Вина
§ 1. Содержание вины
1
Научное обоснование вины как условия юридической ответственности не может быть дано ни с позиций механистического детерминизма, отрицающего свободу воли и исходящего из фаталистической предопределенности поведения людей, ни с позиций идеалистического индетерминизма, отождествляющего свободу воли с производством. Если идеалистический индетерминизм пытается построить понятие вины на отрицании объективности и материальности мира, на признании поведения человека самопроизвольным актом, то механистический детерминизм исключает возможность виновности вообще: лицо несет ответственность не потому, что оно виновно, а потому, что оно совершило действие, запрещенное законом. Практически же и первая и вторая концепции, будучи антинаучными в своей основе, служат одной и той же реакционной цели обоснования и оправдания произвола, творимого и буржуазным судом и буржуазным законом.
Если действия человека абсолютно свободны и представляют собой акт его произвольного самоопределения, то они всегда виновны и не могут быть невиновными. Если же действия человека абсолютно несвободны и предопределены извне, то тогда тем более он должен отвечать за любое совершенное им действие, поскольку самая постановка вопроса об отсутствии или наличии вины лишена при этих условиях всякого смысла. Таким образом, несмотря на, казалось бы, противоположные исходные позиции, обе концепции приводят к тождественным практическим выводам, вполне соответствующим интересам господствующего класса в эксплуататорском обществе.
Сущность детерминизма в понимании диалектического материализма состоит в признании объективности и материальности мира, первичности материи и вторичности сознания, а также в признании способности человеческого разума познать объективный мир и определяющие его развитие объективные закономерности. Эти общие положения философского материализма распространяются также и на общественные явления, сущность которых определяется тем, что первичным является общественное бытие, а вторичным – общественное сознание, способное познать объективные закономерности, управляющие развитием общества. При этом самый процесс познания, с точки зрения марксистской философии, представляет собой не простое созерцание, а активное действование, опирающееся на познанные закономерности. Поскольку же объективно действующая закономерность познана, индивид, класс или общество в целом способны решить, достижима ли та цель, которую они выдвигают, и какие именно действия должны быть совершены для ее достижения. Свобода воли и выражается в способности ставить объективно достижимые цели, соответствующие действующим в природе или в обществе объективным закономерностям, и в способности избирать средства, необходимые для достижения поставленной цели.
Известная формула Энгельса: «…свобода воли означает… не что иное, как способность принимать решения со знанием дела»[334] – включает в себя указание на то, что, во-первых, воля человека предопределяется объективно действующими закономерностями; во-вторых, будучи предопределенной этими закономерностями, воля остается свободной, так как сущность свободы воли заключается «не в воображаемой независимости от законов природы… а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей»;[335] в-третьих, детерминированность поведения человека не лишает свободу воли необходимого для нее избирательного момента, поскольку объективные закономерности, действующие в природе и в обществе, не исключают возможности выбора в каждый данный момент как самой цели, так и средств ее достижения. Именно потому, что идея марксистского детерминизма не лишает человеческую волю избирательного момента, а, наоборот, дает ему единственно правильное обоснование, именно поэтому эта идея, как указывал В. И. Ленин, «нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий. Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю».[336]
Совершая правонарушение, особенно правонарушение умышленное, лицо, конечно, должно представлять себе объективные факторы, в силу которых его действия способны вызвать наступление определенного результата. Поэтому объективные закономерности, действующие в природе и в обществе, и способность человека к их познанию составляют в своей совокупности тот реальный факт, при отсутствии которого самая постановка вопроса о вине была бы лишена необходимых оснований. Но отсюда вовсе не следует, что каждый отдельный правонарушитель виновен лишь постольку, поскольку он действовал со знанием дела, поскольку он опирался на осознанную им необходимость. Такое механическое перенесение формулы Энгельса в понятие вины, имевшее одно время хождение в нашей юридической литературе,[337] приводило бы к странному выводу о том, что правонарушители – самые свободные и самые знающие люди, тогда как в действительности правонарушения совершаются у нас наиболее отсталыми элементами, в значительной мере зараженными пережитками капитализма в своем сознании.
Ввиду этого в определении индивидуальной виновности решающее значение приобретает не осознанная необходимость, а избирательный характер поведения человека, опирающийся на общую способность к познанию необходимости, а следовательно, и на способность к отказу от совершения тех неправомерных действий, которые он фактически совершил.
В опубликованных за последние годы работах советских юристов, особенно криминалистов, в таком именно направлении поставленный вопрос и разрешается. Так, Б. С. Маньковский хотя и воспроизводит иногда ошибочные положения, когда он, например, пишет, будто бы свобода воли преступника выражается в том, что «принятые им решения осуществляются со знанием дела…»,[338] переносит все же центр тяжести на избирательный момент, на то, что детерминированность поведения вовсе не исключает возможности выбора между несколькими решениями и что поскольку преступник избрал решение, противное интересам нашего общества, он виновен и должен нести ответственность.[339] С гораздо большей четкостью эта мысль выражена у Б. С. Утевского, который правильно усматривает основание ответственности в том, что «гражданин, совершивший преступление, имел возможность выбрать решение, соответствующее интересам социалистического государства, т. е. решение свободное, соответствующее законам общественного развития, но вместо этого подчинил свое решение пережиткам капитализма в своем сознании или влиянию капиталистического окружения».[340] Однако, пытаясь резко подчеркнуть отличие своей теории от старых, ошибочных взглядов, Б. С. Утевский впал в другую, противоположную крайность и, по существу, объявил, что только правомерное поведение свободно, поведение же преступника не свободно, так как оно противно закономерностям общественного развития в нашей стране. Этими недостатками своих, в общем правильных, положений о детерминированности воли Б. С. Утевский и вызвал нарекания в фатализме.[341]
Ошибка, допущенная Б. С. Утевским, обусловлена следующим ошибочным ходом рассуждений: свобода есть осознанная необходимость; закономерности развития социалистического общества исключают необходимость преступности; преступник, раз он совершает преступление, не осознает этого, следовательно, он не свободен. В действительности же свобода воли как необходимая предпосылка виновности основана на способности принимать решения со знанием дела и, следовательно, сознательно осуществлять выбор целей и действий, необходимых для их достижения. И если лицо совершило преступление, то это ни в какой мере не доказывает, что оно неспособно принять иное решение, с осознанием того общеизвестного факта, что в нашей стране не преступления, а честный труд единственно способен обеспечить подлинный расцвет личности, всестороннее удовлетворение ее интересов. В том, что он избрал первый, а не второй путь, и выразилось его свободное волеопределение, хотя по своей направленности оно является антиобщественным. Но, разумеется, выбор этот был произведен в силу влияния ряда факторов, а в конечном счете – влияния капиталистических пережитков в сознании преступника. В этом заключается предопределенность, детерминированность совершенного им свободного выбора.
Таким образом, понятие виновного поведения, обоснованное с позиций философского материализма, должно заключать в себе указание на свободный акт, который, будучи свободным, в то же время и не свободен, поскольку в наших условиях он является результатом пережитков капитализма в сознании правонарушителя. В соответствии с этим надлежит подходить к определению вины как условия ответственности по советскому гражданскому праву.
2
Вина есть психическое отношение правонарушителя к совершенному им противоправному действию или бездействию, а также к наступившему результату. Таково общее определение понятия вины, в равной мере применимое и в уголовном и в гражданском праве. Однако это определение не может не вызывать известной неудовлетворенности у советского исследователя проблемы виновности.
Если, как указывает советская психологическая наука, всякий психический акт или психический процесс социально обусловлен и социально содержателен, то это тем более должно относиться к такому психическому явлению, как вина, которая сопряжена с неправомерным поведением и вызывает нарушение определенных общественных отношений. Правда, уже в факте сопряженности вины с противоправным поведением известным образом выражается ее социальное качество. Но так как вина есть психическое отношение к противоправному поведению, то и в самом этом отношении должны заключаться определенные социальные моменты, которые не получают необходимого выражения в приведенном выше определении понятия вины. Только этим и можно объяснить широкое распространение в работах советских юристов последних лет различных теорий вины, вплоть до лишенной практического смысла попытки разграничения двух понятий – вины и виновности. Но если эти теории не только не получили признания, а, наоборот, признаны ошибочными, то самое стремление выявить социальное содержание вины вполне оправданно и находится в полном соответствии с теми требованиями, которые предъявляются к советской юридической науке по линии преодоления пережитков догматизма и формализма в исследовании правовых явлений.
Противоправное действие может быть совершено и при отсутствии вины. Гражданскому праву, в котором ответственность иногда наступает за случай, известен ряд составов правонарушения, не включающих в себя элемента виновности. Но правонарушение, совершенное виновно, существенно отличается от невиновного правонарушения. В факте случайного причинения вреда источником повышенной опасности имеет место объективное несоответствие совершенных действий и наступившего результата требованиям закона. Интересы социалистического общества или его отдельных членов ущемляются в результате наступления этого факта. Но он ни в какой мере не заключает в себе отрицательного отношения самого правонарушителя к ущемленным им интересам, так как последний не знал, не мог и не должен был знать о том, что результат наступит.
Когда же правонарушитель действует виновно, картина коренным образом изменяется. Здесь уже противоправное действие совершается с определенных психических позиций: правонарушитель либо знает, что его действия вызовут ущемление общественных или чьих-либо личных интересов, либо мог и должен был знать и действительно знал бы об этом, если бы он проявил должную заботу об ущемленных им интересах, а не выразил по отношению к ним полного или, по крайней мере, известного пренебрежения. Следовательно, благодаря вине, правонарушение становится уже не просто объективно неправомерным фактом, но и выражает в себе определенное отрицательное отношение правонарушителя к интересам социалистического общества или отдельного советского гражданина. В этом именно и заключается социальное содержание вины как условия ответственности по советскому праву. Но для того, чтобы вина обладала этим качеством, она должна представлять собой акт сознательного поведения, предполагающего осознание целого ряда моментов, которыми характеризуется состав правонарушения. К числу этих моментов относятся:
1. Осознание естественной связи между совершенным действием (или воздержанием от действия) и наступившим результатом. Если лицо, совершая действие (или воздерживаясь от совершения определенного действия), не знало, не могло и не должно было знать, какая естественная цепь событий будет вызвана его поведением, оно не может быть признано виновным, так как при подобных условиях нет оснований считать, что в его действии или бездействии выразилось отрицательное отношение к ущемленным им общественным или личным интересам. Так, хотя Лендормост использовал катки и тяжелые вибрационные машины для асфальтирования ул. Воинова в гор. Ленинграде, он не знал, не мог и не должен был знать, что вследствие этого лопнут водопроводные трубы и хлынувшей из них водой зальет два магазина Пищеторга, так как ему не было известно, что Ленгазсетьстрой, производивший до этого укладку газовых труб на том же участке, уменьшил, по сравнению с требованиями технического проекта, зазор между газовыми и водопроводными трубами и тем самым создал условия разрушения подземных сооружений силами внешнего давления. Несмотря на то, что иск был предъявлен и к Ленгазсетьстрою и к Лендормосту, арбитраж, при окончательных расчетах, возмещение в полном объеме возложил на Ленгазсетьстрой, освободив Лендормост от ответственности.
2. Осознание общественной значимости совершенных действий (или воздержания от действий) и наступившего результата. Лицо должно не просто осознавать естественную связь между своим поведением и вызванными им последствиями, но и понимать общественную природу этих фактов, как противоречащих интересам социалистического общества и потому недопустимых с точки зрения принципов его организации. В противном случае лицо может быть признано причинителем результата, но нет оснований считать, что в данных фактах выразилось его отрицательное отношение к обществу, а следовательно, и нет необходимых предпосылок для признания его виновным.
Верховный Суд РСФСР, рассматривавший дело об убийстве гражданином задержавшего его работника милиции, которого он принял за бандита, признал его по суду оправданным.[342] Причинитель ясно представлял себе здесь естественную связь между своими действиями и наступившим результатом. Он понимал, что совершает убийство. Но он не знал, не мог и не должен был знать, какова действительная общественная природа вызванных им последствий, он не проявил, иначе говоря, отрицательного отношения к обществу, а потому и не мог нести ни уголовной, ни гражданской ответственности.
Требуется ли для признания правонарушителя виновным, чтобы он, кроме того, осознавал и некоторые другие моменты, в частности, противоправный характер своего поведения?
В советской уголовно-правовой литературе этот вопрос, как известно, дискутируется в течение весьма длительного времени. Для характеристики силы колебаний, испытанных некоторыми авторами в его разрешении, небезынтересно сослаться на работы Б. С. Маньковского, который в 1948 г. писал о политической вредности «тезиса о том, что осознание противоправности является элементом умысла…»,[343] а ровно через год, в 1949 г., утверждал уже нечто прямо противоположное, заявив, что «сознание противоправности в социалистическом обществе тесно связано со всем строем отношений и бытом».[344]
Одни авторы[345] включают осознание момента противоправности в понятия вины потому, что такой вывод якобы вытекает из принципа единства социалистического права и социалистической нравственности,[346] а, кроме того, обоснован практически, ибо, по их мнению, в противном случае пришлось бы признать виновным и того, кто действовал в ошибочном предположении о правомерности своего поведения.[347] Но единство социалистического права и социалистической нравственности не исключает различия между ними. Не все, осуждаемое социалистической нравственностью, признается противоправным, а потому и осознание противонравственного характера поведения отнюдь не равнозначно осознанию его противоправности. Так, по ст. 173 УК Грузинской ССР, на которую в обоснование рассматриваемого взгляда ссылается В. Макашвили,[348] предусмотрена ответственность за такой состав преступления, как кровосмешение, который уголовному законодательству РСФСР не известен. Однако нравственная оценка подобных действий не изменяется от того, наказуемы ли они согласно действующим нормам уголовного права. Столь же необоснованны и практические опасения сторонников включения осознания противоправности в понятие вины. Если лицо осознавало антиобщественный характер своего поведения, оно виновно даже при полной его уверенности в том, что данное действие законом не запрещено. Убежденность в правомерности поведения лишь при том условии исключает ответственность, когда она сочетается с убежденностью в его полезности.
Некоторые другие авторы[349] исключают осознание противоправности из понятия вины потому, что иное решение этого вопроса, по их мнению, чрезвычайно облегчило бы возможность освобождения от ответственности путем простой ссылки на незнание закона. Но этот аргумент, выдвинутый для обоснования правильной, на наш взгляд, точки зрения, мало убедителен. Правонарушитель может отрицать не только свою осведомленность о запрещенности его поведения законом, но и самый факт совершения им правонарушения, что, однако, не мешает советскому суду установить истинное положение вещей. Почему же только отрицание осознания противоправности таит в себе опасную возможность необоснованного освобождения от ответственности? С другой стороны, самая суть полемики связана не с доказательственной проблемой, а с вопросом о допустимости в принципе освобождения от ответственности в случаях, когда судом будет положительно доказан тот факт, что правонарушитель не знал, не мог и не должен был знать о запрещенности его поведения законом.
Вина не является своеобразным согласием правонарушителя на применение к нему мер ответственности, как утверждают некоторые буржуазные юристы гегельянского толка. Вина потому служит одним из важнейших условий ответственности по советскому праву, что лишь виновно действующий правонарушитель осознает общественную природу совершаемых им действий и наступающих последствий и что поэтому лишь в виновно совершенном правонарушении выражается отрицательное отношение правонарушителя к ущемленным им интересам. Вследствие этого при наличии вины применение мер ответственности к правонарушителю является не только обоснованным, но и необходимым в целях оказания на него соответствующего воспитательного воздействия.
Вопрос же о том, какая именно мера будет применена, зависит в своем решении от содержания правовых норм, установленных в советском законе, а вовсе не от того, как представлял себе характер этих мер сам правонарушитель, – все равно, считал ли он, что совершенное им действие заслуживает лишь нравственного осуждения и не влечет за собою мер правовой ответственности, или ошибочно полагал, что за его совершение законом установлена более мягкая мера ответственности, чем это имеет место на самом деле. Совершая правонарушение, лицо должно знать, что его действия ущемляют заслуживающие уважения общественные или чьи-либо личные интересы. Что касается мер общественного воздействия, которые в связи с этим будут применены к нему, то они могут быть либо только нравственными, либо также и правовыми, в соответствии с указаниями закона и независимо от осознания этого обстоятельства правонарушителем.
В то же время вопрос об обратной силе закона, вопреки мнению сторонников включения осознания противоправности в понятие вины, не имеет к последней ровно никакого отношения. Закону не придается в виде общего правила обратная сила не потому, что иное противоречило бы началу вины, а вследствие принципиальной недопустимости регулирования на основе новых правовых норм общественных отношений, возникших до их издания, так как это противоречило бы принципу социалистической законности. Утверждать иное значит считать, что в тех случаях, когда закон приобретает обратную силу, ответственность наступает независимо от вины. Но это совершенно неправильно.
В июле 1949 г. ЛОСПО предъявил иск к Ленсбытконторе Главкондитера о взыскании штрафов за непоставку продукции мелкими партиями в январе – марте 1949 г. Истец настаивал на взыскании двойной суммы штрафа, как это и было предусмотрено Основными условиями поставки кондитерских изделий. Ответчик соглашался уплатить лишь одинарную сумму штрафа, ссылаясь на то, что нарушения относятся к январю – марту. Основные условия утверждены в апреле, а договор заключен в июне 1949 г. Допустил ли поставщик виновное поведение? Конечно, ибо факт непоставки имел место. Будет ли при этом с него взыскана одинарная или двойная сумма штрафа – это уже зависит от указаний Основных условий, а не от того, какой размер штрафа имел в виду правонарушитель.
Практически сознание правонарушителем противообщественного характера своего поведения чаще всего не только совпадает с осознанием факта его запрещенности законом, но иногда является следствием осведомленности о правовой стороне дела. Это особенно относится к гражданским правонарушениям в области как договорных обязательств, когда лицу заведомо известно, что оно нарушает обязанность, установленную договором, так и отношений внедоговорного характера, когда лицо причиняет кому-либо вред и потому понимает, конечно, что ущемляет определенные защищаемые законом интересы. Но если бы в исключительных случаях, осознавая антиобщественный характер своих действий, лицо действительно не знало об их запрещенности законом, суд даже при доказанности этого обстоятельства не мог бы освободить правонарушителя от ответственности.
Подростки Ф. и К., находясь на квартире, где со своими родителями проживал Ф., затеяли спор о силе воли и способах ее воспитания. К., «испытывая» волю Ф., предложил ему совершить убийство, а именно – убить его, К. Когда все принятые Ф. меры уклониться от этого предложения не только не увенчались успехом, но и вызвали угрозы со стороны К., Ф. совершил убийство при помощи морского кортика, взятого им из рук потерпевшего. Что убийца осознавал антиобщественный характер своих действий, ясно само собою и, кроме того, прямо подтверждается его попытками уклониться от совершения убийства. Но вместе с тем в судебном процессе Ф. доказывал, что он не знал о запрещенности совершенных им действий, ибо полагал, что убийство, совершенное по требованию потерпевшего, ненаказуемо. Было бы неправильно считать это утверждение неосновательным и, если бы оно имело значение для решения дела по существу, не заслуживающим проверки. Известно, что в свое время сам уголовный закон (прим. 1 к ст. 142 УК РСФСР 1922 г.) объявлял ненаказуемым убийство, совершенное по просьбе потерпевшего. Почему же подросток, ученик 7-го класса, не осведомленный о действующем законодательстве, не мог искренне на этот счет заблуждаться? Но суд не только не принял во внимание это обстоятельство, а вообще не подверг его проверке, так как правонарушитель осознавал антиобщественный характер своего поведения и потому должен нести ответственность, независимо от его юридической осведомленности.
Таким образом, осознание противоправности не входит в понятие вины. Для признания правонарушителя виновным достаточно, чтобы он осознавал противообщественный характер своего поведения. Если же в силу особых, исключительных обстоятельств, нарушая правовую норму, лицо не осознавало бы даже и этого, его следовало бы от ответственности освободить. На практике такие случаи могут иметь место лишь вследствие заблуждения в фактических обстоятельствах дела (см. приведенное выше дело об убийстве работника милиции, ошибочно принятого за бандита) либо нарушения чисто технических норм, например, правил о формах сделок, так как по своему содержанию нормы подобного рода не находятся в непосредственной связи с социалистической нравственностью, опираясь на которую лицо могло бы осознать недозволенность его поведения. Именно поэтому еще в 1927 г. Верховный Суд РСФСР признал, что сделка, не облеченная в требуемую законом форму, может быть объявлена по суду действительной, если при этом она не заключала в себе ничего противозаконного или явно убыточного для государства.[350] Последнее условие приобретает принципиальное значение потому, что, когда форма нарушается с противозаконными целями, поведение соответствующих лиц носит уже явно антиобщественный характер, в связи с чем не только сделка признается недействительной, но и возникает вопрос о привлечении контрагентов по сделке к ответственности как совершивших деяние виновное и противоправное.
3
Моменты, характеризующие вину как сознательный и социально-содержательный психический акт, должны наличествовать и в отдельных формах виновности – как в умысле, прямом и косвенном, так и в неосторожности в форме небрежности или самонадеянности.
Сознательный характер умышленной вины в двух ее формах сомнений не вызывает, поскольку при умысле лицо знает, какой результат может наступить, и либо желает его наступления (прямой умысел), либо относится к нему безразлично (косвенный умысел). Спорным является лишь вопрос о том, достаточно ли для умысла одного только представления о естественном характере связи между поведением и результатом, к которому стремился либо безразлично относился правонарушитель, или необходимо, кроме того, чтобы он осознавал также и общественную природу этих фактов. Но мы уже видели, что при отсутствии такого осознания вина лишается характерного для нее социального качества, а потому и перестает быть виною.
Неосторожность в форме самонадеянности также является актом сознательного поведения, причем в этом случае даже и вопрос об осознании правонарушителем общественной природы совершенных им действий и наступивших последствий представляется бесспорным. При самонадеянности лицо знает, какой результат может вызвать его поведение, не желает наступления результата и надеется его предотвратить. Почему же, в силу каких причин правонарушитель стремится к предотвращению результата? Видимо, для таких стремлений не могло бы быть серьезных оснований, если бы он считал, что наступающий результат является общественно полезным. Следовательно, только осознание отрицательного значения для общества возможных последствий побуждает правонарушителя при самонадеянности стремиться к их предотвращению, а значит этот момент входит в содержание самонадеянности как формы виновности.
Наиболее сложно обстоит дело с неосторожностью в форме небрежности. Вместе с тем эта форма вины имеет для гражданского права решающее значение, так как гражданские правонарушения в чистом виде, не сопряженные с уголовным преступлением, как правило, совершаются не по умыслу, а по неосторожности, причем чаще всего неосторожность в гражданских правонарушениях выражается в форме небрежности. Поэтому она заслуживает специального исследования и обычно в первую очередь привлекает к себе внимание цивилистов.
Поступая небрежно, лицо не желает наступления результата и даже не знает о возможности его наступления, но могло и должно было знать об этом, а потому и признается виновным. В какой мере такое определение небрежности согласуется не только с более широким определением понятия вины, на котором мы настаиваем, но даже и с обычным представлением о вине как чисто психическом отношении правонарушителя к действию и результату? «Не знал» и «не желал» характеризуют скорее отсутствие какого бы то ни было психического отношения, нежели психический акт с определенным положительным содержанием. Поэтому либо вина не является определенным социально-содержательным психическим актом, что было бы по сути дела равнозначным вообще отрицанию вины как условия ответственности, либо общепринятая формула небрежности нуждается в ряде уточнений сообразно с общим пониманием вины как категории социально-психологического характера.
Едва ли не единственной в нашей литературе попыткой подвергнуть неосторожно-небрежную вину анализу в указанном направлении является стремление Б. С. Антимонова рассматривать ее как своеобразную предшествующую вину. «Если кто-нибудь, – пишет Б. С. Антимонов, – не умея ездить верхом, все же сел на горячую лошадь и сбил с ног прохожего, то у горе-наездника могло и не быть психического переживания по поводу происшествия; возможно, что сам он считал и считает, будто принял все зависящие от него меры, чтобы предотвратить вред. Тем не менее, с точки зрения права, нужно признать, что вред причинен виновно. Упрек будет сделан не по поводу самой езды верхом, а по поводу поведения, предшествующего вредоносному действию».[351]
Разумеется, поведение, предшествовавшее совершению противоправных действий, может иметь определенное значение для выявления виновности правонарушителя. Но для признания его виновным ограничиваться одним лишь предшествующим поведением нельзя. Так, в частности, в том, что причинитель в свое время плохо обучался или даже совсем не обучался верховой езде, нет еще ничего виновного, ибо вина должна быть связана с противоправным поведением, между тем как неудовлетворительное обучение верховой езде само по себе противоправным не является. С другой стороны, если бы вина имела место только в прошлом, то совершенное впоследствии противоправное действие пришлось бы признать невиновным, так как вина должна сопутствовать, а не предшествовать неправомерному поведению. По изложенным соображениям нельзя признать, что проблема неосторожно-небрежной вины в теории предшествующей вины получает удовлетворительное разрешение.
Все разнообразные, встречающиеся на практике случаи неосторожно-небрежной вины могут быть сведены к двум основным группам:
1. Совершая определенное действие (или воздерживаясь от совершения определенного действия), правонарушитель знает, что он не принял всех необходимых мер предосторожности.
М., помощник машиниста паровозного депо, производил замер нефти в баке, пользуясь освещением керосиновой коптилки. От происшедшего вследствие этого взрыва М. получил увечье. Верховный Суд усмотрел преступную небрежность в действиях администрации, допустившей освещение замера нефти керосиновой коптилкой (определение № 36/26 по иску М. к паровозному депо).
Администрация не могла не понимать, что производить замер нефти при помощи керосиновой коптилки недопустимо. Для того чтобы понимать это, достаточно самой элементарной подготовки в области техники и осведомленности о характере работ, порученных потерпевшему. Почему же в таком случае Верховный Суд признал, что здесь имела место небрежность, а не самонадеянность? При самонадеянности правонарушитель рассчитывает своими действиями предотвратить наступление вредных последствий, а для того, чтобы иметь возможность это сделать, необходимо представлять себе конкретное развитие причинно-следственных связей между неправомерным поведением и возможным результатом. Предоставляя же своим работникам для освещения замера нефти керосиновые коптилки, администрация паровозного депо не предвидела и не могла предвидеть, что именно М. потерпит увечье. Несчастный случай мог произойти не с М., а с кем-либо другим или даже и вовсе не произойти. Конкретное предвидение причинной связи здесь отсутствует. Но ее абстрактное предвидение имело место: администрация не могла не знать, что совершенные ею действия создают опасность наступления вредных последствий, которые могли наступить и, как оказалось в действительности, фактически наступили на руководимом ею предприятии.
2. Совершая определенные действия (или воздерживаясь от совершения определенных действий), правонарушитель считает, что им приняты все необходимые меры предосторожности. При каких условиях в случаях подобного рода можно все же упрекнуть правонарушителя в том, что хотя он и не знал, но мог и должен был знать о непринятии им всех необходимых мер, в силу чего и наступили определенные отрицательные последствия?
Во-первых, для такого упрека имеются основания, если заблуждение правонарушителя было вызвано тем, что он не изучил в полной мере, хотя мог и должен был изучить ту объективную обстановку, в которой он совершил неправомерное действие или воздержание от действия.
Л., студентка Театрального института, подверглась операции по поводу удаления камня из мочеточника и мочевого пузыря, а затем по предписанию врачей выехала на курорт в Трускавец. На курорте у нее обнаружились болезненные явления, в связи с которыми она вынуждена была возвратиться в Ленинград; при вторичной операции был обнаружен оставленный у нее тампон, который и явился причиной болезненных явлений. Л. потребовала возмещения расходов по поездке на курорт, а также компенсации стипендии за 5 месяцев, так как, ввиду возникшей надобности в повторной операции, она была лишена возможности своевременно сдать государственные экзамены и вынуждена была в течение 5 месяцев ожидать возобновления работ государственной экзаменационной комиссии. Лечащий врач утверждал, что им были приняты все меры предосторожности, ибо он произвел подсчет тампонов в начале и в конце операции и результаты обоих подсчетов оказались тождественными. Однако эти ссылки нельзя было признать обоснованными, ибо поскольку операция производилась на большой глубине, а рана непрерывно заливалась кровью и мочой, процесс тампонирования раны неизбежно должен был осуществляться более интенсивно, чем в других случаях. При этих условиях обычно применяемый метод подсчета себя не оправдывает, а нуждается в проверке путем осмотра раны, что оперирующим врачом сделано не было. Врач считал, что он сделал все возможное для исключения опасных последствий, так как в этом его убеждало совпадение показателей двух подсчетов. В действительности же все необходимые меры предосторожности им не были приняты потому, что он не учел особенностей данного случая, вызывавших надобность в проведении некоторых дополнительных мероприятий. О том, что это обстоятельство не было принято им во внимание, врач не мог не знать. Следовательно, хотя здесь и отсутствовало конкретное предвидение, поскольку у врача не было оснований предполагать оставление тампона, но имелось предвидение абстрактное, обусловленное осознанием того факта, что объективная ситуация случая не подверглась достаточному изучению, а потому и не был с полным знанием дела решен вопрос об объеме и характере необходимых мер предосторожности.
Во-вторых, для признания правонарушителя виновным имеются основания и тогда, когда заблуждение было вызвано тем, что, осуществляя деятельность, для отправления которой у него не было должной подготовки, он, в силу своей общей неосведомленности, полагал, что им приняты все необходимые меры предосторожности.
Лишь в связи с этой группой случаев возникает надобность в анализе поведения, которое предшествовало совершению неправомерных действий. Так, Верховный Суд отменил приговор по делу Р., обвинявшегося в хищении товаров в магазине ОРСа, где он работал в качестве лоточника, на том основании, что суд не проверил ссылок обвиняемого на обстоятельства, имеющие существенное значение для решения вопроса о его виновности. Обвиняемый ссылался на свою малограмотность, неопытность в работе и плохое знание русского языка (определение по делу Р. от 26 августа 1950 г.). Разумеется, все эти обстоятельства имели значение для решения вопроса о признании Р. виновным в хищении. Однако они не могут служить основанием для освобождения его от ответственности по гражданскому иску. Совершая те или иные конкретные действия в качестве лоточника, Р. мог считать, что он сделал все необходимое для предотвращения вредных последствий, так как в силу своей неподготовленности к выполнению данной работы он не был в состоянии учесть и взвесить все обстоятельства, связанные с каждой отдельной операцией. Но, принимая на себя функции лоточника, Р. не мог не знать, что его будущая деятельность чревата общим образом определенными отрицательными последствиями, так как он не был в достаточной мере подготовлен к ее отправлению.
Изложенное дает основание для следующих выводов.
Когда правонарушение совершается по умыслу или в результате самонадеянности, имеет место конкретное осознание причинно-следственной связи между противоправным поведением и наступившим результатом. Когда правонарушение совершается невиновно, осознание причинно-следственной зависимости вообще отсутствует.
Среднее положение между этими двумя крайними, предельными точками занимает неосторожно-небрежная вина. Лицо не знает о том, что конкретное, им совершенное действие или воздержание от действия приведет к тому конкретному результату, который фактически наступил; однако лицо осознает, что последствия, аналогичные тем, которые имели место в действительности, могут наступить в результате его поведения, выразившегося в форме действия или бездействия. Иначе говоря, у правонарушителя отсутствует конкретное представление о причинной связи, но имеется абстрактное представление о ней. Сущность абстрактного предвидения заключается в общей осведомленности лица о способности совершенных им действий вызвать фактически наступившие последствия. Это обстоятельство и учитывается законодателем, который считает, что поскольку лицо общим образом знало о причиняющей силе совершенных им действий, оно могло и должно было знать об этом также и в данной конкретной ситуации. Вместе с тем, абстрактно осознавая возможность наступления определенных последствий, правонарушитель осознает также их отрицательное значение для общества в целом или для того советского гражданина, охраняемые законом интересы которого могут быть подвергнуты ущемлению.
Следовательно, неосторожно-небрежная вина характеризуется не только отрицательным моментом «не знал», который относится лишь к конкретной цепи действительно развернувшихся событий, но и определенным положительным содержанием, выражающим наличие у правонарушителя общих представлений о способности его поведения вызвать фактически наступивший результат. И если, несмотря на это, неправомерные действия все же совершаются, то лишь вследствие проявленного при этом известного пренебрежительного отношения к заслуживающим уважения интересам социалистического общества или его отдельных членов. Поэтому и неосторожно-небрежная вина, как и всякая вина вообще, представляет собой такое психическое отношение правонарушителя к своему неправомерному поведению и вызванным им последствиям, в силу которого правонарушение становится актом сознательного поведения, выражающим собой определенное отрицательное отношение со стороны лица, его совершившего, к интересам, получающим защиту в советском социалистическом обществе.
§ 2. Презумпция виновности
1
В гражданском праве, в отличие от права уголовного, виновность правонарушителя предполагается: каждый совершивший объективно противоправное действие предполагается виновным до тех пор, пока не будет доказано противное. Этот принцип действует и применяется как в области договорной, так и в области внедоговорной ответственности. Для договорных отношений он формулируется ст. 118 ГК, соответственно которой должник освобождается от ответственности за неисполнение договора, «если докажет, что невозможность исполнения обусловлена обстоятельством, которого он не мог предотвратить». Аналогичное правило для деликтной ответственности установлено ст. 403 ГК, по которой причинитель вреда может освободить себя от ответственности, «если докажет, что не мог предотвратить вред». В обеих приведенных нормах категория вины употребляется в негативном смысле («не мог предотвратить»). Но это не меняет существа дела. Существо же заключается в том, что гражданско-правовая ответственность, как правило, наступает лишь при наличии вины, но в то же время виновность правонарушителя презюмируется, предполагается.
Вопрос о значении презумпции вины, установленной в советском гражданском праве, как и более общий вопрос о значении всяких известных нашему праву презумпций, представляется чрезвычайно сложным. Значение презумпций не может быть сведено только к тому, что ими определяется возложение бремени доказывания на соответствующую сторону, поскольку советский суд активен и не может основывать свое решение лишь на недоказанности факта, на который ссылается участник процесса. Значение презумпций не может быть сведено и к тому, что они выступают в качестве основания судебного решения в случаях, когда их не удалось ни доказать, ни опровергнуть.
«Одну из основных задач советского судебного процесса…», указывает А. Я. Вышинский, составляет «установление материальной истины…»[352] «Советское право отвергает формально-юридический метод как ненаучный и вредный, как затрудняющий или вовсе исключающий возможность установления истины в процессе, той истины, которая является основной целью всей судебной процедуры. Советский суд стремится к установлению материальной истины или, иначе говоря, подлинной правды. В силу этого советский суд при разрешении, например, гражданских дел действует не только на основании данных, представленных сторонами, и не только с точки зрения внешнего соответствия их требованиям закона, но обязательно вникая в подлинное существо тех или иных правоотношений».[353]
Основное качество решений советского суда состоит в их истинности. Но истинность судебных решений несовместима, конечно, с тем, чтобы эти решения, даже в исключительных случаях, могли быть основаны на одной только презумпции, а не на фактических обстоятельствах дела и доказательствах, собранных при участии сторон и самого суда.
Ввиду такой сложности вопроса, его нельзя решать изолированно по отношению к одной только презумпции виновности, но необходимо в известной мере коснуться проблемы презумпций в целом, привлекая для этих целей материалы, которые относятся к ряду других презумпций, известных советскому гражданскому праву.
2
Основная особенность презумпций в советском праве вообще, в том числе и в советском гражданском праве, заключается в их научной обоснованности, в том, что они представляют собой обобщенное выражение реальных отношений, нормативный вывод из повседневно встречающихся и постоянно повторяющихся фактов нашей действительности. Но подобно тому как всякое правило обычно подвержено тем или иным исключениям, так и презумпции советского права в ряде конкретных дел могут быть опровергнуты путем доказывания фактов, которым они не соответствуют. Поэтому презумптивные нормы обычно определяются в литературе как такие правила, которые заключают в себе высокую степень вероятности сформулированных в них обобщений.[354]
Очень важным добавлением к этой широко распространенной формуле является указание на обоснованность советских презумпций политическими и хозяйственными соображениями,[355] так как иначе нельзя было бы ни объяснить причины, по которым презумптивная сила придается далеко не всем возможным обобщениям, содержащим в себе высокую степень вероятности, ни понять природу презумптивных норм советского права. Утверждение же о том, что сформулированные в нашем законе презумпции исключают какой бы то ни было элемент недостоверности, следует признать ошибочным, так как объявление презумпций достоверными превратило бы их из средства достижения истины в самую истину, но тогда и истина была бы уже не объективной, а чисто формальной, противоречащей духу советских судебных решений.
Именно потому, что элемент недостоверности сохраняется по всякой вероятности, даже в вероятности самой высокой степени, именно поэтому решения советского суда не могут быть основаны на одной лишь презумпции, которую не удалось ни доказать, ни опровергнуть. Презумптивная норма, основанная на высокой степени вероятности, имеет большой практический смысл, ибо она рассчитана на массу случаев, подавляющее большинство которых соответствует предположению презумптивной нормы. Презумптивные же решения или приговоры, о которых говорят некоторые авторы,[356] – понятие, внутренне противоречивое, ибо, примененные к единичным фактам, они не могут заключать в себе никакой вероятности, а либо соответствуют этим фактам, либо противоречат им. В той или иной мере это признают и авторы, допускающие вынесение судебных решений, основанных лишь на презумпции.
«Для того чтобы специфика презумпции могла проявиться, – пишет Ю. К. Толстой, – необходим достаточный материал для обобщения. Такого материала не может дать единичное судебное решение… Тот факт, что решения вынесены на основе презумпции, означает лишь, что среди вынесенных решений неизбежно встретятся и такие, которые будут ложными».[357] Из этого совершенно правильного положения следовало бы сделать и правильный вывод: поскольку вынесение решений на основе одной лишь презумпции таит в себе не только возможность, но даже, как говорит Ю. К. Толстой, неизбежность ошибочности некоторых из них, советский суд, задача которого заключается в установлении объективной истины по каждому делу, не вправе выносить таких так называемых презумптивных решений. Несмотря, однако, на это, необходимость в презумптивных решениях защищается в литературе как некое «неизбежное зло» или «вынужденный компромисс» между истиной и ложью в решении тех исключительных дел, когда у суда нет данных ни для опровержения презумпции, ни для подтверждения ее.
«Если суд первой инстанции, – говорит по этому поводу К. С. Юдельсон, – не добился материально-истинного судебного решения по своей вине, то его поправит вторая инстанция или, наконец, Верховный Суд СССР в порядке надзора. Сложнее обстоит дело, когда за отсутствием каких бы то ни было данных суд лишен возможности своим решением провозгласить правду жизни… В этих случаях приходится констатировать, что за отсутствием твердых данных суд не может признать подлежащими удовлетворению требования истца или основательными возражения ответчика».[358] По признанию К. С. Юдельсона, здесь может иметь место отклонение от объективной истины, и хотя автор оговаривает, что такие случаи представляют чрезвычайную редкость, тем не менее он считает их неизбежными, когда «несмотря на активную деятельность участников процесса, на использование всех средств доказывания, последнее не привело к результатам».[359]
Все эти соображения, со ссылками на потребности практики выдвигаемые в пользу презумптивных решений, помимо того, что они грешат против истинности решений советского суда, основаны на глубоко ошибочной посылке о сохранении за презумпцией юридического значения и тогда, когда нет доказательств, ни подтверждающих, ни опровергающих ее. В самом деле, может ли быть применена презумпция при подобных условиях и не противоречит ли это прямым требованиям закона, в котором фомулируются презумптивные нормы?
Если презумпция представляет собой законное предположение, основанное на обобщении реальных фактов, то, видимо, лишь при наличии этих фактов и их доказанности только и может быть поставлен вопрос о применении презумпции. Так, ст. 12 ГК РСФСР исходит из предположения о смерти при условии, что лицо отсутствует в месте своего постоянного жительства, что это отсутствие является безвестным и что оно длится не менее трех лет со дня получения последних известий о месте пребывания отсутствующего. Вопрос о применении ст. 12 ГК по конкретному делу не может быть поставлен, если перечисленные факты не удастся ни доказать, ни опровергнуть. Напротив, они должны быть положительно доказаны для решения дела на основе ст. 12 ГК.
Точно так же обстоит дело и со всеми другими презумпциями, известными советскому законодательству или выработанными в советской судебной практике. Например, судебная практика исходит (а на Украине это правило получило и общее закрепление)[360] из предпосылки о том, что владелец имущества предполагается собственником его, пока не будет доказано противное. Дает ли эта презумпция основания для вывода, что она составит содержание судебного решения в случаях, когда ее не удастся ни доказать, ни опровергнуть? Разумеется, нет, ибо при недоказанности факта владения нельзя применить и презумпцию о наличии у владельца права собственности на вещь.
Однако из презумпции правомерности владения установлено исключение для споров с государством, которое, независимо от того, владеет ли оно спорной вещью, выступая в суде в качестве истца или ответчика, предполагается ее собственником, пока не будет доказано противное.[361] Быть может, эта презумпция применяется для вынесения решения по делу при отсутствии каких бы то ни было данных в распоряжении суда? Подобной позиции придерживался в свое время А. В. Венедиктов, который считал, что в споре о праве собственности между гражданами и кооперативно-колхозными организациями, с одной стороны, и государством – с другой, последнее может «ограничиться простой ссылкой на презумпцию».[362] В действительности же не только судебное решение не может быть основано единственно на такой, не опровергнутой в ходе судебного процесса ссылке на презумпцию государственной собственности, но суд не может рассмотреть исковое заявление, которое ограничивается лишь подобной ссылкой, а обязан, согласно п. «г» ст. 75 и ст. 81 ГПК РСФСР, оставить заявление без движения, уведомив об этом истца и предоставив ему срок для изложения обстоятельств, служащих основанием иска, и указания доказательств, подтверждающих иск. Если бы было иначе, если бы государство могло ограничиться простой ссылкой на презумпцию, то тогда был бы прав К. С. Юдельсон, который, отвергая необходимость сохранения презумпции государственной собственности во второй фазе развития советского государства, один из ее дефектов усматривает в том, что якобы, с точки зрения этой презумпции, вещи, находящиеся в квартире любого гражданина, предполагаются принадлежащими государству, пока не будет доказано противное.[363]
В действительности же суть презумпции государственной собственности заключается вовсе не в том, что из нее вытекает вывод о достаточности неопровергнутого требования государства об изъятии имущества для удовлетворения этого требования. Государство, как и всякий другой истец в гражданском процессе, обязано привести определенные факты в обоснование своего требования и, согласно ст. 118 ГПК, должно доказать те обстоятельства, на которые оно ссылается. Но по сравнению с другими истцами в спорах о праве собственности, государство-истец, благодаря презумпции государственной собственности, оказывается в преимущественном положении в двух отношениях.
Во-первых, государству не нужно доказывать наличия у него права собственности на вещь, а достаточно доказать отсутствие у ответчика данных о принадлежности ему спорной вещи на праве собственности, так как при этих условиях имущество признается бесхозяйным и, согласно ст. 68 ГК РСФСР, переходит в собственность государства. Так, Ленинградским областным судом разрешен ряд дел по искам местных Советов об изъятии жилых строений у владельцев, у которых нет документов о праве собственности на эти строения и которые, в обоснование своего права, ссылаются лишь на якобы имевшие место в прошлом юридические факты (наследование, покупка, строительство и т. п.), в силу которых право собственности возникло в их лице. Местные Советы, предъявляя эти иски, не ограничивались простой ссылкой на презумпцию государственной собственности, а указывали на определенный факт – на отсутствие документов о праве собственности у ответчиков. Вместе с тем местные Советы, выступавшие по названным делам в качестве истцов, не были обязаны положительно доказывать отсутствие права собственности у ответчиков. Так как истец доказал один из тех фактов, при наличии которых вступает в действие презумпция государственной собственности, то теперь уже ответчик для того, чтобы добиться отклонения иска, должен доказать, что несмотря на это он является собственником спорного имущества.
Во-вторых, ответчик против иска государства не может защищаться ссылкой на один лишь факт владения спорной вещью, так как презумпция правомерности владения в этих случаях парализуется презумпцией государственной собственности, а обязан доказать правовую обоснованность своего владения. Прямое указание на это содержится в определении ГКК Верховного Суда РСФСР по делу Якунина, в котором впервые в нашей судебной практике была выдвинута идея презумпции государственной собственности. Отменяя решения по этому делу, вынесенные нижестоящими инстанциями, ГКК Верховного Суда РСФСР указывала: «Надо отбросить старое положение, не вошедшее в гражданские законы РСФСР и противоречащее им, что всегда фактический владелец предполагается собственником, пока не будет доказано противоположное. Такая постановка вопроса возможна разве только в спорах между частными лицами одного класса (трудящихся или нетрудящихся между собой), но в спорах государства с частным лицом, особенно из нетрудящихся, должна быть установлена презумпция в пользу государства, т. е. частное лицо должно доказать свое право собственности, и голословное его заявление о том, что оно потеряло свои документы, не может служить основанием его прав».[364]
Ссылка на классовую принадлежность участников спора теперь, когда остатки эксплуататорских классов в нашей стране ликвидированы, конечно, устарела. Однако и в настоящее время, пока сохраняется презумпция государственной собственности, сохраняет также свое действие правило о неприменимости предположения о правомерности владения в спорах, в которых в качестве истца выступает государство. Это означает, что защита против такого иска должна быть более интенсивной, чем в иных спорах о праве собственности, так как ответчику приходится здесь положительно доказывать свое право собственности на спорную вещь, не ограничиваясь ссылкой на факт владения. Но такая обязанность, возлагаемая на ответчика, не является простым следствием предъявления иска государством, а возникает в результате доказанности тех фактов, на которые в обоснование своего требования ссылается истец.
Таким образом, можно считать установленным, что практика не знает применения неопровергнутых и в то же время недоказанных презумпций, так как презумпции советского гражданского права, в том числе и презумпция государственной собственности, применяются только при доказанности условий, на которые рассчитаны эти презумпции, согласно указанию закона. Поэтому и вопрос о значении презумпций следует ставить иначе, чем он ставится сторонниками презумптивных решений. Нужно говорить не о возможности судебных решений, основанных на презумпции, которая не была ни доказана, ни опровергнута, – таких решений в природе не существует, ибо презумпция не может вступить в действие при недоказанности условий ее применения, – а о характере судебных решений (с точки зрения их истинности), вынесенных на основе положительно доказанных презумпций, при отсутствии у суда других доказательственных данных. В самом деле, можно ли признать истинным судебное решение о признании безвестно отсутствующего умершим, если у суда нет положительных данных о его смерти, но имеются доказательства всех условий и фактов, предусмотренных ст. 12 ГК? Обоснованно ли признание по суду ответчика собственником спорной вещи, если в распоряжении суда нет никаких других доказательств, кроме данных о том, что ответчик владеет спорной вещью? Соответствует ли требованиям объективной истины судебное решение, коим государство признается собственником спорного имущества, если у суда имеются данные только о том, что государство доказало обстоятельства, на которые оно ссылается, а ответчик защищается против иска ссылкой на владение, не доказав его правомерности?
Судебные решения могут быть основаны как на прямых, так и на косвенных доказательствах. Глубоко ошибочным был бы взгляд на вторую группу решений как на решения, так сказать, низшего сорта. В единичных случаях встречающиеся судебные ошибки могут быть допущены при наличии у суда не только косвенных, но даже и прямых доказательств. В целях устранения таких ошибок существует порядок кассационного обжалования, возобновления дел по вновь открывшимся обстоятельствам, а в исключительных случаях – пересмотра вошедших в законную силу решений в порядке надзора. Истинность решений советского суда заключается вовсе не в том, что они обязательно должны быть основаны на прямых доказательствах, а в том, что наш суд не связан формальными доказательствами и их формальной оценкой, подвергая свободной оценке по внутреннему убеждению доказательства, представленные сторонами и собранные, благодаря его активности в процессе, по инициативе самого суда. Поэтому даже при наличии такого прямого доказательства, как признание иска ответчиком, суд обязан, если у него возникают сомнения, проверить такое признание и вынести решение в соответствии с собранными им доказательствами.
Так, несмотря на признание Ф. обоснованности требования Ж. о разделе лицевого счета, суд отклонил этот иск на том основании, что собранные им доказательства свидетельствовали об отсутствии права на жилплощадь у истца, который поселился на площадь своего дяди и не находился на его иждивении, а жил самостоятельно, получая стипендию в вузе и материальную помощь от своих родителей.
При косвенном характере доказательств решение суда будет истинным, если эти доказательства, связанные в единую цепь, с непреложностью приводят к выводу, который формулируется в судебном решении. К числу таких решений относятся также и решения, которые основаны на обстоятельствах, предусмотренных презумптивной нормой и доказанных в ходе судебного разбирательства дела. И здесь суд связывает в единую цепь всю совокупность собранных по делу доказательств, опираясь не только на факт доказанности обстоятельств, предусмотренных презумптивной нормой, но также и на то, что, несмотря на активность суда и участников процесса, никаких других обстоятельств, ставящих под сомнение судебное решение, доказать не удалось. Единственная особенность судебных решений такого рода, в отличие от других решений, основанных на косвенных доказательствах, заключается в том, что в процессе соединения в единую цепь собранных по делу доказательств внутреннее убеждение суда складывается под влиянием не только известных ему фактов, но и той оценки, которую они получают в презумптивной норме закона. Однако ввиду научной обоснованности советских презумпций, обобщенно выражающих постоянно повторяющиеся факты реальной действительности, это обстоятельство не только не ставит под сомнение истинность судебных решений, а, наоборот, способствует достижению объективной истины.
Сообразно с этим определяется значение презумпций, установленных по советскому гражданскому праву.
Презумпции прежде всего имеют процессуальное значение, обеспечивая активность сторон в том именно направлении, в каком каждой из них легче всего представить необходимые для решения дела доказательства. Установление, например, такой презумпции, как презумпция правомерности владения, обеспечивает в первую очередь особую активность того, кто правомерность владения оспаривает. И дело не только в том, что владение само по себе, даже при отсутствии презумпции, является одним из доказательственных фактов в пользу владельца. Дело также и в том, что, как бы это ни показалось парадоксальным, лицу, оспаривающему правомерность владения, легче обосновать свое утверждение, чем владельцу доказать правомерность владения, если у него не сохранилось никаких доказательств об основаниях приобретения спорной вещи. Истец, оспаривающий законность владения ответчика, ссылается на конкретные факты, обосновывающие его притязание. К этому его стимулирует и общее правило ст. 118 ГПК, согласно которому каждый должен доказать обстоятельства, на которые он ссылается, и презумпция правомерности владения, действующая в пользу противной стороны. Ответчик же, напротив, как правило, может сослаться только на факт владения, доказать правомерность которого он зачастую бессилен. В этом случае на помощь ему приходит презумпция правомерности владения, стимулирующая уже ответчика доказать факт владения для того, чтобы вступила в действие сама эта презумпция. Если же истец представил такие доказательства, которые хотя и не опровергают презумпции, но вызывают у суда серьезные и обоснованные сомнения в правомерности владения ответчика, суд должен потребовать от последнего проявления активности если и не по линии обоснования своего права, поскольку его обоснование может и впредь оказаться крайне затруднительным, то, по крайней мере, по линии опровержения доказательств, представленных истцом. В этот момент презумпция становится излишней, она может только воспрепятствовать полноте судебного исследования, и потому суд обязан отступить от нее в целях обеспечения активности той стороны, которая не может уже воспользоваться законной презумпцией, а должна опровергнуть доказательства, представленные истцом.
Таким образом, устанавливая те или иные презумпции, советский закон и судебная практика исходят из того, что суд наш активен, но что сам он, без активности сторон, не смог бы собрать всех необходимых доказательств в целях установления объективной истины. Обеспечивая активность сторон в процессе, презумпции служат важным средством установления истины по делу. Но они выполняют эту роль в качестве не застывших формул, а чрезвычайно подвижных правил, от которых в ходе разбирательства дела суд может отойти и к которым он вновь возвращается, в зависимости от развертывания доказательственной деятельности сторон и самого суда.[365] Поэтому нельзя согласиться с утверждением С. А. Голунского, будто «всякие презумпции неизбежно вносят в процесс элемент формализма, толкают суд на то, чтобы, вместо преодоления трудностей исследования того или иного вопроса, пойти по линии наименьшего сопротивления, склониться к заранее подсказанному решению».[366]
Обеспечивая должную активность сторон, которая направляется активностью самого советского суда, презумпции ориентируют суд не на движение по линии наименьшего сопротивления, а на вынесение решений в соответствии с фактами, которые были положительно доказаны и выдержали испытание самой активной доказательственной деятельности суда и всех других участников процесса.
Наряду с процессуальным, презумпции советского гражданского права имеют также и определенное материально-правовое значение. Ю. К. Толстой совершенно правильно отмечает, что «презумпция не была бы способна выполнить свою роль процессуального средства, развивающего активность сторон в процессе, если бы за ней не признавалось никакого материально-правового значения».[367] Такой вывод вытекает из самой природы правовой нормы, которая перестала бы быть нормой права, если бы она не была снабжена санкцией, применяемой к участникам соответствующих правоотношений и, в конечном счете, не оказывала влияния на их материальные права. Однако материально-правовое значение презумпции заключается отнюдь не в том, что судебное решение основывается исключительно на презумпции, когда последнюю не удается ни доказать, ни опровергнуть. Поскольку презумпция вступает в действие только при доказанности предусмотренных ею фактов, то и в основу судебных решений кладутся эти факты, а не презумпция сама по себе, оказывающая влияние лишь на оценку добытых судом доказательств. Следовательно, в основе всякого судебного решения, в том числе и решения, вынесенного с применением презумптивных норм, лежит совокупность доказательств, собранных в ходе судебного разбирательства дела. Но юридические выводы из имеющихся в его распоряжении доказательств суд вправе сделать лишь в соответствии с нормами действующего законодательства, которым регулируются спорные отношения. В тех случаях, когда на спорные отношения распространяется презумптивная норма, а судом установлены факты, при которых она подлежит применению, суд обязан сделать юридические выводы, вытекающие из этой нормы. Нетрудно понять поэтому, что процессуальное значение презумпций гораздо более велико, чем их материально-правовое значение. Как средство обеспечения должной активности сторон презумпция используется в каждом деле, возникшем в связи с отношениями, к которым применяется презумптивная норма. В качестве же основания для юридических выводов из собранных по делу доказательств презумпция может служить лишь тогда, когда судом устанавливаются условия ее применения, которые не удалось ни опровергнуть, ни дополнить какими-либо иными фактами, несмотря на самую высокую активность всех участников судебного процесса.
3
После всего того, что было сказано о значении вообще презумпций в советском гражданском праве, освещение роли и значения презумпции виновности правонарушителя не может уже вызывать сколько-нибудь серьезных затруднений.
Во-первых, эта презумпция заключает в себе высокую степень вероятности, являясь обобщенным нормативным выводом из реальных отношений нашего общества. Прочность и устойчивость социалистического гражданского оборота предопределяются и обеспечиваются самими материальными условиями жизни в социалистическом обществе, не знающем частной собственности и эксплуатации, вражды между классами, нищеты и безработицы, кризисов и анархии производства. Вводить при этих условиях, хотя бы даже и в виде предположения, общее правило о том, что в нашей стране гражданско-правовые обязанности обычно нарушаются в силу их объективной природы, по не зависящим от правонарушителя обстоятельствам, значит устанавливать не презумпцию, а фикцию, с самого начала противную реальной действительности.
Во-вторых, презумпция виновности правонарушителя основана на серьезных хозяйственно-политических соображениях и прямо вытекает из задачи обеспечения устойчивости и прочности социалистического гражданского оборота, а также проведения начала равенства сторон в гражданском процессе. К участникам социалистического гражданского оборота предъявляются требования определенной осмотрительности, внимательности по отношению к правам и интересам друг друга. Но если бы наш закон исходил из предположения о невиновности даже того, кто свои обязанности нарушает, это способствовало бы известной расхлябанности в хозяйственной практике, появлению чувства безответственности в расчете на то, что хотя правонарушение совершено, это обстоятельство само по себе не сможет послужить основанием для упрека правонарушителя в неосмотрительности, в невнимательности с его стороны. Презумпция виновности, напротив, с самого начала лишает подобного рода расчеты какой бы то ни было почвы, подкрепляя общие требования внимательности и осмотрительности, установленные советским законом, возложением обязанности доказать соблюдение этих требований в каждом отдельном случае правонарушения. Вместе с тем презумпция виновности правонарушителя является одной из конкретных форм закрепления в области гражданско-правовой ответственности того принципа равенства, который присущ советскому праву вообще. При отсутствии такой презумпции, а тем более при наличии прямо противоположной презумпции о невиновности правонарушителя, как это установлено в буржуазном праве для деликтной ответственности, потерпевший вынужден был бы доказывать обстоятельства, доказать которые он, как правило, не в состоянии, тогда как причинитель был бы освобожден даже от доказывания таких обстоятельств, которые, как правило, только ему и могут быть известны. Презумпция виновности правонарушителя, установленная для всех видов ответственности по советскому гражданскому праву, выражает и закрепляет принцип равенства сторон в процессе потому, что она не только равномерно распределяет бремя доказывания между ними, но и возлагает на каждую сторону обязанность доказать те именно обстоятельства, которые ей в первую очередь могут быть известны и в обосновании которых она, наравне с другой стороной, опирается на поддержку и активность суда, ставящего своей задачей выявление истины по делу.
В-третьих, будучи одной из конкретных форм закрепления принципа равенства сторон в процессе, презумпция виновности правонарушителя стимулирует также и их активность, в чем выражается ее основное, процессуальное значение. Как и всякая иная презумпция, презумпция виновности вступает в действие лишь после того, как возникают условия ее применения, а именно – будет доказан факт правонарушения. Поэтому потерпевший заинтересован в доказывании такого факта, а самый процесс доказывания происходит с участием как суда, так и второй стороны, стремящейся к опровержению тех условий, которые вызовут к жизни неблагоприятную для нее презумпцию. Что же касается виновности правонарушителя, то никаких других данных по этому вопросу, кроме объективной обстановки, в которой правонарушение было совершено, у потерпевшего нет. В то же время он не располагает необходимым аппаратом (в лице, например, органов предварительного следствия), которым эти данные могли бы быть собраны. Такие данные имеются лишь в распоряжении правонарушителя. В целях их выявления закон и устанавливает презумпцию виновности правонарушителя, который, благодаря этому, побуждается к доказыванию своей невиновности, а самый процесс доказывания протекает с участием как суда, так и второй стороны, стремящейся к опровержению тех условий, в силу которых прекратится действие установленной в ее пользу презумпции. На этих путях суд и приходит в конечном счете к установлению объективной истины по делу.
В результате активной деятельности сторон и самого суда могут быть выявлены не вызывающие сомнений прямые доказательства виновности или, наоборот, невиновности правонарушителя. В случае же неполучения таких данных, несмотря на всю активность, проявленную участниками процесса, суд объединяет в единую цепь имеющиеся в его распоряжении косвенные доказательства виновности, заключенные в собранных по делу доказательствах о самом факте нарушения гражданско-правовых обязанностей ответчиком. Если эти доказательства обосновывают применение презумптивной нормы о виновности правонарушителя, то суд обязан сделать те юридические выводы, которые из данной нормы вытекают.
Решения, заключающие в себе такие выводы, ни в какой мере не являются решениями презумптивными, ибо они основаны на конкретных фактах, выявленных в ходе судебного разбирательства, сведенных в единую цепь и оцененных по внутреннему убеждению суда, который пришел к выводу о необходимости и обоснованности применения презумптивной нормы. Такие решения нельзя также считать основанными лишь на неопровергнутой и недоказанной презумпции, ибо презумпция виновности потому и вступает в действие, что были доказаны условия ее применения – факт совершения правонарушения ответчиком. Истинность этих решений нисколько не уступает истинности других решений советского суда, основанных на прямых или иных косвенных доказательствах, так как сведение доказательств в единую цепь производится и здесь не с формальных позиций, а в результате всестороннего учета всех обстоятельств дела и их оценки по внутреннему убеждению суда с применением и использованием тех жизненных и реальных обобщений, которые сформулированы в нормах советского закона.
4
Вопреки общепринятому и основанному на прямых указаниях закона мнению, согласно которому ответственность по советскому гражданскому праву опирается на презумпцию виновности правонарушителя, К. С. Юдельсон оспаривает существование такой презумпции, как противной основным социально-политическим идеям советского права вообще, в том числе и советского гражданского права и процесса.[368] Можно было бы не касаться этого возражения по существу, так как, отвергнув существование подобной презумпции, К. С. Юдельсон тут же заявляет, что «в основу распределения доказывания между потерпевшим и причинителем виновного вреда положен тот же процессуально-правовой принцип, который наблюдается и в обязательствах из договоров», т. е. «потерпевший доказывает правопроизводящие факты: причинение ущерба, легитимационный момент, подлежащий возмещению размер ущерба, а ответчик доказывает факты, освобождающие его от обязанности возместить вред».[369] К числу этих фактов, как отмечает далее автор, относится также и факт невиновности. Но суждения К. С. Юдельсона представляют интерес в другом направлении. Он указывает, что «нашему праву, по его социально-политическим идеям, близка другая презумпция: невиновности в уголовном процессе, неответственности – в гражданском, пока вина уголовная или гражданская не будут доказаны».[370] В другом месте автор говорит по этому поводу: «Предположение невиновности является лишь криминалистическим выражением более широкой презумпции неответственности в советском судебном праве привлеченного к ответу лица, независимо от того, держит ли он ответ по обвинению в преступлении или “по обвинению в гражданской неправде”».[371]
Итак, отрицая презумпцию виновности для гражданского права, К. С. Юдельсон не вводит, однако, взамен нее презумпции невиновности, ибо это противоречило бы его же собственным суждениям о распределении бремени доказывания по делам из причинения вреда. Вместе с тем он противопоставляет презумпции виновности презумпцию неответственности, действующую в равной мере и в гражданском, и в уголовном праве, но лишь в последнем выражающуюся в форме презумпции невиновности.
Что презумпция неответственности действует для советского судебного права в целом, в этом едва ли можно сомневаться. Следовательно, самая идея такой презумпции, подчеркнутая К. С. Юдельсоном, плодотворна и правильна. Ее содержание сводится к тому, что ни одно лицо не может быть признано нарушившим норму советского права и потому обязанным нести юридическую ответственность, пока не будет доказано противное. Противоречит ли, однако, такой общей презумпции презумпция виновности правонарушителя, установленная в гражданском законе? Ни в какой мере. Ведь презумпция виновности правонарушителя вступает в действие лишь после того, как доказан факт нарушения гражданско-правовой обязанности данным конкретным лицом, т. е. после того, как оказалась поколебленной презумпция его неответственности. И если вопрос этот решается по-разному в уголовном и в гражданском праве, то не потому, что гражданское право вступает в противоречие с презумпцией неответственности, а в силу различия между конкретными формами применения данной презумпции в двух названных отраслях советского права. Самое же это различие в свою очередь обусловливается различным значением, которое вина имеет для применения мер уголовной и гражданской ответственности.
Подавляющее большинство уголовных преступлений таково по своему характеру, что при тождестве объективной стороны они могут образовывать различные составы и влечь за собой различные меры наказания, в зависимости от субъективной стороны.
Существенное значение при этом имеют: а) степень виновности – умысел или неосторожность (так, при неосторожности должностное преступление квалифицируется по ст. 111, а не по ст. 109 УК); б) формы виновности (для квалификации деяния по ст. 169 УК необходим прямой, а не косвенный умысел); в) особый характер умысла (так, для квалификации деяния по ст. 58-7 УК необходим прямой контрреволюционный умысел); г) смягчающие вину обстоятельства (для квалификации легкого телесного повреждения по ст. 144 УК необходимо, чтобы оно было нанесено под влиянием сильного душевного волнения, вызванного соответствующим поведением потерпевшего); д) отягчающие вину обстоятельства (для квалификации деяния по ст. 193-18, п. «в» УК необходимо, чтобы соответствующие действия были совершены из корыстных соображений или иной личной заинтересованности).
Возникает вопрос, о презумпции какой именно виновности могла бы идти речь, если бы даже такая презумпция была включена в уголовное право и процесс?
Сторонники такой презумпции[372] могли бы дать на поставленный вопрос лишь единственный логически обоснованный ответ: пусть обвиняемый докажет, что он невиновен, и тогда будет доказано, что в его поведении нет ни одной из возможных степеней или форм виновности. Известно, однако, что следственные органы подходят с большой осторожностью к привлечению к ответственности. Поэтому чаще всего обвиняемый действительно виновен и доказать своей невиновности не может. Какая же именно степень, форма и т. д. виновности должна была бы в этих случаях предполагаться? Пришлось бы, по-видимому, избрать лишь один из двух следующих путей: либо органы следствия и обвинения, доказав самый факт, могли бы уже вслед за тем выдвинуть презумпцию вины любой степени, – но это был бы произвол, а не законность; либо во всех случаях следовало бы исходить из вины самой высокой степени, вплоть до контрреволюционного умысла, – но это была бы уже не презумпция, а фикция, которая дискредитировала бы и опорочивала личность советского гражданина, пусть даже совершившего преступление.[373] С другой стороны, сам обвиняемый, действительно совершивший преступление, вынужден был бы при этих условиях избегать чистосердечного признания своей виновности перед органами суда и следствия, так как ему пришлось бы в случае такого признания положительно доказывать свою виновность, во избежание применения к нему презумпции вины еще более тяжкой степени. Такая презумпция усилила бы поэтому стремление даже повинных в совершении преступления и готовых признать свою виновность лиц делать, несмотря на это, все возможное для ее отрицания.
Таким образом, презумпция виновности явно несовместима с основными задачами и принципами советского уголовного права и процесса. Сковывая активность как органов следствия, так и самого обвиняемого, она препятствовала бы установлению объективной истины. В то же время право обвиняемого на защиту (в широком смысле) было бы полностью парализовано в стадии предварительного следствия, где против него действовала бы только презумпция виновности, с позиций которой должны были бы «сходить органы следствия, и это его право в значительной мере было бы поколеблено в стадии судебного разбирательства дела, поскольку та же позиция предопределяла бы и деятельность судебных органов.[374]
В отличие от этого, в гражданском праве, где возникновение ответственности и ее объем обычно от степени вины не зависят, правонарушитель стоит перед двумя путями: либо доказать свою невиновность и благодаря этому освободиться от ответственности; либо считаться с тем, что его виновность будет доказана, и тогда при любой степени и форме вины его действие получит одну и ту же квалификацию и повлечет за собой одни и те же последствия – возмещение убытков в полном объеме. Но он не может ставить своей задачей добиться изменения квалификации своего поведения, либо уменьшения объема ответственности путем доказывания вины определенной формы или тяжести, так как гражданское право не устанавливает зависимости между этими моментами. В области вины его активность может быть направлена только на полное освобождение от ответственности путем доказывания своей невиновности. Именно на такую активность, в интересах установления истины, его и ориентирует советский гражданский закон при помощи презумпции виновности правонарушителя.
И гражданский и уголовный процессы призваны путем обеспечения должной активности всех участников процесса установить объективную истину и зафиксировать ее в решении или в приговоре. Однако различный характер отношений, составляющих предмет уголовного и гражданского процесса, обусловливает и различный подход к разрешению этой задачи. Специфика отношений, составляющих предмет уголовного процесса, делает эту задачу разрешимой только в том случае, если весь ход процесса будет опираться на презумпцию невиновности обвиняемого. В гражданском процессе, в соответствии с характером рассматриваемых в нем отношений, необходимой предпосылкой ее разрешения является презумпция виновности правонарушителя.
§ 3. Степени виновности
1
Советскому гражданскому праву, как это видно из его отдельных норм, известны три степени виновности: умысел (ст. 118, 119, 233, 253, 393, 403, 404 ГК и др.), грубая неосторожность (ст. 122, 151, 393, 400, 403, 404 ГК и др.) и простая неосторожность (ст. 118, 119, 253 ГК и др.). В то же время действующее гражданско-правовое законодательство не знает деления форм умысла на прямой и косвенный, а также деления форм неосторожности на небрежность и самонадеянность. Как правильно замечает Г. К. Матвеев, «определение, содержащее основные признаки отграничения одной формы вины от другой и обусловливающее четырехчленное деление вины (прямой умысел, косвенный умысел, самонадеянность и небрежность), приемлемо для советского гражданского права лишь в качестве отправного тезиса: в гражданском праве сложилось иное соотношение различных форм виновности, чем в уголовном, а самое значение деления вины на ее конкретные формы имеет особый характер».[375]
Действительно, как уже отмечалось, характер вины, ее различные формы, степени, оттенки и т. п. относятся к числу существенных элементов состава уголовного преступления или, во всяком случае, оказывают значительное влияние на окончательное разрешение уголовных дел. Почти в каждом выпуске «Судебной практики Верховного Суда СССР» мы встречаем определения об отмене состоявшегося приговора только по одному тому основанию, что собранными по делу материалами не установлены форма, характер, степень и т. д. виновности обвиняемого. Так, приговор по делу отменен потому, что судебным следствием не установлен умысел, направленный на хищение (определение УСК Верховного Суда СССР от 3 ноября 1950 г.); обвинение А. в хищении признано неправильным потому, что материалами дела установлена лишь допущенная им халатность (определение УСК Верховного Суда СССР от 23 августа 1950 г.); дело по обвинению Б. и М. по ст. 137 УК РСФСР направлено на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия потому, что хотя факт совершения ими убийства и был доказан, однако не были выяснены мотивы преступления, которые могут оказать влияние на его квалификацию (определение УСК Верховного Суда СССР от 13 января 1951 г.).
Число аналогичных примеров можно было бы умножить. Но мы намеренно избрали в качестве примеров лишь такие дела, в которых наряду с уголовной ответственностью мог и должен быть поставлен вопрос о привлечении обвиняемых к ответственности гражданской. Нетрудно заметить, что для решения гражданского спора все те обстоятельства, на которые обратила внимание в своих определениях УСК Верховного Суда СССР, никакого значения не имеют. Был ли умысел направлен на хищение или совершение иного деяния, явилась ли недостача результатом умысла или халатности, совершено ли умышленное убийство безмотивно или по мотивам, отягчающим вину преступника, – поскольку всеми этими действиями причинен ущерб, который явился результатом виновного поведения преступников, они должны нести материальную ответственность в полном размере причиненного ими ущерба. В то же время те же самые обстоятельства чрезвычайно важны для правильного разрешения уголовных дел как по линии квалификации совершенных преступлений, так и в вопросе о назначении меры наказания.
Вследствие этого, несмотря на присущие им общие моменты, вина в уголовном праве, по крайней мере в трех отношениях, отличается от вины в праве гражданском.
1. По линии форм виновности. Ввиду того, что умысел и неосторожность влекут за собой различные последствия в области уголовного права, в законе и в теории, а также в судебной практике применяются и используются критерии их четкого отграничения друг от друга. Этим целям служит выделение в области умышленной вины, наряду с прямым умыслом, умысла косвенного и в области неосторожной вины, наряду с небрежностью, самонадеянности, так как именно косвенный умысел и самонадеянность наиболее тесно соприкасаются друг с другом и, если бы они не были четко отграничены друг от друга, могли бы послужить поводом для смешения умысла с неосторожностью.[376]
Так, шофер Б., нарушив трудовую дисциплину на транспорте, выехал на автомашине с неисправными тормозами. Переезжая через мост, где только что опрокинулась телега и около нее еще лежали пассажиры, Б. не только не уменьшил скорость, но и, несмотря на имевшуюся возможность, не объехал места происшествия на достаточно отдаленном расстоянии. В результате один из пассажиров был раздавлен.[377] Чтобы установить, действовал ли Б. умышленно или неосторожно, – а это обстоятельство имеет существенное значение для квалификации его деяния и для определения в соответствии с нею меры наказания, – необходимо выявить, безразлично ли он относился к возможности наступления результата или рассчитывал его предотвратить. Здесь именно и надлежит воспользоваться признаками различия косвенного умысла и самонадеянности.
В гражданском праве соответствующие формы виновности лишены практического применения потому, что смешение умысла с неосторожностью не может явиться здесь причиной судебных ошибок, поскольку неосторожность в такой же мере служит основанием для возложения на правонарушителя материальной ответственности в полном объеме, как и умысел.
2. По линии степени виновности. Прямой и косвенный умыслы выражают форму, а не степень виновности. То же самое следует сказать о небрежности и самонадеянности. Действительно, убийство, совершенное с косвенным умыслом, но при наличии отягчающих вину обстоятельств, заключает в себе гораздо более тяжкую вину, чем просто умышленное убийство. Аналогичные примеры можно было бы привести также и в отношении небрежности и самонадеянности. Степень вины выражает тяжесть виновности, а в этом направлении сопоставимыми оказываются лишь умысел и неосторожность, а не сами по себе их отдельные формы.
Вместе с тем умысел и неосторожность в их абстрактном виде не способны в полной мере выразить степень или тяжесть вины в каждом конкретном случае. Если бы даже два преступления ничем не отличались друг от друга по характеру отношений, на которые посягнули преступники, и по характеру результата, который охватывается их сознанием, тем не менее целый ряд других обстоятельств мог бы служить основанием для признания более тяжкой или менее значительной виновности каждого из преступников в отдельности. Так, отменив своим определением от 9 декабря 1950 г. приговор по делу об убийстве, совершенном группой в составе 7 человек, УСК Верховного Суда СССР указала, в частности, на то, что, вынося обвинительный приговор, суд не конкретизировал вину каждого из осужденных. В целях конкретизации степени виновности в пределах общих понятий умысла и неосторожности уголовное законодательство придает значение целому ряду оттенков вины (корысть, ревность, низменные побуждения, состояние душевного волнения и т. п.), которые относятся к числу отягчающих или смягчающих вину обстоятельств, либо прямо включаемых в общую обрисовку состава преступления, либо учитываемых судом при определении меры наказания.
В гражданском праве по тем же причинам, по которым здесь не получают применения критерии разграничения отдельных форм умысла и неосторожности, вовсе отсутствуют указания на различные оттенки вины, смягчающие или, наоборот, усиливающие ее. Гражданско-правовое законодательство исходит из трехчленного деления вины по ее степени или тяжести (умысел, грубая неосторожность и простая неосторожность), область практического применения которого будет рассмотрена в дальнейшем (см. п. 3 § 3 настоящей и § 1 VI главы).
3. По характеру вины как основания ответственности. Для привлечения к гражданско-правовой ответственности, как правило, достаточно вины любой степени, между тем как в целом ряде случаев уголовные преступления могут быть совершены только умышленно – либо в силу объективной природы соответствующего деяния (например, кража, мошенничество), либо в соответствии с указаниями, которые содержатся на этот счет в уголовном законе (см., например, ст. 175 УК, устанавливающую уголовную ответственность лишь за умышленное истребление или повреждение имущества граждан).
Но даже в тех случаях, когда для признания совершенного действия преступным достаточно одной лишь неосторожной вины, вопрос о ее наличии разрешается в судебной практике по уголовным делам отлично от того, как к нему подходят суды при рассмотрении гражданских споров. Так, например, по делу Р. Верховный Суд в своем определении указал, что, хотя обвиняемый относился к надзору за лошадью небрежно и это повлекло ее гибель, тем не менее виновность Р. не достигла той степени, которая могла бы быть положена в основание привлечения его к уголовной ответственности.[378] Но по обстоятельствам дела допущенную Р. неосторожность можно признать вполне достаточной для возложения на него обязанности возместить стоимость лошади в гражданско-правовом порядке.
Каковы же критерии разграничения неосторожности, достаточной лишь для возникновения гражданско-правовой ответственности, от той неосторожной вины, которая требуется для привлечения к ответственности уголовной? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно выяснить содержание неосторожной вины по советскому гражданскому праву.
2
По широко распространенному мнению, неосторожная вина заключается в несоблюдении определенных требований осмотрительности и внимательности, предъявляемых к участникам социалистического гражданского оборота. Поэтому и суть данной проблемы обычно усматривают в том, чтобы установить, какой именно объем требований осмотрительности и внимательности должен быть нарушен для признания наличия неосторожности в соответствующем поведении. В связи с этим и были выдвинуты различные критерии оценки неосторожной вины, подразделяемые в литературе на критерии объективного и субъективного порядка.
Большинство сторонников объективного критерия понимают пол этим средние требования осмотрительности, предъявляемые ко всем участникам социалистического гражданского оборота.
«К тому, кто нарушает уровень поведения, присущий среднему добросовестному гражданину социалистического общества, – пишет X. И. Шварц, – мы вправе обратиться с упреком: почему ты вел себя хуже, чем в подобных случаях должен был вести себя советский гражданин».[379]
«Для того чтобы освободиться от ответственности за ущерб, причиненный советской государственной или общественной организации или гражданину, для того, чтобы можно было признать наличие “случая”, т. е. невиновного причинения ущерба, – указывает Л. А. Лунц, – недостаточно, если причинитель ущерба докажет, что он действовал в меру своих личных способностей и знания дела. Критерием оценки поведения должника является объективная мера заботливости, которую в данных конкретных условиях должен применить советский человек, работник советского хозяйственного аппарата».[380]
«Неосторожность, небрежность, – отмечает Д. М. Генкин, – это отрицательная сторона положительного требования проявления необходимой заботливости, соответствующего внимания. При определении этой заботливости и внимания суд должен исходить из тех требований, которые мы вправе предъявить гражданину социалистического государства».[381]
Известные практические неудобства теории «среднего человека» социалистического общества не могли, однако, не заметить некоторые ее сторонники, так как в реальной жизни существуют не средние люди или, тем более, социалистические организации, а определенные индивидуальности с соответствующей культурной, образовательной, технической подготовкой, с известными навыками, опытом, физическим состоянием и т. п. Этого нельзя не учитывать на практике, а потому фактически приходится, как признает, например, X. И. Шварц, считаться «с особенностями индивида, как представителя возрастной социально-культурной прослойки», принимать во внимание такие обстоятельства, «как состояние здоровья (физического) причинителя, возраст его, уровень культуры и т. д.».[382] Кроме того, объективно средний критерий неизбежно приводил бы к освобождению от ответственности тех лиц, которые соблюли средние требования осмотрительности, но не приняли более серьезных мер, хотя и могли их принять в силу своей более высокой опытности, квалифицированности и т. д. На это обстоятельство обратил в свое время внимание Б. С. Антимонов, писавший: «От каждого гражданина социалистического общества можно и должно потребовать всего того, что он, конкретный человек, может дать для общества – не более, но и не менее. От каждого – по его способностям. Никакой скидки на сносное только поведение сделано быть не может».[383] Однако, выступая против категории «средних требований» или «среднего человека», Б. С. Антимонов предупреждает, что он не переходит на позиции субъективного критерия: «От каждого нужно требовать, чтобы он действовал со знанием предпринятого им дела, применяя ту заботливость к интересам социалистического государства и своих товарищей-сограждан, на которую он, живой конкретный человек, вообще способен в определенных условиях данного случая. Знание дела, о котором мы говорим, определяется не только субъективными свойствами данного человека, не только индивидуальными его качествами, но также свойствами самого дела. Здесь перед нами не средняя мерка, но несомненно объективный масштаб».[384]
Нельзя сказать, чтобы точка зрения Б. С. Антимонова была достаточно ясной. Если нужно учитывать и свойства самого дела, и индивидуальные качества лица, то такой критерий уже утрачивает объективный характер, ибо из свойства дела могут вытекать весьма высокие требования, но если по своим индивидуальным качествам лицо не в состоянии их выполнить, его, видимо, следует признать невиновным. Поскольку, однако, Б. С. Антимонов подчеркивает именно объективный характер выдвигаемого им критерия, остается предположить, что, по его теории, лицо должно сделать максимум того, на что оно способно, но, во всяком случае, не менее того, что вытекает из свойства выполняемого им дела. Но такой критерий не всегда применим практически. Если, например, операцию производит врач, то можно говорить, что он обязан сделать все, к чему он способен, но, во всяком случае, не менее того, что вытекает из характера самой операции. Но как быть, если в силу неотложных обстоятельств операцию вынуждена произвести медицинская сестра, не осведомленная обо всех действиях, которые должны быть при этом совершены? Здесь ýже и вовсе отпадает тот критерий («не менее того, что вытекает из свойства дела»), ценою которого можно было бы защитить объективную природу масштаба оценки неосторожного поведения, выдвинутого Б. С. Антимоновым.
Независимо, однако, от особенностей той или иной объективной теории неосторожной вины, самая попытка устанавливать виновность по одному лишь объективному масштабу предъявляемых к участникам социалистического гражданского оборота требований обречена на неудачу. Объективные требования проявления необходимой заботливости, внимания и т. п. общим образом выражены в законе. Они представляют собой нормативное правило, сформулированное в самом законе или санкционированное им. И если бы неосторожность заключалась в одном лишь факте несоблюдения требований правовой нормы, независимо от психического отношения к нему со стороны правонарушителя, то ни о какой вине как необходимом условии ответственности не могло бы быть и речи. Неосторожностью при этих условиях признавалось бы уже не определенное психическое отношение правонарушителя к своему неправомерному поведению и вызванным им последствиям, а самый факт правонарушения. А это означало бы не что иное, как воссоздание теории причинения в ее наиболее распространенном варианте: каждый несет риск ущерба, возникшего вследствие отклонения его деятельности от нормальных требований закона, от нормального (среднего или наиболее высокого) уровня.
Все эти соображения исключают возможность определения неосторожной вины при помощи только объективного критерия. Но этот анализ неосуществим и на почве одного лишь субъективного критерия, понимаемого в смысле объема таких требований, соблюсти которые данное лицо может в силу его индивидуальных особенностей. «В каждом отдельном случае, – пишет М. М. Агарков, имея в виду случаи ответственности за неисполнение обязательства, – выясняются конкретные возможности должника выполнить свои обязательства в данных конкретных условиях… В советском социалистическом гражданском праве господствует принцип конкретной вины и конкретного выяснения возможности исполнения для каждого должника».[385]
Но при таком подходе к понятию неосторожной вины утрачивает свое значение общая норма, общие требования советского закона, и уклониться от их соблюдения можно было бы ссылкой на свою, пусть даже доказанную, личную неспособность следования им. Вместо общенормативных требований советского закона, обязательными считались бы индивидуальные требования, меняющиеся для каждого участника социалистического гражданского оборота, ни о какой устойчивости которого при этих условиях не могло бы быть и речи. Вместе с тем субъективный критерий поощрял бы всякого рода отсталость и невежество, что в значительной мере ослабило бы воспитательное действие норм о гражданско-правовой ответственности и снизило бы их роль и значение в деле дальнейшего организационно-хозяйственного укрепления социалистических организаций, дальнейшего развития моральных и духовных сил и способностей советских людей, преобразования их морального и духовного облика в период постепенного перехода от социализма к коммунизму.
Объективная и субъективная теории неосторожной вины имеют то общее, что обе они исходят из необходимости установления определенного масштаба требований, нарушение которых дает основание считать поведение неосторожным, и расходятся лишь в выборе критерия, сообразно с которым этот масштаб должен определяться. Но это означает, что сторонники как первой, так и второй теории фактически рассматривают вопрос не о вине, а о противоправности поведения, так как вина предполагает выявление не только факта нарушения тех или иных требований, но и определенного психического отношения к этим действиям со стороны правонарушителя. Самое же смешение двух, хотя и взаимосвязанных, но не совпадающих, юридических понятий – вины и неправомерности поведения – обусловлено тем, что при их анализе не всегда учитывается различие в содержании критерия «мог», когда он применяется к этим понятиям. Проиллюстрируем нашу мысль на некоторых примерах из практики.
Во время перегона скота через железнодорожное полотно нога одной из коров застряла между рельсами в момент автоматического перевода стрелки. Перевести стрелку вновь для того, чтобы высвободить корову, было уже невозможно, так как с минуты на минуту в этом месте должен был пройти товарный поезд. Не представлялось также возможным задержать поезд при помощи сигналов в пути, а, с другой стороны, машинист, ведший состав из-за поворота на большой скорости, не мог его своевременно остановить. Суд возложил ответственность за причиненный вред на железнодорожный транспорт, но уменьшил объем возмещения с учетом вины колхоза, которому принадлежала погибшая корова.
Анализ этого дела, с точки зрения противоправности и виновности поведения, приводит нас к следующим выводам. Действия колхоза противоправны, так как он нарушил прямое запрещение перегонять скот не на железнодорожных переездах. Те же действия являются вместе с тем виновными, так как, перегоняя скот через железнодорожное полотно в недозволенном месте, колхозный пастух не мог не знать, что он создает опасность наступления тяжких последствий. Напротив, действия стрелочника, осуществившего автоматический перевод стрелки, невиновны, ибо он не мог знать, что это вызовет в действительности наступившие последствия. Но была ли у него физическая возможность не совершать этих действий, если бы он знал о создавшейся ситуации? Конечно, была, и потому объективно последовавшие события надлежит признать несоответствующими требованиям закона, т. е. неправомерными. В отличие от этого отказ стрелочника вновь перевести стрелку для того, чтобы высвободить корову, является правомерным: хотя он знал, что это повлечет за собой вредные последствия, тем не менее он объективно не мог совершить соответствующих действий, так как они вызвали бы еще более тяжкий результат – крушение поезда. Этот анализ можно было бы продолжить и по линии других обстоятельств приведенного дела. Но и из сказанного, думается нам, с непреложностью следует вывод о том, что, решая вопрос о противоправности поведения, критерием «мог» надлежит пользоваться для установления объективной физической возможности совершения или, наоборот, несовершения соответствующих действий, тогда как «мог» в анализе вины имеет уже другое значение («мог предвидеть») и используется для установления психического отношения лица к своему неправомерному поведению.
Ленинградская кондитерская фабрика отправила в адрес своего Вологодского получателя конфеты разных сортов, в том числе и конфеты «Раковая шейка», но по ошибке бухгалтерии счет-фактура и платежное требование были выписаны на конфеты «Коровка». Получатель отказался акцептовать это платежное требование как выставленное на незаказанный товар, о чем свидетельствовало его наименование, хотя цена товара была определена в соответствии с ценами, установленными для конфет «Раковая шейка». Когда же по прибытии товара обнаружилось, что он полностью соответствует требованиям договора, покупатель уведомил об этом поставщика с просьбой выставить новое платежное требование. Вместо этого поставщик предъявил иск о взыскании оплаты товара и штрафа за необоснованный отказ в акцепте. Арбитраж удовлетворил иск в первой его части, которую не оспаривал и сам ответчик, отклонив претензию о взыскании штрафа, поскольку получатель не знал и не мог знать о допущенной поставщиком ошибке, а потому и полагал, что в его адрес отправлен товар, им не заказанный. Объективно отказ в акцепте был, конечно, необоснованным, так как он не соответствовал действительным обстоятельствам дела и последовал лишь в результате ошибки, допущенной кондитерской фабрикой. Однако для возложения ответственности на получателя не было необходимых субъективных оснований, поскольку ошибка, допущенная его контрагентом, не могла быть ему известна. И здесь, следовательно, объективная и субъективная природа соответствующего поведения оценивается по-разному: поскольку объективно отказ в акцепте был необоснованным, иск об оплате товара подлежал удовлетворению; но так как субъективно ответчик имел все основания отказаться от платежа, у арбитража не было данных для привлечения его к штрафной ответственности.
Так решаются вопросы о виновности и противоправности поведения на практике. Чем объяснить, однако, тот факт, что в теории, как только дело касается неосторожной вины, противоправность и виновность рассматриваются в качестве категорий тождественных, ибо при выявлении виновности, так же как и при установлении неправомерности поведения, выясняется уже не психическое состояние правонарушителя, а соответствие поведения последнего предъявляемым к нему требованиям? Объясняется это только тем, что формула «не предвидел, но мог и должен бы предвидеть» берется буквально, без необходимых уточнений, как указание на отсутствие всякого предвидения вообще. Но если предвидение полностью отсутствует, а ответственность, тем не менее, должна наступить, то и не остается ничего другого, кроме признания поведения виновным только по одному тому основанию, что оно не соответствует объективным требованиям закона. Между тем признание вины определенным психическим актом в исходных теоретических положениях должно, как это и делается на практике, последовательно проводиться по линии всех видов и форм виновности, в том числе и вины неосторожной.
Общенормативные требования советского закона, предъявляемые им ко всем участникам социалистического гражданского оборота, совершенно правильно определены Б. С. Антимоновым. Советский закон исходит не из «средней мерки» обязательного поведения и тем более не из субъективно-индивидуалистического определения их объема, а из того, что каждый, принимая на себя ту или иную обязанность, должен приступать к ее осуществлению с полным знанием предпринятого дела и обязан сделать максимум того, на что он способен, но во всяком случае не менее того, что вытекает из свойств самого дела. Однако Б. С. Антимонов заблуждается, когда он утверждает, что уже самый факт несоблюдения этих требований закона образует виновность. Так как виновность превращает правонарушение в акт сознательного поведения, то, установив факт нарушения указанных нормативных требований закона, необходимо выявить и тот элемент сознательности, который выражается либо в конкретном, либо в абстрактном предвидении возможных последствий.
Разумеется, выявляя момент предвидения, суд исходит из имеющихся в его распоряжении объективных данных. Но эти данные приобретают лишь доказательственное значение для вывода суда о виновности правонарушителя и вовсе не образуют содержания вины самой по себе как определенного социально-психического акта.
Действительно, для того чтобы установить наличие вины, суд должен:
1. Изучить самый характер деятельности, в связи с осуществлением которой правонарушение было совершено. Очевидно, например, что к использованию средств автотранспорта предъявляются совсем иные требования и по объему и по их характеру, нежели к использованию средств гужевого транспорта. Различен также объем и характер требований, предъявляемых, например, к деятельности врача и к работе медицинской сестры. Далеко не одинаковы требования, предъявляемые к технически вооруженному производству на крупных промышленных предприятиях и в мелких промысловых артелях. Поэтому и поставленная партией и правительством задача резко повысить качество продукции, выпускаемой промысловой кооперацией, находится в прямом сочетании с задачей улучшения технической оснащенности ее производства.
2. Выявить, были ли соблюдены те требования, которые вытекают из объективной природы осуществляемой деятельности. Так, Верховный Суд отменил решения и определения нижестоящих судебных инстанций об отказе Госстраху в иске к ряду колхозов о взыскании выплаченного им возмещения за гибель застрахованных сельскохозяйственных культур, ввиду того, что имевшиеся по делу материалы о грубом нарушении ответчиками агротехнических правил не были проверены судом и не приняты им во внимание при вынесении решения по делу. В то же время эти материалы, а также дополнительные документы, представленные в Верховный Суд Главным управлением Госстраха СССР, не выявляли с полной очевидностью виновности ответчиков, а нуждались в проверке и оценке, в связи с чем дело было передано на новое рассмотрение во Фрунзенский областной суд первой инстанции (определение по делу № 03/417 по иску инспекции Госстраха о возврате страховой премии. – Следовало бы сказать «страхового возмещения». – О. И.).
3. Если объективные требования, вытекающие из свойства дела, были соблюдены, установить, не имело ли возможности данное лицо в силу его личных качеств сделать гораздо больше того, что обычно необходимо для выполнения предпринятой им деятельности. Социалистический принцип «от каждого – по его способностям» имеет важное значение и для решения вопроса о гражданско-правовой ответственности, если, разумеется, давать ему разумное применение, учитывая, что здесь речь идет не об оплате труда по его количеству и качеству, а об особой, специфической области отношений. Поскольку данное конкретное лицо могло соблюсти гораздо более высокие требования, чем те, которые обычно в таких случаях предъявляются, его поведение противоправно, и вместе с тем есть основания для предположения о его виновности, так как, в силу своей высокой квалификации и большого опыта, оно не могло не знать о возможности наступления вредных последствий.
4. Проверить, было ли подготовлено данное лицо к отправлению предпринятой им деятельности, приступило ли оно к осуществлению последней с полным знанием дела. Как явствует из приводившихся ранее примеров из судебной практики, в случае неосведомленности лица о деле, за выполнение которого оно берется, у него отсутствует конкретное предвидение, ввиду незнания о тех реальных действиях, которые вызовут отрицательные последствия, но имеется общее осознание того факта, что предпринятая им деятельность чревата возможностью наступления неправомерного результата. Однако такой вывод не всегда будет правильным. В упомянутом выше случае вынужденного оперирования больного медицинской сестрой последняя осознавала свою неподготовленность к выполнению возложенной на нее работы, но не могла уклониться от этого, так как иначе наступление тяжких последствий оказалось бы неизбежным.[386]
5. Взвесить и оценить конкретную обстановку, в условиях которой имели место соответствующие действия. Так, по делу Г., неосторожность которого суд усмотрел в том, что он сел в автомобиль с пьяным шофером, Верховный Суд указал: «…Прежде всего, неизвестно, знал ли Г. о том, что шофер пьян, и, наконец, если он даже знал об этом, мог ли он не воспользоваться автомобилем, находясь на расстоянии нескольких десятков километров от города». Решая вопрос о виновности Г., Верховный Суд исходил, следовательно, из учета таких конкретных фактов, как место и время, в условиях, которых Г. воспользовался автомашиной, впоследствии причинившей ему увечье, и пришел на этом основании к выводу о невиновности потерпевшего и потому неприменимости к данному делу принципа смешанной вины.[387]
Таковы основные, но далеко не исчерпывающие пути, идя по которым суд обеспечивает собирание доказательств для вывода о виновности или, наоборот, невиновности привлекаемого к ответственности лица. Важное место среди них занимает, конечно, и вопрос о характере объективных требований, которые не были соблюдены правонарушителем. Но, во-первых, они не являются единственным фактом, который принимается судом во внимание, а во-вторых, что особенно важно, этот факт служит лишь одним из доказательств о виновности, не становясь, однако, виною непосредственно. Не следует смешивать вину со способами ее доказывания. Подобно тому как средства доказывания определенного факта отличаются от самого этого факта, так и средства выявления вины правонарушителя не тождественны его виновности.
Вина есть психическое отношение к совершенному действию, а не самое действие. Специфика неосторожной вины заключается не в отсутствии такого отношения, не в том, что она есть, как иногда говорят, психическое отношение с отрицательным значением (будто это не одно и то же!), а в том, что она представляет собой сознательный психический акт, ограниченный пределами лишь абстрактного предвидения.
В том же направлении надлежит решать и вопрос о делении видов неосторожной вины по степеням – на простую и грубую неосторожность. Дело вовсе не в том, что при простой неосторожности не соблюдаются лишь максимальные, а при грубой – какие бы то ни было требования внимательности и осмотрительности. Названные обстоятельства выражают степень неправомерности, а не степень виновности поведения правонарушителя. К вине они имеют отношение лишь постольку, поскольку есть все основания считать, что чем более элементарные, простые, понятные каждому требования осмотрительности нарушаются, тем более конкретным становится предвидение правонарушителя и, следовательно, в тем большей степени он виновен. Так, нарушение железнодорожных правил, выразившееся в том, что Н. переходил полотно дороги в недозволенном месте, явилось доказательством его неосторожной вины,[388] а езду вдоль полотна железной дороги верхом на лошади суд рассматривал уже как доказательство грубой неосторожности потерпевшего,[389] ибо во втором случае вероятность опасных последствий была гораздо большей, чем в первом, и потому ее гораздо явственнее должен был представлять себе потерпевший. Однако для признания допущенной виновности неосторожностью простой или грубой нельзя ограничиваться только оценкой объективных требований, которые подверглись нарушению, но необходимо взвесить и оценить все обстоятельства дела, с непреложностью убеждающие суд в тяжести виновности правонарушителя.
Таким образом, различие между простой и грубой неосторожностью носит чисто количественный характер: чем более конкретным является предвидение возможных последствий, тем более тяжкой должна быть признана и степень виновности. Прав поэтому Г. К. Матвеев, когда он указывает, что вина, которая квалифицируется криминалистами как самонадеянность, в гражданском праве приобретает значение грубой неосторожности,[390] ибо при самонадеянности степень предвидения достигает максимально возможной на почве неосторожной вины конкретности. Нельзя, однако, согласиться с мнением Г. К. Матвеева, будто только самонадеянностью и ограничивается грубо неосторожная вина в ее гражданско-правовом понимании.[391] Вина может быть небрежной (в криминалистическом значении этого слова), и все же она становится грубой неосторожностью, когда по обстоятельствам дела суд придет к выводу, что она достигла необходимой степени конкретности.
Ввиду чисто количественного характера различия между простой и грубой неосторожностью, бесплодными были бы попытки искать более четкое их разграничение в виде какой-то абстрактной формулы, которая вместо оказания помощи судебно-арбитражной практике могла бы лишь дезориентировать ее. То же самое следует сказать и в отношении поставленного ранее вопроса о различии между неосторожной виной как основанием гражданской и уголовной ответственности.
Уголовное преступление качественно отличается от гражданского правонарушения, взятого в чистом виде. Что же касается характера самого по себе предвидения, которое необходимо для привлечения к уголовной ответственности, с одной стороны, и достаточно для возложения гражданской ответственности – с другой, то различие между ними является лишь количественным, а потому и может быть определено только на основе учета и анализа обстоятельств каждого конкретного дела.
3
Мы установили, что, в отличие от уголовного права, вина в праве гражданском подвергается трехчленному делению (умысел, грубая неосторожность, простая неосторожность), а также определили основные признаки различия между перечисленными видами виновности. Какое, однако, практическое значение такое подразделение видов гражданско-правовой виновности может иметь, если, как правило, ни объем, ни даже привлечение к гражданско-правовой ответственности не ставится в зависимость от степени виновности? Его практическое значение как раз и обусловлено теми исключениями, которые для данного правила установлены и которые имеют свое практическое обоснование.[392] Всю совокупность этих исключений можно было бы свести к трем основным группам.
Во-первых, в ряде случаев для возникновения гражданско-правовой ответственности недостаточно вины любой степени, а требуется либо грубая неосторожность (см., например, ч. III, ст. 151 ГК), либо даже умысел (см. ст. 149–150 ГК). Поэтому практически важно в соответствующих делах отграничить умысел от неосторожности (например, обман от заблуждения) и грубую неосторожность от неосторожности простой, а также последнюю от случая, если условием ответственности является вина любой степени.
Во-вторых, для постановки вопроса об освобождении от ответственности правонарушителя в договорных отношениях достаточно любой степени вины второго контрагента (по общему правилу ст. 118 ГК, не распространяемому, однако, на договорные отношения между социалистическими хозорганами), а в деликтных обязательствах необходим умысел или грубая неосторожность потерпевшего (ст. 403–404 ГК). В то же время просрочившая сторона несет последствия не только своего виновного поведения, но и случайно наступивших событий во время просрочки (см. ст. 121–122 ГК).[393] Ввиду этого возникает практическая надобность в отграничении умысла и грубой неосторожности от простой неосторожности, а при отсутствии просрочки – неосторожности от случая.
В-третьих, если потерпевший виновен, но его виновность, будучи достаточно тяжкой, все же не достигла той степени, которая исключает ответственность правонарушителя, получает применение принцип смешанной ответственности, в силу которого наступившие убытки распределяются между обоими лицами соответственно тяжести вины каждого из них (см., например, ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г. «О судебной практике по искам из причинения вреда»).[394] Для того же, чтобы иметь возможность учесть тяжесть виновности при смешанной ответственности, необходимо сопоставить вину причинителя и потерпевшего, опираясь на установившееся трехчленное деление вины в советском гражданском праве.
Не опровергают ли все эти, хотя и исключительные, но все же имеющие большое практическое значение, случаи наших утверждений в отношении ненужности для гражданского права применяемого в праве уголовном четырехчленного деления вины (см. п. 1 настоящего параграфа), а также в отношении презумпции виновности правонарушителя, которая, между прочим, обосновывалась ссылкой на то, что степень вины для ответственности по советскому гражданскому праву значения не имеет (см. § 2 настоящей главы)?
Хотя гражданско-правовая ответственность в некоторых случаях и наступает только при наличии умысла, однако, как видно из текстов соответствующих законов (см. ст. 149–150 ГК), последние имеют в виду лишь прямой умысел, который по своему характеру предполагает элемент намеренности и, следовательно, исключает возможность его смешения с неосторожностью в форме самонадеянности. Вместе с тем, как уже было подчеркнуто, грубая неосторожность не всегда совпадает с самонадеянностью и может заключать в себе небрежную вину, достигшую определенной степени. Поэтому, различая умысел, простую и грубую неосторожность, гражданско-правовое законодательство, как и судебная практика по гражданским делам, не испытывает надобности в особом выделении косвенного умысла и самонадеянности, подобно тому как это делается в уголовном праве, в соответствии со спецификой решаемых им практических задач.
Что же касается презумпции виновности правонарушителя, то перечисленные исключительные случаи не только не опорочивают, а, наоборот, усиливают нашу позицию, ибо эта презумпция действует лишь в отношении тех правонарушений, для ответственности за совершение которых достаточно вины любой степени. Напротив, как только гражданский закон по тем или иным причинам выделяет вину более высокой степени, чем простая неосторожность, такая вина уже не презюмируется, а, наоборот, должна быть доказана (разумеется, при активном участии суда) тем, кто на нее ссылается. Это бесспорно относится к вине потерпевшего (все равно, смягчающей или исключающей ответственность причинителя), который всегда предполагается невиновным, пока не будет доказано противное. Это относится, далее, к угрозе, обману и насилию (т. е. к умышленным деяниям), которые не предполагаются, а должны быть положительно доказаны. Это относится также к грубой неосторожности, предусмотренной ч. III ст. 151 ГК, так как ч. II той же статьи презюмирует не грубую, а лишь простую неосторожность стороны, ответственной за обстоятельство, которое вызвало заблуждение второго контрагента. Это относится, наконец, и к правилам о признании недобросовестным покупателя имущества от несобственника, который потому и предполагается добросовестным, что, как правильно отмечалось в литературе,[395] недобросовестность, по смыслу прим. 1 к ст. 60 ГК, может явиться результатом лишь умысла или грубой, но не простой неосторожности приобретателя.
Следует поэтому прийти к выводу, что трехчленное деление вины по советскому гражданскому праву, будучи оправданным практически, находится в полном соответствии и логической связи со всеми другими относящимися к проблеме виновности правилами и положениями, сформулированными и закрепленными в действующем в СССР гражданско-правовом законодательстве.
§ 4. Смешанная вина
1
Имущественные последствия гражданских правонарушений наступают не в сфере лица, их совершившего, а в сфере другого лица – потерпевшего. Поэтому потерпевший очень часто оказывается в той или иной мере прикосновенным к правонарушению, хотя бы в качестве собственника имущества, которому причиняется вред. При известных условиях, когда эта прикосновенность приобретает определенные черты и свойства, становясь противоправной и виновной по своему характеру, она может послужить основанием снижения ответственности правонарушителя. Такие именно случаи и охватываются понятием смешанной вины.
В судебной практике и в литературе высказывалось мнение, будто смешанная вина применима лишь в области деликтной ответственности и не имеет никакого отношения к ответственности договорной. Так, например, судебные органы, рассматривавшие дело по иску Упродснаба Воронежского фронта к Управлению Московско-Донбасской ж.-д., неосновательно применили в своих решениях принцип смешанной вины, ибо, как видно из обстоятельств дела, истец вообще никакой вины не допустил. Однако Верховный Суд усмотрел ошибку нижестоящих судебных инстанций не только в этом, но также и в том, что «применение смешанной ответственности в данном случае является неправильным, так как спор вытекает из договора железнодорожной перевозки».[396]
Той же позиции придерживается и Б. С. Антимонов,[397] не приводя, впрочем, в ее обоснование никаких других доводов, кроме ссылки на то, что договорные отношения существенно отличаются от отношений по возмещению внедоговорного вреда и что поэтому, хотя должник и может быть одним из виновников неисполнения договора кредитором,[398] не следует смешивать такую вину с виною потерпевшего в деликтных обязательствах.
При всем, однако, различии, которое существует в практическом решении случая смешанной вины в договорных и в деликтных обязательствах, нельзя не учитывать свойственных им общих моментов, так как это неизбежно ведет к ничем не обоснованному обособлению понятий, в действительности являющихся едиными для советского гражданского права.
В самом деле, чем характеризуется случай смешанной вины?
Он характеризуется, во-первых, тем, что убытки наступают здесь в результате виновного поведения двух лиц – правонарушителя и потерпевшего, а сосредоточиваются эти убытки в сфере одного лица – потерпевшего. Этот признак смешанной вины не только никем не отрицается, но и, по-видимому, не может быть поставлен под сомнение в применении к соответствующим случаям нарушения договорных обязательств. Так, например, обстоятельства одного из дел, рассмотренных Госарбитражем при Совете Министров СССР в 1950 г., сводились к следующему. Поставщик отправил своему договорному контрагенту сталь более высокого качества и, соответственно, по более высокой цене, чем было обусловлено договором. В связи с этим получатель понес убытки, вызванные тем, что свою продукцию поставщик обязан отпускать по плановой цене, тогда как вследствие удорожания сырья ее себестоимость оказалась более высокой, чем запланированная. Возражая против иска, ответчик доказал, что поставленная им сталь обладает повышенными техническими качествами и потому в процессе обработки дает гораздо меньше отходов, что позволяло получателю при умелой организации работ снизить себестоимость выпущенной продукции, хотя и не довести ее до уровня плановой себестоимости. Таким образом, было доказано, что убытки, которые понес получатель, обусловлены наряду с виной поставщика также и его собственной виной.
Во-вторых, случай смешанной вины характеризуется тем, что наступивший результат представляет собой нераздельную величину, вследствие чего невозможно установить «долю» вреда или убытков, причиненных каждым из участников соответствующих отношений в отдельности. Этот признак смешанной вины, по-видимому, отрицает или, во всяком случае, не считает достаточно четко выраженным Е. А. Флейшиц. Подвергая критике ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г., Е. А. Флейшиц пишет: «Трудно согласиться с тем, что, применяя принцип смешанной ответственности, суд должен определить размер подлежащего возмещению вреда только “в соответствии со степенью вины каждой из сторон”. Ибо, прежде чем судить о вине, суд неизбежно должен будет делать то, чего от него требовало постановление Верховного Суда РСФСР от 28 июня 1926 г., а именно: “оценить значение и удельный вес каждой из причин данного вреда… принимая во внимание участие в причинении вреда самого потерпевшего”».[399] На основе степени причинения, по мнению Е. А. Флейшиц, можно индивидуализировать «доли» причиненного вреда. Но если бы дело обстояло таким образом, то не было бы и случая смешанной вины, а имели бы место два следствия, одно из которых вызвано причинителем, а другое потерпевшим.
Колхозница П. рассыпала горячие угли в телятнике, вследствие чего возник пожар, который не был своевременно погашен потому, что колхоз не был обеспечен элементарно необходимыми противопожарными средствами.[400] Какая часть наступивших последствий вызвана действием колхозницы П. и какая бездействием самого колхоза? Е., работавший слесарем на заводе «Электросила», отправился за понадобившейся ему деталью путем, по которому идти не следовало, так как специальная сигнализация предупреждала о том, что там расположены провода тока высокого напряжения, которые, однако, по вине администрации никакими способами защищены не были. Виновна не только администрация, но и сам потерпевший. Но, разумеется, вред, причиненный каждым из них, не может быть индивидуализирован.
Теми же признаками характеризуется и смешанная вина в области договорных отношений: в приведенном выше деле было установлено, что наряду с поставщиком стали в повышении себестоимости продукции повинен и ее получатель, но все предпринятые арбитражем попытки произвести соответствующие расчеты успехом не увенчались.
В-третьих, вследствие того, что при смешанной вине наступивший результат не может быть разделен на части, каждая из которых причинно связана только с поведением причинителя или потерпевшего, их размер приходится устанавливать приблизительным образом, не на основе критерия причинной связи, а путем учета степени виновности как причинителя, так и потерпевшего. Именно потому, что степень виновности выступает здесь в качестве косвенного средства определения объема причинения, нельзя признать удачной попытку Б. С. Антимонова заранее установить, что, например, по ст. 403 ГК освобождение причинителя от ответственности может иметь место лишь при неосторожной вине на стороне причинителя и грубой неосторожности на стороне потерпевшего, с тем, что во всех остальных случаях подлежат применению правила о смешанной вине.[401] Едва ли, руководствуясь этой схемой, суд пошел бы, скажем, на то, чтобы часть последствий возложить на допустившего грубую неосторожность потерпевшего, если сам причинитель действовал умышленно. Этот вопрос нельзя решать абстрактно, не имея перед собой данного конкретного дела со всеми его оттенками, особенностями, индивидуальными свойствами. В общетеоретическом плане вполне достаточным является указание на обязанность суда и арбитража определять объем возмещения в случаях смешанной вины сообразно со степенью виновности причинителя и потерпевшего. Тот же критерий был положен арбитражем и в основу определения объема возмещения по приведенному делу о поставке дорогостоящей стали.
Таким образом, отмеченные признаки, которыми характеризуется смешанная вина, в равной мере применимы к области как договорной, так и внедоговорной ответственности. Поэтому проблема смешанной вины и нуждается в общетеоретическом исследовании прежде, чем будет определена конкретная практическая сфера применения этой категории к договорным и недоговорным отношениям.
2
В буржуазной литературе широкое распространение получила в свое время концепция, согласно которой вина потерпевшего не является виной в обычном смысле этого слова, поскольку она не связана с нарушением чьих-либо прав, а вызывает наступление вредных последствий в имущественной сфере самого потерпевшего. Вина потерпевшего, в свете этой концепции, представляет собой лишь своеобразный юридический факт, в соответствии с которым устанавливается часть последствий, вызванная виною самого потерпевшего и потому относимая на его счет.
Классовые цели, которые преследовались авторами этой концепции, с достаточной глубиной вскрывает Б. С. Антимонов, указывающий, что «если всякое (даже невиновное) поведение потерпевшего можно поставить ему в вину по “каузальным” соображениям, то, следовательно, всякий иск… мог быть отклонен в случае надобности даже при самом безупречном поведении потерпевшего».[402] Концепция, преследующая подобные цели и строящаяся на том, что наступление вредных последствий в имущественной сфере виновника лишено общественного значения и противоправного характера, могла появиться только в обществе, где «ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека, человека как члена гражданского общества, т. е. как индивида, ушедшего в себя, в свои интересы и в свою частную волю и обособившегося от общежития».[403]
В наших условиях подобная концепция находилась бы в прямом противоречии с советской социалистической действительностью, так как социалистический закон, закрепляющий «равные права и равные обязанности всех»,[404] советское общество, в основе которого лежат «принципы коллективизма и товарищеского сотрудничества»,[405] не могут считать поведение граждан только их личным делом даже тогда, когда они сами терпят отрицательные последствия этого поведения.
Ввиду этого советские авторы, писавшие по вопросу о вине потерпевшего, никогда не считали ее чем-то «потусторонним» в отношении общего понятия вины в советском гражданском праве. Вина рассматривается ими в единстве с противоправным поведением потерпевшего, влекущим определенные правовые последствия для него. «Вина потерпевшего, как и вина причинителя, содержит в себе элемент противоправности», пишет Б. С. Антимонов, и ее «должно рассматривать как вид действительной гражданской вины», однако такой вины, которая «не задевает чужой правовой сферы», а причиняет вред «интересам социалистического общества в целом».[406] Противоправный характер вины потерпевшего служит основанием для возложения ответственности на него, ибо, как указывает М. М. Агарков, «речь идет все же о санкции, т. е. о невыгодном последствии для потерпевшего».[407] Санкция эта, по мнению Б. С. Антимонова, состоит в том, что «виновно действовавший потерпевший лишается в целом или части своего права на возмещение вреда», поскольку это право предоставлено ему законом «под условием надлежащего, т. е. непротивоправного поведения».[408] Однако, хотя «вина потерпевшего – это настоящая вина», тем не менее «это не вина в отношении причинителя», а потому и понятие «смешанная ответственность» способно лишь ввести в заблуждение в вопросе о действительной сущности складывающихся отношений, так как оно приводит к несуразному выводу «об ответственности потерпевшего перед самим собой».[409] За свои виновные противоправные действия потерпевший несет ответственность, но он несет ее не перед причинителем и не перед самим собою, а перед государством.
Изложенные взгляды на понятие вины потерпевшего обладают двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых, вина рассматривается здесь в сочетании с неправомерностью поведения и, во-вторых, она квалифицируется как основание ответственности потерпевшего. С этих позиций М. М. Агарков и в еще большей степени Б. С. Антимонов имели основания признать вину потерпевшего особым видом, но все же видом гражданско-правовой вины. Вместе с тем нельзя не отметить некоторой неполноты, а в известной мере и неправильности этой теории, не дающей решения всех вопросов, которые возникают в связи с виною потерпевшего. Остается прежде всего неясным, каким образом виновные действия потерпевшего, нарушая норму объективного права, могут в то же время не нарушать соответствующих субъективных прав, если известно, что норма права всегда реализуется через правоотношения, и потому нарушение правовых норм невозможно без нарушения закрепленных в них субъективных прав. Неясно также, почему вина потерпевшего, который нарушил общественные интересы, приводит к сужению объема ответственности причинителя, действиями которого были нарушены как интересы общества, так и интересы потерпевшего. Общеизвестно, что во всех тех случаях, когда гражданско-правовое законодательство предусматривает ответственность за правонарушение, совершенное в отношении государства, она выражается во взыскании имущества правонарушителя в доход государства. Почему же для случаев смешанной вины установлено такое существенное исключение? Не потому ли, что они ущемляют интересы не только государства?
Основная ошибка, допущенная М. М. Агарковым и Б. С. Антимоновым в трактовке вины потерпевшего, заключается в том, что фигуру правонарушителя они рассматривают лишь в одной плоскости: именно как правонарушителя, забывая о другом присущем ему качестве – качестве субъекта права. Конечно, из факта нарушения советских законов у лица никаких прав не возникает. Но этот факт сам по себе не приводит и к лишению всех принадлежащих ему прав, уважать которые обязан каждый, в том числе и лицо, терпящее ущерб. Вина потерпевшего в случаях смешанной вины как раз и заключается в том, что, совершая действия, которые приводят к возникновению ущерба в его собственной хозяйственной сфере, он вместе с тем нарушает права, принадлежащие причинителю ущерба.
В применении к договорным отношениям правильность этого положения сомнений вызвать не может, так как участие кредитора в исполнении договорного обязательства предусмотрено самим договором и, следовательно, составляет обязанность кредитора перед должником, нарушив которую, он ущемляет права последнего. Поскольку, однако, критикуемые нами авторы отрицают правомерность отнесения случая вины потерпевшего к договорным отношениям, отстаиваемую здесь характеристику данной категории целесообразно подвергнуть проверке на материалах обязательств из причинения вреда.
Начнем со случаев производственных травм. Вина работника, получившего увечье на производстве, может заключаться лишь в нарушении им технических правил безопасности, которые на данном предприятии признаны обязательными и обязанность по соблюдению которых работник несет перед предприятием.
Так, завод им. Кагановича допустил небрежность в хранении взрывчатых веществ, оставив их некоторую часть в открытой комнате, где ранее помещалась одна из лабораторий завода. Инженер завода К., придя в эту комнату и обнаружив в ней взрывчатые вещества, взял один из этих предметов и из любопытства начал разбирать, а затем поджег его. В результате происшедшего взрыва К. потерпел увечье. Совершенно очевидно, что несмотря на вину, допущенную заводом, К. не имел права поджигать взрывчатые вещества, так как это противоречит не только правилам безопасности, действующим на заводе, но и элементарным требованиям предосторожности вообще, соблюдения которых завод управомочен требовать от любого из своих работников, особенно от инженера.
Приведем еще один пример. Врач университетского дома отдыха в Зеленогорске во время поступления на работу принял по акту медикаменты, хранившиеся в аптеке. Страдая алкоголизмом, он приготовил смесь, для которой использовал жидкость, находившуюся во флаконе с сигнатурой «спирт-денатурат», и выпил ее. Последовала смерть, вызванная тем, что, как впоследствии установила экспертиза, во флаконе с названной сигнатурой хранилось ядовитое вещество. И в этом случае вина дома отдыха, допустившего хранение медикаментов с неправильными сигнатурами, не давала права врачу использовать для внутреннего употребления лекарства наружного предназначения. В этом отношении он нес определенные обязанности перед домом отдыха, в нарушении которых и выразилась его вина.
Но, быть может, бесспорность факта ущемления виновными действиями потерпевшего прав причинителя обусловлена здесь наличием трудового договора между ними, при отсутствии которого подобная ситуация исключается? Обратимся к случаям, когда увечье и смерть причиняются лицам, не состоящим в трудовых правоотношениях с причинителем. В момент объезда автомашиной саней, на которых находился потерпевший, последний, будучи в нетрезвом состоянии, дернул лошадь, она подалась назад, и сани столкнулись с автомашиной. В результате сильного толчка потерпевший утратил равновесие, упал с саней и попал под колесо автомашины.[410] Не ясно ли, что даже и при совершении названных действий потерпевшим водитель машины должен был сделать все возможное для того, чтобы вред не наступил? Но принятие соответствующих мер в подобной чрезвычайной ситуации – дело значительно более напряженное и сложное, чем внимательность, которую должны проявлять лица, осуществляющие дозволенную деятельность в обычных для нее условиях. Виновное поведение потерпевшего, таким образом, нарушает нормальные условия осуществления дозволенной законом деятельности, вследствие чего и наступает причинение вреда. Обязанность соблюдать эти условия возлагается на советских граждан как в их собственных интересах, так и в интересах организаций и лиц, которыми данная деятельность осуществляется и которые были бы лишены возможности спокойно и нормально работать при отсутствии соответствующих правил закона.
Особенность вины потерпевшего заключается отнюдь не в том, что она не сопряжена с совершением действий, незаконно вторгающихся в сферу другого лица и ущемляющих его субъективные права. Действительно присущая вине потерпевшего особенность проявляется в том, что, несмотря на ущемление его виновными противоправными действиями субъективных прав другого лица, вызываемый этими действиями имущественный ущерб целиком сосредоточивается в имущественной сфере самого потерпевшего. Именно поэтому ответственность потерпевшего выражается не в обычной для гражданского права форме – в форме возмещения, а в виде сокращения объема ответственности причинителя и возложения соответствующей части наступившего ущерба на самого потерпевшего. Но это – бесспорно санкция, ответственность за совершенное потерпевшим правонарушение, причем ответственность, которую он несет перед вторым участником данного правоотношения, а последний в свою очередь отвечает за совершенные им самим действия перед потерпевшим. Вследствие этого имеет право на существование понятие не только смешанной вины, но и смешанной ответственности, введенное в обиход советской судебной практикой и как теоретически, так и практически вполне себя оправдывающее.
Выступая против отстаиваемых нами взглядов на вину потерпевшего, Б. С. Антимонов выдвинул соображения, которые ни в какой мере убедить нас в его правоте не могут.
Утверждение автора, будто бы с точки зрения такого понимания вины потерпевшего «оказывается, что обокраденный должен быть признан виновным в отношении вора, если этот обокраденный не принял всех необходимых мер, которые можно было принять для предотвращения кражи»,[411] – вызывает лишь недоумение.
К этому примеру Б. С. Антимонов уже однажды прибегал в работе «Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении». Но там по этому поводу говорилось нечто иное: «Если кто-либо оставит не закрытой на замок дверь своей комнаты, то нельзя усмотреть в том вину потерпевшего в отношении лица, похитившего вещь из этой комнаты. Правомерное поведение не является выражением ни вины вообще, ни вины потерпевшего в особенности».[412] Таким образом, Б. С. Антимонов вообще не относит (и правильно не относит) этот случай к разряду смешанной вины. Однако в полемике с нами и для опровержения нашей точки зрения он счел все же возможным воспользоваться именно данным казусом. Нетрудно, конечно, доказать, что там, где вообще нет вины потерпевшего, нет и его вины перед причинителем. Но этим еще вовсе не доказывается, что потерпевший никогда не может быть виновным перед причинителем, даже при наличии вины на стороне потерпевшего.
Помимо этих практических соображений, Б. С. Антимонов критикует нашу позицию и с чисто теоретической точки зрения. «Нас не удовлетворяет, – пишет он, – предложение расщеплять фигуру причинителя вреда на две половины, из которых одна – только правонарушитель, а другая – только субъект права, ни в чем не повинный, не действовавший противоправно. Лицо, противоправно причинившее вред личности или имуществу другого, – это и есть субъект права, действовавший противоправно».[413] Мы оставляем в стороне, ввиду его очевидности, утверждение, будто признание каких-либо прав за лицом, причинившим вред, приводит к расщеплению фигуры причинителя на две самостоятельные половины. Для нас гораздо более важен тот факт, что ни в одном другом месте работ Б. С. Антимонова, как в только что приведенном высказывании, не проявилась с такой рельефностью и четкостью мысль о том, будто, причинив вред, правонарушитель как субъект права выступает перед потерпевшим лишь в одном качестве – в качестве причинителя. Водитель трамвая, с этой точки зрения, только причиняет вред пешеходу, пересекающему улицу в недозволенном месте, и вовсе не вправе рассчитывать на несовершение подобных действий; администрация предприятия лишь вызывает увечье неправильным хранением взрывчатых веществ и не может требовать осторожного обращения с ними; шофер только причиняет смерть, но он не имеет права исходить из требований предосторожности, соблюдение которых исключило бы возможность попадания потерпевшего под колесо автомашины. Быть может, для того чтобы иметь право на предъявление указанных требований, причинитель должен «расщепить» свою фигуру на две самостоятельные половины? Не проще ли предположить, что перед нами лицо, которое, обладая правосубъектностью, имеет и обязанности и права, не утрачиваемые им в силу одного лишь факта причинения вреда, а тем более причинения, которое явилось результатом как его собственной вины, так и вины потерпевшего?
Мы можем, таким образом, сформулировать следующие выводы в отношении природы вины потерпевшего:
а) понятие «вина потерпевшего» есть лишь иное наименование совершенного им правонарушения, так как она включает в себя совершение виновных противоправных действий, которыми нарушается норма права и закрепленные в ней субъективные права другого лица;
б) наличие вины потерпевшего составляет основание его ответственности перед лицом, субъективные права которого были нарушены;
в) особенность вины потерпевшего заключается в том, что, будучи сопряженной с действиями, которые вторгаются в сферу другого лица, она приводит к наступлению отрицательных имущественных последствий, сосредоточивающихся только в сфере самого потерпевшего;
г) обусловленная этим особенность ответственности потерпевшего заключается в том, что, будучи санкцией за виновное противоправное поведение, она выражается в форме не возмещения ущерба, а сужения объема ответственности причинителя.
3
Практическое значение категории смешанной вины в области договорных отношений определяется двусторонним характером обязанностей их участников – тем, что лишь при точном и неуклонном соблюдении своих обязательств каждым из договорных контрагентов, при их взаимной требовательности по отношению друг к другу и может быть обеспечено надлежащее и своевременное исполнение договоров в целом. Принцип смешанной вины позволяет учесть небрежность, проявленную при исполнении договора обоими контрагентами, хотя бы убытки оказались сосредоточенными в хозяйственной сфере лишь одного из них. Распределение этих убытков между участниками договорного отношения сообразно со степенью их виновности играет весьма важную воспитательную роль, являясь одним из действенных средств борьбы за укрепление хозяйственной дисциплины в нашей стране. Особенно велико практическое значение категории смешанной вины в деле борьбы за повышение качества продукции и снижение ее себестоимости.
Вопреки мнению авторов, отрицающих применимость смешанной вины к договорным отношениям, арбитражная практика весьма широко использует ее. Например, 6-й овощной комбинат Лензаготплодоовощторга предъявил в Ленинградском городском арбитраже иск к Управлению Октябрьской железной дороги о возврате штрафов в сумме 27 327 руб., взысканных дорогой с истца за допущенный им простой вагонов под разгрузкой. В ходе арбитражного рассмотрения дела выяснилось, что в простое виновны как комбинат, медленно производивший разгрузку, так и дорога, производившая подачу вагонов без уведомления и притом в количестве, которое выходило за пределы вместимости фронта разгрузки. Учитывая виновность обоих контрагентов, арбитраж уменьшил размер взысканного им в пользу истца возмещения до 13 965 руб. В другом деле, в деле по иску Управления продторгами к ЛОСК Главсахара, истец взыскивал 341 тыс. руб. штрафов за недопоставку, а ответчик – 280 тыс. руб. за недовыборку продукции. Ленинградский городской арбитраж удовлетворил иск Управления продторгами и отклонил встречный иск ЛОСК Главсахара. Отменяя это решение, Союзный арбитраж указал, что налицо смешанная вина, ибо, как видно из обстоятельств дела, истец несвоевременно подал поставщику заявки, а последний, получив заявки с опозданием, не уведомил истца о том, что они не могут быть выполнены. Учитывая вину обоих контрагентов, Союзный арбитраж отклонил иск как Управления продторгами, так и встречный иск ЛОСК Главсахара.
В связи с вопросом о применении категории смешанной вины в области договорных отношений обращают на себя внимание прежде всего споры, возникающие из договоров, которыми опосредствуется процесс изготовления отдельных деталей продукции различными предприятиями. К изготовителю таких деталей нельзя применять обычные правила Гражданского кодекса о подряде, согласно которым он как специалист должен был бы полностью отвечать за недоброкачественность выполненных работ, хотя бы это и было вызвано дефектностью указаний заказчика. Изготовляя ту или иную деталь, хозорган-поставщик вовсе не является специалистом по выпуску законченной продукции, производимой его контрагентом, который поэтому со своей стороны должен принять все необходимые меры к обеспечению ее доброкачественности. Если производство брака вызывается недоброкачественностью работ, выполненных изготовителем деталей, и дефектностью указаний, данных заказчиком, налицо смешанная вина и определяемая ею смешанная ответственность обоих контрагентов.
Ленинградский завод пластмасс им. «Комсомольской правды» изготовлял из пластирола наконечники для зонтов, выпускаемых артелью «Победа». В августе 1952 г. торговая сеть возвратила артели «Победа» ранее сделанные ею зонты на общую сумму 86 977 руб., поскольку на наконечниках образовались трещины, и потребители либо отказывались их покупать, либо уже после покупки предъявляли к магазинам вполне обоснованные претензии. Арбитраж, при помощи экспертизы и опираясь на другие доказательства, установил, что в выпуске недоброкачественной продукции виновны как завод пластмасс, так и артель «Победа». Завод виновен в применении для изготовления наконечников такого хрупкого материала, как пластирол, непрочность которого увеличивалась к тому же самой конфигурацией наконечников. Однако завод не мог произвести испытания прочности наконечников на готовых зонтах, – это должен был сделать заказчик, – а, кроме того, артель не определила с необходимой точностью в представленных ею технических условиях коэффициента прочности наконечников и потому также является виновником брака. Признав наличие смешанной вины, но в то же время приняв во внимание большую тяжесть виновности, допущенной заводом, арбитраж обязал его возместить ⅔ общей суммы убытков, отнеся ⅓ их на счет артели. Главный арбитр Министерства юстиции СССР указал, отклоняя жалобу артели, что при этих обстоятельствах применение принципа смешанной ответственности за убытки является правильным, и нет оснований для изменения обжалованного решения.
Следует, однако, отметить, что в ряде случаев, несмотря на наличие обстоятельств, свидетельствующих о смешанной вине двух контрагентов в выпуске недоброкачественной продукции, арбитраж оказывается лишенным возможности применить категорию смешанной вины вследствие некоторой несогласованности между ныне действующими государственными стандартами. Так, если получатель принимает непригодное для изготовления продукции сырье и обнаруживает его недостатки лишь в готовых изделиях, виновниками брака являются и поставщик сырья и изготовитель изделий. Но в силу несоответствия между стандартами, установленными для сырья и готовых изделий, формальные основания для возложения ответственности на поставщика сырья отсутствуют, и в результате убытки целиком сосредоточиваются на балансе изготовителя.
Так, получатели пальто и костюмов, изготовляемых фабрикой им. Володарского, нередко отказываются от их приемки ввиду их дефектности. Некоторые дефекты, например такие, как перекошенность воротников, плохая выработка бортов, должны быть целиком отнесены за счет вины фабрики. Но в то же время названные изделия страдают еще и такими недостатками, как различие оттенков цвета спинки, рукавов и т. д., образование узлов на материале (так называемые близные ткани), утолщенность нити и т. п., виновниками которых являются наряду с фабрикой, принявшей такой материал, ее поставщики. И, тем не менее, арбитраж не счел возможным удовлетворить иски фабрики к поставщикам потому, что ГОСТ на готовые изделия не допускает таких дефектов, в то время как ГОСТ на материалы признает их доброкачественными и при наличии отмеченных недостатков. По тем же причинам фабрика лишена возможности реализовать свои претензии в отношении фабрики им. III Интернационала Средневолжского края, выпускающей драп с различным направлением ворса в одном куске, к Московским фабрикам Ленская и Кунцевская, изготовляющим шевиот грязной выделки, к Ленинградскому комбинату им. Тельмана, сдающему иногда своим контрагентам серчь сплошного разноцвета. В аналогичном положении оказывается также артель «Конфекцион-1» и некоторые другие ленинградские артели, изготовляющие изделия из бязи, так как ГОСТ на бязь не требует ее обязательной отбеленности, в то время как ГОСТ на готовые изделия допускает их выпуск только из отбеленной бязи.
Все эти факты свидетельствуют о неотложной необходимости срочного пересмотра действующих государственных стандартов на предметы широкого потребления, а также на сырье, из которого они изготовляются. Но было бы абсолютно недопустимо проходить мимо этих фактов в ожидании пересмотра стандартов. Хозяйственные организации имеют возможность при заключении договора включить в него условия, уточняющие качество поставляемого сырья, тем более что те же поставщики изготовляют сырье и без отмеченных дефектов. Большую помощь в этом деле мог бы им оказать и арбитраж в процессе и в порядке рассмотрения преддоговорных споров. И если бы при наличии подобных условий в договоре имела бы место поставка материалов с указанными недостатками, за нее отвечал бы либо сам поставщик в случае отказа получателя от приемки, либо также и получатель, изготовивший изделия из таких материалов.
Значительное влияние на выпуск доброкачественной продукции иногда оказывают сроки исполнения договоров. В хозяйственной практике имеют место случаи выпуска брака, одной из причин которого является неритмичность работы предприятия. Зачастую же эта неритмичность в свою очередь обусловливается неритмичностью выборки продукции ее получателями, допускающими просрочку в принятии исполнения. В результате в арбитраже возбуждаются дела, по которым получатели продукции предъявляют иски по качеству, а поставщики со своей стороны заявляют претензии о просрочке в принятии исполнения. При этом поставщики ссылаются на то, что, приспособляясь к своим контрагентам, из месяца в месяц допускающим неравномерность в выборке продукции, они сокращают или, наоборот, увеличивают ее производство применительно к соответствующим периодам, причем в период большей напряженности производства обычно увеличивается выпуск брака.
Так, например, артель «Штампметиз», изготовляющая штампованные металлические изделия широкого потребления (ложки, вилки и т. п.), в первой декаде сентября 1953 г. выполнила 10 % месячного плана, а в третьей декаде – 45 %; артель «Ударник», также изготовляющая предметы широкого потребления, в течение первых двух декад сентября 1953 г. выполнила месячный план на 47,5 %, а выполнение 52,5 % месячного плана было целиком отнесено на третью декаду. В то же время, по данным Ленинградского городского арбитража, основное число предъявленных к этим артелям исков по качеству приходится на продукцию, выпущенную в третьей декаде, а подавляющее большинство претензий артелей к их контрагентам по поводу просрочки в выборке продукции относится к срокам исполнения, падающим на первые две декады.
В приведенных случаях имеет место обоюдное нарушение договорных обязательств, при наличии вины на стороне как поставщиков, так и получателей. Непосредственно или косвенным образом эти нарушения влияют на качество выпускаемой продукции. Разумеется, арбитраж не может возлагать часть ответственности за убытки от брака на контрагентов, просрочивших приемку продукции. Но, учитывая известную связь между фактом просрочки и выпуском брака, арбитражу следовало бы принимать меры двоякого рода: не допускать взыскания штрафов за просрочку в выборке продукции, если поставщик не докажет, что он изготовил ее в количестве, необходимом для удовлетворения его контрагентов в соответствующие сроки, и в то же время при доказанности этого обстоятельства обеспечить взыскание с просрочивших получателей не только штрафов, но и возмещения убытков, причиненных поставщику.
С этой точки зрения следует признать ошибочным решение Ленинградского городского арбитража, принятое им при рассмотрении дела по иску Ленбазы Главобувьсбыта к Ленпромторгу о взыскании санкций за невыборку продукции. Истец ссылался на то, что поскольку ответчику было предоставлено по договору право личного отбора поставлявшейся ему продукции, самый факт наступления срока исполнения ставит его в состояние просрочки, независимо от того, получил ли он телефонограмму от поставщика о готовности подлежащей сдаче продукции. Эти именно доводы и были положены в основу решения Ленинградского городского арбитража, удовлетворившего иск. Однако Союзный арбитраж пришел к иному выводу по данному делу и иск отклонил, исходя из того, что при отсутствии телефонограммы о готовности продукции нет данных для предположения такой готовности, а потому и нет достаточных оснований для обвинения получателя продукции в просрочке. Принятие такого решения полностью соответствует требованиям борьбы за ритмичность производства, как необходимое условие высокого качества выпускаемой продукции, нарушать которое никому не дозволено – ни получателям, ни изготовителям. Меры такого рода, принимаемые арбитражем сообразно с обстоятельствами каждого конкретного дела, как раз и призваны к тому, чтобы способствовать обеспечению ритмичности производства и улучшению качества продукции, в частности, качества предметов народного потребления, повышению которого партия и правительство придают особое значение.
Наряду с качеством, категория смешанной вины, при условии ее правильного применения, могла бы оказать значительное содействие в борьбе за снижение себестоимости продукции.
В настоящее время в хозяйственной и арбитражной практике весьма острым является вопрос о том, вправе ли поставщик сдавать более качественное, но в то же время и более дорогостоящее сырье, чем это предусмотрено договором. Повышенное качество сырья обеспечивает повышение качества продукции, и с этой точки зрения поставка такого сырья как будто бы не только допустима, но и должна всячески поощряться. Однако удорожание сырья влечет за собой удорожание продукции, которую ее изготовитель вправе отпускать лишь по плановым ценам. Поэтому необходимо отыскать такое решение, которое обеспечивало бы одновременно с повышением качества сохранение себестоимости на прежнем уровне или даже ее снижение.
Встречающиеся в арбитражной практике дела этого рода чрезвычайно разнообразны, и, разумеется, далеко не всегда при их рассмотрении возникает вопрос о смешанной вине.
В виде общего правила арбитраж при рассмотрении этих дел идет по пути либо взыскания полной оплаты с получателя, если он согласился на принятие дорогостоящего сырья, либо обязания поставщика сдать сырье по договорной цене, если он не может предоставить те именно материалы, по поводу которых был заключен договор. Но для некоторых видов поставки, например, для поставки цемента строительным организациям, в основных условиях установлена обязанность получателя принять поставленные материалы по их фактической стоимости, хотя бы она и превышала договорную цену. В результате получатель несет убытки, выражающиеся в значительных суммах, так как оплата его продукции, в частности, оплата строительных работ, несмотря на это остается неизменной. Правда, в некоторых случаях в целях повышения качества такие убытки берет на себя ведомство в целом, поскольку речь идет об отношениях между входящими в его состав предприятиями.
В межведомственных отношениях вопрос решается, в зависимости от конкретных обстоятельств дела, либо в пользу поставщика, либо в пользу получателя, если иное не установлено действующими нормативными актами.
Между тем практика знает немало случаев, когда удорожание сырья, вызванное повышением его качества, не влечет за собой автоматически увеличения стоимости продукции на ту же сумму, а если такие факты имеют место, то это обычно происходит по вине получателя, не использовавшего для снижения себестоимости всех возможностей, заключенных в поставленном ему сырье повышенного качества. Так, например, Ленинградское отделение Коммунального банка вместе с представителями Строительного треста № 3 произвело проверку выполнения трестом задания по снижению себестоимости строительства за период с января по май 1953 г. Проверкой установлено, что трест получил материалы (цемент, кирпич и пиломатериалы), более дорогостоящие, чем предусмотрено сметой, с общим превышением сметных ассигнований на 171 тыс. руб., в то время как удорожание строительства за тот же период произошло только на 107,6 тыс. руб., т. е. на 63,4 тыс. руб. меньше, чем удорожание материала.
Аналогичные факты имеют место не только в строительном деле, но и в других областях хозяйственной деятельности. Необходимо лишь создать достаточный стимул для получателей дорогостоящего сырья принимать меры к достижению такого результата. Здесь именно и должен получить свое применение принцип смешанной вины, который будет способствовать делу борьбы за повышение качества продукции одновременно со снижением ее себестоимости.
По договору между заводами «Невгвоздь» и «Баррикада» первый обязался изготовить для второго проволоку из катанки (вид стали) марки «О», стоящей 630 руб. за 1 т, с тем, что катанку заводу «Невгвоздь» поставляет за оплату по плановым ценам завод «Баррикада», который в свою очередь получает от изготовителя проволоку по цене прейскуранта МУМ. Поскольку, однако, заказчику впоследствии были выделены фонды лишь на катанку, марки «О-2-3» стоимостью 711 руб. 1 т, изготовитель потребовал, чтобы либо ему был поставлен материал, указанный в договоре, либо разница в ценах отнесена на счет заказчика. Обоснованна ли подобная претензия изготовителя? Конечно, не обоснованна, если качество катанки марки «О-2-3» давало возможность изготовить из нее проволоку большей протяженности, нежели из того же количества катанки марки «О». Поэтому следовало бы применить принцип смешанной вины, возложив, в соответствии с данными технической экспертизы, часть убытков на заказчика, а вторую их часть на изготовителя. Однако арбитраж занял по этому делу формальную позицию, обязав заказчика представить катанку в соответствии с условиями договора, несмотря на отсутствие у последнего возможности выполнить такое решение ввиду получения им фондов на марку «О-2-3». И только вмешательство планово регулирующих органов привело к тому, что стороны достигли, наконец, соглашения по этому вопросу, существенно отличающегося от вынесенного арбитражем решения.
Спору нет, нельзя добиваться повышения качества путем повышения себестоимости продукции. Однако при той системе внутри промышленного кооперирования, которая утвердилась в нашем хозяйстве и в условиях которой отдельные стадии изготовления продукта осуществляются на ряде последовательно связанных предприятий, необходимо добиваться такого положения, когда бы удорожание, наступившее в одном из звеньев, погашалось или, по крайней мере, сводилось до предельного минимума в последующих звеньях. Никакой другой принцип, кроме принципа смешанной вины, не может в подобных случаях в такой мере содействовать успешному разрешению двух важнейших хозяйственных задач – задач повышения качества и снижения себестоимости. Поэтому следует не только широко использовать этот принцип на практике, но и в теории относиться к нему с гораздо большей внимательностью, чем это делалось до настоящего времени.
4
Практическое значение принципа смешанной вины в применении к обязательствам по возмещению вреда заключается в том, что этот принцип способствует укреплению дисциплины и порядка, созданию должных условий осуществления хозяйственной и иной общественно полезной деятельности, воспитанию чувства внимательности и предупредительности в отношениях между субъектами советского социалистического гражданского права. Социалистическое общество не может относиться безучастно ко всякого рода лихачеству, пусть даже и угрожающему интересам только данного лица, так как забота об интересах личности, их охране и максимальном удовлетворении составляет высший закон существовании и деятельности советского государства. Но к таким фактам нельзя относиться безучастно еще и потому, что они ставят под угрозу интересы как самого потерпевшего, так и того, кто при подобных обстоятельствах причиняет ему вред, а также интересы других лиц и общества в целом.
Когда, например, С., в нарушение всех существующих на этот счет правил, пытался наполнить бензогорелку горючим, предварительно не погасив ее, и в результате был охвачен пламенем, он поставил под угрозу свою собственную жизнь. Но вместе с тем его действия внесли срыв в общие ремонтные работы, производившиеся при его участии на мосту имени лейтенанта Шмидта в Ленинграде, а кроме того создали серьезную опасность возникновения пожара, предотвращенного лишь благодаря находчивости случайно оказавшейся здесь группы военнослужащих, которые своими разумными и своевременными действиями спасли также и самого потерпевшего. Возложение материальной ответственности на виновного потерпевшего в таких и иных аналогичных случаях играет важную роль в общем деле охраны социалистической и личной собственности, охраны жизни и здоровья советских граждан. Спорным является лишь вопрос о том, при каких условиях подлежит применению принцип смешанной ответственности и какая степень виновности потерпевшего может служить основанием для освобождения причинителя от ответственности вообще.
Первый вопрос в ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г. решается в том смысле, что лишь грубая неосторожность потерпевшего может быть принята во внимание для применения начала смешанной вины, тогда как простая его неосторожность значения для дела не имеет. При каких, однако, условиях грубая неосторожность потерпевшего полностью исключает ответственность причинителя?
Существует мнение, которое недавно вновь повторили Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева, будто суд может принять решение «об отказе в иске при доказанности грубой неосторожности потерпевшего и недоказанности при этом вины причинителя»,[414] причем, как указывают те же авторы, в этом случае «не имеет значения, по какой статье (403, 404 или 413) предъявлен иск потерпевшим».[415]
Нетрудно заметить, что такая позиция не приводит к правильному и обоснованному решению поставленного вопроса. По ст. 403 ГК вина причинителя составляет одно из необходимых условий его ответственности. Поэтому, если причинитель невиновен, он освобождается от ответственности уже по одному этому основанию независимо от того, виновен ли потерпевший и какая именно степень виновности была им допущена. Соответствующее положение ст. 403 ГК было бы лишено всякого смысла, если бы, устанавливая ответственность за вину, оно рассматривало грубую неосторожность потерпевшего в качестве обстоятельства, исключающего ответственность причинителя тоже лишь при полной невиновности последнего. Настаивать на этой формуле можно было бы лишь в применении к ст. 404 ГК, предусматривающей ответственность за случай. Но и здесь остается ничем не доказанной правильность такого абстрактного принципа. Решать специальные практические вопросы в абстрактном виде, отвлекаясь от особенностей и обстоятельств каждого конкретного дела, – значит связывать судебную практику общим рецептом, которым она далеко не всегда сможет воспользоваться.
В этой связи небезынтересно отметить, что, формулируя начало смешанной вины, Пленум Верховного Суда СССР проявляет большую осторожность в редакции ст. 12 своего постановления от 10 июня 1943 г., указывая, что при грубой неосторожности потерпевшего «суд может… возложить на причинившего вред обязанность частичного возмещения вреда в соответствии со степенью вины каждой из сторон» (курсив наш. – О. И.). Может, но не обязан! Следовательно, в зависимости от конкретных обстоятельств каждого данного дела, суд может при грубой неосторожности потерпевшего, учитывая характер и степень виновности причинителя, либо применить правило о смешанной вине, либо взыскать в пользу потерпевшего полное возмещение, либо, наконец, полностью освободить причинителя от обязанности возмещения. Только такое решение, по нашему мнению, оправдывает включение в ст. 403 ГК, устанавливающую ответственность за вину, указания на грубую неосторожность потерпевшего как на обстоятельство, исключающее ответственность причинителя.
Тот же принцип должен быть использован и при рассмотрении дел по ст. 404 ГК, что позволит суду принимать решения на основе всестороннего учета данной конкретной ситуации, не только реагируя на факт причинения ущерба, но и применяя обоснованные и оправданные санкции к лицам, собственная тяжкая виновность которых явилась одной из причин наступления вредных последствий.
§ 5. Ответственность за чужую вину
1
Ответственность за чужую вину, если строго придерживаться текста закона, предусмотрена лишь в одном случае – по п. 2 ст. 119 ГК, согласно которому должник не освобождается от ответственности, «если лица, на коих в силу закона или поручения должника возложено выполнение обязательства, умышленно или неосторожно вызвали или не предотвратили обстоятельства, сделавшего исполнение невозможным».
Это правило получило двоякую оценку в нашей литературе.
М. М. Агарков считает, что правило п. 2 ст. 119 ГК ни в какой мере не противоречит принципу ответственности за вину, а наоборот, обеспечивая интересы кредитора, имеющего возможность предъявить иск только к своему контрагенту, является в то же время наиболее удачным техническим способом переложения ответственности при помощи регрессного иска на конкретного виновника.[416]
С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская признают правило п. 2 ст. 119 ГК неудачным и нуждающимся в изменениях потому, что должник по обязательству, привлекший к его исполнению третьих лиц, организует определенную хозяйственную сферу и должен нести риск любых случайностей, которые в этой сфере возникают. Возложение же на такого должника ответственности лишь за виновные действия привлеченных им организаций и лиц, по мнению названных авторов, позволило бы ему отсылать истцов и судебно-арбитражные органы от одного звена к другому и создавало бы тем самым лазейку для уклонения от ответственности за неисполнение обязательства. Поэтому С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская приходят к выводу, что пункт 2 ст. 119 ГК должен быть распространен и на обязательства, неисполнение которых последовало в результате случайных обстоятельств, наступивших в хозяйственной сфере третьих лиц.[417]
Немалые колебания в решении этого вопроса проявляет и арбитражная практика. Если неисполнение обязательства основным должником вызывается изменением плана его субконтрагентов, арбитраж обычно учитывает это обстоятельство и освобождает основного должника от ответственности. Так, Севэнергострой не мог установить электросеть на стройке, законченной генеральным подрядчиком, ввиду возложения на него правительственными органами срочного задания, и потому от ответственности за просрочку был освобожден как Севэнергострой, так и генеральный подрядчик. В остальных случаях неисполнения обязательства или просрочки в исполнении арбитраж возлагает ответственность на основного должника, хотя, рассматривая затем дело по иску основного должника к субконтрагенту, освобождает последнего от ответственности при доказанности случайных обстоятельств. Напротив, в разрешении дел, родственных делам рассматриваемой категории, а именно – в спорах о качестве продукции, изготовленной одним и поставленной другим хозорганом своему контрагенту, арбитраж, в точном соответствии со ст. 10 Инструкции ГА при Совете Министров СССР от 24 ноября 1952 г.,[418] привлекает к участию в деле как поставщика, так и изготовителя, перелагая в конечном счете ответственность на последнего с учетом его вины.
Нельзя поэтому безоговорочно принять указания С. И. Аскназия на то, что изложенных им начал придерживается арбитражная практика,[419] так как в действительности арбитражные органы в решениях по различным делам подходят к этому вопросу по-разному. Между тем для такого разнобоя, наблюдающегося на практике, нет достаточных оснований, как и, с другой стороны, нет оснований проводить в отношениях подобного рода начало причинения, на котором настаивают С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская. Присоединяясь к точке зрения, которую высказал по этому поводу М. М. Агарков, придерживающийся и здесь принципа ответственности за вину, считаем необходимым в дополнение к аргументации М. М. Агаркова указать еще и на следующие соображения.
Для установления отклонений от общего принципа ответственности за вину необходимы достаточно серьезные соображения хозяйственного и политического характера. К числу таких соображений едва ли может быть отнесена ссылка на хозяйственную сферу, организуемую основным должником по обязательству. Та или иная хозяйственная сфера, более узкая или более широкая, всегда организуется контрагентом, принявшим на себя договорное обязательство. Трудно поэтому объяснить, почему в случаях ограниченности такой сферы лишь предприятием самого должника он несет ответственность только за вину, но стоит указанной сфере выйти за пределы данного предприятия, как сразу же, по совершенно непонятным причинам, ответственность наступает также и за невиновное поведение. Если при этом учесть, что в условиях разделения труда между отраслями социалистического народного хозяйства и между отдельными предприятиями договорный контрагент почти всегда кооперируется с целым рядом других хозяйственных организаций, то станет очевидным, что формулируемое С. И. Аскназием и М. М. Тоболовской исключительное правило должно было бы приобрести всеобщее значение, значительно сузив сферу применения начала вины в области социалистических договорных отношений.
Помимо теоретической неоправданности подобного предложения, его последовательное проведение в жизнь вызвало бы значительные практические затруднения. Нельзя упускать из виду, что наряду с такой сравнительно простой ситуацией, когда невозможность исполнения вызывается случайными обстоятельствами, наступившими лишь в сфере субконтрагентов, встречаются дела, по которым основной должник одновременно ссылается также и на случай, наступивший в его собственной хозяйственной сфере, который уже при всех условиях, даже с точки зрения С. И. Аскназия и М. М. Тоболовской, основанием ответственности служить не может. Как же поступать арбитражу в делах такого рода? Возлагать на основного должника частичную ответственность в пределах случайных обстоятельств, на которые ссылаются субконтрагенты, и освобождать его от ответственности в пределах случая, который произошел на его предприятии? Едва ли нужно специально доказывать, какую путаницу и излишние осложнения это вызвало бы в работе судебно-арбитражных органов.
Не оправдывает ли, однако, широко открывающаяся для должника возможность освобождения от ответственности путем отсылки истца и арбитража от одного звена к другому, возложения на него ответственности также и за случай, наступивший в организованной им хозяйственной сфере?
Как об этом свидетельствует практика, вопрос об ответственности основного должника получает полное разрешение уже в результате исследования причин, повлекших за собою неисправность его непосредственных контрагентов, и потому возможность отсылки к более отдаленному звену особой опасности практически не представляет. Но если бы хозорган-ответчик даже пошел по этому пути, то установленная в советском гражданском праве презумпция виновности правонарушителя потребовала бы в первую очередь его собственной активности в деле доказывания тех обстоятельств, на которые он ссылается. Речь идет, следовательно, далеко не о лазейке, а о преодолении серьезных трудностей в установлении фактов, служащих основанием освобождения должника от ответственности. И если, тем не менее, все эти трудности были преодолены, а случайный характер обстоятельств, которые произошли в сфере субконтрагентов и вызвали невозможность исполнения, доказан, нет никаких препятствий к тому, чтобы должник был освобожден от ответственности и чтобы его кредитор так же не имел права на возмещение убытков, как он не имеет такого права, когда должник не исполняет договора в силу случайных обстоятельств, наступивших на его собственном предприятии.
Если придерживаться буквального текста п. 2 ст. 119 ГК, то нельзя не признать, что установленное им правило рассчитано лишь на случаи прямого перепоручения исполнения третьим лицам и не имеет в виду ответственности договорного контрагента на субпоставщиков или субподрядчиков.[420] Однако общий для советского гражданского права принцип ответственности за вину дает все основания для распространительного толкования п. 2 ст. 119 ГК и применения его на этой основе ко всем обязательственным правоотношениям, возникающим на базе кооперированного производства продукции в социалистическом народном хозяйстве. Такое толкование п. 2 ст. 119 ГК будет находиться в полном соответствии с началами хозяйственного расчета, вопреки противоположному мнению, высказанному по этому поводу в некоторых арбитражных решениях.
Так, Ленинградский городской арбитраж отклонил иск Союзметизторга к артели «Металлист-Кооператор» о взыскании санкций за недопоставку эмалированной посуды во II квартале 1952 г. потому, что артель не могла ее изготовить за отсутствием необходимых химикатов, не поставленных последней заводом, производство на котором было временно приостановлено по распоряжению планово-регулирующих органов. В основу своего решения арбитраж положил п. 2 ст. 119 ГК. Однако это решение было отменено Союзным арбитражем с указанием на то, что оно не способствует укреплению хозяйственного расчета.
Казалось бы, что если дело обстоит таким образом, названную норму вообще не следовало бы применять к социалистическим хозорганам – ни для освобождения их от ответственности, ни для взыскания возмещения. Но тот же арбитраж утвердил решение Ленинградского областного арбитража о взыскании санкций с Главметаллосбыта в пользу одного из заводов за невыборку продукции контрагентом Главметаллосбыта в I квартале 1953 г., указав в своем постановлении, что заказчики в отношениях по транзитной поставке отвечают как за свою собственную вину, так и за вину фактических получателей продукции. Более того, решениями Ленинградского областного арбитража база Гослова и Устьлужский рыбный завод были вовсе освобождены от ответственности за непоставку рыбных консервов в III квартале 1953 г. потому, что в силу случайных обстоятельств рыболовецкие колхозы не поставили им рыбу для производства консервов. При этом небезынтересно отметить, что база Гослова с рыболовецкими колхозами непосредственно в отношениях не состояла и, следовательно, была освобождена от ответственности за случай, наступивший в сфере не ее поставщика, а контрагента последнего. Значит, идея хозяйственного расчета сама по себе вовсе не исключает подобной практики, а скорее, наоборот, является главным и важнейшим аргументом в ее пользу, так как хозрасчет предполагает выявление эффективности работы каждого данного предприятия и возложение на него ответственности за виновно допущенные им нарушения плановых и иных обязательств, а отнюдь не вменение ему в вину обстоятельств чисто случайного характера. Поэтому не только допустимо применение п. 2 ст. 119 ГК к отношениям между социалистическими хозорганами, но и его редакцию целесообразно уточнить с учетом всего разнообразия этих отношений, обусловленного системой внутрипромышленного кооперирования.
2
Наряду с правилом п. 2 ст. 119 ГК в литературе отмечаются и два других случая ответственности за чужую вину: ответственность за вред, причиненный рабочими и служащими юридических лиц, а также ответственность родителей за вред, причиненный их детьми. Первый из этих случаев уже был нами рассмотрен, а конструкция ответственности за чужую вину – отвергнута (см. § 3 гл. 2). Обратимся теперь к ответственности за вред, причиненный малолетними и несовершеннолетними детьми.
Противники взгляда, согласно которому «основанием ответственности родителей за вред, причиненный малолетними и несовершеннолетними детьми, является собственная вина родителей»,[421] во время обсуждения доклада К. К. Яичкова в Институте права АН СССР выдвинули в его опровержение следующие возражения.
С. Н. Братусь указывал, что «нет оснований ставить ст. 405 ГК в связь со ст. 403, поскольку во второй речь идет об ответственности самого причинителя, первая же посвящена ответственности за чужие действия. Для ответственности, согласно ст. 403 ГК, требуется наличие вины причинителя, а в ст. 405 ГК имеется в виду только собственная вина малолетнего или несовершеннолетнего, но не лиц, обязанных осуществлять за ними надзор».[422] Таким образом, по мнению С. Н. Братуся, родители и при отсутствии вины должны нести ответственность, если налицо виновность самих детей, причинивших вред.[423] К такому же выводу пришел и В. И. Серебровский, который, не касаясь виновности самих несовершеннолетних и малолетних причинителей, отметил, что «при решении поставленного докладчиком вопроса прежде всего необходимо обратиться к постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1935 г. Установленное им усиление материальной ответственности родителей является одним из средств борьбы с детской беспризорностью и безнадзорностью. Поэтому, по смыслу и духу этого постановления, нельзя связывать ответственность родителей за ущерб, причиненный их детьми, с наличием вины родителей».[424]
Из числа всех точек зрения, высказанных при обсуждении доклада К. К. Яичкова, менее всего можно согласиться со взглядами С. Н. Братуся, который исключает вину родителей, но условием их ответственности считает вину детей. Неприемлемость такой позиции обусловлена тем, что о вине малолетних детей, т. е. детей в возрасте до 14 лет, вообще едва ли можно говорить как о вине в юридическом значении этого слова. Малолетние дети потому и не привлекаются к ответственности за причиненный ими вред, что закон считает их неспособными быть виновными. Поэтому к ответственности родителей за вред, причиненный их малолетними детьми, точка зрения С. Н. Братуся безусловно неприменима.
Допустимо ли, однако, по принципиальным соображениям возложение на невиновных родителей ответственности за вред, причиненный их детьми, как малолетними, так и несовершеннолетними? Установленные действующим советским законодательством исключения из общего принципа ответственности за вину получают специальное обоснование в характере регулируемых ими отношений. Когда, например, ст. 404 ГК допускает ответственность без вины, она, в первую очередь, учитывает характер средств, которыми причиняется вред и которые представляют повышенную опасность для окружающих. Дети не могут рассматриваться в качестве источников повышенной опасности, и потому для установления ответственности без вины в случаях этого рода законодатель должен был бы руководствоваться какими-то иными, особыми соображениями. В. И. Серебровский усматривает эти особые соображения в задачах борьбы с детской беспризорностью и безнадзорностью. Но если с достоверностью установлено, что родители добросовестно выполняли обязанности по надзору за своими детьми, то, хотя бы вред и был причинен, нет данных для констатации факта безнадзорности ребенка, на борьбу с которой направлены применяемые к родителям меры материальной и иной ответственности.
В самом утверждении авторов, считающих, что родители отвечают за осуществление надзора и в то же время не освобождаются от ответственности даже при отсутствии их вины, содержится внутреннее противоречие. Если вина родителей для их ответственности значения не имеет, то единственным основанием применения к ним материальных санкций должен быть признан тот факт, что они являются родителями. Тем не менее Г. М. Свердлов, будучи сторонником этого взгляда, все же признает, что «при расторжении брака ответственность должен нести только тот родитель, при котором остался ребенок и который обязан осуществлять надзор за ним».[425] Следовательно, должна быть нарушена обязанность по надзору для того, чтобы мог возникнуть вопрос об ответственности, а потому необходима и вина, так как невиновное нарушение подобной обязанности невозможно.
Характерно, что, настаивая на ответственности родителей по принципу причинения, авторы этой концепции в то же время признают искусственным положение К. К. Яичкова, касающееся виновности родителей в ненадлежащем воспитании своих детей. «Невозможно, – говорит Г. М. Свердлов, – поставить тот или иной конкретный случай, в результате которого несовершеннолетним причинен вред, в связь с общими условиями его воспитания, которое к тому же осуществляется не только родителями. Поэтому не случайно в законодательстве применяется термин «надзор», а не «воспитание».[426] Чего же, собственно, опасается Г. М. Свердлов, исключая недостатки воспитания из числа оснований ответственности родителей и ограничивая их только обязанностью надзора? Не того ли, что на практике, при отсутствии недостатков в надзоре, открылась бы дополнительная возможность возложения ответственности на родителей путем ссылки на недостатки в воспитании? Но для подобных опасений менее всего имеет основания автор, который, настаивая на принципе причинения, делает такую возможность почти безграничной.
Следует, таким образом, прийти к выводу, что родители несут ответственность не на началах причинения, а за свою виновную бездеятельность, выразившуюся в неосуществлении должного надзора за детьми и повлекшую за собой причинение вреда последними. Нельзя поэтому рассматривать ответственность родителей как ответственность за чужую вину. Она не является также ответственностью лишь за чужие действия, ибо действия детей, причинившие вред, представляют собой следствие виновного бездействия их родителей. Санкцией за виновное неправомерное поведение самих родителей и является возложение на них материальной ответственности за вред, причиненный их малолетними и несовершеннолетними детьми.
3
Оценка ответственности родителей соответственно началу вины определяет и наше отношение к вопросу о том, должны ли родители отвечать за вред, причиненный их несовершеннолетними детьми (в возрасте от 14 до 18 лет), солидарно с последними или только субсидиарно.
В первоначальной редакции ст. 3 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 т. была предусмотрена для этих случаев солидарная ответственность. Но это правило подверглось изменению постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г., в котором говорится, что ответственность родителей «является дополнительной, и на имущество этих лиц взыскание может быть обращено лишь при отсутствии у несовершеннолетнего имущества, заработка или иных источников дохода, достаточных для возмещения вреда». Вслед за изданием этого постановления на позицию субсидиарной ответственности безоговорочно стали Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева[427] и, с некоторыми оговорками, Е. А. Флейшиц.[428]
Однако не только в литературе, но и в судебной практике, в том числе в практике Верховного Суда СССР, такое решение отнюдь не признается бесспорным. В определении судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 21 июня 1950 г. (вынесенном, следовательно, после издания постановления Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г.) указывается, что «в соответствии со ст. 9 и 405 ГК РСФСР родители несут солидарную материальную ответственность за вред, причиненный детьми, достигшими 14-летнего возраста…». Та же точка зрения отстаивается и в некоторых опубликованных работах по обязательствам из причинения вреда. Следовательно, обсуждение этого вопроса по существу не лишено теоретического интереса и бесспорно имеет практическое значение.
Единственный довод, выдвинутый в пользу принципа субсидиарной ответственности, отражен в работе Е. А. Флейшиц «Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения» и сводится к следующему: когда несовершеннолетний причиняет вред, а родители нарушают обязанности по надзору за ним, «налицо вина как несовершеннолетнего, так и его родителей или попечителя. Но это вина в различном противоправном поведении: несовершеннолетний по своей вине противоправно причинил вред, а родитель или попечитель по своей вине противоправно не предотвратили причинения вреда».[429]
Поэтому, полагает Е. А. Флейшиц, субсидиарная ответственность родителей вполне оправдана.
Но из приведенных рассуждений вытекает совершенно иной вывод. Если даже отвлечься от ошибочного, с нашей точки зрения, взгляда Е. А. Флейшиц на возможность причинения бездействием, то, по крайней мере, «совиновничество» (выражаясь языком уголовного права) несовершеннолетних и родителей ею признается. В таком случае нужно быть последовательным и в точном соответствии с законом (ст. 408 ГК) признать, что такие лица должны перед потерпевшим нести ответственность, солидарную с тем, что лишь в расчетах между ними подлежит учету степень виновности каждого из них. Признание родителей виновными непримиримо с установлением для них субсидиарной ответственности, так как при наличии у несовершеннолетнего достаточного имущества для возмещения ущерба родители оказались бы полностью освобожденными от ответственности, несмотря на виновный и противоправный характер их поведения. Такого рода ничем не обоснованная и зависящая от случайных обстоятельств амнистия виновных правонарушителей ничего кроме вреда общему делу борьбы с детской безнадзорностью причинить не может.
По изложенным соображениям следует ввести, как это и вытекает из текстов действующих законов, принцип солидарной ответственности для рассматриваемых отношений, и не только ввести этот принцип, но и в процессе исполнения судебных решений добиваться возмещения ущерба также и за счет имущества, принадлежащего родителям.
Ошибки, допускаемые при анализе соответствующих положений ст. 405 ГК, в большей своей части обусловлены тем, что ее исследователи основное внимание уделяют охране интересов потерпевшего, забывая о воспитательно-предупредительном действии этой нормы в отношении родителей по линии борьбы с детской безнадзорностью. Это обстоятельство упускается из виду, в частности, Н. В. Рабинович, когда она, характеризуя правило ст. 405 ГК, пишет: «Такой порядок (т. е. порядок совместной ответственности родителей с их несовершеннолетними детьми. – О. И.) существенно облегчает положение потерпевших, так как дает им возможность обращать свои требования не только к несовершеннолетним, чаще всего лишенным средств и не имеющим заработка, но и к их родителям или попечителям, т. е. к лицам взрослым, имеющим имущество и обеспеченным регулярным заработком».[430]
Но если Н. В. Рабинович ограничивается лишь констатацией факта, то М. М. Агарков на основе того же хода рассуждений делает и определенные практические выводы. «Ответственность родителей и попечителей, – пишет он, – установлена в интересах третьих лиц, а не для того, чтобы освободить от обязанности возмещения вреда лиц, непосредственно его причинивших. Поэтому следует признать, что родители и попечители имеют право обратного требования к своим детям и подопечным».[431] Такой вывод вытекает и из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г. и не может быть не учтен при обсуждении вопроса о необходимости пересмотра этого постановления.
В действительности же ответственность родителей, служащая обеспечению интересов потерпевших, вместе с тем является санкцией за виновное противоправное поведение, которое обосновывает применение принципа не субсидиарной, а именно солидарной ответственности. Конечно, если бы потерпевший взыскал полное возмещение с родителей, они в свою очередь могли бы предъявить регрессное требование к их несовершеннолетним детям, но лишь для переложения на последних части расходов, сообразно со степенью вины каждого из них, как это и полагается в расчетах между лицами, виновное поведение которых вызвало наступление имущественного ущерба. В тех же случаях, когда вред причиняется несовершеннолетними детьми при отсутствии вины родителей или попечителей, последние должны быть вообще освобождены от ответственности. Так, в определении по одному из дел, рассмотренных Верховным Судом СССР, говорится: «Возраст сына ответчиков к моменту причинения вреда был 17 лет 6 месяцев, он имел самостоятельный заработок, доходящий до 2000 руб. в месяц, имел квалификацию часового мастера, работал в Комбинате точной механики, занимал отдельную комнату и был независим от родителей. При таких обстоятельствах по данному конкретному делу следовало обсудить вопрос, должны ли ответчики М. вообще нести ответственность за ущерб, причиненный их сыном».[432] Как видно из приведенного определения, Верховный Суд не ограничился указанием лишь на достаточность заработка причинителя для возмещения ущерба, но и сослался на целый ряд обстоятельств, свидетельствующих о самостоятельности, независимости причинителя от его родителей и, следовательно, об отсутствии при данных конкретных условиях оснований для предъявления к родителям упрека в виновном нарушении обязанности по осуществлению должного надзора за их несовершеннолетним сыном.
§ 6. Ответственность без вины
1
Наряду с ответственностью за вину основным, ведущим принципом ответственности по советскому гражданскому праву, наше законодательство устанавливает также в некоторых случаях ответственность независимо от вины лица, причинившего ущерб. Встречающиеся иногда попытки тем или иным способом подвести и эти нормы под действие начала вины[433] подвергнуты в литературе достаточно широкой и многосторонней критике, поэтому нет надобности вновь возвращаться к этому вопросу. Отметим лишь, что наиболее неудачным является стремление обосновать подобную позицию ссылкой на то, что якобы принципиальная противоположность ст. 404 ГК и примыкающих к ней норм внешне сходным нормам буржуазного права обусловлена различием предусматриваемых ими условий ответственности: у нас – вина, у них – причинение. Не следует забывать, что и буржуазному праву известны нормы, устанавливающие ответственность за вину. Поэтому те, кто в вине и в причинении усматривают противоположность между ответственностью по советскому и буржуазному праву, невольно должны были бы прийти к явно ошибочному выводу об исчезновении этой противоположности там, где и буржуазный закон устанавливает ответственность за вину. Кроме того, различные нормы действующего буржуазного права, предусматривающие ответственность по началу причинения, введены в законы капиталистических стран в силу политических и экономических причин, характер которых далеко не одинаков. Недаром в современной буржуазной правовой доктрине и судебной практике совершаются непрекращающиеся попытки парализовать действие этого начала в его применении к случаям производственного травматизма, и вместе с тем оно получает всеобщую поддержку и в литературе, и в судебных решениях, как только дело касается интересов крупных капиталистических собственников в их спорах, например, с транспортными предприятиями по поводу утраты или повреждения груза.
Нормы об ответственности по советскому гражданскому праву качественно отличны и принципиально противоположны одноименным нормам буржуазного гражданского права не только и не столько потому, что они вводят иные условия привлечения к ответственности или что при внешнем сходстве этих условий последние по-разному толкуются и применяются советским и буржуазным судом. Все это, конечно, верно. Но перечисленные моменты сами являются лишь следствием других, более глубоких причин, коренящихся в диаметральной противоположности двух общественных систем – капиталистической и социалистической. Поэтому без уяснения оснований, по которым ряд норм советского гражданского права предусматривает ответственность за случай, и целей, для достижения которых эти нормы служат, невозможно осмыслить ни их подлинную сущность, ни их действительную противоположность одноименным нормам буржуазного права.
2
Если обратиться к нормам действующего советского гражданско-правового законодательства, предусматривающим ответственность за случай, то независимо от того, имеют ли они в виду недоговорные (ст. 404 ГК) или договорные (ст. 68 Устава железных дорог) отношения, нельзя не отметить одного общего для них момента – связи этих норм с отношениями по использованию техники. Этот момент настолько очевиден, что несмотря на примерный характер перечня источников повышенной опасности, содержащегося в ст. 404 ГК, лишь изредка встречаются попытки распространить действие названной статьи за пределы случаев причинения вреда использованием техники, причем такие попытки неизменно пресекаются вышестоящими судебными инстанциями.
По одному из дел, например, суд вынес решение об ответственности по ст. 404 ГК за вред, причиненный прачке детских яслей иголкой, которая находилась в стиранном ею белье и не была предварительно изъята, хотя ни детские ясли, ни стирку белья, если она не осуществляется механизированным способом, источником повышенной опасности признать нельзя, не говоря уже о том, что к случаям причинения увечья страхователем применению подлежит ст. 413 ГК. В другом деле суд применил ст. 404 ГК к ответственности предприятия за увечье, причиненное рабочему вследствие того, что во дворе завода не был убран лед, и, переходя из одного цеха в другой, рабочий поскользнулся, упал и вывихнул ногу. И здесь суд не учел ст. 413, а, применив ст. 404 ГК, допустил еще одну ошибку, поскольку последняя имеет в виду не предприятие как таковое, а лишь те виды его деятельности, которые связаны с использованием техники и потому представляют повышенную опасность для окружающих.
Ст. 404 ГК относит к числу источников повышенной опасности возведение строений и иных сооружений. Однако едва ли это может послужить основанием к применению данной статьи ко всем видам строительства, в том числе, например, к возведению ручным способом дач или сараев при жилых домах и т. п. ГСК Верховного Суда РСФСР, отклонив иск З. к М. о возмещении за вред, вызванный причинением истцу увечья во время строительства сарая по заказу М., не нашла вины в поведении ответчика, который не знал и не мог знать о том, что на участке, на котором строился сарай, ранее был расположен колодец, куда провалился истец во время выполнения работы. Отклоняя иск по мотивам отсутствия вины на стороне ответчика, ГСК Верховного Суда РСФСР тем самым признала правильной квалификацию данного дела по ст. 403 ГК, которую дала ему ГСК Ленинградского областного суда. Закон говорит о возведении строений и иных сооружений (ст. 404 ГК), как бы подчеркивая этим определенные масштабы строительства, немыслимые без применения техники. Наконец, что особенно важно, законодатель иногда дифференцирует отдельные виды техники, устанавливая, например, для воздушного транспорта ответственность не только за случай, но и за непреодолимую силу (ст. 78 Воздушного кодекса СССР).
Почему же именно техника и ее использование ставятся в такое особое положение? Потому, что она «по данным прошлого опыта, выявила себя в качестве определяющей причины вреда, наносимого другим лицам»?[434] Но тогда пришлось бы каждое вновь вводимое техническое средство проверять под этим углом зрения на опыте прежде, чем подводить его под понятие источника повышенной опасности, а, например, Московский метрополитен, на котором за весь период его существования не произошло ни одного несчастного случая, следовало бы, на основе накопленных опытных данных, из числа источников повышенной опасности исключить.
Гораздо ближе к истине в решении данного вопроса Е. А. Флейшиц. Под источниками повышенной опасности она понимает «свойства вещей или силы природы, которые при достигнутом уровне развития техники не поддаются полностью контролю человека, а, не подчиняясь полностью контролю, создают высокую степень вероятности причинения вреда жизни и здоровью человека».[435] Ошибочным в этом определении является указание на свойства вещей и сил природы самих по себе. Паровоз, машина, трамвай пока они не приводятся в движение усилиями человека, не заключают в себе ничего такого, что не поддавалось бы его контролю, а за силы природы как таковые обязанность по возмещению ущерба можно возложить разве только по договору страхования. Момент подконтрольности имеет отношение не к вещам или силам природы самим по себе, а к процессу и результатам деятельности человека, приводящего их в движение. Особенность техники в том и состоит, что, используя ее, человек не всегда имеет возможность полностью проконтролировать процесс и возможные результаты своей деятельности. Однако это относится не ко всем видам техники и не ко всем формам ее использования и вместе с тем не может иметь абсолютного значения, ибо то, что ускользает из-под человеческого контроля сегодня, завтра становится полностью подвластным ему. Поэтому самое понятие подконтрольности нуждается в специальном анализе.
«Всякая вполне развитая машина, – писал Маркс, – состоит из трех существенно различных частей: двигательного механизма, трансмиссии (передаточного механизма), наконец, исполнительного механизма, или собственно рабочей машины».[436] «Исходит ли движущая сила от человека или в свою очередь от машины, – добавляет тут же Маркс, – это ничего не меняет в существе дела. После того, как орудие в собственном смысле слова перешло от человека к механизму, машина заступает место простого орудия».[437] Но техника – это и есть не что иное, как лишь другое наименование машин. Следовательно, машина, или, что-то же, техника, имеет место там, где орудие в собственном смысле слова перешло от человека к механизму. Поэтому к области техники относятся, например, не только механизированные, но и ручные или ножные швейные машины, не только трамваи, автомашины или мотоциклы, но и велосипеды и т. д. Однако не все перечисленные виды техники в процессе их использования представляют повышенную опасность для окружающих: сюда могут быть отнесены механизированные, но не ручные или ножные швейные машины, трамваи, автомобили, мотоциклы, но не велосипеды и т. д. Последние в продолжение всего процесса их использования зависят от деятельности человека. Напротив, первые лишь управляются человеком, но не находятся в постоянной зависимости от его деятельности вследствие того, что здесь не только орудия в собственном смысле, но и двигательная сила перешла от человека к механизму. Это обстоятельство приводит, конечно, и к тому, что, как правильно отметила в свое время Т. Б. Мальцман,[438] источники повышенной опасности не всегда оставляют возможность для немедленного торможения или переключения энергии. Но не в этом суть дела, ибо и при медленном движении поезда или автомашины, когда возможность торможения сохраняется, подобного рода деятельность все же продолжает оставаться источником повышенной опасности.[439] Суть дела заключается в том, что так как рассматриваемые виды машин не находятся в постоянной зависимости от деятельности человека, последний лишается возможности подвергать процесс своего труда, как бы медленно он ни осуществлялся, непрерывному и всеобъемлющему личному контролю. Такова объективная природа процесса использования машин, в которых двигательная сила перешла от человека к механизму.
Но то, что неизбежно вытекает из характера данного вида техники, парализуется человеком при помощи самой техники: для расширения контроля над процессом использования техники привлекается ее особая разновидность – техника безопасности. А так как область применения техники безопасности, как и изыскание ее новых, более совершенных видов расширяется в нашей стране с каждым днем, то деятельность, вчера еще представлявшая повышенную опасность для окружающих, сегодня уже в значительной мере утрачивает подобный характер, подпадая под более широкий контроль советского человека. Так, в отличие от 20-х гг., когда выносилось известное (правильно подвергнутое в литературе критике) постановление Пленума Верховного Суда РСФСР в отношении паровоза как средства отопления,[440] в настоящее время на железнодорожном транспорте широко применяются сравнительно недавно изобретенные искроуловители, которые, хотя и не обеспечивают полного гашения искры, все же сводят масштабы ее вылета да предельного минимума.
Наоборот, такой сравнительно новый вид техники, как воздушный транспорт, хотя и подвергся значительному освоению в СССР, не может быть все же отнесен к числу источников повышенной опасности в обычном значении этого слова, ввиду того, что здесь сфера человеческого контроля еще более узка, а потому и ответственность воздушного транспорта, с точки зрения ее условий, оказывается более широкой и возникает даже при наступлении непреодолимой силы. Но правило ст. 78 Воздушного кодекса СССР нельзя считать установленным на вечные времена. По мере дальнейшего развития техники безопасного самолетовождения, когда последнее утратит известное качество экстраординарности, не может не назреть необходимость в переводе воздушного транспорта в разряд источников повышенной опасности, так сказать, обычного типа.
Таким образом, расширение сферы человеческого контроля над областью применения и использования техники – процесс диалектический, в котором отражается диалектика самого процесса познания: через бесконечное число относительных истин – к абсолютному знанию. Это, конечно, не означает, что лишь по достижении абсолютного знания каждого данного вида техники он может быть исключен из числа источников повышенной опасности. Для этого достаточно уже и такого знания, которое обеспечивает человеку более или менее полный контроль над его деятельностью в процессе использования техники.
Вместе с тем нельзя забывать и о том, что одновременно с расширением наших знаний развивается и техника, причем последняя неизбежно развивается быстрее, чем техника безопасности, поскольку самый вопрос об изобретении эффективного средства безопасного использования того или иного механизма не может быть поставлен ранее изобретения этого механизма. Поэтому в каждый данный момент (но именно в данный момент, а не на все времена) человек не может контролировать полностью процесс и результаты своей деятельности по использованию данного вида техники.
В современных условиях, при нынешнем уровне развития техники вообще, в том числе и техники безопасности, в таком положении находится деятельность по использованию технических средств, в которых от человека к механизму переместились как орудие, так и двигательная сила. Вследствие этого использование таких средств заключает в себе известную вероятность случайного причинения вреда и образует повышенную опасность для окружающих.
Такова, если можно так выразиться, гносеологическая сторона дела, ограниченная лишь выяснением причин, в силу которых определенные виды деятельности признаются представляющими собою источник повышенной опасности. Каковы, однако, социальные основания расширения пределов ответственности по советскому гражданскому праву за вред, причиняемый этими видами деятельности?
В связи с тем, что использование техники, в которой двигательная сила перемещена в механизм, таит в себе опасность причинения случайного вреда, естественно возникает вопрос, какие условия должны быть созданы для того, чтобы парализовать возможность подобных последствий.
Этот вопрос является, однако, естественным только для социалистического государства. При капиталистическом способе производства, целью которого является извлечение прибыли, а в современных условиях – максимальной прибыли, изыскание и применение мер по технике безопасности лишь увеличивает издержки производства и, следовательно, с точки зрения капиталистического предпринимателя, относится к числу излишних затрат, уменьшающих размер прибыли. И если в известном ничтожном объеме такого рода меры применяются, а некоторые нормы буржуазного законодательства вводят ответственность за случайное причинение вреда в процессе использования техники, то это не более чем неизбежный результат классовых столкновений, а также столкновений между различными прослойками внутри господствующего класса, приводящих к вынужденным уступкам либо со стороны класса капиталистических собственников в целом, либо со стороны его определенной части. При этом такого рода вынужденные уступки тут же парализуются – не только благодаря тенденциозно-классовому применению буржуазного закона, но и путем включения «излишних» расходов в калькуляцию цен на производимую продукцию и переложения их в конечном счете на потребителей, т. е. на тех же трудящихся.
В условиях социалистического общества речь идет о проблемах совершенно иного порядка. Несмотря на то, что использование техники таит в себе известную вероятность случайного причинения ущерба, нелепо было бы думать, что это дает основание к запрещению ее применения вообще, так как непрерывный рост и совершенствование производства на базе высшей техники составляет основной экономический закон социализма, предопределяющий специфически социалистические формы использования техники, – в интересах всего общества, в целях максимального удовлетворения его постоянно растущих материальных и культурных потребностей. Но в то же время целью социалистического производства является человек с его потребностями, а непрерывный рост и совершенствование производства на базе высшей техники составляют лишь средства для достижения цели.
Применяя и используя современную новую и новейшую технику в этих целях, социалистическое государство проявляет также особую заботу об обеспечении интересов тех, кому может быть причинен случайный ущерб в процессе использования техники.
И. В. Сталин, характеризуя положение личности в социалистическом обществе, указывал: «Непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется, не должно быть. Его не должно быть, так как коллективизм социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов. Дать наиболее полное удовлетворение этим личным интересам может только социалистическое общество».[441]
Гармоническое сочетание интересов личности и интересов коллектива и вызвало к жизни правило ст. 404 ГК (и других примыкающих к этой статье норм), которое, с одной стороны, предполагает в интересах всего советского народа использование достижений современной техники, а с другой стороны, возлагает на использующих их лиц обязанность по возмещению даже случайно причиненного ими вреда. Подлинная социалистическая гуманность нашего закона выражается в этом правиле с тем большей силой, что соответствующие объекты в интересах всего народа в своем подавляющем большинстве эксплуатируются государством и его органами, и в то же время государство берет на себя дополнительную обязанность по возмещению вреда даже тогда, когда он был причинен невиновно.
Помимо отмеченных моментов, особый правовой режим, установленный в советском гражданском праве для ответственности за вред, причиненный источником повышенной опасности, характеризуется еще и следующим. Объем требований, предъявляемых к обычной деятельности, всегда является более или менее определенным: соблюдению подлежат такие максимально возможные требования, соблюсти которые данное лицо способно, но, во всяком случае, не менее тех, которые вытекают из свойства предпринятого дела. Эти требования, поскольку они обязательны даже при осуществлении обычной деятельности, тем более должны соблюдаться лицами, деятельность которых представляет для окружающих повышенную опасность. Но требованиями подобного рода в применении к лицам, использующим источники повышенной опасности, ограничиться нельзя, так как если соблюдение таких требований не исключает причинения вреда в данном конкретном случае, то отсюда еще далеко до вывода о его объективной непредотвратимости вообще, в будущем, при повторении аналогичных случаев.
Изыскание новых, более совершенных мер по технике безопасности в конечном счете должно привести к ликвидации всякого рода несчастных случаев, вызванных использованием техники, а потому и составляет прямую обязанность лиц, ее применяющих. С этой точки зрения объем требований, которые предъявляются к деятельности, представляющей повышенную опасность, является менее определенным, ибо любые принятые меры по технике безопасности все же нельзя считать достаточными, поскольку они не дают полной гарантии от несчастных случаев.
Развитие техники безопасности в нашей стране обеспечивается путем осуществления целой системы общегосударственных мероприятий на основе, в первую очередь, планового развития изобретательства с использованием деятельности научно-исследовательских институтов, лабораторий и иных учреждений, специально занимающихся этими вопросами. Немаловажную роль в этом деле играют и нормы советского гражданского права, определяющие ответственность за вред, который причиняется источниками повышенной опасности. Возлагая ответственность на причинителей вреда независимо от их вины, нормы этого рода не могут стимулировать большую степень осмотрительности, чем та, которая была соблюдена невиновными причинителями. Но они могут стимулировать организации и лиц, деятельность которых связана с источниками повышенной опасности, к активному участию в дальнейшем развитии техники безопасности для того, чтобы свести на нет всякую возможность несчастных случаев. Эту именно функцию они и призваны выполнять.
Правило ст. 404 ГК, пишет Б. С. Антимонов, «побуждает владельца “источника повышенной опасности” не только избегать того, что право называет виновным поведением, но сверх того заставляет его всеми мерами, не жалея труда, времени и затрат, разрабатывать все новые методы и средства для сужения круга несчастных случаев, для сведения опасности к нулю».[442]
Следовательно, хотя ст. 404 ГК и другие аналогичные нормы не связывают ответственность с виною причинителя, это не мешает им служить средством осуществления предупредительно-воспитательной функции советского гражданского права в специфической области социалистических общественных отношений. При этом, как уже отмечалось в нашей литературе,[443] названные нормы непосредственно предопределяются основным экономическим законом социализма, способствуя широкому применению новой и новейшей техники как основы непрерывного роста и совершенствования социалистического производства. Стимулируя широкое внедрение техники безопасности и возложение ответственности за случайное причинение вреда, указанные нормы обеспечивают также удовлетворение и охрану потребностей и интересов личности, составляющих цель социалистического производства и главную заботу Коммунистической партии и Советского государства.
3
Расширяя пределы ответственности за деятельность, представляющую повышенную опасность для окружающих, закон одновременно устанавливает определенные границы этой ответственности, учитывая при этом следующие обстоятельства:
а) Причинная связь между деятельностью, представляющей повышенную опасность, и наступившим результатом. Это обстоятельство игнорируется в некоторых судебных решениях вследствие непонимания природы случая, ответственность за который предусмотрена ст. 404 ГК и иными аналогичными законами, вследствие смешения случая в смысле невиновности причинителя вреда со случаем в смысле отсутствия причинной связи между его поведением и наступившим результатом. Б. Б. Черепахин с полным основанием поэтому подвергает критике судебное решение, которым на Управление железной дороги возложена ответственность за причинение увечья пассажиру, вытолкнутому с площадки вагона другим пассажиром, так как именно последний, а не железная дорога, являлся причинителем вреда в данном случае.[444] Характерно, что не только ст. 404 ГК говорит об ответственности за вред, причиненный источником повышенной опасности, но и некоторые специальные законы, предусматривая перечень случаев освобождения от ответственности за наступивший вред, обычно имеют в виду ситуацию, при которой исключается наличие причинной связи между соответствующей деятельностью и возникшими последствиями. Такой характер носит, в частности, перечень ст. 68 Устава железных дорог. Нет никакой необходимости включать в Устав подобный перечень для ограничения ответственности железной дороги за причинение внедоговорного вреда, потому что и по общим правилам Гражданского кодекса дорога может быть привлечена к ответственности лишь за причиненный ею вред. Поскольку, однако, по договору о перевозке грузов дорога принимает на себя обязанность не только перевезти груз, но и обеспечить его сохранность от действия внешних причин, а Устав железных дорог ответственность транспорта с виною не связывает, предусмотренный им перечень приобретает практическое значение для ограничения договорной (но только договорной) ответственности железных дорог.
б) Грубая неосторожность или умысел потерпевшего. Поскольку это обстоятельство фигурирует в законе наряду с отсутствием причинной связи как условием, исключающим ответственность владельца источника повышенной опасности, не следует буквально толковать указание ст. 404 ГК на то, что лица и предприятия, деятельность которых связана с повышенной опасностью для окружающих, освобождаются от ответственности, если будет доказано, что «вред возник вследствие… умысла или грубой небрежности самого потерпевшего» (курсив наш. – О. И.). При буквальном толковании приведенного текста могло бы создаться ложное впечатление, будто для освобождения владельцев источников повышенной опасности от ответственности недостаточно одного лишь отсутствия причинной связи между их деятельностью и наступившим результатом, но необходимо, кроме того, чтобы результат был причинно связан с умышленным или грубо неосторожным поведением самого потерпевшего. В действительности же умысел или грубая неосторожность потерпевшего при определенных условиях исключает ответственность владельца источника повышенной опасности, несмотря на наличие причинной связи между его деятельностью и возникшими последствиями.
Так, Ленинградский областной суд утвердил решение народного суда об отказе в иске к железной дороге о возмещении иждивения, утраченного вследствие смерти кормильца, не потому, что не было причинной связи между деятельностью железной дороги и смертельными последствиями, а потому, что потерпевший, находясь в состоянии сильного опьянения, уснул на железнодорожном полотне и, следовательно, своим виновным поведением в такой мере способствовал созданию опасной ситуации, что возложение ответственности на транспорт при этих условиях было бы лишено всяких оснований. Логика закона, которому полностью соответствует приведенное решение, заключается в том, что ответственность за случай носит чрезвычайный, исключительный характер, и потому при столкновении случая с виною нельзя не учитывать этого обстоятельства, особенно если вина выражается в таких тяжких формах, как грубая неосторожность или даже умысел.
Нам представляется, что при столкновениях такого рода было бы целесообразно учитывать не только вину потерпевшего, но и вину третьих лиц. Если одна из целей установления ответственности за случай состоит в стимулировании развития техники безопасности, то возложение на причинителя ответственности и при этих условиях шло бы, по-видимому, мимо цели, так как едва ли возможно изыскать такие средства безопасности, которые исключали бы причинение вреда даже при направленности виновного поведения третьих лиц на его причинение. Поэтому перечень обстоятельств, исключающих ответственность по ст. 404 ГК, следовало бы дополнить указанием и на виновное поведение третьих лиц.
в) Непреодолимая сила. Так же, как и умысел или грубая неосторожность потерпевшего, непреодолимая сила отнюдь не представляет собой всего лишь иного наименования факта отсутствия причинной связи между деятельностью владельца источника повышенной опасности и наступившими последствиями. В противном случае действующий закон пришлось бы упрекнуть в ненужной повторяемости, ибо нет ровно никакого смысла в том, чтобы вслед за общим правилом об ответственности лишь за причиненный вред специально упоминать об освобождении от ответственности при отсутствии причинной связи, отождествляя это обстоятельство с непреодолимой силой. Но именно к такому выводу приходят авторы, которые, с одной стороны, считают, что лишь необходимая причинная связь может служить основанием ответственности, а с другой – разделяют мнение Д. М. Генкина, который полагает, что «вина и казус лежат в ряду необходимой причинной связи, непреодолимая же сила связана с понятием случайной причинности».[445] На это уже неоднократно указывалось в нашей литературе. Так, Б. Б. Черепахин упрекает сторонников концепции Д. М. Генкина в том, что они чрезвычайно расширяют пределы ответственности владельцев источников повышенной опасности, исключая возможность совпадения непреодолимой силы с необходимым причинением.[446]
К еще более поразительным выводам привело бы практическое применение этой концепции к ответственности воздушного транспорта, которая, как известно, не исключается даже непреодолимой силой (см. ст. 78 Воздушного кодекса СССР). В работе «Общее учение об обязательстве» (стр. 313) один из сторонников рассматриваемой концепции непреодолимой силы, Л. А. Лунц, в качестве типичного примера случайной причинной связи ссылается на дело, обстоятельства которого в определении Верховного Суда СССР изложены следующим образом: Б., «увидя, что потерпевший Г. сел на его лошадь и стал ее гонять, поймал его и ударил. Г. испугался и бросился бежать. Перепрыгивая через забор, Г. сломал ногу и впоследствии от заражения крови скончался».[447] Но если здесь случайная причинная связь, то, согласно изложенной концепции, налицо непреодолимая сила. Предположим теперь, что тот же результат наступил вследствие того, что Г. испугался летящего на бреющем полете самолета. Воздушный транспорт должен был бы нести ответственность, если квалифицировать описанный случай как непреодолимую силу. Но совершенно очевидно, что такое решение было бы практически абсолютно непригодным, ибо какой бы широкой ответственность воздушного транспорта ни была, он не может отвечать за результат, им не причиненный.
Практическая неприемлемость попытки сведения непреодолимой силы к случайной причинной связи обусловлена ее теоретической ошибочностью. Д. М. Генкин справедливо замечает, что «благодаря развитию человеческого познания природы и активного воздействия человека на природу… то, что в свое время считалось непреодолимой силой, может быть в дальнейшем отнесено к понятию случая или даже к вине».[448] Но ведь характер причинной связи как явления объективного не изменяется от того, познана или не познана она человеком. Объективно-случайная причинная связь остается, по-видимому, случайной даже и после ее распознания. Почему же она перестает быть при этих условиях непреодолимой силой? Да потому, что если бы Д. М. Генкин не сделал такого вывода, ему пришлось бы признать фаталистический характер непреодолимой силы, никогда и ни при каких условиях не устранимой для человечества. В этом и заключается главный теоретический недостаток концепции Д. М. Генкина, избегая который, он, по существу, отходит от общепринятого понимания различных видов причинности как явлений, объективных по своей природе.
В действительности же при непреодолимой силе причинная связь между деятельностью, вызвавшей наступление вредных последствий, и самими этими последствиями, имеется, но ответственность владельца источника повышенной опасности, согласно указаниям закона, исключается ввиду особого характера ситуации, в условиях которой вред наступил. Для того чтобы осмыслить эту ситуацию, необходимо вместо изучения непреодолимой силы в общем виде, как это делалось до сих пор в нашей литературе, обратиться к конкретным формам ее проявления, рассмотрев раздельно случаи причинения вреда непреодолимой силой посредством бездействия и действия человека. Тогда, может быть, окажутся устраненными многие разногласия, все еще продолжающие разделять советских исследователей этой категории.
Начнем с бездействия. Летом 1953 года три рыболовецких колхоза, расположенных на побережье Финского залива, не поставили в установленные договором сроки рыбу Устьлужскому рыбозаводу в связи с тем, что штормовая погода исключала возможность рыбной ловли. Один из колхозов предпринял безуспешную попытку продолжать лов, несмотря на шторм, но, потеряв часть своих снастей, в дальнейшем от таких попыток отказался. Эти обстоятельства повлекли за собой неисполнение колхозами их договорных обязательств перед рыбозаводом, вызвали простой на предприятии получателя и, следовательно, обусловили причинение определенных убытков.
Причинная цепь событий в приведенном деле такова: внешнее обстоятельство (штормовая погода), будучи непреодолимой силой для договорного контрагента, понудило его к бездействию (к неисполнению договора), которое повлекло за собой причинение убытков в хозяйственной сфере второго договорного контрагента. Такая цепь причинности только и может создаваться в условиях, когда непреодолимая сила причиняет посредством бездействия. В этом смысле приведенный нами пример из практики является типичным для случаев причинения бездействием и может служить основанием для следующих общих выводов.
Прежде всего, по отношению к бездействию непреодолимая сила всегда выступает в качестве внешнего обстоятельства. Событие, порождаемое самим бездействием, нельзя признать непреодолимой силой потому, что для его предотвращения достаточно совершения соответствующих положительных действий. Однако, несмотря на внешний характер непреодолимой силы при бездействии, причинная связь между данной деятельностью и наступившим результатом все же имеется, так как непреодолимая сила причиняет здесь не сама по себе, а посредством бездействия. И если бы X. И. Шварц, отмечая этот присущий в известных условиях непреодолимой силе момент, не придавал ему всеобщего значения,[449] он был бы совершенно прав, как и, с другой стороны, не прав М. М. Агарков, возражающий против подобного взгляда ссылкой на то, что «если вред причинен “внешним случаем”, его нельзя считать причиненным той деятельностью, которая представляет повышенную опасность для окружающих».[450] Почему же тогда стихийные явления, к которым отсылает ст. 68 Устава железных дорог, «следует толковать согласно учению гражданского права о непреодолимой силе»?[451] Ведь стихийные явления при всех условиях относятся к разряду «внешнего случая»! Дело лишь в том, что непреодолимая сила не всегда носит внешний характер. Но это относится уже к случаям, когда вред причиняется посредством действия.
Помимо этого надлежит указать еще и на то, что непреодолимая сила – явление чрезвычайное и непредотвратимое для данного лица хозяйственно доступными для него средствами. Указание на чрезвычайный характер непреодолимой силы очень важно, ибо, соответствуя ее объективной природе, оно ориентирует на недопустимость квалификации в качестве непреодолимой силы любого жизненного факта, как это следовало бы сделать на основе концепции Д. М. Генкина, позволяющей отнести к разряду непреодолимой силы даже поведение человека, если оно находится в случайной причинной связи с наступившим результатом.
Не менее важен также и момент непредотвратимости, соответствующий природе данного обстоятельства именно как непреодолимой силы. Однако этот момент не может иметь абсолютного значения. Во-первых, последствия, вызываемые любыми, в том числе и стихийными явлениями, становятся непредотвратимыми не только в силу свойств, внутренне присущих данному явлению, но и «в зависимости от соотношения ряда условий и конкретных обстоятельств. То, что в одном месте является легко предотвратимым, в другом месте может стать непредотвратимым».[452] Так, например, до прокладки дороги по льду Ладожского озера во временно блокированный врагом Ленинград проезд в город для автомобильного транспорта был невозможен, но он стал вполне осуществим после того, как дорога была проложена. Во-вторых, то, что предотвратимо для одного, не всегда предотвратимо для другого лица, так как каждый в состоянии использовать лишь хозяйственно доступные для него средства. Так, для воздушного транспорта перевозка грузов во временно блокированный Ленинград была осуществимой и до прокладки «ледяной дороги», для автомобильного транспорта она стала возможной лишь после того, как дорога была проложена, а для железнодорожного транспорта невозможность перевозок сохранялась вплоть до прорыва блокады. В-третьих, хотя бы внешнее обстоятельство и было по своей природе непредотвратимым, но его последствия могли бы быть предотвращены, если бы лицо, знающее об этом, не принимало на себя обязанности по совершению соответствующих действий. Так, например, когда в 1919 г. американская фирма по предполагавшемуся концессионному договору с Советским государством[453] принимала на себя обязанность приступить к эксплуатации источников нефти и руды на территории, оккупированной японскими империалистами, просрочка в исполнении этой обязанности подлежала бы вменению ей в ответственность, несмотря на то, что своевременному исполнению договора препятствовало неустранимое для фирмы обстоятельство, так как нельзя ссылаться на непреодолимую силу в момент исполнения договора, если ее действие было известно договорному контрагенту уже в момент принятия на себя договорных обязанностей. Поэтому и в общей характеристике непреодолимой силы речь должна идти не просто о непредотвратимых обстоятельствах, а об условиях, не предотвратимых для данного лица хозяйственно доступными для него средствами.
Перейдем теперь к случаям причинения вреда непреодолимой силой посредством действия человека. И здесь непреодолимая сила может выступать в качестве внешнего обстоятельства по отношению к данной деятельности. Типичным примером непреодолимой силы подобного рода могут служить некоторые случаи общих аварий на морском транспорте. Морская арбитражная комиссия указала по одному из рассмотренных ею дел, что «для признания наличия опасности для севшего на мель судна достаточно, чтобы судно не могло сняться с мели собственными силами, в особенности, когда судно село на мель в неблагоприятной для него обстановке (среди подводных скал, в условиях неблагоприятной погоды, на твердый грунт и пр.)».[454] Неблагоприятная обстановка, вынудившая капитана судна принять срочные меры к его спасению (например, выбросить часть груза), и является непреодолимой силой, обусловливающей совершение действий, которыми причиняются убытки при подобного рода общей аварии. Таким образом, и в этих случаях дело ограничивается только такими внешними обстоятельствами, которые, приобретая качество непреодолимой силы, причиняют вред не сами по себе, а посредством вынуждаемых ими определенных действий человека.
Однако, в отличие от бездействия, действие характеризуется еще и тем, что оно само может порождать обстоятельства, обладающие качеством непреодолимой силы, и потому непреодолимая сила выступает здесь уже в виде внутреннего для данной деятельности момента. Так, многомоторный самолет, пропеллеры которого вращаются в одном и том же, обычно в правом, направлении, имеет тенденцию разворота вправо, что немедленно приводило бы к аварии, если бы пилот не совершал взлет в противоположном, в левом, направлении. Но угол взлета, который вместе с соответствующим расположением киля самолета парализует тенденцию разворота вправо, точно определить до недавнего времени, пока не был изобретен специальный прибор, было невозможно. Он определялся лишь чутьем летчика. Отсюда – известная возможность аварий при взлете, устранить которую полностью можно только при условии полного устранения тенденции разворота самолета вправо. Поскольку же такая тенденция до изобретения упомянутого прибора полностью не устранялась, она и представляла собой непреодолимую силу.[455]
Вследствие того что непреодолимая сила в ряде случаев является не внешним, а внутренним обстоятельством по отношению к деятельности, причиняющей вред, недопустимо превращение внешнего происхождения непреодолимой силы в общий для нее признак. Во всем остальном непреодолимая сила, причиняющая посредством действий человека, ничем не отличается от непреодолимой силы при бездействии. Сообразно с этим непреодолимая сила может быть охарактеризована как такое внешнее или внутреннее по отношению к причинившей вред деятельности событие, которое, будучи чрезвычайным по своему характеру, непредотвратимо хозяйственно доступными для данного лица средствами. В тех случаях, когда непреодолимая сила причиняет посредством действия или бездействия обязанного лица, она, в соответствии с указаниями закона, исключает ответственность, несмотря на наличие причинной связи между поведением данного лица и наступившим результатом, а также несмотря на то, что закон не связывает ответственность за вред, причиненный определенной деятельностью, с виною причинителя.
4
Мы рассмотрели вопрос об ответственности за случай, ограничиваясь при этом лишь такими законодательными нормами, которые содержат в себе прямые на этот счет указания. Всякие попытки расширить пределы ответственности за случай с отступлением от прямых указаний закона должны быть решительно отвергнуты как противоречащие основным принципам ответственности по советскому гражданскому праву.
Одна из этих попыток, относящаяся к ответственности родителей за вред, причиненный их малолетними детьми, была уже подвергнута нами критическому анализу (см. § 5 настоящей главы).
Второй попыткой того же рода следует признать утверждение Л. А. Лунца, будто ответственность независимо от вины договорного контрагента предусмотрена п. 1 ст. 119 ГК.[456] Текст названной статьи оснований для такого вывода не дает, так как в ст. 119 ГК говорится: «Невозможность исполнения не освобождает должника от ответственности… если предмет обязательства определен родовыми признаками и доставление имущества того же рода не стало объективно невозможным». Слова «доставление имущества того же рода не стало объективно невозможным» в сочетании с мыслью о том, что «род никогда не погибает», являются, собственно, единственным основанием для вывода, к которому пришел Л. А. Лунц, так как и сам он впоследствии стремится к максимальному ограничению сферы практического применения сформулированного им вывода. Но все же и в таких пределах предлагаемое Л. А. Лунцем толкование п. 1 ст. 119 ГК не является обоснованным. Действительно, можно ли утверждать, что в наших социалистических условиях лишь полное отсутствие вещей данного рода в обороте создает объективную невозможность исполнения?[457] Ошибочность такого утверждения в его применении к средствам производства бесспорна, ибо, не будучи товарами, последние, хотя и находятся в сфере социалистического гражданского оборота, изъяты из так называемого свободного обращения, потому ссылка на объективную невозможность предоставления средств производства не требует доказывания их изъятия из оборота, а предполагает лишь выяснение плановых возможностей данного конкретного контрагента. Но и в применении к потребительским продуктам несмотря на то, что, будучи товарами, они продаются любым покупателям, рассматриваемое положение не выдерживает критики, так как производство этих продуктов тоже планируется, а потому и здесь решающее значение приобретают плановые возможности договорного контрагента, а не изъятие из оборота в его абстрактном виде. Поэтому, как уже отмечалось (см. § 2 гл. 3), принцип вины практически сохраняет свое действие также и в правиле п. 1 ст. 119 ГК, если, разумеется, содержание последнего будет подвергаться толкованию с учетом реальных отношений, складывающихся в социалистическом гражданском обороте.
Третья попытка расширения ответственности за пределы вины правонарушителя предпринимается некоторыми авторами при исследовании правил об ответственности за вред, причиненный актами власти (ст. 407 ГК). Наиболее прямолинейно этот взгляд выражен в работах Е. А. Флейшиц, которая прямо указывает, что ст. 407 ГК, определяя порядок возмещения вреда, причиненного актами власти, так же, как и ст. 404 ГК, устанавливает ответственность без вины.[458] Того же, по существу, мнения придерживается и Т. С. Хаскина, ибо, говоря о вине как о необходимом условии ответственности по ст. 407 ГК, она тут же добавляет, что невиновное причинение вреда актами власти якобы вообще исключено, поскольку должностное лицо «не только может, но обязано знать советские законы, законный порядок деятельности органа на вверенном ему участке»,[459] забывая, впрочем, о том, что для правильного применения закона недостаточно знать самый закон, но необходимо еще быть осведомленным о ситуации, к которой он применяется, и что отсутствие такой осведомленности не всегда может быть вменено в вину должностному лицу.
Какие, однако, доводы приводятся в оправдание объединения ст. 407 со ст. 404 ГК по линии предусматриваемых ими условий ответственности за причинение вреда?
Ссылаются прежде всего на текст ст. 407 ГК, в котором нет упоминания о вине причинителя. Но правило ст. 407 ГК есть лишь частный случай применения общих начал, предусмотренных в ст. 403 ГК, а потому, с точки зрения элементарных приемов законодательной техники, оно и не должно повторять тех общих моментов, которые в ст. 403 ГК уже получили свое отражение.[460] Ссылаются и на то, что не все специальные законы, к которым отсылает ст. 407 ГК, содержат прямое указание на вину как на условие ответственности. Но, помимо приведенных соображений, относящихся к законодательной технике, нельзя не учитывать специальные законы, прямо говорящие о вине (см. ст. 11 Лоцмансксго устава; постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 16 января 1928 г. «Об ответственности за убытки, причиненные незаконным вмешательством органов власти в деятельность кооперативных организаций» СУ РСФСР. 1928. № 11. Ст. 101), как и, с другой стороны, считать, что отсутствие в законе ссылки на вину равнозначно введению ответственности без вины, – значит, в противоречие с реальной действительностью, признавать причинение основным, а вину исключительным началом ответственности по советскому гражданскому праву. Ссылаются, наконец, на историю издания ст. 407 ГК, а именно на то, что проект ГК РСФСР устанавливал общую ответственность государства за вред, причиненный актами власти, и только в окончательной редакции кодекса рамки этой ответственности были сужены. Но ведь и проект ГК РСФСР не исключал вину из числа условий ответственности за акты власти, а лишь умалчивал о ней. Какие же в таком случае имеются основания полагать, что в своей первоначальной редакции ст. 407 ГК исходила из принципа причинения?
Известно, что, по общему правилу ст. 407 ГК, государство не отвечает за вред, причиненный актами власти. Было бы поэтому невозможно понять логику закона, если бы он, с одной стороны, вводил общее правило об освобождении государства от ответственности, обеспечивая ему определенный иммунитет, а с другой стороны, для указанных им исключительных случаев устанавливал принцип неограниченной ответственности, ставя государство по этой линии в такое же положение, как и владельцев источников повышенной опасности. Если при этом учесть, что ст. 407 ГК, даже для тех отношений, в которых ею допускается ответственность государства, вводит ряд специальных условий, то станет совершенно очевидным, что толкование этой статьи должно быть прямо противоположным тому, которое предлагается Е. А. Флейшиц: поскольку для возложения ответственности по ст. 407 ГК должен быть соблюден ряд специальных условий, то тем более необходимо для ее применения наличие общих условий, предусмотренных ст. 403 ГК РСФСР. К числу таких общих условий относится и вина, и потому ответственность при ее отсутствии может возникнуть только в случаях, прямо указанных в законе.