В связи с этим необходимо отметить следующее. Во-первых, право, как и законодательство, не может появиться без государственной деятельности. В этом смысле и то и другое субъективны. Но при формировании отраслей законодательства классифицирующий критерий избирает законодатель (жилищное законодательство, гражданское законодательство, морское законодательство и т. п.), а при законодательном закреплении права все зависит от объективной природы правовых отраслей, и, стало быть, нельзя включить уголовно-правовую норму в гражданское право, а гражданско-правовую норму – в административное право и т. п. Попытки объективизации права как лежащего вне законодательства, а в реальных общественных отношениях уже предпринимались в истории, но не находили убедительных объяснений. Тщетно определить право как систему норм и объявить ее творцом не государство, а реальные отношения. Не нужно смешивать право и правоотношение.
Во-вторых, понятие «клеточки» было выдвинуто Энгельсом при его оценке «Капитала» Маркса, где некое простейшее в буржуазной экономике явление – товар – позволяет постепенно обнаружить природу капитализма в целом как экономической системы. В системе же законодательства, говорит В. Ф. Попандопуло, такую функцию выполняют закон, указ и другие формы нормотворчества. Закон, например, конституция (закон!) есть элементарная клеточка права?! Едва ли с этим можно согласиться. Как норма образует элементарную клеточку права, статья является элементарной клеточкой закона – одна, несколько или враздробь в зависимости от числа статей, выражающих правовую норму. Движение по вертикали от статей закона приводит к выявлению субинститутов, институтов, подотраслей и отраслей законодательства. А нормативные акты служат формой выражения законодательства и различных его подразделений.
В-третьих, нормы права и статьи законодательства могут предлагаться любыми субъектами, но принятие их зависит только от соответствующего нормотворческого органа. Напротив, систематизация того и другого доступна и государству, и гражданам. Однако официальной признается только компетентная государственная систематизация. Что же касается частной систематизации, то она осуществляется отдельными субъектами или группой субъектов для удобства отыскания и применения соответствующих статей правовых источников. Но как неофициальная (частная) она не имеет обязательной силы и не может служить даже основанием ссылок на определенный нормативный акт.
В той же работе утверждается, что частное право зиждется на равенстве, а все остальные правовые подразделения – на неравенстве (подчинении). Этим автор подкрепляет свой вывод, относящийся к системе права и разделяющий ее на две отрасли: частное (равенство) и все остальное (неравенство, подчинение). Признание частного права другим наименованием гражданского права и самостоятельной правовой отраслью сомнений не вызывает. Но объявление всех остальных отраслей всего лишь второй отраслью права, как опирающейся на неравенство, подчинение, не может быть поддержано. Для проверки его обоснованности имеется вполне надежный критерий – общая часть отраслевого законодательства, или отраслевого права. Применительно к гражданскому (частному) праву нет нужды доказывать осуществимость этого требования: там общая часть существует со времен разработки пандектной гражданско-правовой системы и не выделяется при институционной системе, пока она не заменяется системой пандектной. Напротив, создание общей части при образовании единой отрасли взамен всех остальных (кроме частного) правовых отраслей невозможно. Кто этому не верит, пусть попробует вывести общую часть, скажем, для материального и процессуального права, или для всех других отраслей права одновременно. Из этой попытки ничего не выйдет. Поэтому и невозможно принять объявленный применительно к ним противоестественный вывод.
Переходя от общих рассуждений к частному праву, начнем с общепризнанного для него тезиса: частное право покоится на товарном производстве и товарном обращении. Там, где их нет, отсутствует и частное право. Но оно появляется лишь в определенной части или целиком там, где товарное обращение только возможно или уже сложилось как полнокровная система. Небезынтересно, что каждый тип общества имеет свою правовую систему. Система рабовладельческого римского права отлична от права феодализма, феодальная – от права капитализма, советская или постсоветская (тип которой пока не назван) отлична от других стран. Но частное право сопутствует всем этим эпохам в ограниченном или полнообъемном масштабе. Почему? Потому что в каждой из них в определенной или в полной мере имеется товарное производство. А чтобы вещи относились друг к другу как товары, указывал Маркс, их обладатели должны относиться друг к другу как лица. В этом и заключается т. н. товарное равенство. Оно носит частный характер как производное от частнотоварных отношений и служит вторым наименованием гражданского права, регулирующего свой предмет на началах равенства[276].
О равенстве частнотоварных отношений, в каком бы обществе они ни складывались, говорят не только сопутствующие им правовые нормы, но и слагаемые о них народные мифы. Приведем один из них. Прусский король, разъезжая долгое время по своему королевству, остановился передохнуть в одном крестьянском хозяйстве, которое так ему понравилось, что он предложил хозяину продать хозяйство ему. Крестьянин отказался.
– Но я же король, – сказал король. – Если ты не согласишься продать, я могу его отнять.
– Отнимайте, – возразил крестьянин. – Но, – продолжал он, – тогда я перестану верить, что в моем государстве существует право.
Если бы мифический король задел не собственника, а что-нибудь выходящее за пределы частного права, крестьянин едва ли вступил бы с ним в спор. А в сфере частного права его защитило его равенство с королем.
Право может быть гражданским, но не частным. Тогда его обязательным признаком становится равенство сторон как правовое явление, выраженное в законе. Но гражданское право, являющееся одновременно правом частным, базируется не на равноправии, а на началах равенства, свойственных самим регулируемым отношениям. Эти качества могут быть загублены королем или диктатором, но не вытравлены кем-нибудь из них, как бы они того ни желали.
Сталин прекрасно понимал, что преобразованное действие объективного закона невозможно. Но он директивно ввел это положение, чтобы загубить товарные отношения. Однако без этих отношений не могло обойтись даже государство, поскольку использует стоимостные критерии в самой сфере планирования, не говоря уже о теневой экономике, державшейся целиком на расхождении между товарными потребностями и несовпадающим с ними государственным планированием. Этот вид товарных отношений, нелегальных, противозаконных, потому и появился, что легальные, законные рамки были сведены к предельному минимуму.
То же самое следует сказать о сталинской игре в политико-экономические категории: то закон действует в преобразованном виде, то никакой преобразованности нет. Первый ставил товар в негативное положение; второй был дозволен в предположении, что давно уже в социалистической стране никаких товаров не существует. Хотя Сталин не только думал, но и говорил иногда, что ему достаточно пошевелить пальцем, как все произойдет или ничего не произойдет, в определенных случаях ему это удавалось. Однако товар оказался сильнее его уверенности. Меняя формы, он перегнал вождя. То же самое произошло с товарным обращением и с частным правом, когда период застоя сменился коренным переломом.
3. Перелом второй половины 80-х годов. Товарное обращение и частное право
Главным препятствием перелома, начавшегося во второй половине 80-х годов, был провозглашенный ранее социализм. Он непримирим с товарным производством, однако, не существуя фактически, загромоздил человеческий разум и становился тормозом реального прогресса. Даже Н. С. Хрущев, нанесший самый чувствительный удар по культу личности Сталина, неотступно держался за его идею победившего социализма и мечтал о том, что в 80-х годах наступит коммунизм («Партия торжественно провозглашает…»). И если можно было в Конституции закрепить мифическую победу социализма, то почему нельзя то же самое сделать с мнимым коммунизмом?! Правда, «по потребностям» трудно мифологизировать, но народ уже придумал, как это сделать: если нет масла, напишите объявление: «Сегодня потребности в масле не будет!»
Новое руководство страны пошло по самому простому и правдивому пути: раз социализма нет – устранить из закона упоминание о нем. Тогда исчезнут всякие апелляции к социализму как к общественному строю, несовместимому ни с товарностью, ни с прямым, а тем более с преобразованным действием закона стоимости. В результате эти апелляции стали беспредметными, а вымышленные препятствия для общественного простора и юридических сдвигов полностью отпали.
Затем последовали удары по более сильным преградам, нуждавшимся в куда большей решимости реформаторов, чем бумажный социализм. Государственная общественная собственность оказалась, как утверждают, ничьей собственностью, с чем трудно согласиться. Закон от 7 августа 1932 г. провозгласил эту собственность священной основой советского строя, а лиц, покушающихся на нее, объявил врагами народа. На основе этого закона стреляли изголодавшихся колхозников за сбор колосков на полях колхозов, а солдат во время войны – за обмен обмундирования на лодку. И все это для защиты ничьей собственности?! А кормление высших чиновников и партийно-государственной бюрократии двойной зарплатойидругимзасчет спецфондов? Нет, это была вполне субъектная собственность, обладатель которой хорошо известен. Она оказалась, конечно, весьма своеобразной и в какой-то степени анонимной. Но значительное отсечение этой собственности посредством приватизации становилось тем труднее, чем большее число ее дестинатариев (интерессантов) хотели ее сохранения. Однако без приватизации было невозможно вовлечь в товарное производство государственную собственность и двинуть товарное обращение до достигнутых им ныне масштабов.