми устои. Здесь мы также находим профессиональных ученых, которые снова и снова исследуют материю; они не знают страха ни перед каким вопросом и, в конце концов, ставят под сомнение саму материю, на которой еще вчера все покоилось и на которую опиралась вся вселенная. Теория электронов (т. е. движущегося электричества), которые должны всецело заменить материю, находит сейчас отважных конструкторов, которые то здесь, то там переступают границы осторожности и погибают при завоевании новой научной твердыни: так погибают воины при штурме упорной крепости, забывая о себе и принося себя в жертву. Но — «нет крепости, которую невозможно было бы покорить».
* * *
С другой же стороны, множатся или чаще становятся известными факты, которые вчерашняя наука приветствовала привычным словом «надувательство». Даже газеты, эти большей частью послушнейшие слуги успеха и плебса, встречающие покупателя словами «чего изволите?», вынуждены в некоторых случаях умерять или даже совсем отказываться от иронического тона при сообщениях о «чудесах». Различные ученые, среди которых имеются и материалисты чистейшей воды, посвящают свои силы научному исследованию загадочных фактов, которые невозможно дольше ни отрицать, ни замалчивать[399][400].
* * *
С другой стороны, множится число людей, которые не возлагают никаких надежд на методы материалистической науки в вопросах, касающихся «нематерии» или той материи, которая недоступна нашим органам чувств. И подобно искусству, которое ищет помощи у примитивов, эти люди обращаются к полузабытым временам с их полузабытыми методами, чтобы там найти помощь. Эти методы, однако, еще живы у народов, на которые мы, с высоты наших знаний, привыкли смотреть с жалостью и презрением.
К числу таких народов относятся, например, индусы, которые время от времени преподносят ученым нашей культуры загадочные факты, на которые или не обращали внимания или от которых, как от назойливых мух, пытались отмахнуться поверхностными словами и объяснениями[401]. Госпожа Е.П. Блаватская[402], после долголетнего пребывания в Индии, была, пожалуй, первой, кто установил крепкую связь между этими «дикарями» и нашей культурой. Этим было положено начало одного из величайших духовных движений, которое, объединяя сегодня большое число людей, приняло даже материальную форму «Теософического общества». Общество это состоит из лож, которые путем внутреннего познания пытаются подойти к проблемам духа. Их методы являются полной противоположностью позитивным методам; в своей исходной точке они взяты из существовавшего уже раньше, но получили теперь новую, сравнительно точную форму[403][404].
Приложение № 5г
Приложение № 5г. Текст в русском варианте 1914 г. (А).
Теософская теория, легшая в основание этого движения, была установлена Блаватской в форме катехизиса, в котором ученик на свои вопросы находит точные ответы Теософа[405]. По словам Блаватской, понятие Теософии равнозначаще с понятием вечносущей истины (стр. 248)[406]. «Новый посланник истины найдет благодаря Теософическому обществу человечество подготовленным к восприятию его откровения: будет создана форма выражения, в которую он вольет новые истины, организация, которая в известном смысле ожидает его появления, чтобы устранить с его пути материальные препятствия и трудности» (стр. 250). И Блаватская утверждает, «что в двадцать первом веке земля в сравнении с тем, что мы видим сейчас, будет подобна небу», — так кончается ее книга.
И во всяком случае, несмотря на склонность теософов к созданию теории и несмотря на то, что их несколько преждевременная радость водружения точного ответа на место вечного страшного знака вопроса легко настраивает наблюдателя несколько скептически, это все же большое, все же духовное движение образует в духовной атмосфере сильный двигатель, достигающий даже и в этой форме до глубин некоторых отчаявшихся и погруженных в мрак и ночь душ как звук освобождения. Все же и отсюда протягивается рука, указывающая и несущая помощь.
* * *
В те времена когда религия, наука и мораль (последняя сильной рукой Ницше[407]) потрясены и когда внешние опоры грозят рухнуть, человек отвращает свой взор от внешнего и обращает его внутрь себя.
Литература, музыка и искусство представляют из себя первые чувствительные области, которые в реальной форме отмечают духовный поворот. Эти области немедленно отражают в себе мрачную картину современности, в них отгадывается то великое, что замечается в виде небольшой точки немногими и что для большой массы еще вовсе не существует.
Они отражают в себе великий мрак, который в начале выступает чуть заметно. Они сами утемняются и умрачняются. С другой стороны, они отвращаются от обездушенного содержания современной жизни и обращаются к темам и обстоятельствам, дающим простор нематериальным стремлениям и поискам жаждущих душ.
Один из таких поэтов в области литературы — Maeterlinck[408]. Он вводит нас в мир, называемый фантастическим, или, правильнее, сверхчувственным. Его Princesse Maleine, Sept Princesses, Les Aveugles и т. д., и т. д. никак не люди прошлых времен, какими нам представляются стилизованные герои Шекспира. Это в прямом смысле души, которые ищут в туманах, которым туманы грозят удушением, над которыми парит невидимая, мрачная сила. Духовный мрак, безысходность незнания и страх его — мир его героев[409]. Так, Maeterlinck является, быть может, первым пророком, первым художественным корреспондентом и ясновидцем вышеописанной катастрофы. Умрачнение духовной атмосферы, разрушительная и в то же время ведущая рука и безнадежный страх перед нею, потерянный путь, исчезнувший путеводный гений ярко отражаются в его творениях[410][411].
Создается им эта атмосфера преимущественно чисто художественными средствами, причем материальные средства (мрачные замки, лунные ночи, болота, ветер, совы и т.д.) играют скорее символическую роль и применяются в известной степени как внутренний звук[412][413]. В то же время они являются, конечно, устарелыми приемами создания настроения в зрителе[414].
Главная заслуга Maeterlinck'a заключается в его способе обращения со словом.
Слово есть внутренний звук. Этот внутренний звук частью (а может быть, и преимущественно) порождается предметом, которому слово служит именем. Но когда предмет сам не находится перед глазами слушающего, только имя его, тогда в голове слушателя возникает абстрактное представление, дематериализованный предмет, немедленно вызывающий в «сердце» некоторую вибрацию. Так, зеленое, желтое, красное дерево на лугу является лишь материальным случаем, случайной материализованной формой дерева, которое мы внутренне воспринимаем, слыша слово: дерево. Целесообразное (соответственно чувству[415] поэта) применение слова, внутренне необходимое повторение его два раза, три раза, много раз друг за другом может иметь своим последствием не только возрастание внутреннего звука, но и вызвать еще другие, до тех пор скрытые духовные свойства слова[416]. Наконец, при многократном повторении слова (излюбленная, впоследствии забываемая игра детских лет) оно теряет внешний смысл обозначения предмета; таким путем теряется ставший даже отвлеченным смысл называемого предмета и остается обнаженным от внешности исключительно чистый звук[417] слова. Быть может, бессознательно слышим мы этот «чистый звук» в сочетании его с реальным, а также ставшим впоследствии отвлеченным предметом. Но в случае его обнажения этот чистый звук выступает на первый план и оказывает непосредственное давление на душу. Душа потрясается беспредметной вибрацией, еще более сложной, еще более, если можно так выразиться, «сверхчувственной», чем душевная вибрация, возникающая от удара колокола, от звучащей струны, от упавшей доски и т. д. Здесь открываются широкие перспективы для литературы будущего, которая увеличит арсенал своих средств также и такими словами, которые, не обозначая никакого предмета и будучи практически нецелесообразными, будут употребляться как абстрактно целесообразный внутренний звук. На вопрос «где же надо будет искать дозволенных пределов для подобного обращения со словом?» может быть только один ответ: «эти пределы устанавливаются в каждом частном случае (а следовательно, для каждого произведения каждого поэта каждой эпохи) внутренней необходимостью». Злоупотребления кажущейся безграничной свободой будут наказываться так же, как наказывались обманные действия всех бесчестных художников всех эпох: великое помело времени сметет их безжалостно и бесследно. Только в зависимости от большего или меньшего подчинения художника внутренней необходимости, точно определяющей требования скрытого закона искусства, будут больше или меньше продолжительно жить и его творения. «Вечным» может быть только творение, в котором его внешняя форма находится в безупречной гармонии с внутренним его смыслом. Но и с момента своего появления всякое творение непременно верно определяется как в своей совокупной ценности, так и в ценности своих отдельных частей всяким объективно чувствующим зрителем, слушателем, в котором с некоторой силой живет внутренне скрытый закон искусства, определяемый внутренней необходимостью. Этот скрытый закон искусства подобен скрытому закону морали, квалифицирующему в душе нравственно одаренного и способного к объективированию человека всякий поступок вопреки квалификации этого поступка внешними, риторическими, софистическими или ошибочно-философскими приемами. Человек, не одаренный этой способностью, или с сильно ослабевшим «внутренним голосом», или с засоренными путями, по которым душа посылает сознанию свой приговор, до тех пор будет беспомощно метаться между явлениями искусства и морали, до тех пор будет осужден ловить ушами чужие слова, чтобы повторять их своим ртом, пока не сознает своего тяжкого порока и не восстановит, хотя бы и долголетними и мучительными, но неустанными усилиями, данный ему и им пренебреженный «дар Божий», дар познания, оценки и внутреннего переживания, по возможности абсолютного и свободного от наслоившихся условностей и мертвых остатков изжитых эпох. Отказывающиеся от этих усилий тем самым отказываются и от участия в движении времен и осуждают сами себя на нищее сидение у края дороги и на внутреннее окостенение.
Указанное только что употребление, использование слова применяется в эмбриональной форме Maeterlіnck'ом уже в его «Serres chaudes»[418]. В применении Маеterlinck'a слово, представляющееся на первый взгляд нейтральным, звучит неожиданно мрачно. Простое, привычное слово (например, волосы) способно в верно почувствованном применении разлить вокруг себя атмосферу безнадежности, отчаяния. Именно таков прием Maeterlinck'a. Он указывает путь, приводящий к сознанию, что гром, молния и луна за мятущимися тучами не более как внешние, материальные средства, которые на сцене еще более, нежели в жизни, напоминают собою страшного «буку». Действительные, внутренние средства не теряют так быстро и легко своей силы и своего воздействия[419]. И слово[420], имеющее, следственно, два значения: первое — прямое и второе — внутреннее, — есть чистый материал поэзии, литературы, материал, поддающийся применению только в этой области и при посредстве которого эта область сообщается с душой.
Нечто подобное сделал в музыке R. Wagner[421]. Его знаменитый лейтмотив есть точно так же стремление характеризовать героя не только при помощи театрального аппарата, грима и световых эффектов, но и при посредстве известного определенного мотива, т. е. силою чисто музыкального средства. Этот мотив является известного рода музыкально выраженной духовной атмосферой, предшествующей появлению героя и которую он, стало быть, духовно изливает на расстоянии[422].
Новейшие композиторы, например Debussy[423], пишут духовные[424] впечатления (impressions), которые они часто черпают из природы, превращая их в чисто музыкальной форме в духовные картины. Именно Debussy очень часто ставится вследствие этого в параллель с импрессионистами-художниками, причем утверждается, что он, подобно этим художникам, при помощи совершенно индивидуальных приемов заставляет явления природы служить целям своих произведений. Некоторая истинность этого утверждения может служить примером тому, что различные искусства нашего времени, действительно, учатся друг у друга и часто сходятся в своих целях[425]. Но даже оставляя в стороне не вполне в этой параллели точную оценку задач и стремлений живописного импрессионизма, очень мало заботившегося о переживании и материализации явлений природы со стороны их внутренней ценности, было бы слишком рискованно утверждать, что приведенная оценка Debussy может явиться исчерпывающей его значение. Вопреки некоторой точке соприкосновения с импрессионистами-художниками, стремление этого композитора ко внутреннему содержанию все же настолько велико, что в его произведениях ясно слышится надтреснутый звук современной нам души со всеми мучительными болями и потрясенными нервами. С другой же стороны, Debussy не употребляет вполне материальной формы даже в своих, «импрессионистских» картинах, как обычно поступает программная музыка[426][427], он всегда ограничивается использованием внутренней ценности явления[428].
Большое влияние на Debussy имела русская музыка (Мусоргский), а потому и не может представляться удивительным, что у него замечается некоторое сродство с молодыми русскими композиторами[429][430], среди которых на первом плане стоит Скрябин. В произведениях этих обоих композиторов слышится родственный внутренний звук. И один и тот же недостаток все же иногда расстраивает слушателя. Т. е. иногда и совершенно неожиданно обоих композиторов какая-то сила вырывает из области «новых» «уродств», соблазняя их приманками более или менее условной «красоты»[431][432]. В самом прямом смысле слушатель чувствует себя подчас оскорбленным. Его, подобно мячику в лаун-теннисе, внезапно швыряют через сетку, разделяющую собою два враждебных лагеря: лагерь внешне-«прекрасного» и лагерь внутренне-«прекрасного». Это — то внутренне-прекрасное, которое отвращается от привычно-прекрасного, следуя повелительной внутренней необходимости. Непривычно вращающемуся в сфере этой необходимости естественно представляется внутренне-прекрасное безобразным, так как человек в общем склонен к внешнему и неохотно подчиняется внутренней необходимости. (И в особо сильной мере сегодня!)[433]
Вполне отвращаясь от привычно-внешнего, признавая святость всех средств, служащих целям самовыражения, идет в наши дни почти одиноко, окруженный благодарным признанием лишь немногих, живущий в Берлине[434] венец Arnold Schönberg. Этот «карьерист»[435], «рекламист», «обманщик» и «мазилка» говорит в своей «Harmonielehre»: «...всякое созвучие, всякий шаг вперед возможны. Но уже сегодня я чувствую, что и здесь существуют известные условия, от которых зависит мой выбор того или другого диссонанса»[436][437].
Здесь Schönberg чувствует совершенно определенно, что величайшая свобода, без которой искусство задыхается, как без воздуха, не может быть абсолютной. Определенная мера этой свободы отмерена для каждой эпохи[438]. Свобода, или богатство средств выражения, не отмеривается беспредметно, но находится в полном соответствии с той задачей, с тем воплощением, которое в данную эпоху должно совершиться, в чем и сказывается закон внутренней необходимости этой именно эпохи. Самая безграничная сила гения не может перескочить через границы именно этой[439] свободы. Но, с другой стороны, именно эта[440] мера должна быть и будет каждый раз исчерпана — как бы упрямый воз ни упирался! Исчерпать эту свободу и есть задача Schönberg'a[441]. Его музыка вводит нас в новую область, где музыкальные переживания не ограничиваются ценностью акустической, но обладают и чисто духовными. Тут — начало «музыки будущего».
Приложение № 6
Приложение № 6 (ср. примеч. 36 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П), переведенный и частично расширенный Кандинским в русских вариантах, подготовленных для издания Ангерта (А). Приводится по русской версии 1914 г. (А).
Центр тяжести живописи Матисса, как благодаря его личному дарованию, так и вследствие его французского специально и преимущественно колористического таланта, лежит в области краски. Подобно Debussy, он далеко не всегда в силах быть свободным от условной красоты: импрессионизм у него в крови. Поэтому среди его картин, часто одаренных большой внутренней жизненностью и вызванных волею внутренней необходимости, встречаются и такие, которые создались преимущественно благодаря внешним побуждениям, чисто внешним раздражениям (как часто вспоминается при этом Manet!)[442] и которые живут вследствие этого главным образом, а то и исключительно, внешней жизнью внешней декоративности[443]. В этих случаях специфически французская утонченная, гурмантная, чисто мелодически звучащая красота живописи стремится к высотам заоблачного холода[444]. Тут открываются пути к поучительной объективизации искусства, где художник является не более как тайным и скрытым от глаз инструментом, а самое произведение представляется как бы упавшим в готовом виде с неба: биение пульса художника в произведении больше не слышится, оно оживляется собственным пульсом. Глядя на дерево, мы не думаем о скрытых, вызвавших его к жизни и определивших его готовую форму условиях. Мы воспринимаем его как самостоятельно и собственным пульсом живущее в мире существо, как бы изолированное от других существ мира. Сидя в трамвае, мы видим меняющийся ряд фигур и лиц или отдельных человеческих существ, разделенных друг от друга пропастями собственной судьбы, отграниченных друг от друга резкими гранями объективного существования. Эти двигающиеся в одном и том же вагоне люди одной и той же страны, одного и того же города настолько же различны между собою, насколько различаются друг от друга попавшие в одинаковые клетки одного и того же зоологического сада лев, жираф, слон, обезьяна, медведь, зебра и морж. Каждое из таких существ представляет из себя законченную, до крайних пределов красоты приспособленную единицу. Если французская живопись вообще, и живопись Матисса в частности, только постоянно стояла на пути, но никогда не достигала такого щемящего сердце совершенства, то это объясняется вечно присущим этой нации тормозом — уклонением в сторону внешней красивости краски и отсутствием способности к объективно-углубленному рисунку.
Этим объясняется и крайняя схематичность и в значительной мере придуманность переживаемых нами французских попыток в области рисунка, а также и его суммарной формы — конструкции (например, кубизм). Замечательно, что самым последовательным и энергичным изыскателем в этой области является испанец Picasso[445]. Он, естественно подлежа испанско-мавританской меланхоличности, как бы освещенной грустью позднего солнца, никогда, однако, не подпадает под внешнее обаяние чисто французской красоты, хотя корни его искусства следует искать на парижской почве.
Начиная с самых своих ранних вещей (вызванных к жизни меланхолическими наблюдениями озападнившегося человека востока), Picasso находил исходные точки своим беспокойным и многообразным формальным поискам преимущественно вне французской сферы. Окончательным разрешением этим поискам и, по-видимому, неуклонным следованием по безызменно найденному пути он обязан искусству негров, т. е. примитивному искусству все же восточной окраски племен, приходящих к увяданию. Здесь его привлек аромат увядающих цветов, трогательных по своей простоте, естественности и безыскусственности. Целый ряд художников Франции, а затем и других стран, бросился по этому вновь открытому пути, откуда возникло и движение кубизма, к которому я вернусь несколько подробнее во II части[446]. Сам Picasso стремится найти принцип конструкции в числовых соотношениях. В своих последних вещах (с 1911 г.)[447] он приходит логически к разложению материи, но не путем ее уничтожения, а при помощи своего рода расчленения отдельных органических частей и их конструктивного рассеяния по картине[448]: органическая раздробленность, служащая целям конструктивного единства. Странным образом он держится при этом крепко за материальную видимость. Он не останавливается в других отношениях[449] ни перед каким средством, и если краска представляется ему помехой к разрешению проблемы чисто рисуночной формы, то он спокойно выбрасывает все для него в ней лишнее за борт, ограничивается ее минимумом и пишет целый ряд вещей только грязно-коричневой и белой краской. Эти задачи и являются его преимущественной силой9[450].
Matisse — краска. Picasso — рисунок. Два больших указания к одной большой цели.
Приложение № 7
Приложение № 7 (ср. примеч. 41 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст в русской версии 1914 г. (А).
IV. Пирамида
В применении формы музыка может пользоваться средствами и[451] достигать результатов, не доступных живописи. И обратно: в некоторых своих свойствах живопись обгоняет музыку. Например, музыка распоряжается и обладает временем, растяжением времени (позитивно — в звучании, негативно — в паузе, еще так мало использованной композиторами)[452]. Живопись, в общем лишенная этой возможности, может зато в один миг ударить по нервам зрителя всем более или менее существенным содержанием, чего лишена музыка[453][454]. Музыка, далее, эмансипированная от «натуры», свободна от необходимости черпать свои внешние формы языка из внешности[455]. Живопись же сегодня еще почти целиком вынуждена черпать из природы и брать эти природные формы напрокат. В то же время, сегодня же она поставлена лицом к лицу с задачей испытать свои силы и средства в горниле абстрактных переживаний[456], что музыка делает уже давно, а также искать путей к применению этих сил и средств чисто живописным способом в целях чисто живописного[457] творчества[458][459]. У природы свой собственный язык, действующий на человека неизменно с непреодолимой силой: как в целом, так и в отдельных своих явлениях он неустанно поражает и восторгает — до пределов преклонения — своей безграничной «умной красотой», проявляющейся, например, в законе приспособляемости (лазание обезьян, плавание тюленей, полет ласточек и т. п.). Этот язык природы не поддается воспроизведению. Слабый язык искусства при своем возникновении естественно и логически учился у более сильного и совершенного языка природы. Как ребенок в своих действиях подражает взрослому. Но, как этот первоначальный, так в известной мере и последующий период развития искусства есть все же в конце концов состояние переходное, мост к последним консеквенциям взрослого искусства, становящегося на свои ноги, действующего своими органами и называющегося по праву «чистым».
Произведение такого искусства может получать исходный толчок из самых разнообразных сфер, сводимых в две большие группы: 1) явления природы внутренней (душевная жизнь человека) и 2) явления природы внешней (жизнь, окружающая человека извне). Но формы, в которые выливается рожденное этим толчком произведение, могут быть и делаются все более и более отвлеченными, т. е. могут быть вполне свободными от форм природы и на них ни в чем не похожими. Всякое явление природы (восход солнца, птичий двор, падающий снег, табун диких лошадей в степях, въезд победителей в покоренный город, скачки офицеров на приз, сельский учитель среди своей бедной жизни и т. д. до бесконечности) никогда не может быть точно воспроизведено в своей внешности никаким искусством (даже и никакой техникой, как, например, кинематографом, дающим как таковой целый ряд своих и ему одному свойственных переживаний и ожидающим еще своего большого будущего). Но всякое же явление природы может быть вполне и исчерпывающе передано всяким искусством — в своей внутренней сущности (на что непосредственно не способна никакая техника: она дает только иллюзию внешности, которая внутренне одухотворяется самим зрителем)[460][461]. Каждое отдельное искусство при этом применяет свои и только ему свойственные средства, во внутренней ценности однородные внутренней ценности явления природы.
Приложение № 8
Приложение № 8 (ср. примеч. 49 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в русской версии 1914 г. (А).
Б. Живопись
V. Действие краски
Именно это свойство краски, соединенное с различными техническими приемами положения ее на холст, открывает специальные возможности создания разных поверхностей. В зависимости от того, будет ли поверхность образована: 1) свойством краски (т. е. способностью производить впечатление гладкого, шероховатого, колючего, скользкого и т. д.) — оптический путь, 2) приемами техническими (т. е. наложением краски кистью на холст, т. е. гладко, шлепками, мазками, тычками и т. п.) — механический прием — или 3) сочетанием этих двух приемов — комбинационный прием, — будут получаться разные поверхности холста:
1) поверхность оптическая,
2) поверхность механическая,
3) поверхность комбинационная.
Отсюда одним из наслаждений, даваемых композиционной картиной (о чем речь будет ниже), является и наслаждение осязательное — посредственное (через глаз) и непосредственное (через пальцы).
Приложение № 9
Приложение № 9 (ср. примеч. 51 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П). Приводится по переводу Кандинского для издания Ангерта (А).
Это объяснение (все же, значит, опирающееся на ассоциацию) оказывается, однако, в некоторых — для нас особенно важных — случаях недостаточным. Знакомые с хромотерапией знают, что цветной свет может оказывать специальное сильное воздействие на все тело. Уже немало сделано попыток использования цветовой силы в лечении, например, нервнобольных. Было замечено, что красный свет увеличивает интенсивность деятельности сердца, возбуждая и весь организм, а синий — наоборот — может вызвать даже временную парализацию отдельных частей тела. Аналогичные наблюдения, сделанные над животными и даже растениями, исключают последнюю возможность ассоциационного объяснения. Указанные факты, несомненно, доказывают, что краска обладает, хотя мало еще исследованной, но могучей силой, способной оказывать непосредственное воздействие на человека как на физический организм.
Если же в этом случае ассоциационное объяснение оказалось несостоятельным, то мы лишаемся права опереться на него в случаях воздействия краски на психику. В общем можно смело утверждать, что краска как таковая являет собою могучее средство прямого воздействия на душу. Краска — клавиша. Глаз — молоточек. Душа — рояль со многими струнами.
Художник — рука, приводящая через посредство той или иной клавиши человеческую душу в целесообразное колебание.
Так становится ясным, что гармония красок может быть воздвигаема исключительно на принципе целесообразно достигаемых колебаний человеческой души.
Этот базис должен быть назван принципом внутренней необходимости.
Приложение № 10
Приложение № 10 (ср. примеч. 69 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П, с абзаца) и в русской версии 1914 г. (А, без абзаца). Приводится по русской версии 1914 г. (А).
VI. Язык форм и красок
Здесь приходится снова обратиться к примеру с роялью, причем слово «краска» заменяется словом «форма»: художник — рука, вызывающая через посредство той или иной клавиши (= формы) целесообразные вибрации в человеческой душе. Отсюда ясно, что гармонизация форм (или формальная гармония)[462] должна необходимо строиться на принципе целесообразного воздействия на человеческую душу.
Этот принцип и есть принцип внутренней необходимости.
Приложение № 11
Приложение № 11 (ср. примеч. 82 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П) и в русской версии 1914 г. (А). Приводится по русской версии 1914 г. (А).
И здесь опять приходится обратиться к примеру с роялью. Вместо «краска» и «форма» мы ставим здесь «предмет». Каждый предмет (без различия: т. е. создан ли он непосредственно «природой» или человеческими руками) есть не что иное как определенное существо со свойственной ему жизнью и вытекающим отсюда воздействием[463]. Немало последствий этого воздействия так и остаются в области «подсознания» (где они проявляют свое воздействие не менее жизненно и творчески). Немало этих последствий поднимается и в область «сверхсознания». Человеку дано при помощи замыкания своей души освобождаться от доступа в него многих таких воздействий. «Природа», т. е. постоянно изменяющаяся внешне окружающая человека среда, приводит при помощи клавишей (предметы) струны рояли (душа) в непрестанные колебания. Эти, представляющиеся нам часто хаотическими, воздействия состоят из трех элементов: воздействие краски предмета, его формы и воздействие самого предмета, независимо от его краски и формы.
Но вот на место природы становится художник, располагающий теми же тремя элементами предмета. И мы немедленно приходим к заключению: и здесь решающим моментом является целесообразность. Так становится ясным, что выбор предмета (= созвучащий элемент формальной гармонии) должен исходить исключительно из принципа целесообразного воздействия на человеческую душу.
Следовательно, выбор предмета также покоится на принципе Внутренней Необходимости.
Приложение № 12
Приложение № 12 (ср. примеч. 86 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в русской версии 1914 г. (А).
Искусству ничего не предписывается: оно не подчиняется обращенным к нему извне «Законам». Но, по-видимому[464], вполне свободный бег, называемый его развитием, не есть, однако, беспредметное метание из стороны в сторону. Самые его, по-видимому, неожиданные скачки на самом деле медленное, упорное, неудержимое и предопределенное стремление, полное планомерности и подчиненное закономерности. Как каждый отдельный художник, в достаточной мере одаренный «чувством меры» и способный подставлять свое ухо внутри его звучащему голосу (то радующемуся, то скорбящему, то повелевающему), так и вся история искусства ясно и определенно дает прочувствовать действие внутреннего закона, который сперва угадывается гением, затем сочувствуется его последователями и, наконец, кладется на ладонь историками искусства для общего назидания[465].
Развитие искусства может быть в сжатом (и очень схематическом) определении сведено к двум одновременно наблюдаемым процессам: отрицательному и положительному.
Отрицательный процесс есть медленное очищение искусства от привходящих в него элементов, не соответствующих его чистой сущности.
Положительный процесс есть медленное развитие элементов существенных, не только неотъемлемых от искусства, но обусловливающих его чистую сущность.
Мы переживаем теперь тот момент эволюции искусства, когда оно, подчиняясь все более ясно выражающейся целесообразности, с особою силой проявляет два вида творчества: абстрактное и реальное.
Первое из них со временем будет свободно оперировать формами исключительно художественными, лишенными призвуков предметности.
Второе не будет, подобно закончившемуся экспрессионизмом импрессионизму, безразлично и случайно выбирать предмет с тем, чтобы живыми нитками пришивать к нему чисто художественную ценность произведения, но будет руководствоваться в выборе предмета его внутренним звуком в целях его прямого использования при помощи художественных приемов. Уже в самом экспрессионизме кроются зародыши этой точки зрения. Этот вид живописи будет в то же время частичным возвращением к временам примитивов, которые считали изображение предмета (события) существенной своей целью, органически (а не случайно) связанной с искусством. Тогда предметная живопись станет опять вполне здоровым организмом и не будет больше напоминать сухорукого с привешенной к нему ставшей бесцельной рукой или телегу о пяти колесах, которой пятое колесо скорее вредно, нежели полезно. Во всяком произведении должны быть только те элементы, которые благодаря своей внутренней звучности служат к его большей «выразительности»[466]. Те же части его, которые без вреда могут быть заменены другими и которые, следовательно, несущественны в смысле «выразительности» произведения, должны быть осуждены и устранены. В здоровые и цветущие периоды искусства не наблюдается в его произведениях случайных частей, к которым, особенно со времени импрессионистов, относится предмет, оправдываемый теми же импрессионистами как «предлог»[467] к возникновению картины.
Итак, предмет может входить в картину исключительно как существенная составная ее часть, причем использование внутреннего звука этого предмета является необходимым условием. Из всего сказанного о значении предмета в искусстве, с другой стороны, совершенно ясно, что предмет может и не входить в картину, раз использование его внутреннего звука не является необходимым в данной картине.
Приложение № 13
Приложение № 13 (ср. примеч. 92 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П) и в русской версии 1914 г. (А). Он отсутствует в немецкой рукописи 1910 г. Поскольку этот текст не был написан сразу целиком (Кандинский ввел сначала часть его в первое издание Пипера, затем написал еще одну часть для второго издания и, наконец, заново переработал весь текст для русского издания Ангерта), мы разделили его на несколько частей, указывая в начале каждой из них, чему она соответствует.
Приложение № 13а
Приложение № 13а. Текст, впервые введенный Кандинским в первое немецкое издание. Приводится по русскому переводу Кандинского 1914 г. (А) (кроме первых четырех абзацев).
Внутренняя необходимость возникает по трем мистическим причинам. Она создается тремя мистическими необходимостями:
1. каждый художник, как творец, должен выразить то, что ему свойственно (индивидуальный элемент),
2. каждый художник, как дитя своей эпохи, должен выразить то, что присуще этой эпохе (элемент стиля во внутреннем значении, состоящий из языка эпохи и языка своей народности, пока народность существует как таковая),
3. каждый художник, как служитель искусства, должен выразить то, что свойственно искусству вообще (элемент чисто и вечно художественного, который проходит через всех людей, через все народности и через все времена; этот элемент присущ художественному произведению каждого художника, каждой народности и каждой эпохи как главный и основной элемент искусства, находящийся[468] вне времени и пространства).
Стоит духовным глазом проникнуть через два первые элемента, и третий элемент сам собою обнажится. В этом случае становится немедленно ясным, что «грубо» вырезанная подпорка храма индийцев оживляется тем же духом, как и какое-нибудь самое передовое одухотворенное произведение чистого искусства.
Много говорилось и еще и сегодня много говорится об индивидуальном в искусстве. Временами раздается слово (и будет скоро все чаще раздаваться) о грядущем стиле. Как бы, однако, ни казались необыкновенно важными нынче эти вопросы, их значительность через столетия, а затем и тысячелетия, постепенно станет терять свою остроту — и до тех пор, пока эти же вопросы не представятся безразличными и отошедшими в область смерти[469][470].
Вечно живым останется только третий элемент чисто- и вечнохудожественной сущности. Он не теряет с течением времени своей силы, но, наоборот, только в своей силе непрестанно выигрывает. Время надевает на первые два элемента сурдинки, и голоса их слышатся из дали прошлого все глуше, вследствие чего главный третий элемент звучит все с большею яркостью[471]. Египетская скульптура, несомненно, нынче потрясает нас сильнее, нежели она в силах была потрясти своей чисто художественной стороной[472] своих современников: она была еще слишком тесно связана с ними в те времена еще живыми признаками эпохи и индивидуальности и заглушена ими в своем звучании. Нынче мы слышим в ней обнаженный звук Вечности — Искусства. И обратно: чем больше в «сегодняшнем» произведении оба первых элемента, тем легче достигает оно доступа в душу его современников. И далее: чем больше в сегодняшнем произведении третий элемент, тем слабее слышатся в нем оба первых элемента, вследствие чего доступ его в душу современников естественным образом затрудняется. А потому иногда целые века необходимы для того, чтобы звучание этого третьего элемента, а с ним и само произведение[473] достигли до человеческой души.
Так, перевес этого третьего элемента в произведении является показателем как его величины, так и величины художника[474][475].
Приложение № 13б
Приложение № 13б. Далее текст, впервые напечатанный во втором издании Пипера (П). Приводится по русской версии 1914 г. (А).
Эти три мистические необходимости являются тремя необходимыми элементами произведения, тесно связанными между собою, т. е. взаимно друг друга проникающими, в чем и выражается неизменно цельность произведения. И все же в двух первых элементах заключается временное и пространственное, которые образуют на чисто- и вечно-художественном, стоящем вне времени и пространства, известную сравнительно непрозрачную оболочку. Процесс развития искусства в известной мере состоит из освобождения чисто- и вечнохудожественного от элемента индивидуальности и элемента стиля времени[476][477]. Таким образом, эти оба первых элемента должны быть определены не только как элементы содействующие, но и как тормозящие.
Стили личности и времени создают в каждую эпоху множество точных форм, которые, несмотря на их кажущееся огромным разнообразие, так между собою органически родственны, что их можно смело определить как одну форму: их внутренний звук заключается в конце концов только в одном основозвуке.
Оба этих элемента — природы субъективной. Всякая эпоха стремится найти в произведении свое выражение, отразить в нем художественно свою жизнь. Точно так же и художник ищет в своем произведении своего выражения и выбирает для этого сознательно или бессознательно[478] ему душевно родственные формы.
Постепенно в конечном результате возникает стиль эпохи, т. е. известная внешняя и субъективная форма. Причем чисто- и вечнохудожественное является объективным элементом, получающим доступ в души современников при посредстве элемента субъективного. Абсолютное выражается через временное. Самосущное звучит через трубу относительного[479].
Непреоборимое стремление объективного, самосущности, найти себе выражение и есть та сила, которая именуется здесь внутренней необходимостью и которая нынче оперирует выбранной из запаса субъективного одной формой, а завтра — другой. Она действует как неустанный постоянный рычаг, как непрерывно «вперед» толкающая пружина. Дух подвигается все дальше, а потому нынешние внутренние законы гармонии делаются назавтра внешними, живущими в дальнейшем только благодаря этой ставшей внешней, а прежде внутренней необходимости. Ясно, что внутренняя духовная сила искусства пользуется сегодняшней формой как ступенью для перехода в область будущего[480]. Оттого внешние формы искусства никогда не бывают конечными, вечными, а всегда остаются временными. Оттого и принятая за абсолютную временная теория искусства необходимо изменяется, падая под натиском ищущего материализации нового откровения вперед подвигающегося духа[481].
Коротко говоря, действие внутренней необходимости, а, следовательно, и эволюция искусства есть поступательное выявление Вечно-Объективного и Временно-Субъективного[482]. И, значит, в то же время оно есть постоянное подчинение субъективного объективным.
Например, наша сегодняшняя признанная правильной форма есть результат завоевания, сделанного вчерашней внутренней необходимостью, остановившейся на некоторой внешней ступени освобождения, свободы. Эта сегодняшняя свобода была куплена ценой борьбы и представляется многим, как это всегда бывает, «последним словом». Каноном этой ограниченной свободы является: художник в праве употреблять в целях своего самовыражения каждую форму, пока он не покидает почвы форм, взятых им напрокат из природы. Это ограничение должно, однако, признать — по примеру всех прежних ограничений — временным. Оно является в то же время предписанием нынешнего внешнего художественного выявления, т. е. нынешней внешней необходимостью. С точки зрения внутренней необходимости, такое ограничение недопустимо и художник вправе совершеннейшим образом стать на нынешний внутренний базис, освобожденный от сегодняшнего внешнего ограничения и который, следовательно, может быть выражен такою формулой: художник вправе пользоваться в целях своего творчества любою формою.
Приложение № 13в
Приложение № 13в. Далее текст, впервые введенный в первое немецкое издание Пипера. Приводится по переводу Кандинского 1914 г. (А).
Таким путем в конце концов становится очевидно (что представляется бесконечно важным во все времена и совершенно особенно важно «нынче»!), что погоня за индивидуальностью, за стилем (т. е., значит, и за национальной окраской) не только не может состояться насильственно, но что в то же время эта погоня преувеличена в значении, приписываемом ей нынче. И также становится очевидным, что общее родство между произведениями искусства, в течение столетий не только не ослабевающее, но постоянно только все больше и больше выигрывающее, не порождается внешним, внешностью, но заложено в корне корней — в мистическом содержании искусства. А, в частности, отсюда следует, что приверженность[483] к школе, погоня за «направлением», требование от произведения «принципов» и определенных, свойственных времени средств выражения могут привести только на ложный путь, прямо идущий к бестолковости, затемнению, онемению искусства.
Художник должен быть слеп к «признанным» и «непризнанным» формам, глух — к правилам и требованиям времени.
Его открытые глаза должны быть обращены в сторону собственной его внутренней жизни, а ухо его должно склоняться к устам внутренней необходимости.
Тогда рука его спокойно и безошибочно возьмет всякое нужное ему позволенное средство, а также и запрещенное.
Это есть единственный путь, по которому художник приходит к тем средствам выражения, которые выявляют мистически-необходимое.
Все средства, раз они внутренно-необходимы, святы.
Все средства, раз они не вытекают из источника внутренней необходимости, греховны[484][485].
Приложение № 14
Приложение № 14 (ср. примеч. 119 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст в немецких изданиях (П).
Или, лучше сказать, это насильственное трагическое охлаждение вызывает тон, который художниками, особенно нашего времени, избегается и отвергается как «грязь». Но это незаслуженно, так как грязь в материальной форме, как материальное представление, как материальное существо, обладает, подобно всякому другому существу, своим внутренним звучанием. Поэтому в современной живописи избегание грязи так же несправедливо и односторонне, как вчерашний страх перед «чистой» краской. Не следует никогда забывать, что все средства чисты, если возникают из внутренней необходимости. В этом случае внешне грязное — внутренне чисто. В противном случае, внешне чистое будет внутренне грязным.
Приложение № 15
Приложение № 15 (ср. примеч. 131 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст в немецких изданиях (П).
Основанная на этой гармонии композиция является сочетанием красочных и рисуночных форм, существующих независимо как таковые и вызываемых внутренней необходимостью, которые составляют в возникшей этим путем общей жизни целое, называемое картиной.
Важны лишь эти отдельные части. Все остальное (также и сохранение предметного элемента) имеет второстепенное значение. Это остальное является лишь призвуком.
Приложение № 16
Приложение № 16 (ср. примеч. 139 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст в немецких изданиях (П).
Из определения нашей гармонии логически вытекает, что именно «сегодня» внутренняя необходимость нуждается в бесконечно большом арсенале возможностей выражения.
«Допустимые» и «недопустимые» сопоставления, столкновение различных красок, заглушение одной краски другою, многих красок — одною, звучание одной краски из другой, уточнение красочного пятна, растворение односторонних и многосторонних красок, ограничение текучего красочного пятна гранью рисунка, переливание этого пятна через эту границу, слияние, четкое отграничение и т. д., и т. д. — открывают ряд чисто художественных (= цветовых) возможностей, теряющийся в недостижимых далях.
Отходом от предметного и одним из первых шагов в царство абстрактного было исключение третьего измерения как из рисунка, так и из живописи, т. е. стремление сохранить «картину» как живопись на одной плоскости. Отвергнуто было моделирование. Этим путем реальный предмет получил сдвиг к абстрактному, что означало известный прогресс. Но этот прогресс немедленно повлек за собою «прикрепление» возможностей к реальной плоскости полотна, вследствие чего живопись получила новый, совершенно материальный призвук. Это «прикрепление» было одновременно и ограничением возможностей.
Стремление освободиться от этого материального и от этого ограничения, соединенное со стремлением к композиционному, должно было, естественно, привести к отказу от одной плоскости. Делались попытки поместить картину на идеальную плоскость, которая, благодаря этому, должна была образоваться раньше материальной плоскости полотна[486][487]. Так, из композиции с плоскими треугольниками возникла композиция из треугольников, ставших пластическими, треугольников в трех измерениях, т. е. из пирамид (так называемый «кубизм»). Однако, и здесь очень скоро возникло инерционное движение, которое концентрировалось именно на этой форме и снова привело к оскудению возможностей. Таков неизбежный результат внешнего применения принципа, возникшего из внутренней необходимости.
Именно в этом чрезвычайно важном случае не следует забывать, что имеются и другие средства сохранить материальную плоскость, построить идеальную плоскость и зафиксировать ее не только как плоскую поверхность, но и использовать ее как пространство трех измерений. Уже тонкость или толщина линии, далее, расположение формы на плоскости, пересечение одной формы другой в достаточной мере служат примерами для рисуночного «растяжения» пространства. Сходные возможности имеет и краска, которая, если ее применять надлежащим образом, может выступать или отступать, стремиться вперед или назад и делать картину парящим в воздухе существом — что равнозначаще живописному растяжению пространства.
Соединение этих двух «растяжений» пространства в со- или противозвучии является одним из богатейших и сильнейших элементов рисуночно-живописной композиции.
Приложение № 17
Приложение № 17 (ср. примеч. 149 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Новый текст в немецких изданиях (П)[488].
VII. Теория
На этом принципе должен быть и будет построен «новый танец», который есть единственное средство использовать все значение, весь внутренний смысл движения во времени и пространстве. Происхождение танца, по-видимому, чисто сексуального характера. Во всяком случае, мы еще и теперь видим, как этот первоначальный элемент танца открыто проявляется в народной пляске. Возникшая позднее необходимость применить танец как элемент богослужения (как средство для инспирации) остается, так сказать, в сфере прикладного использования движения. Постепенно оба этих практических применения получили художественную окраску, которая развивалась на протяжении столетий и закончилась языком балетных движений. Этот язык сегодня понятен лишь немногим и все больше утрачивает ясность. Кроме того, он имеет слишком наивную природу для будущего: ведь он служил только для выражения материальных чувств (любви, страха и т. д.) и должен быть заменен другим, который мог бы вызывать более тонкие душевные вибрации. Поэтому современные реформаторы танца обратили свои взоры на формы прошлого, где они еще и сейчас ищут помощи. Так возникла связь, которую Айседора Дункан[489] установила между танцем греческим и будущим. По той же причине художники искали помощи у примитивов. Разумеется, и в танце (так же, как и в живописи) это является лишь переходной стадией. Мы стоим перед необходимостью создания нового танца, танца будущего. Тот же самый закон безусловного использования внутреннего смысла движения в качестве главного элемента танца будет действовать и здесь, и он приведет к цели. И тут общепринятая «красивость» движения должна будет и будет выброшена за борт, а «естественный» процесс (рассказно-литературный элемент) будет объявлен ненужным и, наконец, мешающим. Так же как в музыке или в живописи не существует «безобразного звучания» и внешнего «диссонанса», т. е. так же как в этих двух искусствах всякий звук и созвучие прекрасны (целесообразны), если вытекают из внутренней необходимости, так в скором времени и в танце будут чувствовать внутреннюю ценность каждого движения и внутренняя красота заменит внешнюю. От «некрасивых» движений, которые теперь внезапно и немедленно становятся прекрасными, тотчас исходит небывалая мощь и живая сила. С этого мгновения начинается танец будущего.
Этот танец будущего, который таким образом становится на высоту современной музыки и живописи в качестве третьего элемента, и получит сейчас же способность осуществить сценическую композицию, которая будет первым произведением монументального искусства. Сценическая композиция сначала будет состоять из следующих трех элементов:
1. музыкальное движение,
2. живописное движение,
3. движение художественного танца.
После сказанного выше о чисто живописной композиции каждому станет понятно, как я понимаю троякое действие внутреннего движения (= сценической композиции).
Так же как два главных элемента живописи (рисуночная и живописная формы) ведут каждый свою самостоятельную жизнь и говорят при помощи собственных и им одним присущих средств, так же как из комбинирования этих элементов и всех их свойств и возможностей возникает в живописи композиция — точно так же возможной станет сценическая композиция при содействии и противодействии указанных трех движений.
Упомянутая выше попытка Скрябина — усилить действие музыкального тона действием соответствующего цветного тона — является, разумеется, лишь очень элементарной попыткой, лишь одной из возможностей. Кроме созвучия двух или, наконец, трех элементов сценической композиции может быть использовано еще и следующее: противоположное звучание, чередующееся действие отдельных звучаний, использование полной самостоятельности (конечно, внешней) каждого из отдельных элементов и т. д. Именно это последнее средство уже применял Арнольд Шёнберг в своих квартетах. И тут мы видим, как сильно повышается сила и значение внутреннего созвучия, когда внешнее созвучие применяется в этом духе. Представьте себе только преисполненный счастьем новый мир трех мощных элементов, которые будут служить одной творческой цели. Мне приходится здесь отказаться от дальнейшего развития этой значительной темы. Пусть читатель и в данном случае соответствующим образом применит принцип живописи, и перед его духовным взором сама собою встанет счастливая мечта о сцене будущего. По запутанным путям этого нового царства, бесконечной сетью расстилающимся перед пионером, через вековые черные леса, через неизмеримые ущелья, ледяные высоты и головокружительные пропасти его непогрешимой рукой будет направлять тот же самый руководитель — принцип внутренней необходимости.
Приложение № 18
Приложение № 18 (ср. примеч. 156 к нашему изданию русской версии 1910 г.). Текст, введенный впервые во второе немецкое издание Пипера.
И именно сегодняшний процесс «эмансипации» вырастает из почвы внутренней необходимости, которая, как я уже указывал, является духовной силой объективного в искусстве. Сегодня объективное в искусстве стремится себя проявить особенно напряженно. Временные формы ослабляются, с тем чтобы объективное смогло выразить себя яснее. Природные формы устанавливают границы, которые часто препятствуют этому выражению. Эти границы устраняются и заменяются объективным элементом формы — конструкцией в целях композиции. Этим объясняется уже явное сегодня стремление открыть конструктивные формы эпохи. Так, например, кубизм как одна из переходных форм показывает, насколько часто природные формы приходится насильственно подчинять конструктивным целям и какие ненужные препятствия в таких случаях такими формами создаются.
Сегодня, в общем, применяется обнаженная конструкция, что является, по-видимому, единственной возможностью для выражения объективного в форме. Если мы, однако, подумаем о том, какое определение было дано в настоящей книге нынешней гармонии, то мы поймем дух времени и в области конструкции: не как ясно очерченную, зачастую бросающуюся в глаза конструкцию (геометрическую), которая как будто наиболее богата возможностями или наиболее выразительна, а скрытую, которая незаметно выходит из картины и, следовательно, предназначена не столько для глаза, сколько для души.
Эта скрытая конструкция может состоять, казалось бы, из случайно брошенных на полотно форм, которые также, казалось бы, никак друг с другом не связаны: внешнее отсутствие этой связи означает здесь ее внутреннее наличие. Внешне разделенное является здесь внутренне слитным. И это остается одинаковым для обоих элементов, как для рисуночной, так и для живописной формы.
Именно в этом будущность учения о гармонии в живописи. «Как-то» относящиеся друг к другу формы имеют в конечном итоге большое и точное отношение друг к другу. И, наконец, это отношение может быть выражено в математической форме, только здесь приходится оперировать больше с нерегулярными, чем с регулярными числами.
Последним абстрактным выражением в каждом искусстве является число.
Само собой разумеется, что этот объективный элемент, с другой стороны, непременно требует рассудка и сознания (объективное знание — генералбас живописи) как силу, необходимую для сотрудничества. И это объективное даст возможность сегодняшнему произведению и завтра вместо «я было» сказать «я есмь».
Приложение № 19
Приложение № 19. Текст, введенный впервые в первое немецкое издание (П).
VIII. Произведение искусства и художник Заключение
Приложенные шесть[490] репродукций являются примерами конструктивных стремлений в живописи.
По форме эти стремления распадаются на две главные группы:
1. композиция простая, подчиненная ясно находимой простой форме. Такую композицию я называю мелодической;
2. композиция сложная, состоящая из нескольких форм, подчиненных далее явной или скрытой главной форме. Внешне эту главную форму бывает очень трудно найти, почему внутренняя основа и получает особенно сильное звучание. Такую сложную композицию я называю симфонической.
Между этими двумя главными имеются разные переходные формы, которым обязательно присущ мелодический принцип.
Весь процесс эволюции благодаря этому поразительно похож на тот же процесс в музыке. Отклонения от этих обоих процессов — результат влияния другого действующего закона, однако до настоящего времени всегда подчинявшегося, в конце концов, первому закону развития. Таким образом, эти отклонения не имеют решающего значения.
Если в мелодической композиции удалить предметный элемент и этим обнажить лежащую в основе художественную форму, то обнаружатся примитивные геометрические формы или расположение простых линий, которые служат одному общему движению. Это общее движение повторяется в отдельных частях и иногда варьируется отдельными линиями или формами. Эти отдельные линии или формы служат в этом последнем случае различным целям. Они образуют, например, род заключения, которому я даю музыкальное обозначение «fermata»[491]. Все эти конструктивные формы обладают простым внутренним звучанием, которое имеет и каждая мелодия. Я называю их поэтому мелодическими. Эти мелодические композиции, пробужденные к новой жизни Сезанном, а позже Ходлером, в наше время получили обозначение ритмических. Это было стержнем возрождения композиционных целей. С первого взгляда ясно, что ограничение понятия «ритмические» одними лишь этими случаями является слишком узким. Как в музыке каждая конструкция обладает своим собственным ритмом, как и в совершенно «случайном» распределении вещей в природе каждый раз наличествует ритм, — так и в живописи. Только в природе этот ритм нам иногда неясен, так как цели его (в некоторых, и как раз важных, случаях) нам неясны. Этот неясный подбор называют поэтому аритмическим. Таким образом, это деление на ритмическое и аритмическое совершенно относительно и условно (так же как и деление на гармоническое и дисгармоническое, которого в сущности не существует)[492].
Примером более сложной «ритмической» композиции с ярко выраженной тенденцией симфонического принципа являются многие картины, гравюры по дереву, миниатюры и пр. прошедших эпох. Достаточно лишь припомнить старых немецких мастеров, персов, японцев, русских иконописцев, и особенно лубочные картинки, и т. д., и т. д.[493]
Почти во всех этих произведениях симфоническая композиция еще очень сильно связана с мелодической. Это означает, что при удалении предметного элемента и обнажении тем самым композиционного становится видимой композиция, построенная на чувстве покоя, спокойного повторения и довольно равномерного распределения[494]. Невольно вспоминаются старинные хоровые композиции, Моцарт и, наконец, Бетховен. Все эти произведения имеют большее или меньшее сродство с возвышенной, полной покоя и достоинства архитектурой готического собора: равновесие и равномерное распределение отдельных частей являются камертоном и духовной основой подобных конструкций. Подобные произведения принадлежат к переходным формам.
В качестве примера новых симфонических композиций, в которых мелодический элемент находит применение лишь иногда и как одна из подчиненных частей, но получает при этом новую форму, я прилагаю репродукции трех моих картин.
Эти репродукции служат примером различных источников возникновения:
1. прямое впечатление от «внешней природы», получающее выражение в рисуночно-живописной форме. Я называю эти картины «Импрессиями»;
2. главным образом бессознательно, большей частью внезапно возникшие выражения процессов внутреннего характера, т. е. впечатления от «внутренней природы». Этот вид я называю «Импровизациями»;
3. выражения, создающиеся весьма сходным образом, но исключительно медленно складывающиеся во мне; они долго и почти педантически изучаются и вырабатываются мною по первым наброскам. Картины этого рода я называю «Композициями». Здесь преобладающую роль играет разум, сознание, намеренность, целесообразность. Но решающее значение придается всегда не расчету, а чувству.
Терпеливый читатель этой книги увидит, какие бессознательные или сознательные конструкции всех трех видов лежат в основе моих картин.
В заключение мне хочется сказать, что, по-моему, мы всё более приближаемся к времени сознательного, разумного композиционного принципа; что художник скоро будет гордиться тем, что сможет объяснить свои произведения, анализируя их конструкцию (в противоположность чистым импрессионистам, которые гордились тем, что ничего не могли объяснить) ; что мы уже сейчас стоим на пороге времени целесообразного творчества; и что этот дух живописи находится в органической связи с уже начавшимся построением нового духовного царства, так как этот дух есть душа эпохи великой духовности.