1. Право и насилие
XXI век рассматривается прогрессивными философами как переход от раздвоенности общества к его собственному усовершенствованию, к выработке правил (норм), соблюдаемых человеком в силу привычки, без применения насилия, без подавления одного человека другим, на началах всеобщего согласия и единства. Понятно, что выработка таких норм требует длительного времени и должна начаться уже сейчас, не дожидаясь построения Высшего Общества, чтобы с его утверждением лица уже знали эти правила, привыкли к ним и следовали им по привычке без всякого насилия, вследствие укоренившегося их понимания. В формировании этих правил самую активную роль должно играть государство, пока оно существует, и стоять на самом верху общества как его важнейший регулятор. Следовательно, государственное формирование этих норм так же необходимо, как и в процессе формирования права. В этом смысле механизм нормативного регулирования жизненных процессов в новых условиях так же необходим, как и при господстве права в его обычном понимании. Однако соблюдение предписаний подобного механизма должно происходить добровольно, без специфики правового регулирования.
Право отнюдь не исключает добровольного его соблюдения. Насилие для соблюдения юридических норм применяется в виде исключения. Но не все юридические формы могут опираться на принцип добровольности. Штраф можно уплатить без судебного понуждения, тогда как для отбытия лишения свободы нельзя отправиться добровольно: этот акт должен опираться на соответствующие юридические процедуры. Можно ли избежать обращения к насилию и в этих случаях?
Абстрактно рассуждая, такая возможность появится либо с отменой упомянутых процедур, либо с упразднением таких мер наказания, которые неосуществимы без соответствующих процедурных предпосылок.
Но отказ от подобных юридических мер уже сейчас был бы преждевременным, поскольку соблюдение многих обязательных правил еще не вошло в привычку у подавляющего большинства людей, а до их упразднения нельзя отказываться от судебной и других процедур как предпосылки их применения на практике. Без промедления возможно использовать другой метод.
Уже сейчас в Конституцию включается правило о том, что в будущем, после достижения обществом сознательности, когда соблюдение действующих карательных юридических норм станет всеобщей привычкой, уголовные кодексы и другие карательные правила потеряют силу, уступив место нормативным актам морального порицания. Впредь до отмены, одновременно с уголовными кодексами и другими карательными актами, представляется целесообразным одновременно с их принятием разрабатывать параллельный нормативный акт с аналогичными составами правонарушений, но с иными, чисто моральными санкциями (порицание, выговор, добровольные работы на общество и др.). Конституционный Суд вправе признать эти нормы недействительными по соображениям морали. Но если он этого не сделает, нарушитель добровольно выбирает себе меру наказания, которую он считает правильной, а суд наказывает его по нормам уголовного кодекса или других карательных актов. В результате достигаются цели двоякого рода.
Во-первых, человек постепенно постигает правильные правила поведения и сможет осознавать их нарушение уже в процессе использования незаконных действий. А то, что станет привычкой, легко сориентирует на выбор адекватных моральных санкций.
Во-вторых, принудительный характер юридических мер сохранится на весь период их исторической необходимости с использованием соответствующих правовых процедур для применения все еще имеющих силу юридических санкций. Более того, как только такая необходимость отпадает, уголовный кодекс или иной карательный акт будет в соответствующем порядке отменен с последующим применением добровольно избранных привычных мер.
В результате этого длительный процесс сохранит необходимую постепенность, а переход к добровольно избранным санкциям не переместится в неправовую зону из сферы правового регулирования.
К тому же, замена принудительных санкций добровольными будет длительное время находиться под контролем суда, применяющего карательные санкции в соответствии с правилами добровольности выбора нарушителя или с отступлением от его неправильного выбора. Все это, вместе взятое, обеспечит естественный переход от одной стадии к другой в области карательных правил регулирования.
2. Новая правовая идеология и новшества в правовом образовании
Отпадение насилия в сфере карательного правового регулирования повышает в юридическом образовании, как и в юридической практике, роль нравственного начала сравнительно с правовыми приемами. Ввиду того, что в учебном плане юридических вузов нет ни одной правовой дисциплины, покоящейся на нравственных принципах не в меньшей мере, чем на принципах правовых, этот план предстоит обновить.
Прежде всего, необходимо включить в учебный план юридических вузов разработанный курс этики. Это новый курс, пока еще нигде не преподаваемый, и разработать его должны юристы, с учетом особенностей их профессии, обусловленных новым характером правовых (нравственных) санкций. Чисто нравственные проблемы требуют их освещения на уровне науки. Это будет новая глава в области научных исследований, которой практически не было во всей предшествующей истории. Понятие этики, этические права и обязанности, адресаты этических предписаний и средства воздействия на их поведение, обоснование этических предписаний и лиц, которые вправе к ним прибегать – эти и другие проблемы впервые будут подняты до уровня этики благодаря неизбежным правовым исследованиям.
Вместе с тем, юрист, берущийся за такие исследования, не должен забывать об их целевом назначении – привлечь этику к правовому регулированию в будущем Высшем Обществе, где насилие уйдет из права и будет заменено своеобразно организованной формой добровольности.
С другой стороны, было бы желательно ввести в правовое образование новый курс – Правосознание и нравственность. Этот курс должен соединять в себе соотношение того, что есть право и что есть не-право в соединенной юридической и этической оценке. При условии его надлежащей разработки он сыграет немалую роль в подготовке юристов к вступлению в Высшее Общество как представителей специальной отрасли знаний, рассчитанной на совершенно новую специальность, где право уже не опирается на насилие, а добровольность становится ведущим компонентом права. Новые идеологические обстоятельства окажут свое влияние на правовую пропаганду, которая должна содействовать их усвоению широкими слоями населения. Профессиональные лекции о морали в ее соединении с правом ранее учеными обычно не читались. Теперь эти лекции должны занять место, подобающее их значению в новых исторических условиях. То же самое нужно сделать и в популярной юридической литературе, которая призвана охватить этические проблемы в той мере, в какой без их усвоения невозможно правильное применение карательных санкций, не опираясь на мораль.
Целесообразно также продумать введение в учебные планы всех высших учебных заведений краткого курса правно-идеологического характера. Это значительно увеличит количество лиц, осведомленных о кардинальных изменениях характера права в Высшем Обществе и новых условиях его практического применения. Нет также препятствий к тому, чтобы правила правового воспитания в определенном виде преподавались в средней школе.
Учебная юридическая литература давно уже включает в свой состав задачники со строго индивидуализированными казусами. Они, естественно, содержат строго правовые вопросы и этических проблем не касаются. В продолжении возрастания роли этики в применении юридических норм этот дефект тоже должен быть устранен путем включения в эти задачники казусов, соединяющих этические проблемы с правовыми.
В результате широкие массы граждан приобретут навыки, без которых невозможно применять этические принципы к решению юридических задач, значение которых возрастет в ходе дальнейшего исторического развития.
3. Свобода идеологии и преодоление догматизма
1. Моноидеология ущемляет творчество
Высшее Общество исключает нераздельное господство моноидеологии. В условиях всеобщей свободы выбор идеологии также должен зависеть от свободного усмотрения. Поэтому вполне допустимо совместное применение нескольких видов идеологии или переход от одной идеологии к другой в зависимости как от характера исследования, так и сферы его осуществления.
В результате идеология устраняет возможность ее использования в репрессивных целях и жесткой борьбы с широкими слоями идеологических работников. Идеологическое творчество утратит характер источника повышенной опасности, а идеологические работники не будут больше с ужасом ожидать появления их произведений как преступных актов, не остающихся безнаказанными. Свобода идеологии не исключает идеологических споров, но каждый из их участников должен быть вправе доказывать свою правоту и неправоту своих противников.
Единство идеологии не такое уж богатство, как оно оценивалось в советской методологии. Помимо вытекающих из этого единства карательных санкций, оно порождает ужасную монотонность духовной жизни, с лишением того многообразия, которым она должна обладать вследствие особенностей творчества в силу самого его определения. К тому же лица, соприкасающиеся с творчеством, перестанут жить как потенциальные преступники. Презумпция невиновности (честности) и здесь обретет полную силу. Пусть обвинение доказывает, что методологические приемы, избранные конкретным исследователем, ничего, кроме вреда, причинить не могут. В противном случае они признаются такими же полезными, как и приемы самого обвинителя.
Устраняются также возможности фальсификации, так легко осуществимой благодаря господству моноидеологии. После проведения коллективизации сельского хозяйства, в результате которой был упразднен самый крупный частнособственнический уклад, Сталин провозгласил победу социализма. Его доказательства носили чисто методологический характер: социальная природа общества определяется его экономикой, ставшей ведущей и преобладающей одновременно. Коллективизация сельского хозяйства придала такое значение социалистическому хозяйству. Следовательно, она обеспечила победу социализма в СССР.
Между тем, ни государственная, ни колхозно-кооперативная собственность не были социалистической собственностью в подлинном смысле этого слова. Всенародная собственность, как показало дальнейшее историческое развитие, – это фикция, превращающая распоряжение ею ничтожным коллективом высших руководителей в олицетворение всего народа. Не менее фиктивна коллективная собственность колхозов и кооперативов, высшее подчинение которой верхушке партии и государства с каждым годом становилось все более очевидным. Колхозники, получавшие 3–5 копеек на трудодень, не могли, естественно, считать себя собственниками как члены колхозного хозяйства.
Но если бы и этого дефекта не было в сталинском силлогизме, он опровергался бы своими методологическими пороками.
Социализм, по мнению создателей этого учения, есть общество не только высокоразвитой техники, но и изобилия истребительных средств, высокой культуры и многообразия продвинувшихся всех отраслей науки. В то же самое время Советский Союз переживал голод широких слоев населения, ввиду нехватки продовольственных средств, нужных для того, чтобы накормить население, а социалистическая формула «каждому по труду» приобрела бы действительно реальный характер, если бы утвержденные ставки оплаты труда не находились бы на уровне бедности, а то и нищеты, как это происходило в условиях советского общественного строя. К тому же природа общества не зависит от одного только характера экономики. Она определяется всеми компонентами общественного строя. Наряду с экономическим объемом, достижением изобилия, таким же высоким уровнем должны обладать наука и культура, свобода и демократия. Несмотря на отдельные достижения в области науки и культуры, СССР все еще уступал западным странам по этому показателю, а свобода и демократия подменялись репрессивным режимом сталинской диктатуры, и до изобилия продуктов было далеко хозяйству, работавшему в условиях дефицита. Если бы в стране не царила моноидеология, ставившая экономику на место всеопределяющего фактора, Сталин не мог бы объявить социализм победившим. Напротив, идеология экономического детерминизма обеспечивала ему полный успех, даже при пренебрежении бедственным уровнем оплаты труда по централизованно установленным расценкам. Но критика Сталина была исключена, а противопоставление его аргументации мультиидеологических доводов было смертельно опасным.
Таким образом, из моноидеологии вытекал догматизм, который вместо правды допускал лишь искажение действительности. Неудивительно, что для самого себя Сталин не считал моноидеологию обязательной, и когда ему требовалось, он спокойно покидал марксизм и свободно переходил на почву идеализма. Так, в одной из своих речей, произнесенной спустя годы после смерти Ленина, Сталин провозгласил весьма своеобразную здравицу «За здоровье Ленина и ленинизма». Что он хотел сказать при помощи этой здравицы, угадать невозможно. Но если правомерно пожелание здоровья умершему, то лишь в случае, когда считаешь, что жизнь смертью не кончается, а, наоборот, продолжается в посмертном виде, как жизнь загробная. Конечно, сам Сталин таких выводов не делал. Однако их мог на основе его выступления сделать любой слушатель или читатель, если пренебречь моноидеологическим характером страха. Но страх был сильнее логики, и в СССР такой вывод никогда Сталину не противопоставлялся.
Вскоре после войны Сталин затеял дискуссию о языке, под конец которой он выступил как ее мозг, а не простой участник. Все явления общественной жизни марксизм всегда подразделял на две группы: экономический базис как определяющий фактор и политическую и юридическую надстройку, подчиненную по содержанию и характеру уровню развития базиса. Понятно поэтому, что и специалисты языкознания, возглавлявшиеся академиком Марром, искали для своего предмета удобное место в этой дихотомии. Сталин в своем выступлении нанес им сокрушительный удар, от которого только глава школы уберегся своей смертью до начала дискуссии. Менее значительные его единомышленники, оставшиеся в живых, потерпели урон, как и все участники идеологических дискуссий, понесшие поражение. При этом, критикуя тех, кто относил язык к производительным силам общества, Сталин ограничился одним, внешне весьма остроумным аргументом: если бы язык был общественной производительной силой, болтуны оказались бы самыми богатыми людьми.
Но зачем смешивать богатство с производительными силами? Среди объектов, безусловно относимым к производительным силам, есть и такие, которые не обогащают, а обедняют их обладателя (устаревшее сырье, ненадежные машины и т. п.). Но если по такому легкомысленному основанию исключено что-либо и из производственных отношений и из производительных сил, двуединство мира, провозглашенное марксизмом (базис и надстройка), потеряет право на существование, так как окажется, что еще существует третья группа явлений, обойденная марксизмом молчанием, но обладающая реальной значимостью.
«Язык есть средство общения между людьми», – говорит Сталин. Но разве в составе участников производительных сил или производственных отношений люди пренебрегают взаимным общением или общаются друг с другом без языка? Не говоря уже об общении человека с животными, обученными им пониманию того же языка?
Нетрудно заметить, что в этом случае Сталин не следует марксизму догматически, а пытается подправить его, намечая третью группу явлений, существующих наряду с производительными силами и с производственными отношениями. Но благодаря этому он обеспечил для своего резонерства большую трибуну: Маркс, Энгельс и Ленин не видели ничего, кроме производительных сил и производственных отношений; он отыскал в обществе и такие явления, которые не относятся ни к тем, ни к другим, а имеют самостоятельное значение. Если верна догадка Солженицына о том, что Сталин был обуреваем идеей сделать научное открытие на уровне «квадратный корень из минус единицы» Энгельса, то можно допустить, что он пошел на это дополнение марксизма третьей составной частью, чтобы иметь право выразить свои взгляды об отличии языка от надстройки и тем самым развить марксистское учение об особенностях базиса и надстроечных отношений. Одно не подлежит сомнению: и в том и в другом случае Сталин не чувствовал себя связанным марксизмом, подобно его жертвам, которые несли ответственность за всякое отступление от буквы марксизма.
В своей самой крупной последней работе «Экономические проблемы социализма в СССР» Сталин решил заняться юридическими проблемами, обратившись к характеристике государственных предприятий как юридических лиц. Он, конечно, не знал, что эта проблема в юридической науке является краеугольной по степени своей дискуссионности и потому, ни в чем не сомневаясь, написал, что госпредприятие – это его директор, назначаемый государством и наделенный определенной частью государственного имущества, переданного в его распоряжение. Но по советскому (и ныне действующему) закону, директор – это орган юридического лица, а по Сталину, это одновременно и юридическое лицо и его орган. Неудивительно поэтому, что в условиях безграничного цитатничества никто из юристов того времени не цитировал приведенное высказывание Сталина. На эту приманку попался только Ю. К. Толстой, который в своей кандидатской диссертации все же сослался на нее как единственное основание своего вывода о том, что госорганы как юридические лица – это их директора, соответственно уполномоченные государством. Следуя своему необоснованному предположению, будто изменение взглядов прямо выражает не совершенствование его концепций, а научную непоследовательность, он до сих пор не пересмотрел своего вывода, оставаясь в этом отношении в весьма грустном одиночестве. Прошло 50 лет. Наконец, появилась статья Ю. К. Толстого, специально посвященная юридическим лицам[269]. Но там он упоминает себя наряду с другими сторонниками теории директора, как будто Н. Г. Александров и В. А. Рахмилович тоже поддержали эту теорию по одному центральному соображению. И ни слова о специфике своего взгляда. Для отказа в признании суждений Е. А. Суханова достаточно было обвинить его в эклектике. Но он сам не видит эклектики в стремлении соединить теорию гражданского права с теорией хозяйственного права, вопреки совету С. Н. Братуся оставаться чистым цивилистом.
Моноидеология, таким образом, ограничивает рамки исследования и выводы исследований, обрекая их на умозаключения, остающиеся в рамках этой идеологии. При любой, даже надуманной, попытке выйти за ее пределы приходится менять ее на мультиидеологию. Но в советских условиях это означало крупнейшую ошибку, обсуждавшуюся как правонарушение или даже как преступление. Рядовой человек не мог себе позволить на это пойти. Сталин другое дело. Его объявили одним их четырех основоположников марксизма-ленинизма. А основоположник волен делать то, что никто другой позволить себе не вправе. Поэтому нужно различать идеального вождя и общую идеологию. Общая идеология в СССР была моноидеологией. Ее в принципе также соблюдал Сталин. Но тот, если хотел, мог выйти за ее рамки и сказать то новое, что ему хотелось или казалось новым. Такая свобода была недостижима всем остальным. Она была закупорена в идеологическую консервную банку.
2. Свобода идеологии необходима для творчества
Так же, как без свободы нет демократии, без свободы идеологии нет подлинного творчества. Это относится ко всем видам творчества, включая то, объектом которого является право.
Вот пример. До революции в Петроградском университете работал Л. И. Петражицкий, оригинальный ученый, оставивший после себя впечатляющий след в мировой юриспруденции. Он известен как создатель психологической школы права. По его теории, субъективные права и юридические обязанности нужно рассматривать как своеобразные психологические эмоции, императивные и атрибутивные, стимулирующие поведение человека, которые предуказаны правом (императивные эмоции), и устремляющие это поведение в пользу определенных других лиц (атрибутивные эмоции). Лишенные других объяснений эти взгляды были идеалистическими по своей природе. Такую оценку они и получили в советской юридической литературе.
Но у Петражицкого, помимо разработки психологической теории, были и многочисленные другие идеи, ставившие его в ряд выдающихся юристов. Таково, например, его учение о доходе, которое идеалистам не известно, поскольку доход истолковывался им с учетом экономической позиции его приобретателя как приращение материальных средств последнего. Эта концепция ближе к материализму, чем к идеализму. Но она обычно умалчивалась советскими исследованиями, чтобы не допустить соединения в одном лице разных видов идеологии: идеалистической и материалистической. В результате идеи Петражицкого не получили полновесной оценки в России, стране его прибежища. Нет ничего удивительного в том, что в западной литературе это имя едва ли не полностью игнорируется. А если выйти за пределы права, то урон, нанесенный моноидеологией, окажется еще более значительным. Этот урон обусловливался не только господством моноидеологии, но и тем, что она объявлялась единственной подлинной наукой, в отличие от лженауки, существовавшей в буржуазных странах.
Такое противопоставление основывалось не толькона советских исследованиях, игнорировавших науку Запада, но и на внешнеторговых сделках, содержание которых также не устранило изоляции советских ученых от достижений зарубежья. Единственный импорт, развернувшийся после коллективизации сельского хозяйства, обеспечивал поставку хлеба из США, Канады и некоторых других стран. В этом случае большевики учитывали опыт февральской революции, предваренной хлебными бунтами в Петрограде. Они недвусмысленно признавали, что без хлеба оставлять русский народ нельзя. Остальные продукты могли быть дефицитными без всякого политического риска. При ограничении же научной информации – прямом или косвенном – можно скомпрометировать любую страну. С этим не могли не согласиться те, кто уполномочивался определять характер заграничного импорта.
Изолированность Советского Союза также достигалась сведением к нулю поездок граждан за границу. Лишь в послевоенные годы начинает применяться иностранный туризм и заграничные командировки научных работников. Раньше рядовые граждане и ученые среднего масштаба не имели представления об уровне развития западных стран и обычно верили официальной пропаганде о фактическом положении дел.
Одновременно советская действительность изображалась в красках, не имевших с правдой ничего общего. Ленин, например, утверждал, что Советское государство, впервые заменившее господство меньшинства над большинством, господством большинства над меньшинством, уже не является государством в подлинном смысле, а представляет собой полугосударство. Это говорил глава государства, который в своей собственной стране давал секретные указания о расстреле заложников без суда, не испрашивая ни у кого разрешения. Хорошее полугосударство, присвоившее себе власть в большем объеме, чем ее имело любое подлинное государство. Но при такой характеристике оно не испытывало нужды изучать опыт западной демократии или заимствовать у нее теорию правового государства, в котором закон стоял бы под ним, а не только над гражданами. К тому же по закону, действовавшему в СССР, государство и его органы пользовались многими преимуществами сравнительно с правовым положением граждан, что не мешало некоторым исследователям всерьез принимать концепцию вождя о полугосударстве и строить на ее основе свои теоретические конструкции.
Официальная борьба с идеализмом привела к тому, что некоторые научные проблемы были засекречены или вовсе не изучались. Так обстояло дело с НЛО (неземные летающие объекты), изучение которых засекречивалось по военным соображениям и посмертной судьбой человека, изучаемой на Западе путем опроса тех, кто пережил клиническую смерть, и отвергнутому в СССР по мотивам его идеалистического и религиозного характера.
Господство моноидеологии несовместимо ни с политической свободой, ни со спецификой науки. При отсутствии политической свободы принудительное навязывание какой-либо идеологии осуществимо другими насильственными методами, как было в СССР. Что же касается специфики науки, то ученый должен быть волен выбирать нужный ему метод, а не подчиняться тому, который ему предписывается принудительно – прямо или косвенно, посредством юридического запрета или фактического преследования. Это, конечно, не означает отмены идеологической войны.
Ясно, что тот, кто свободен в выборе идеологии, вправе критиковать другую идеологию, неприемлемую для него. Критика есть, разумеется, вид борьбы, но борьбы в пределах критики, а не с переходом к кулачному бою, кборьбе науничтожение. Всоветской юриспруденции в форме критики велась борьба на уничтожение противника: такой была официальная критика, аналогичный характер носили критические выступления отдельных лиц. Мы должны научиться критиковать, по крайней мере, в рамках элементарной вежливости. Только в этом случае критикуемый будет прислушиваться к нашему мнению и, как знать, может быть даже согласится с ним или не согласится, но отвечать такой же доброжелательной критикой.
В этом смысле свобода выбора идеологии служит основой критики, без которой немыслимо развитие жизни.