Советская Россия
Вводные замечания
Преобразование царского строя в новый могло бы произойти в 1917 г. относительно мирно. После отречения царя от престола было создано Временное правительство: предполагалось, что всенародно избранное Учредительное собрание установит стабильную политическуюсистему и впоследствии будет сформировано постоянное правительство. Большевики формально одобрили эту процедуру несмотря на провозглашенный Лениным лозунг: «Никакой поддержки Временному правительству!» Однако на деле они пренебрегли принятым порядком, действуя в соответствии с планами, тайно разработанными Центральным комитетом их партии. Главными средствами реализации этих планов были насилие и обман. 25 октября 1917 г. по старому стилю (7 ноября по новому стилю) состоялся Второй съезд Советов, и большевики, которые сначала были в меньшинстве, воспользовавшись тем, что партии большинства демонстративно покинули съезд в знак протеста против неправомерного поведения ленинской фракции, потребовали создания своего собственного Временного правительства. Вследствие нового соотношения сил на съезде это требование было удовлетворено. Так появилось правительство Ленина – Троцкого. Но оно считало себя правительством постоянным, а не временным, и, узурпируя власть законного Временного правительства путем арестов его членов, дожидалось созыва Учредительного собрания. Однако в результате выборов в это Собрание большевики оказались в меньшинстве, и их слабая надежда превратиться в постоянное правительство оказалась тщетной. Тогда они в очень циничной форме разогнали Учредительное собрание. Сначала Свердлов, один из ведущих большевиков, объявил о его роспуске, а вскоре военный отряд, изначально призванный охранять собрание, вошел в зал с оружием, предоставив возможность своему командиру, матросу Железняку, заявить:
– Караул устал!
Этот угрожающий намек был правильно понят, депутаты покинули зал, и Учредительное собрание перестало существовать. Так большевистское правительство превратилось из временного в постоянное, которое управляло страной более семидесяти лет: за преступным приходом к власти последовало преступное правление.
Как-то Димитров, глава Коминтерна (Коммунистического Интернационала), определяя в докладе 1935 г. сущность фашизма, охарактеризовал его как «режим правящей преступности». С теми же или, вероятно, еще большими основаниями, аналогичным образом можно было бы определить и большевизм. Тогда о нем допустимо говорить, пользуясь уголовно-правовыми понятиями «устойчиво организованная группа», «организаторы», «соучастники» и т. д. Но большевизм десятилетиями правил государством, очень сильным государством, государством, обладавшим ядерным оружием, одной из двух сверхдержав – Союзом Советских Социалистических Республик. В этой книге СССР исследуется в свете концепций государства, а его преступления показаны для того, чтобы раскрыть или проиллюстрировать его специфические особенности. Главные направления исследования должны быть теми же, что и прежде: политическая система, экономическая система и право.
Политическая система
Политическая система, господствовавшая в Советской России, была создана Лениным. После нескольких месяцев демократии во время правления коалиции большевиков и левых эсеров он установил антидемократический режим, лишь отчасти замаскированный под демократию.
Ленин упразднил все политические партии за исключением партии большевиков. Он уничтожил все политические свободы и ввел цензуру – «временно», как устанавливал его декрет, но фактически – на весь советский период. Разветвленная сеть ГУЛАГа также обязана своим существованием деятельности Ленина. Смертная казнь виделась ему настолько естественной мерой, что в своих общих директивах и личных записках он рекомендовал, а еще чаще предписывал ее применение за любое нарушение – от саботажа до бюрократической проволочки. Чтобы достичь своих целей, например цели изъятия зерна у крестьян, Ленин, не раздумывая, приказывал захватывать заложников и убивать каждого десятого в случае невыполнения его требований. Известная жестокость Троцкого в Кронштадте и Тухачевского в Кронштадте и Тамбове явилась результатом ленинского «совета» быть беспощадными к политически непокорным. Человек с его материальными и духовными интересами не имел для Ленина никакого значения. Юрист по образованию, Ленин ввел внесудебные репрессии, создав с этой целью печально знаменитый орган «ЧК» (позднее ГПУ, НКВД, КГБ), управомоченный расстреливать на месте.
Ленинское творение – Советское государство – было упрочено Сталиным. На самом деле он не изобрел чего-то особенно нового. Однако, в отличие от шести лет правления Ленина, его правление длилось почти тридцать лет, распространяясь на значительно большую территорию, и поэтому жестокость Сталина по своему масштабу существенно превзошла жестокость его предшественников. При Сталине десятки миллионов погибли от голода, чисток и каторжных работ. Он объявил «врагами государства» многочисленные народы, которые полностью были изгнаны со своих родных земель в отдаленные районы страны. Диктатура Сталина не ограничивалась только пределами СССР. Он управлял и другими так называемыми социалистическими странами, появившимися в результате советской победы во Второй мировой войне, и его приказы проводились в жизнь главным образом путем репрессий. Советский Союз всегда был империей, поскольку включал территории различных народов. Сталин расширил эту империю, захватив новые земли накануне Второй мировой войныипосле ее победного окончания.
Последующие советские правители – Хрущев и Брежнев, Андропов и Черненко – либо не смогли привнести чего-либо существенно нового вследствие их недолгого пребывания у власти (Андропов, Черненко), либо обновили только некоторые стороны советской системы, оставив нетронутой ее сущность (Хрущев, Брежнев). Хрущев осудил преступления Сталина, освободил тюрьмы и лагеря от многочисленных политических заключенных, упразднил некоторые явно незаконные институты (такие как, например, Особое совещание – орган внесудебных репрессий и т. д.), но он не изменил природы советской системы. Брежнев остановил процесс, начатый Хрущевым, и восстановил все то, что еще подлежало восстановлению. Однако в 1977 г. он обнародовал новую советскую Конституцию, и поэтому его следует упомянуть как активного участника государственного строительства, хотя его Конституция отличалась от прежней не по существу, а своим многословием.
Названные руководители были на вершине советской государственной системы и, следовательно, играли решающую роль в строительстве и укреплении соответствующего государственного механизма. Это не означает, однако, что те, кто их окружали, были полностью лишены своей собственной инициативы. К примеру, предложение заменить министров народными комиссарами исходило от Троцкого и было поддержано Лениным, ставшим председателем Совета Народных Комиссаров, а не Совета Министров. Но в 1940-х Сталин восстановил институт министров, и термин «народный комиссар» был предан забвению. Или, как общеизвестно, Конституция СССР 1936 г. была написана главным образом Бухариным. Однако она получила название «Сталинская конституция», поскольку сам Бухарин был казнен и объявлен врагом народа.
И все же отдельные события, связанные с личностями разных деятелей, какими бы интересными они ни были, характеризуют Советское государство лишь косвенно. А задача состоит в том, чтобы раскрыть его сущность как определенной политической системы. Эту сущность необходимо исследовать с двух сторон – с точки зрения организации центральной власти и с точки зрения взаимосвязи между центром и местами.
Организация центральной власти показывает, что СССР являлся страной с тоталитарным режимом, отчасти неприкрытым, а в остальном замаскированным под демократию. Чтобы проверить этот вывод, необходимо принять во внимание, что власть в СССР была организована по принципу двойной системы, включающей Советы и Коммунистическую партию. Правильно оценить эту двойную систему можно только на основании анализа ее компонентов как по отдельности, так и в их взаимосвязи. Удобнее всего начать такой анализ с Советов, а затем перейти к Партии.
Советы избирались народом. Но до принятия Конституции 1936 г. выборы в них были открытыми, непрямыми и неравными. Открытые выборы означали, что их участники голосовали не тайно по избирательным бюллетеням, а поднятием рук. Зная, что кандидаты определены руководством, избиратели боялись открыто голосовать против предложенного списка, и поэтому исход выборов был предрешен. Непрямые выборы предполагали, что на низшем уровне, на собраниях избирателей, избирались только депутаты местных Советов. После этого каждый съезд Советов избирал своих представителей на вышестоящий съезд Советов и в конечном итоге на съезд Советов всей страны. Поэтому любой сбой на низшем уровне мог быть устранен на более высоком уровне. Формирование ленинских Советов имело явно выраженный антидемократический характер. Неравенство выборов выражалось в том, что рабочие могли выбирать больше представителей, чем крестьяне, а свергнутые классы (помещики, предприниматели, бывшие чиновники и т. д.) не обладали избирательным правом; они были лишены всех политических прав, права занимать должности, поступать в университеты и т. п. Эти меры при любых обстоятельствах обеспечивали господство новых правителей над прежними. Таким образом, формирование ленинских Советов имело явно выраженный антидемократический характер.
Сталин внешне устранил этот антидемократизм, провозгласив в своей Конституции 1936 г. прямые и равные выборы при тайном голосовании. Это означало, что с данного момента Советы всех уровней должны были избираться всем народом (прямые выборы), что каждый мог участвовать в выборах с правом одного голоса независимо от его социального или политического прошлого или настоящего (равные выборы), и что открытое поднятие рук перестало быть способом голосования (выборы при тайном голосовании). Но начиная с выборов 12 декабря 1937 г. и вплоть до периода распада СССР избирательная практика опровергала эти юридические фикции. В каждом избирательном округе был только один кандидат, утвержденный органами власти, и «полноправный» избиратель мог проголосовать за этого кандидата или вычеркнуть его имя, но не выбирать из нескольких. К тому же помещения для голосования были сконструированы так, что желающие вычеркнуть единственного кандидата должны были пройти в специальную кабину, а это было очень опасно из-за бдительного контроля наблюдателей. Таким образом, под видом демократии Сталин сохранил ту же самую антидемократическую систему выборов, начало которой было положено Лениным.
Большевики отвергали концепцию разделения властей. По их мнению, государство – это машина в руках господствующего класса, который не делит своего господства с кем-либо еще и, следовательно, на деле не допускает разделения властей, что бы там ни говорилось в действующих законах. Соответственно, высшие советские органы, созданные Лениным, – съезд Советов страны (периодически действующий орган), его Исполнительный Комитет и сформированное последним правительство (постоянно действующие органы) – могли осуществлять и законодательную, и исполнительную власть. И только судебная власть, представленная многочисленными органами специальной (судебной) системы, в некоторой мере была обособленной. Но поскольку репрессии могли применяться также и внесудебными органами, а в наиболее важных случаях (как, например, слушание дела партии эсеров в начале 1920-х или дела высшего военного руководства в середине 1930-х) Советы создавали так называемое Особое присутствие – несудебный орган, то разделение не было последовательно проведено даже в отношении судебной власти.
Существующее положение в какой-то мере изменилось после принятия Конституции 1936 г. Последняя видоизменила систему высших советских органов, заменив съезд Советов Верховным Советом в качестве законодательного органа, Центральный Исполнительный Комитет Советов – Президиумом Верховного Совета (законодательный и исполнительный орган) и сохранив Совет Народных Комиссаров как исполнительный орган (позднее Совет Министров). Эта новая структура органов власти с особо очерченной компетенцией каждого из них официально была представлена как основанная не на разделении властей, а на разделении функций. Впоследствии, однако, действующая практика опровергла даже концепцию разделения функций. Верховный Совет работал по два дня два раза в год. Поэтому он не мог всерьез заниматься законодательной деятельностью и в основном утверждал указы Президиума Верховного Совета, придавая им таким образом силу закона. В то же время правительство, формально являясь только исполнительным органом, в случае необходимости издавало постановления, которые либо изменяли законы, либо противоречили им. В практике правительства такое происходило довольно часто. Но Сталин установил для правительственных постановлений особое правило: не все из них подлежали опубликованию, а точнее говоря, публиковались лишь некоторые правительственные постановления – часто более пропагандистские, чем имеющие реальное юридическое значение. Вследствие этого только хорошо осведомленные юристы зналионарушениях закона практикой издания правительственных постановлений. Для остального же населения и для иностранцев это была тайна, покрытая мраком. Сочетание демократии как маскировки и антидемократии как замаскированной сущности характеризовало не только организацию центральной власти, но и взаимоотношение между последней и управляемыми территориями – составными частями Советской империи, именовавшейся Советской федерацией.
На самом деле Советский Союз всегда был единым, сильно централизованным государством. Степень централизации постепенно усиливалась, иногда приобретая нелепые формы. Например, чтобы угостить апельсинами детей различных народов, приглашенных в Кремль на Новогоднюю елку в конце Второй мировой войны, организаторам этого мероприятия нужно было получить специальное правительственное постановление, подписанное лично Сталиным. Едва ли централизация может достичь более высокого уровня. Но формально, чтобы приспособить страну к стандартам федерации, все выглядело децентрализованным.
Членами федерации были союзные республики: Россия, Украина, Белоруссия и т. д. На момент распада Советский Союз состоял из пятнадцати союзных республик. Каждая из этих республик имела свой Верховный Совет, Президиум Верховного Совета и правительство, созданные по тому же образцу, что и органы союзного уровня. Однако подлинным автором сценариев, в соответствии с которыми избирались республиканские органы власти, были не сами республики, а всесоюзный центр. Союзные республики имели конституционное право на самоопределение, включая право выхода из СССР. Но любое лицо или группа лиц, заподозренные в деятельности, направленной на реализацию этого права, обвинялись в государственной измене, каравшейся смертной казнью. Попытки защищаться ссылкой на соответствующее конституционное право отклонялись на том основании, что это право принадлежит народу, а не отдельным лицам, как будто бы без индивидуальной инициативы народ в целом мог это право осуществить. Даже само вступление в федерацию, добровольное по определению, в действительности являлось следствием принуждения, иногда военного (как, например, в случае с Балтийскими республиками).
Следующий после союзных республик уровень был представлен образованиями двух типов: национальными и административными. Национальные образования носили названия соответствующих народностей (татар, мордвы и т. д.) и в зависимости от своего размера могли иметь статус автономной республики, автономной области или автономного округа. Они не были членами федерации и, следовательно, не имели права выхода. Но поскольку они строились по национальному принципу, то должны были обладать некоторыми особыми правами по сравнению с административными единицами: краями, областями, районами и т. д., на национальных признаках не основанными (Приморский край, Воронежская область, Сестрорецкий район и т. д.). На самом же деле национальные и административные образования имели одинаковый статус (не принимая в расчет такой, например, формальности, что у каждой автономной республики было свое правительство, тогда как у области – только исполнительный комитет). Однако национальные единицы часто сталкивались с проблемами, не существовавшими у административных образований. К примеру, Союзная республика Грузия имела в своем составе Автономную республику Абхазию, народ которой не имел ничего общего с грузинами и служил объектом притеснений или даже издевательств со стороны доминирующей группы. В конце 1960-х делегация Абхазии обратилась к Брежневу с просьбой вывести их автономную республику из подчинения Грузии путем включения ее в состав России. Таким образом, они требовали не отделения от СССР (такое право Абхазии не принадлежало), а только изменения подчиненности (что, хотя прямо и не предусматривалось Конституцией, было вполне естественным при данных условиях). Мало того, что это требование отклонили, – вся делегация была арестована и обвинена в антисоветской деятельности.
Итак, центральная власть в СССР была организована либо как неограниченная политическая власть узкой группы, либо, что случалось чаще, как личная диктатура. Такова была ее внутренняя природа, и эта природа проявлялась также в государственно-территориальном устройстве Советской империи, имея в виду полное и абсолютное подчинение национальных и административных образований центру. Это был не абсолютизм, как в царской России. Это была еще более страшная политическая система – подлинный тоталитарный режим. Его тоталитарный характер не оставит каких-либо сомнений, если дополнить анализ одной политической силы – Советов – исследованием другого политического механизма – Коммунистической партии. Эта партия, насчитывавшая накануне развала СССР 19 миллионов членов, была единственной политической партией, разрешенной в стране после распада в 1918 г. недолгого альянса большевиков и эсеров. Массы рядовых коммунистов не олицетворяли собой политического руководства. Их единственной функцией было поддерживать политику партии и содействовать ее осуществлению. Руководящая роль принадлежала партийным чиновникам, и чем более высокое положение эти чиновники занимали, тем большей они обладали властью.
Коммунистическая партия состояла из многочисленных звеньев – горизонтальных и вертикальных. Горизонтальные звенья, например партийные ячейки различных предприятий, не были между собой связаны, если не считать их принадлежности к одной партии. Напротив, вертикальные звенья представляли собой единую систему, построенную на основе так называемого демократического централизма. Официально это означало выборность всех партийных органов снизу доверху (демократия) и подчиненность нижестоящих органов вышестоящим (централизм). Однако фактически принцип централизма действовал и в той и в другой сфере – открыто в своей собственной и скрыто в сфере демократии.
В соответствии с принципом демократии каждая партийная ячейка избирала свое бюро и представителей на районную партийную конференцию; последняя избирала районный партийный комитет и делегатов на областную (краевую и т. п.) партийную конференцию; на этой ступени избирались областной (краевой и т. п.) партийный комитет и делегаты на республиканский съезд; республиканский съезд посылал своих делегатов на Всесоюзный съезд и избирал республиканский Центральный Комитет, который в свою очередь формировал собственное бюро; и наконец, Всесоюзный съезд избирал Центральный Комитет всей партии, который в свою очередь формировал Политбюро и избирал несколько секретарей во главе с Генеральным секретарем. Таков был демократический сценарий с внешней стороны. Но действительность не имела с этим сценарием ничего общего. Отчасти до установления диктатуры Сталина и всецело после того, как его власть стала неограниченной, все партийные чиновники и все делегаты на партийные конференции и съезды назначались, а уже потом «избирались». Политбюро утверждало списки членов Центрального Комитета и делегатов съезда на всесоюзном уровне. Республиканские центральные комитеты, утвержденные тем же Политбюро, формировали списки делегатов республиканских съездов и утверждали составы областных (краевых и т. п.) бюро и пленумов и т. д., вплоть до ячеек самого нижнего уровня, секретари которых утверждались районными комитетами, и только члены бюро ячеек не нуждались в особом утверждении. Благодаря этой процедуре, демократия в форме выборов снизу доверху, подменялась централизмом в форме назначения нижестоящих органов вышестоящими за исключением Политбюро – фактически высшего органа Коммунистической партии. Вовласти Политбюро было как формирование всех партийных органов (напрямую или через подчиненные комитеты), так и принятие решений, обязательных для всей партии, – либо фактически (в отношении Всесоюзного съезда и Центрального Комитета), либо даже формально (в отношении остальных партийных звеньев). Это дает основание рассматривать Коммунистическую партию Советского Союза (КПСС) как сильно централизованную организацию, управлявшуюся немногочисленным органом из 12–14 человек – Политбюро.
Партийная организация была руководящей и направляющей силой СССР – сперва только на практике, а начиная с 1977 г. даже юридически, согласно принятой в том году Конституции.
Директивы, инструкции и действия КПСС пронизывали всю деятельность других организаций, существовавших в стране. К примеру, партийное бюро предприятия пользовалось правом контроля в отношении руководителя этого предприятия. От него могли потребовать доложить бюро по любому вопросу, связанному с его должностными обязанностями, и исполнить любое решение, принятое бюро после обсуждения его доклада. Более или менее важные вакансии могли заполняться только лицами, одобренными бюро, а затем назначенными директором. Многие должности были доступны только членам КПСС, и исключение из партии автоматически означало утрату таких должностей.
Особая форма взаимодействия существовала между КПСС и Советами. В каждом партийном органе, начиная с районного комитета, было должностное лицо (инструктор) или подразделение (отдел), курирующее соответствующий советский орган того же уровня. Например, министр легкой промышленности СССР был подконтролен отделу легкой промышленности Центрального Комитета КПСС; или на уровне области отдел торговли партийного комитета контролировал деятельность одноименного отдела областного исполнительного комитета и т. д. Советские чиновники были обязаны согласовывать свои действия с соответствующими партийными инструкторами. Мнение последних имело приоритет над решениями первых, вынужденных в случае расхождения мнений отменять свое решение или воздерживаться от его принятия. На практике такая система иногда выглядела поистине удивительно.
Одно из заседаний Государственного комитета СССР по материально-техническому снабжению, возглавляемого заместителем председателя Правительства Дымшицем, проходило следующим образом. Заседание посвящено сложной проблеме технического снабжения промышленных предприятий. Участники этого заседания высказывают различные мнения. После нескольких часов обсуждения большинство склонилось к мнению Дымшица. Казалось бы, комитет может наконец принять решение. Но как раз в этот момент Дымшиц предложил отсрочить принятие решения до его разговора с неким лицом, которого он назвал по фамилии, но не по занимаемой должности. Никто не возразил против такого предложения, хотя многие не имели никакого представления о должностном положении названного чиновника. Вскоре выяснилось, что он занимается снабжением в соответствующем отделе Центрального Комитета КПСС. Только тогда стало ясно, почему заместитель председателя Правительства, которого знает вся страна, должен согласовывать свое мнение с каким-то неизвестным чиновником, прежде чем решить вопрос, относящийся к его собственной компетенции.
Так под контролем Коммунистической партии осуществлялась текущая деятельность советских органов. Теперь рассмотрим эту же координацию с точки зрения основных функций государственной власти – законодательной, исполнительной и судебной. Как отмечалось выше, марксизм-ленинизм отвергает концепцию разделения властей; однако, начиная с принятия Конституции 1936 г., большевики провозглашали разделение функций, рассматривая Верховный Совет как законодательный орган, Совет Министров как исполнительный, а систему судов – в качестве органов судебной власти. Как уже было показано, это разделение последовательно не проводилось. Проследив же партийную систему до уровня Политбюро, вдруг обнаруживалось, что в действительности не существовало даже разделения функций, и Политбюро сосредоточивало в своих руках все три власти.
Законодательная деятельность могла осуществляться только в соответствии с планами Политбюро, разработанными на пятилетние или более короткие периоды. Если какой-либо орган, какого бы высокого уровня он ни был, считал необходимым принятие закона, выходящего за пределы этих планов, он должен был внести свое предложение в Политбюро для дополнительного включения в план и только после этого приступать к подготовительным законопроектным работам. Все проекты законов могли быть внесены в Верховный Совет только после их одобрения Политбюро и, наоборот, после такого одобрения Верховный Совет не мог изменить даже слова в обсуждаемом проекте. Чтобы соблюсти хотя бы видимость демократии, Политбюро иногда одобряло два проекта одного и того же закона (например, о государственном бюджете): один для изменения, а другой для принятия. Во всех остальных случаях Верховный Совет устраивал дебаты, совершенно не связанные с сутью проекта, а затем единогласно утверждал его, действуя всего лишь как церемониальный орган, не имеющий реальной законодательной власти.
Но даже показная демократия казалась неприемлемой советскому руководству, и оно предпочитало осуществлять законодательную власть не непосредственно через Верховный Совет, а с помощью его Президиума. Верховный Совет не мог работать без публичного обсуждения, тогда как Президиум работал за закрытыми дверями. Первый созывался на 2–3 дня два раза в год, в то время как второй был постоянно действующим органом. Это облегчало законодательную деятельность Политбюро, решения которого могли каждодневно трансформироваться в указы Президиума, а на следующем своем заседании Верховный Совет утверждал все эти указы без обсуждения, обеспечивая их силой закона. Более того, при личной диктатуре можно было достичь того же результата и не прибегая к законодательным церемониям. Однажды, просматривая российский Уголовный кодекс, Сталин наткнулся на статью, которая предусматривала досрочное освобождение осужденных. Разгневанный, он приказал исключить данное положение из Уголовного кодекса, что и было сделано его секретарем, минуя законодательный орган. Обычно в случаях отмены статьи кодифицированного акта в следующей редакции соответствующего кодекса вместо нее должна быть ссылка на закон, которым произведено данное изменение. Найдя место прежней статьи о досрочном освобождении осужденных в более поздних редакциях российского Уголовного кодекса, можно было увидеть только слово «отменена», но ни «когда», ни «каким актом». Было ли это законотворчеством? Если и было, то законотворчеством весьма своеобразным.
Функция исполнительной власти формально принадлежала Совету Министров СССР. И, в отличие от Верховного Совета и его Президиума, Совет Министров был работающим, а не церемониальным органом. Однако это прямо закрепленное в законе правило знало некоторые очень важные исключения. Министры обороны и иностранных дел, а также председатель КГБ были подчинены не председателю Совета Министров, а Генеральному секретарю Центрального Комитета КПСС. Следовательно, эти очень важные или, может быть, даже наиболее важные сферы исполнительной деятельности были фактически отняты у правительства. Задача последнего была сведена к управлению экономикой страны. Но глава любого министерства, ведающего хозяйственной деятельностью, должен был согласовывать свои действия с соответствующим отделом Центрального Комитета КПСС, а правительство в целом не осмеливалось и шагу ступить без санкции Политбюро.
Наряду с конкретными действиями управление экономикой требовало издания общих правительственных постановлений. Они принимались от имени Правительства или в качестве совместных нормативных актов Совета Министров и Центрального Комитета КПСС. В последнем случае подпись главы Правительства была чисто символической, поскольку Правительство не могло расходиться во мнениях с Политбюро. В первом же случае подготовленный проект должен был быть одобрен Политбюро, прежде чем Правительство могло принимать его в качестве постановления Совета Министров. А собственная работа Правительства по обеспечению практического исполнения постановления могла начаться только после его принятия. Это означало, что даже в рамках управления экономикой – функции, не только формально, но и фактически делегированной Правительству, оно действовало не как самостоятельный орган, а как инструмент в руках партийного руководства.
Состав советского Правительства был очень многочисленным. В последний период существования СССР оно насчитывало более ста членов: министров и приравненных к ним должностных лиц (например, председателей различных государственных комитетов). Пленарные заседания Правительства проводились поэтому не чаще одного раза в полгода. Обычно Правительство действовало не непосредственно, а через свой Президиум – орган, созданный de facto, хотя и не предусмотренный Конституцией. Членами Президиума являлись председатель Правительства и его заместители (приблизительно восемнадцать человек). В результате то, что называлось правительственными постановлениями, в действительности исходило от меньшинства членов Правительства, причем некоторые из них (три или четыре члена) одновременно состояли на правительственной службе и входили в состав Политбюро. Таким путем Политбюро непосредственно участвовало даже в той исполнительной деятельности, которую оно само делегировало Правительству.
В случаях, когда должность председателя Правительства занимал Генеральный секретарь Центрального Комитета КПСС (Сталин с 1941 г. и Хрущев с 1958 по 1964 г.), он иногда на правительственных заседаниях единолично принимал решения, относящиеся к компетенции Политбюро. При известных обстоятельствах это имело анекдотический характер. Например, в 1946 г. советские СМИ опубликовали правительственное постановление, посвященное сельскому хозяйству и подписанное Сталиным. К великому удивлению читателей, этим постановлением снимался с должности секретарь районного комитета КПСС за грубые ошибки, допущенные в управлении сельским хозяйством в его районе. Но уволенный был должностным лицом партийного, а не советского органа, а потому Правительство не имело права определять его судьбу. Однако, поскольку это постановление было подписано Сталиным, его законность не вызывала никаких сомнений, несмотря на вмешательство Правительства в дела Партии. Функции отдельных властей были настолько запутаны, что иногда невозможно было установить, к чьей компетенции относится принятие соответствующего акта и действительно ли он исходит от компетентного органа. Лишь одно представлялось совершенно ясным: за Политбюро оставалось решающее слово также и в исполнительной сфере.
Более того, для Политбюро не существовало препятствий даже в области судебной деятельности. Как известно, во время сталинских чисток Сталин и другие члены Политбюро допрашивали многочисленных «врагов народа» и выносили приговоры, которые затем должны были механически подтверждаться судом. Эта скрытая деятельность однажды привела к публичному скандалу: юридический журнал «Социалистическая законность» опубликовал один приговор на день раньше, чем суд его вынес. Но этот скандал отразился только на главном редакторе журнала, который лишился своей должности. Что же касается приговора, то после его оглашения судом он вступил в силу, и осужденные преступники были казнены, хотя наказание определил не суд, а высшее руководство.
Как свидетельствует ряд недавно опубликованных документов, Андропов, будучи председателем КГБ, систематически информировал Политбюро обо всех политических шагах, предпринимаемых Солженицыным, и, узнав, что его рукопись «Архипелаг Гулаг» тайно вывезена за границу и будет опубликована, сформулировал свое предложение о необходимых репрессивных мерах. Это предложение было сделано в альтернативной форме: либо выслать Солженицына в Западную Германию, если ее премьер-министр Брандт даст на это свое согласие, либо предать писателя суду, обвинив его в государственной измене. Политбюро одобрило первую меру, и Солженицын был арестован и выслан за границу, хотя и то и другое относилось к компетенции судебно-репрессивных органов, а не Политбюро.
Сходные обстоятельства сопутствовали внутренней ссылке в Горький (ныне Нижний Новгород) академика Сахарова. В соответствии с действовавшим в то время (1979 г.) уголовным законом ссылка являлась мерой наказания и, следовательно, могла применяться только судом и лишь на ограниченный срок. Но никаким судом данное дело не рассматривалось. Основываясь на материалах КГБ, судьбу Сахарова решило Политбюро, осудив его к ссылке и не ограничив это наказание какими-либо временными рамками. Поэтому и освобождение Сахарова из ссылки было также осуществлено без соблюдения каких-либо формальностей. Горбачев лично, возможно, опираясь на решение Политбюро, позволил ему покинуть Горький и возвратиться в Москву.
Существование двойной системы управления (правительственной и партийной) не было секретом ни в СССР, ни за границей. Лучшим информационным источником служила повседневная практика. На съездах КПСС или заседаниях ее Центрального Комитета принимались политические, экономические и культурные программы, обязательные для всех правительственных органов и всего населения страны. Генеральный секретарь ЦК КПСС подписывал международные договоры наряду с главами других стран. Во всех внутренних и международных делах на переднем плане был партийный лидер, и уже за ним – глава Правительства. Известная на практике, эта система могла вызывать определенные сомнения в ее формальной корректности. Но даже такие сомнения исчезли после того, как статья 6 Конституции 1977 г. провозгласила КПСС руководящей и направляющей силой советского общества. Однако другой вопрос, вопрос о причинах, приводящих к двойной власти, оставался неясным и поэтому продолжал обсуждаться – открыто за границей и конфиденциально советскими гражданами. Какая была польза содержать двойную систему, если любая из ее частей могла эффективно осуществлять одни и те же функции? Не было ли более разумным и менее дорогостоящим сохранить одну управленческую структуру и ликвидировать другую?
С финансовой точки зрения предпочтительное решение кажется ясным: двойная система должна быть заменена единой. Но были более важные причины, препятствующие отказу от двойной системы власти.
С одной стороны, прямое правление Партии, не замаскированное властью Советов, разоблачило бы тоталитарный характер установившегося режима, лишив его всякой возможности претендовать на олицетворение демократии. А действуя через Советы, избранные всем народом (по крайней мере, по внешнему виду), партийная верхушка, сохраняя свою диктатуру, могла заявлять о высокодемократической сущности управления страной.
С другой стороны, двойная система повлекла весьма своеобразное распределение полномочий между Советами и КПСС. Формально обязательные решения могли приниматься только Советами (оставляя в стороне случаи, когда соответствующие формальности нарушались). Однако этим решениям должно было предшествовать одобрение КПСС. Иначе они не могли и появиться. Это означает, что КПСС принимала решения по существу, хотя и не формально, тогда как Советы принимали решения формально, но не по существу.
При такой структуре власти легко вершить произвол без какой-либо ответственности или обязанности объяснять причины соответствующих действий. Лицо, пострадавшее от действий Советов, обращалось к последним и получало конфиденциальное разъяснение: «Таково было указание органа КПСС». Обращаясь тогда в партийный орган, оно встречало лицемерное изумление: «Почему Вы обращаетесь к нам, когда знаете, что решение Вашего вопроса относится к ведению Советов, а не КПСС?».
Таким образом, двойная политическая система происходила не от финансовой щедрости или нехватки предвидения, а от природы диктатуры, установленной в СССР. Эта диктатура сказывалась также на статусе граждан, принадлежащих им правах и возможности их осуществления в Советском Союзе.
Как уже говорилось, Ленин не признавал прав личности. Для него существовали только права рабочих и крестьян. Сталин, провозгласив в 1936 г. свою Конституцию Основным Законом социалистического общества, объявил о полной ликвидации остатков эксплуататорских классов и вытекающем из этого исторического факта равенстве всех граждан. Его Конституция установила ряд прав граждан, которые были перечислены в специальной главе. Но этот перечень не содержал некоторых прав, не признававшихся Лениным (например, права на забастовку), и не предусматривал способов защиты признаваемых прав, упоминая только их экономические предпосылки (например, право на труд гарантировалось советской экономической системой, но было лишено судебной защиты). Конституция предполагала также, что те права, которые прямо признаны ею, должны осуществляться в соответствии с интересами Советского государства и советского общества (позднее, в брежневской Конституции 1977 г. эта идея была развита еще более тщательно). В результате в каждом случае осуществления какого-либо конституционного права власть могла объявить это антиконституционным, а следовательно, преступным.
Вследствие этого смешения права и политики в диссидентском движении 1960–1970-х выделилась особая группа правозащитников, возглавляемая Есениным-Вольпиным, сыном знаменитого русского поэта Сергея Есенина. Участники этой группы защищали себя и своих коллег от политических обвинений, ссылаясь на то, что они осуществляют права, предоставленные им законом, в том числе Конституцией страны. Например, они организовали демонстрацию у памятника Пушкина в Москве, протестуя против ряда злоупотреблений власти. После ареста некоторые участники демонстрации были обвинены в антисоветской деятельности. В качестве довода в свою защиту они ссылались на конституционное право на демонстрацию, которое, по их утверждению, было дано народу не только на случаи участия в революционных праздниках, а для любых ситуаций, когда народ желает выразить свое коллективное мнение, даже если оно не совпадает с официальной позицией. Эти доводы не были, однако, приняты, и после вынесения подсудимым приговора советские власти выслали Есенина-Вольпина за границу как политически скандальную личность.
Когда в середине 1960-х русские писатели Синявский и Даниэль были изобличены КГБ как авторы, анонимно публиковавшие за границей многочисленные книги, критикующие СССР, они были преданы суду и обвинены в антисоветской пропаганде. В соответствии с уголовным законом такое обвинение предполагало прямой умысел, направленный на ослабление или даже подрыв советской политической системы. Защищаясь, эти авторы утверждали, что их цель состояла лишь в том, чтобы использовать свое право на критику отдельных недостатков СССР, а бремя доказывания более серьезного намерения лежит на обвинении. Но суд не принял и этих возражений, заявив, что доказывать антисоветские намерения подсудимых нет никакой надобности (несмотря на презумпцию невиновности), ибо эти намерения могут быть ясно выведены из содержания самих их книг.
Ущемлению политических прав, признаваемых Конституцией, в то время способствовало и широкое использование карательной психиатрии, возглавляемой московским Институтом им. Сербского и такими ведущими психиатрами, как Снежневский и Лунц. Любому, кто критиковал советский строй, опираясь на свои политические права, был ли он ученым (как, например, Медведев), военным (как, например, генерал Григоренко) или обыкновенным человеком (как, например, Буковский), мог быть поставлен диагноз как страдающему раздвоением личности и вялопротекающей шизофренией. Такой диагноз являлся основанием для заточения без решения суда в психиатрическую больницу на неограниченный срок, что сопровождалось жестокими методами обращения, которые сами по себе могли превратить здорового человека в неизлечимого инвалида. История человечества знает и другие примеры, когда психически нормальные люди объявлялись душевнобольными и нуждающимися в изоляции от общества. Но массовое применение этого метода против тех, кто осуществляет юридически признанные политические свободы, – характерная особенность тоталитаризма и не любого тоталитаризма, а именно того, что господствовал в Советской России. Тоталитаризм схож с политическим абсолютизмом. В обоих случаях властвующий орган или лицо имеет неограниченную политическую власть. Но абсолютизм может быть цивилизованным и гуманным, суровым или либеральным в своей деятельности. Напротив, тоталитарный режим всегда был жестоким и никогда гуманным, всегда суровым и никогда либеральным. Проследите развитие советского строя этап за этапом, и вы не найдете и намека на гуманность или либерализм – одна только жестокость и суровость, а нередко такие формы жестокости и суровости, которых никогда не существовало при других тоталитарных режимах.
Таким образом, тоталитарный характер логически вытекает из самой советской системы. Этот вывод, сделанный на основе анализа политической системы СССР, находит дополнительное подтверждение и в советской экономической системе.
Экономическая система
Сразу же после захвата власти большевики начали создавать свою экономическую систему. Истинная их цель состояла в том, чтобы превратить частную собственность в государственную и таким путем дополнить неограниченную политическую власть правящей верхушки ее экономической монополией.
Подходы, использовавшиеся для достижения этой цели, имели различные названия. В городах они чаще всего именовались национализацией, хотя можно встретить термины «конфискация», «секвестр» и т. д. Той же цели служили и некоторые иные политико-экономические меры, использовавшиеся в различные периоды времени в советских городах, например индустриализация. В сельской местности национализация применялась только в отношении земли. В отношении всех других объектов повсеместно использовался термин «коллективизация» (создание колхозов взамен единоличных крестьянских хозяйств). Хотя коллективные хозяйства и не были формально объявлены объектами государственной собственности, их имущество фактически принадлежало государству, а сами колхозы действовали как собственники лишь номинально, но не по существу. После того как весь этот процесс был завершен, в руках государства оказалось 95 % экономики страны.
Поскольку Советское государство было в высшей степени централизованным, тот же метод централизации казался и наиболее адекватной формой управления экономикой. Но, несмотря на все его преимущества для тоталитарного режима, этот метод страдал одним существенным недостатком: он не содержал никаких стимулов для инициативы производителей, а потому толкал всю экономику к краю пропасти. Чтобы избежать этого, правители заменяли тотальную централизацию некоторой децентрализацией, предоставляя производителям определенную самостоятельность и тем самым стимулируя их собственную инициативу. Это вызывало экономический подъем и спасало страну от экономического краха. Но хозяйственная независимость производителей влияла на их политические взгляды; они становились тверже в своем политическомсамосознании, вследствие чего подрывалась прочность политической власти правителей. Чтобы восстановить свое политическое могущество, правители возвращались от относительной децентрализации к прежнему централизму. А поскольку эти повороты от одного метода управления экономикой к другому постоянно повторялись, циклическое развитие на основе экономических реформ от централизма к децентрализации и обратно к централизму сделалось закономерностью советской системы.
Исторически первое место принадлежит крайнему проявлению централизма, названному военным коммунизмом и введенному сразу же после захвата большевиками политической власти. Они упразднили товарно-денежные отношения, заменив их прямым плановым распределением. Каждое государственное предприятие в соответствии с плановыми предписаниями бесплатно передавало свою продукцию другим предприятиям и таким же образом получало от других предприятий оборудование, сырье и материалы. Каждый крестьянин был обязан сдавать государству сельскохозяйственную продукцию в соответствии с правительственными продразверстками, не получая никаких денег или иного эквивалента взамен. Рабочим и служащим зарплата выплачивалась не деньгами, а товарами в зависимости от числа членов их семей. Однако неминуемо надвигающийся крах вынудил заменить такое управление новой экономической политикой (нэпом) – первым примером политики децентрализации, использованной большевиками.
Товарно-денежные отношения были восстановлены, и прямой (безденежный) обмен товаров более не применялся. Государственные предприятия должны были сами обеспечивать себя всем необходимым для производства, возмездно отчуждая свою продукцию. Крестьяне заранее знали, сколько сельскохозяйственной продукции должно быть сдано государству в качестве налога, и свободно распоряжались оставшейся ее частью. Более того, была восстановлена частная собственность в отношении небольших промышленных и торговых предприятий, имеющих наемных рабочих в количестве, не превышающем установленных законом пределов. С экономической точки зрения все эти меры оказались весьма эффективными. Но в плане политическом они представляли опасность. Нелегко сохранять политическую диктатуру в отношении экономически независимых субъектов. Поэтому Сталин, устанавливая свою личную диктатуру, постепенно вытеснил нэп крайним экономическим централизмом. Провозглашенная в 1927 г. индустриализация вынесла приговор частным предприятиям, а в начале 1930-х законом были запрещены частная торговля и наем рабочих. Коллективизация, начавшаяся в конце 1920-х и завершившаяся в середине 1930-х годов, сохранив очень малое число единоличных крестьянских хозяйств, установила почти полное господство колхозов. Государственные предприятия продолжали использовать хозяйственные договоры, но подавляющее большинство этих договоров должно было основываться на планах (иначе они были недействительными) и соответствовать плановым показателям по цене, количеству, качеству и т. д. (в противном случав их условия должны были быть приведены в соответствие с планами). И если, несмотря на уничтожение всех экономических стимулов, Сталин все же сумел добиться роста и укрепления советской экономики, то это произошло благодаря двум факторам: принудительному труду миллионов заключенных и трудовой дисциплине «свободных» рабочих, трудившихся из-под палки. Но даже жестокость Сталина обеспечивала определенные достижения лишь в сфере тяжелой промышленности и промышленного строительства. Продовольствие и иные потребительские товары не представляли для него интереса и поэтому были предметами постоянного дефицита.
После смерти Сталина Хрущев совершенно открыто сказал о прискорбной ситуации в сфере сельского хозяйства и уже в 1953 г. предпринял меры по его реорганизации. При закупках колхозной продукции перестал господствовать прежний произвол, закупочные цены были повышены, а колхозы получили право свободно продавать излишки продукции. В результате колхозники, труд которых ранее оплачивался колхозами чисто символически (3–5 копеек в день), начали получать скромное, но все же ощутимое по размеру вознаграждение. В сфере промышленности реформы Хрущева были менее значительными, чем в области сельского хозяйства. Он ослабил зависимость хозяйственных договоров от хозяйственных планов и упрочил правовые позиции предприятий в их отношениях с министерствами. Но в целом централизм продолжал оставаться все тем же, и хрущевские реорганизационные трюки, следовавшие один за другим, были скорее вредны, чем полезны для промышленного развития.
Действительно позитивное влияние на советскую промышленность могла оказать косыгинская реформа 1965 г. (Косыгин сменил Хрущева в должности Председателя Совета Министров), если бы она была последовательно проведена в советской хозяйственной практике. Нормативные акты, посвященные этой реформе, свели централизованное планирование к минимуму. В плановом порядке определялись теперь только объемы выпускаемой продукции и получаемой прибыли. Все остальные показатели, а также заключение хозяйственных договоров и определение их условий зависели исключительно от решений производителей или соглашений договаривающихся сторон. Производитель должен был собирать заказы от своих клиентов и в сводном виде представлять эти заказы в соответствующий планирующий орган. Если утвержденные последним планы соответствовали заказам, договоры воспроизводили эти заказы. В противном случае стороны должны были приводить заказы в соответствие с планами и на этой основе заключать различные договоры. Получение запланированной прибыли, а тем более перевыполнение в этом отношении планов давало рабочим и служащим предприятий право на соответствующие премии.
Фактически эти премии были крайне малы, однако в целом по всей стране они достигли величины, весьма обременительной для советской розничной торговли, слабой и без такого дополнительного груза. И это послужило первым обстоятельством, поставившим под сомнение косыгинскую реформу. Затем, полная свобода производителей в детальном определении ассортимента выпускаемой ими продукции привела к исчезновению необходимых, но трудоемких изделий, наряду с перепроизводством менее важных товаров. Промышленность страны в некоторой степени вышла из-под государственного контроля, и нередко товары, необходимые обществу, не могли быть получены либо совсем, либо в нужном количестве. Все указанные обстоятельства, вместе взятые, скомпрометировали косыгинскую децентрализацию и привели к брежневскому централизму.
Эта новая централизация осуществлялась сначала постепенно, а затем решительно. Постепенные меры заключались в ограничении применения заказов, увеличении числа плановых показателей, прекращении выплат премий и т. д. Решительные же шаги пришлись на 1973–1974 гг. когда были приняты нормативные акты по реформированию промышленности, и получили название брежневских реформ. Брежнев с самого начала выступал против проектов Косыгина с целью обойти его в высшем эшелоне власти. А поскольку мероприятия Косыгина оказались неподходящими для советской экономической системы, это усилило позицию Брежнева, обеспечив ее окончательную победу. Нормативные акты 1973–1974 гг. закрепили эту победу, восстановив детальное хозяйственное планирование, создав дополнительные административные органы хозяйственного управления, включив предприятия в производственные и промышленные объединения и лишив их тем самым даже минимума самостоятельности. Таким образом, в последний период своего существования Советская Россия вступила в стадию экономического застоя, а не экономического развития.
Однако независимо от уровня эффективности советской экономики, подверженной постоянному колебанию от централизма к децентрализации и затем обратно к централизму, государственная собственность, охватывая 95 % этой экономики, обеспечивала экономическую монополию тем, кто держал в своих руках неограниченную политическую власть. Эта власть опиралась на различные факторы: пропагандистские меры и меры принуждения, разнообразные формы убеждения и ничем не ограниченные методы подавления. Но все эти факторы не были всеобъемлющими: они не затрагивали всего населения. Только экономическая монополия, основанная на государственной собственности, пронизывала все стороны жизни общества, поскольку обеспечивала экономическую зависимость всех граждан от Советского государства. Это означало, что экономическая и политическая системы в СССР были взаимосвязаны: без неограниченной политической власти Советское государство не смогло бы стать собственником 95 % экономических ресурсов страны, а без воплощенной в этом экономической монополии Советское государство не могло бы осуществлять неограниченную политическую власть.
Но что такое государственная собственность? Кого следует считать носителем этого права?
Согласно официальной доктрине, господствовавшей в СССР, это право принадлежит всему народу, и только сам народ является собственником государственного имущества. Поэтому государственная собственность характеризовалась как социалистическая собственность, а СССР – как страна победившего социализма. Напротив, официальные или полуофициальные концепции, разработанные в постсоветской России, поддерживают взгляд, что в СССР не существовало никакого социализма, поскольку государственная собственность не являлась собственностью социалистической. Собственность всех («всего народа») есть собственность ничья. Именно поэтому история советской экономики представляет собой полосу сплошных неудач без какого-либо намека на успех. Только в результате приватизации государственной собственности на смену экономическим неудачам придет экономическое процветание.
Оставляя в стороне приватизацию – тему исследования следующей главы, совершенно ясно, что обе концепции являются ложными.
Государственная собственность никогда не принадлежала всему народу. Распоряжаться такой собственностью последний мог бы только путем референдума. Но на протяжении всей истории СССР не проводилось ни одного референдума, не говоря уже о референдуме, непосредственно связанном с государственной собственностью. Что касается отдельных граждан, то они могли быть владельцами или пользователями отдельных объектов государственной собственности, но никогда не считались собственниками этих объектов. Кроме того, даже если бы государственная собственность принадлежала всему народу, социализм все равно не смог бы появиться в СССР. Тип собственности, господствующий в обществе, очень важен для характеристики сущности этого общества. Но социализм не может быть сведен только к господствующему типу собственности. Это – общество высокоразвитой культуры, прочной политической демократии и экономического изобилия. В СССР культура являлась объектом административного воздействия и поэтому была далека от максимально возможного уровня развития. Политическая демократия не могла даже и возникнуть в тоталитарной стране. И не экономическое изобилие, а экономический дефицит всегда сопутствовал советскому народу.
Однако в то же самое время собственность государства никогда не была ничьей собственностью. Отношения собственности в их связи с политической властью могут иметь две различные конструкции: (1) прямая – лицо является собственником некоторого объекта и вследствие этого обладателем определенной политической власти (как, например, в феодальном обществе, где земельная собственность была основой политической власти феодалов)и(2) непрямая – лицо занимает определенную ступень на политической лестнице, и это в некоторой мере делает доступной для него государственную собственность (как, например, в древних восточных государствах, где государственная собственность по иерархии принадлежала всем государственным чиновникам). Второй тип собственности под именем государственной собственности господствовал и в СССР. Это была иерархическая собственность руководителей всех рангов (номенклатуры), так что каждый руководитель распоряжался этой собственностью в соответствии со своим иерархическим уровнем, а вместе взятые все эти руководители действовали в качестве коллективного собственника, имея общие интересы в сохранении государственной собственности и различные – в отношении ее доступности каждому из них. Вот почему коммунисты и другие представители номенклатуры так сопротивляются любой деятельности, направленной на ликвидацию государственной собственности. Если бы последняя никому не принадлежала, то никакого сопротивления и никакой борьбы не могло бы и быть.
После того, как определена сущность советской политической и экономической систем, должен быть решен вопрос о природе СССР.
Марксизм-ленинизм различает только пять типов общества: первобытно-общинное, рабовладельческое, феодальное, капиталистическое и социалистическое (коммунистическое). Принимая во внимание, что первобытно-общинный строй не имел государства, то же учение различает только четыре типа государства: рабовладельческое, феодальное, капиталистическое и социалистическое (учитывая отсутствие государства также при коммунизме). В рамках этой классификации невозможно найти подходящего места для Советского государства. Быть может, поэтому современные аналитики решают вопрос только негативно – Советское государство не было социалистическим, уклоняясь от формулирования позитивного решения, а иногда избегая и негативной позиции.
В действительности, однако, типы обществ и государств намного разнообразнее, чем признавались марксизмом-ленинизмом.
Наряду с типичными существуют переходные общества, находящиеся в процессе перехода из одного типа в другой. Такой была, к примеру, Франция начиная с Французской революции и на протяжении некоторого периода времени после нее. В то время Франция не могла рассматриваться ни как феодальная, ни как капиталистическая страна. Но у нее был свой собственный общественный строй. Как охарактеризовать это общество, пользуясь терминологией марксистско-ленинской классификации?
Гитлеровская Германия была фашистским государством, основанным не на экономической монополии (как тоталитарный режим СССР), а на военном подчинении частной экономики правящей верхушке: это казалось дешевле для государства и снимало с него ответственность за любую экономическую неудачу. Такую политическую и экономическую систему, лишенную свободной собственности и свободного рынка, нельзя было бы определить как капиталистическую. Следовательно, она также выпадает из классификации, разработанной марксизмом-ленинизмом.
СССР до его официальной самохарактеристики в середине 1930-х как социалистической страны представлял собой поразительный пример. С политической точки зрения СССР был диктатурой пролетариата. Но такому официально провозглашенному государству не было места в марксистско-ленинской классификации. Он был назван к тому же социалистическим государством, несмотря на то, что даже советские правители не заявляли тогда о завершении строительства социализма в стране. Более того, государственная собственность еще не стала господствующей в советской экономике, и последняя состояла из различных компонентов, включая хозяйства, основанные на частной собственности. Чтобы спасти положение, официальная доктрина провозгласила социалистический характер Советского государства исходя из социалистических целей его деятельности. Это была, конечно, пропагандистская фикция, но фикция очень важная в одном отношении. Она наглядно показала, что сами советские правители не считают себя связанными марксистско-ленинской классификацией типов государств и обществ. В таком случае почему должны другие исследователи при решении вопроса о сущности СССР придерживаться этой классификации?
Как было установлено ранее, Советское государство являлось тоталитарным государством с неограниченной политической властью правящей верхушки, подкрепленной ее экономической монополией и иерархическим распределением государственной собственности. За всю свою историю человечество не знало подобного государства. Оно появилось как исключительно русский феномен. Правда, СССР сумел создать похожие государства на территориях, оккупированных после Второй мировой войны. Но эти государства были искусственными образованиями и прекратили свое существование одновременно с распадом СССР. Только сам СССР как государство особого типа бесспорно явился естественным результатом уникального русского пути развития. Поэтому, какбынибыли коварны, ловкииполны интриг Лениниего приверженцы, и какую бы жестокость, непоколебимость и цинизм ни демонстрировали Сталин и его окружение, СССР возник на плечах свергнутого царского самодержавия, и в развитии характерных особенностей последнего необходимо искать объяснение советского феномена.
Досоветская Россия была государством царского абсолютизма. В различные исторические периоды этот абсолютизм проявлял себя в высшей степени жестким или относительно либеральным. Но при любых обстоятельствах он олицетворял власть одного лица, либо находящегося под влиянием своего окружения, либо игнорирующего всякое влияние извне. Советский Союз был государством большевистского тоталитаризма. В противоположность царскому абсолютизму он признавал только силу и презирал либерализм. Это предполагало появление вождя и признание его высшего руководящего статуса. Сталин сменил Ленина, Хрущев – Сталина, Брежнев пришел после отстранения от должности Хрущева. Как личности они были неодинаковы, и до тех пор, пока их личная власть не становилась достаточно сильной, были вынуждены избегать явного пренебрежения мнениями других правящих фигур. Но каждый из них сумел достичь положения диктатора, и как только это происходило, его решения становились либо окончательными, либо единственно возможными.
Дореволюционная русская политическая система не признавала политических прав и политических свобод – либо полностью, либо в большей их части. Высшие социальные слои допускались к политической жизни и могли выражать свои мнения в книгах и прессе под надзором полиции и цензуры. Для низших же социальных слоев политическая деятельность стала доступной в определенных пределах лишь после обнародования Манифеста 1905 г. Политическая система большевиков на словах признавала политические права – сначала только за трудящимися классами, а затем без какого-либо классового ограничения. Но эти политические права не были правами в истинном смысле слова, и не все общество, а только правящая верхушка вырабатывала и проводила в жизнь политический курс. Что касается политических свобод, то советский режим признавал только часть из них, и тоже на словах, тогда как другие политические свободы вообще никогда не упоминались советским законодательством либо были формально настолько ограничены, что не могли рассматриваться в качестве юридически защищенных прав.
В досоветской России помещичья собственность сначала была господствующей, однако для того, чтобы сохранить неприкосновенным землевладение дворянства, распоряжение ею в области наследования и в многочисленных других аспектах было ограничено. Что касается собственности в сфере промышленного производства, то, как говорилось выше, ее создание было инициировано царем (казенные заводы), и только позже частные лица стали проявлять активность в этой сфере. Обладателями прав на сельскохозяйственные земли могли быть не отдельные лица, а общины, и лишь столыпинская реформа 1906 г. открыла путь от общин к частным единоличным крестьянским хозяйствам. В Советской России эти хозяйства были заменены колхозами, которые оказались даже еще более вредны, чем общины – исторические предшественники колхозов. Вся земля стала объектом исключительной государственной собственности, и это существенно превзошло прежние ограничения землевладельцев. Промышленность, первоначально созданную русским государством и поэтому принадлежавшую ему только в этой части, большевики почти полностью объявили государственной собственностью; объекты промышленности были изъяты у отдельных лиц и лишь в малой доле остались во владении кооперативов. Следовательно, даже в сфере экономики большевики опирались на старые русские традиции, несмотря на то, что установленные ими нововведения перевернули все привычные представления о собственности и ее защите.
Из данного сравнения следует, что досоветское и советское российское государство представляли собой различные типы: царский абсолютизм и большевистский тоталитаризм. В то же время они имели несколько общих характерных черт. Ни первое, ни второе не были капиталистическими государствами. И, несмотря на все различия между ними, Советская Россия продолжала развивать то, что было воплощено в России досоветской. Таков результат сравнительного исследования их политической и экономической систем. Теперь общая характеристика советского права подтвердит дальнейший вывод в том же направлении.
Право
Подобно тому, как это произошло и с частной собственностью, придя к власти, большевики объявили о своем отрицательном отношении к праву. Они были уверены, что религия – опиум для народа. А согласно их первым послереволюционным лозунгам право есть еще более отравляющийидурманящий опиум для тогоженарода. Втой мере, в какой это утверждение касалось уголовного права, большевики при наказании нарушителей пока что могли обходиться без уголовно-правовых норм, воздерживаясь от принятия соответствующих постановлений. Судьи определяли меры наказания, руководствуясь своим «революционным правосознанием», и издание строгих правовых предписаний, регулирующих их деятельность, было бы только помехой для судов того времени, в которых не участвовали юристы и никто не мог ни понимать, ни толковать норм законодательства.
По-иному обстояло дело с нормальными общественными отношениями, требовавшими необходимых правовых форм. При отсутствии надлежащего законодательного регулирования такие отношения просто не смогли бы развиваться. Большевики поняли это очень быстро, и уже в 1918 г. приняли Трудовой и Семейный кодекс, а также первую Советскую Конституцию, которая в действительности была не столько конституцией, сколько декларацией, провозгласившей лишение политических прав всех свергнутых классов и охраняющей на началах неравенства интересы рабочих и крестьян.
Поскольку, однако, товарно-денежные отношения были почти полностью ликвидированы, то наиболее важный кодификационный акт, Гражданский кодекс, призванный регулировать имущественные отношения, не появлялся в течение нескольких лет. Лишь в этой части примерно четыре года сохраняло свою силу заявление большевиков о неприятии ими права. Но в 1921 г. военный коммунизм сменился нэпом, который сопровождался частичным восстановлением частной собственности и широким развитием товарно-денежного обмена, охватившего трудящиеся массы, частные хозяйства и государственные предприятия. В этих условиях разработка и принятие Гражданского кодекса стали насущной необходимостью.
Ленин дал указание разработать Гражданский кодекс, и это было сделано практически одним юристом, прежде являвшимся наиболее активным участником большевистской антиправовой пропаганды. Ему понадобилось всего лишь три месяца для завершения этой очень сложной работы, в результате которой был представлен не столько новый законодательный свод, сколько синопсис французской и германской кодификаций, разбавленный некоторыми марксистскими идеями и концепцией французского ученого Дюги о том, что субъективные права не управомочивают на что-либо, а, напротив, обязывают к поведению на благо общества («социальные функции»). Эта концепция дала составителям Гражданского кодекса возможность, следуя ленинским указаниям, юридически закрепить, что товарно-денежный обмен и вся частная экономика находятся под контролем государства, которое может вмешиваться в частную хозяйственную деятельность в случаях, когда она выходит за рамки нэпа. Государственное вмешательство могло приводить к конфискации частной собственности, ликвидации частных предприятий и т. д.
Благодаря такому характеру первого советского Гражданского кодекса (1922 г.), он только приоткрыл некоторые лазейки для капиталистической инициативы, отнюдь не являясь капиталистическим кодексом, призванным гарантировать свободу частной собственности и независимость частной экономики от государственного вмешательства.
Но даже имея ограниченное значение, Гражданский кодекс 1922 г. реально действовал лишь непродолжительное время. Как только Сталин начал сворачивать нэп, сфера его применения стала сужаться. После ликвидации частной собственности и частного хозяйства положения Гражданского кодекса, в значительной части сохраняя свою силу для граждан, не имели широкого применения в отношении государственных предприятий. Государственную экономику, достигшую почти всеобъемлющих масштабов, регулировал не кодекс, а текущее законодательство, главным образом в форме правительственных постановлений. Вместо одного кодекса с этой целью издавались десятки тысяч таких постановлений, и Кодекс, формально не отмененный, стал «мертвой буквой» в большинстве своих статей. Это ненормальное положение – «застывший» кодекс и неуклонно растущее число правительственных постановлений – сохранялось более сорока лет, пока первая кодификация советского права 1920-х гг. не уступила места второй кодификации (конец 1950 – начало 1960-х).
Во время первой кодификации было кодифицировано не только гражданское право, но и другие отрасли советского права (уголовное право, процессуальное право и т. п.). Наиболее печально известными были уголовные кодексы 1922 и затем 1926 гг.: они позволяли по аналогии наказывать многие деяния, которые напрямую не квалифицировались ими в качестве преступлений; они допускали смертную казнь во множестве случаев, квалифицируемых как преступления; они предусматривали внесудебное, административное изгнание из страны и т. д. В процессе частичного обновления уголовного, уголовно-процессуального и других кодексов Сталин увеличил количество составов преступлений, предусматривающих в качестве меры наказания смертную казнь, ускорил судебную процедуру по делам о политических преступлениях, лишив подсудимых всех процессуальных гарантий (включая право иметь защитника), создал по всей стране особые органы внесудебных репрессий и т. д. Однако наиболее значительную роль в плане социальной характеристики Советской страны играл Гражданский кодекс.
Тем не менее вследствие некоторых особенностей дальнейшего законодательного развития центром внимания стал не Гражданский кодекс, а текущее законодательство, и свободные институты гражданского права были либо дополнены, либо заменены «социалистическими» правовыми явлениями (например, планы в дополнение или вместо договоров). По этой причине ведущие юристы того времени (Гинцбург, Пашуканис) отвергали сам термин «гражданское право», используя вместо него термин «хозяйственное право». Многие сторонники гражданского права лишились работы или даже свободы, а приверженцы хозяйственного права торжествовали победу. Напротив, после вступления в силу сталинской Конституции 1936 г. сталинский палач Вышинский, восстановив термин «гражданское право», положил конец концепции хозяйственного права, пропагандисты которой навсегда исчезли в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях как «враги народа».
Но после смерти Сталина и в связи со второй кодификацией советского права борьба между сторонниками хозяйственного и гражданского права возобновилась с новой силой, если и не в форме репрессий, то в виде теоретической дискуссии большой практической значимости.
На первый взгляд, дискуссия касалась чисто юридико-технических вопросов: с тех пор, как регулирование «социалистической» экономики, развиваясь вне рамок Гражданского кодекса, достигло гигантских масштабов, очевидной стала необходимость упорядочить это законодательство. Но как удовлетворить данную потребность? В связи с ответом на этот вопрос юридико-техническая дискуссия приобрела принципиальный характер, важный для судьбы советской экономики и существенный с точки зрения характерных особенностей советского общества.
Сторонники гражданского права (Братусь, Флейшиц и др.) считали, что Гражданский кодекс должен быть на вершине этого законодательства, которое, разрозненное или систематизированное, должно быть подчинено общим положениям Гражданского кодекса. Посредством этой – конструкции они надеялись сохранить, насколько это было возможным, равенство сторон в хозяйственных отношениях и ограничить в доступных пределах командно-административные методы регулирования советской экономики, широко представленные в многочисленных правительственных постановлениях.
Сторонники хозяйственного права (Лаптев, Павлов и др.) настаивали на создании наряду с Гражданским также и Хозяйственного кодекса. Первый, по их мнению, был бы применим к имущественным отношениям, в которых хотя бы одной стороной является гражданин. Последний, утверждали те же авторы, имел бы дело исключительно с хозяйственными отношениями, устанавливающимися между двумя хозяйственными организациями или между планирующим органом и подчиненной ему хозяйственной организацией; в этих случаях хозяйственные отношения могли быть «горизонтальными» (между равными сторонами), «вертикальными» (между властвующим и подчиненным субъектами) или смешанными, «горизонтально-вертикальными» (в одной части основанными на равенстве сторон, а в другой – на субординации). Что касается текущего хозяйственного законодательства, то оно должно быть подчинено Хозяйственному кодексу и полностью отделено от Гражданского кодекса.
В противоположность тем, кто отстаивал единство гражданско-правового регулирования и поэтому не скрывал своей цели защиты равенства в советской экономике, невзирая на фактическое господство административных методов управления, ученые, защищавшие идею отделения хозяйственного права от права гражданского, прямо не признавали в качестве своей основной цели господство таких методов. Но, несмотря на отсутствие открытого признания, эта цель была очевидной исходя из их аргументации.
Так борьба между гражданско-правовой и хозяйственно-правовой концепциями, внешне вызванная проблемой законодательной техники – как справиться с многочисленными нормативными актами в сфере экономики, превратилась в диспут о сущности регулируемого предмета – как организовать этот предмет: следуя принципу равенства, даже в условиях применения административных методов управления, или же усиливая значение этих методов, даже при сохранении некоторых элементов равенства. В результате участники данной дискуссии так и не вернулись к исходной причине их спора – судьбе текущего хозяйственного законодательства. «Цивилисты» защищали Гражданский кодекс, распространяющийся на все хозяйственные отношения, и при этом допускали любую форму систематизации правительственных хозяйственных постановлений, при условии, что их гражданско-правовые положения будут подчинены Гражданскому кодексу. «Хозяйственники» защищали Хозяйственный кодекс, распространяющийся на хозяйственную деятельность планирующих органов и подчиненных им субъектов, и при этом также не имели никаких возражений против любой формы систематизации правительственных хозяйственных постановлений, но при условии их подчинения Хозяйственному кодексу и полного отмежевания от Гражданского кодекса.
Обычно теоретические дискуссии в области юриспруденции оставляли советское руководство равнодушным. Очень редко могли ученые-юристы сослаться на тот или иной закон, который поддерживал бы их точку зрения. Но дискуссии о хозяйственном праве накануне и в период второй кодификации советского права в конце 1950 – начале 1960-х гг. стали наиболее острыми. В процессе этой кодификации законодателю предстояло избрать вполне определенную систему общепризнанных кодексов, которая также включала бы либо, напротив, не включала Хозяйственный кодекс, а следовательно, очерчивала бы сферу юридического действия Гражданского кодекса. Какую позицию занял законодатель?
Поскольку вторая кодификация происходила во время правления Хрущева, после разоблачения им сталинского произвола, то наиболее ощутимые изменения коснулись уголовно-процессуального права: были упразднены внесудебные органы, восстановлены процессуальные права обвиняемых и подсудимых, нашла ясную формулировку презумпция невиновности и т. д. Уголовное право было, с одной стороны, демократизировало (исключение преступлений по аналогии, отмена наказания в виде изгнания из страны), а с другой – ужесточено (увеличение числа преступлений, наказуемых смертной казнью, введение новых видов наказаний в связи с нехваткой рабочей силы в стране и т. д.). Что же касается хозяйственного права и его соотношения с правом гражданским, то ничего особенного не произошло.
Сторонники хозяйственного права, чтобы добиться окончательной, законодательно признанной победы, развернули в период второй кодификации бурную деятельность. Они критиковали все проекты Гражданского кодекса и Основ гражданского законодательства на многочисленных конференциях, совещаниях и в различных средствах массовой информации, поскольку эти проекты поддерживали идею единого гражданского права, а не дуализма гражданского и хозяйственного права. Они, далее, обращались с многочисленными письмами (индивидуальными и коллективными) в Политбюро, подчеркивая важность принятия Хозяйственного кодекса не только для упорядочения текущего законодательства, но и для дальнейшего развития советской экономики. Они, наконец, разработали проекты Основ хозяйственного законодательства и Хозяйственного кодекса. Но вся эта деятельность оказалась напрасной. И Основы гражданского законодательства СССР (1961 г.), и республиканские гражданские кодексы (1963–1964 гг.) подтвердили единство гражданско-правового регулирования, не оставив никакого места для соответствующей кодификации хозяйственного права.
В этом исключительном случае победившие «цивилисты» могли ссылаться на официальное признание их теоретической позиции законодателем. Но «хозяйственники» не сдавались. Они продолжали отстаивать свою позицию и в середине 1970-х им удалось включить в проект решения Политбюро по хозяйственному законодательству пункт, предусматривающий разработку и принятие Хозяйственного кодекса. Однако неудача ожидала их на самом заседании Политбюро. Подгорный, в то время Председатель Президиума Верховного Совета СССР, сообщил заседанию, что этот вопрос остается теоретически спорным, и до тех пор, пока ученые-юристы не придут к определенному выводу, было бы бессмысленно решать его в законодательном порядке. Другие члены Политбюро разделили это мнение, и в окончательной редакции принятого решения положение о Хозяйственном кодексе не появилось.
Но даже этот, казалось бы, непоправимый удар не обескуражил «хозяйственников». Откликаясь на их просьбу, советская Академия наук обязала свой Институт советского государства и права разработать проект Хозяйственного кодекса. Этот проект был разработан и обсужден «хозяйственниками» без участия «цивилистов». Они надеялись тем самым получить единодушную поддержку участников обсуждений и затем представить проект в соответствующие органы через законодательные каналы. Но было слишком поздно: советская система вступила в стадию своего разложения, и проблема хозяйственного права уже не могла заинтересовать законодателя.
Однако один вопрос остается непроясненным. Если советская экономика в действительности была подчинена административным командам, и равенство между участниками хозяйственных отношений было не так значительно, как их подчиненность планирующим органам, то концепция хозяйственного права должна была бы быть для советского руководства более предпочтительной, чем концепция единого гражданского права. И тем не менее оно последовало второй, а не первой. Почему? Роль здесь сыграли две причины.
Во-первых, официальное признание концепции хозяйственного права посредством принятия Хозяйственного кодекса, не входящего в систему гражданского права, разоблачило бы советскую власть как централизованную, причем централизованную не демократически даже в сфере экономики. Официальное же признание концепции единого гражданского права создавало иное впечатление: экономика в СССР регулируется планами, которые, однако, не подавляют, а, напротив, стимулируют инициативу хозяйствующих субъектов, и поэтому положения о планировании (административное право) не вытесняют положений об экономической свободе (гражданское право).
Во-вторых, принятие Хозяйственного кодекса лишило бы советское правительство возможности издавать столько постановлений в хозяйственной сфере, сколько считало необходимым руководство КПСС. Кодификация стабилизирует законодательство, а принятие нормативных актов вне рамок кодекса противоречит принципу стабильности кодификации. Поэтому Гражданский кодекс никогда не сопровождался многочисленными нормативными актами текущего законодательства. Но в то же время он не мог быть помехой принятию правительственных хозяйственных постановлений, поскольку был Гражданским, а не Хозяйственным кодексом и, следовательно, не стабилизировал хозяйственное законодательство.
В свою очередь, такая стабилизация была несовместима с советской экономической системой. Как было показано выше, эта система основывалась на экономической монополии правящей верхушки. А всякий монополист совершенно свободен в монополизированной области, так как все остальные лишены в ней какой-либо свободы. Поэтому советскому руководству нужна была система законодательства, которая могла бы обеспечивать систематическое изменение хозяйственно-правовых норм, невзирая на кодексы или иные юридические препятствия. В Своде Законов СССР 1980–1986 гг. был отдельный раздел, посвященный хозяйственному законодательству. Но Свод Законов не был кодексом и ограничивать законодателя не мог. Включенные в него нормативные акты могли заменяться, и множество хозяйственных нормативных актов Свода, действительно, было заменено. Это происходило потому, что советское руководство не в состоянии было управлять экономикой без каждодневного изменения правовых норм, а, следовательно, идея Хозяйственного кодекса представлялась ему неприемлемой как с практической стороны, так и по принципиальным соображениям.
Наряду с многочисленными специальными положениями советское право формулировало и некоторые общие принципы. Наиболее важными из этих принципов были следующие:
1. Гармония интересов общества и личности при подчинении личных интересов интересам общества. Как видно, этот принцип весьма противоречив даже в своей формулировке: если личные интересы подчинены интересам общества, то как могут и те и другие находиться во взаимной гармонии? Но противоречия, внутренне присущие этой формуле, не беспокоили ее авторов, поглощенных не столько гармонией интересов, сколько их субординацией. Ссылаясь на последнюю, судебные и иные правоприменительные органы могли игнорировать любое субъективное право, формально принадлежащее гражданину. Это иллюстрирует ряд примеров из советской судебной практики.
Писатель, чье произведение было опубликовано с многочисленными изменениями, осуществленными без его согласия или даже ведома, потребовал изъятия и уничтожения всего тиража, как это предусматривалось советским авторским правом. Но суд квалифицировал такое требование как противоречащее интересам общества, принимая во внимание тот относительный ущерб, который вызвало бы его удовлетворение. В другом споре государственное издательство, чтобы внести в рукопись многочисленные изменения, должно было после смерти автора иметь дело с его наследниками. Наследники возражали против большинства намеченных изменений, которые, по их мнению, искажали замысел книги. Но суд поддержал позицию государственного издательства, сочтя ее более соответствующей общественным интересам, чем возражения наследников автора. Произведение было опубликовано хотя и в соответствии с интересами общества, как они были истолкованы судом, однако вопреки принципу гармонии с интересами личности, как они были представлены наследниками автора.
2. Осуществление прав в соответствии с их назначением в советском обществе. Если этот принцип нарушался, соответствующее право не подлежало защите и фактически утрачивало свое значение субъективного права. Таким путем суд или любой другой государственный орган мог сплошь и рядом вершить произвол и беззаконие. Вот поразительный пример. У одного русского ученого была дача в престижном районе под Ленинградом (ныне Санкт-Петербург). После расторжения брака он оставил дачу в пользование своей бывшей жене. Некий высокопоставленный академик пожелал заполучить эту дачу. Чтобы помочь ему, правовое управление под давлением местного партийного комитета предъявило собственнику иск об изъятии у него дачи как используемой в противоречии с ее назначением – удовлетворять интересы собственника. Эти аргументы, принятые судом, оказались достаточными для того, чтобы изъять дачу у собственника и затем продать ее недобросовестному претенденту.
3. Чем более важным является нарушенное право, тем более сильной защиты оно заслуживает. К примеру, государственная собственность считалась более важной, чем собственность граждан, и поэтому ее уголовно-правовая и гражданско-правовая охрана превосходили по своей силе ту же охрану, установленную для личной собственности. Хищение государственной собственности могло повлечь даже смертную казнь, тогда как наказание за хищение личной собственности не превышало нескольких лет лишения свободы. Незаконного владельца объекта государственной собственности могли обязать возвратить его при любых обстоятельствах, в то время как объект личной собственности, даже находящийся в незаконном владении, мог быть возвращен собственнику лишь при определенных условиях, предусмотренных законом. Различия в режиме правовой охраны отражали в данной специфической области закрепленное советским правом неравенство различных форм собственности. Для развития государственной собственности, охрана и укрепление которой являлись конституционными обязанностями советских граждан, были открыты все пути. Напротив, личная собственность подвергалась многочисленным ограничениям и могла осуществляться лишь в установленных для нее узких пределах. Благодаря такой позиции советского законодателя экономическая монополия государства опиралась на действенные юридические предпосылки, и личная собственность не могла смягчить зависимости граждан от государственной экономики.
4. При определении статуса советских граждан должныучитываться не только права и не только обязанности, но неразрывная связь прав с обязанностями. В соответствии с этим принципом советская Конституция предусматривала право на труд и обязанность трудиться, свободу вероисповедания и свободу атеистической пропаганды и т. д. Однако если обязанности сопровождались мерами принудительного исполнения, то права зачастую не были связаны с какой-либо формой юридической защиты. Например, предусмотренная Конституцией обязанность трудиться обеспечивалась применением правовых норм о тунеядстве. Соответственно, те, кто уклонялись от работы, могли быть высланы и привлечены к принудительному труду на советском Севере. Иногда эта мера использовалась в политической борьбе, а не в борьбе с тунеядцами. Ее жертвой стал будущий нобелевский лауреат поэт Бродский: он был сослан на Север, а впоследствии вынужден эмигрировать из СССР. В сравнении с этим право на труд, оставаясь юридически незащищенным, находило согласно тексту Конституции только экономическую поддержку: отсутствие безработицы в СССР, ликвидация частной собственности и частного предпринимательства. Но если гражданин терял работу, он не мог требовать от соответствующего советского органа предоставления другой работы: такого органа просто не существовало. В то же время в советском праве не было института пособия по безработице. В результате оказывалось, что право на труд существует только в качестве конституционного лозунга, а не как юридически обеспеченное право гражданина.
5. При осуществлении прав и исполнении обязанностей граждане и организации должныне только соблюдать законы, но также уважать правила социалистического общежития и моральные принципы общества, строящего коммунизм. Основываясь на этих неопределенных критериях (правилах социалистического общежития или моральных принципах коммунистического общества), суд и другие органы могли воздерживаться от применения закона или решать дела вопреки его прямым указаниям. Ленинское изречение – «формально правильно, а по существу издевательство» – никогда не забывалось советским законодателем для того, чтобы обеспечить свободу от закона тем, кто был обязан поддерживать его соблюдение. Государственные органы всегда побеждали в спорах с небольшими частными предприятиями, разрешенными в период нэпа, поскольку ссылки частных предпринимателей на ясные указания закона, защищающие их позицию, могли быть без труда сведены на нет толкованиями, основанными на морали и правилах общественного поведения. В течение всего периода существования СССР правительственные и партийные чиновники, заинтересованные в том или ином решении какого-либо судебного дела, оказывали давление на судей («телефонное право», согласно русской шутке), и суд решал такие споры соответственно, действуя в обход законов и обращаясь к внеправовым критериям. Особенно своеобразной выглядела ситуация в спорах между «социалистическими» хозяйственными организациями. При рассмотрении этих дел арбитраж (советский хозяйственный суд) имел право отказывать в применении закона вследствие того, что с экономической точки зрения принятие другого решения могло быть более целесообразным.
Подводя итог, можно прийти к выводу, что советское право полностью соответствовало советской политической и экономической системам. Оно служило опорой неограниченной политической власти правящей верхушки, освобождая ее в случае необходимости даже от обязательной силы правовых предписаний. Оно закрепляло и упрочивало экономическую монополию той же верхушки, устанавливая правовые приоритеты в пользу господствующей экономики. Это обеспечивало эффективное подавление тех, кто проявлял себя не только в качестве политических врагов, но и просто как политически непокорные.
Сравнивая досоветскую и советскую Россию, нетрудно найти различия и сходства, преемственность между одной и другой и разрыв между ними, совпадающие общественные явления и возрождение старого на новом и более высоком уровне.
В политической, сфере досоветская Россия являлась страной абсолютизма, тогда как в СССР был установлен тоталитарный режим. Тоталитаризм более жесток и бесчеловечен, чем абсолютизм, но оба являются противоположностью демократии, и первый кажется результатом развития второго, прежним феноменом на новом социальном уровне, разрывом с разрушенной политической системой и в то же время ее строительством. В форме Советского Союза Российская империя сохранялась под именем «Федерация». Многочисленные права и свободы, ограниченные при царском строе, советским режимом были признаны на словах, но на деле сведены почти к нулю.
В экономической сфере в Советском Союзе господствующей стала государственная собственность, что не было известно царскому строю. Но в царской России промышленность впервые появилась в виде государственных (казенных) заводов, и Советский Союз также в максимально возможной степени последовал этому образцу. Русское единоличное крестьянское хозяйство опиралось на русские общины, и в Советском Союзе, пусть даже он основывал сельскохозяйственное производство на колхозах, личное подсобное хозяйство оказалось доступным только колхозникам. В царской России, в отличие от СССР, не существовало государственной торговли – оптовой или розничной, – однако потребительские кооперативы охватили СССР в большей степени, чем царскую Россию.
Что касается сферы права, то хотя русские и советские законы были кодифицированы, обе кодификации являлись устаревшими или неполными, и поэтому необходимое регулирование обеспечивалось не ими, а текущим законодательством в СССР и сенатскими толкованиями в досоветской России. В обоих случаях это служило благодатной почвой для процветания произвола правоприменительной бюрократии. Лишь количественно отличались друг от друга рассматриваемые периоды русской правовой истории: «общих принципов» и «телефонного права», изобретенных в СССР, в царской России не было. Поэтому произвол в первом существенно превосходил произвол во второй. Однако он был неотделим от царской России в той же мере, что и от СССР.
Эти сходства или даже тождества, при всех различиях, могли появиться лишь вследствие общих особенностей русского народа (россиян): патернализма, покорности, стабильности, беззаботности и неприхотливости.
Всего несколько месяцев прошло после свержения царского абсолютизма в 1917 г., как Россия признала единоличную власть Ленина, еще более абсолютистскую, чем власть царя. Кто бы мог допустить столь быстрое восстановление единоличной власти, как не народ, привыкший к патернализму? От этой привычки происходило даже имя, данное Ленину народными массами, – Ильич (отчество Ленина), равно как и всеобщий траур после его смерти в 1924 г. Все его преемники – в высшей степени жестокие (как Сталин) или совершенно бесцветные (как Брежнев) – в глазах народа становились вождями. Когда в 1956 г. Хрущев разоблачил Сталина, бытовало мнение: был бы жив Ленин, он бы не допустил сталинских преступлений. Но во времена Хрущева и Брежнева, когда уровень жизни неуклонно снижался, призывы к «сильной руке», к новому Сталину, который восстановил бы порядок, все чаще и чаще раздавались среди трудящихся. Они стремились, таким образом, обрести отца, хорошего отца, символ патернализма, без которого россияне не могли представить своей нормальной жизни.
В поддержании растущей силы советского режима не менее важную роль, чем патернализм, играла покорность. В течение более семи десятилетий своего существования этот режим каждые 5–6 лет проводил различные крупные реформы. Иногда эти реформы были очень убыточными для народа, как, например, денежная реформа 1947 г., в десять раз обесценившая сбережения граждан, отсрочка на двадцать лет выплат по государственным облигациям, значительное повышение цен на мясо, масло и другие предметы первой необходимости в начале 1960-х и т. д. Но все эти вредоносные нововведения не вызывали какого-либо протеста, за исключением упоминавшихся ранее событий в Новочеркасске или других несогласованных и менее известных актов народного сопротивления. Чтобы понять ту степень, в которой покорность всегда казалась естественной для русского народа и советских вождей, следует вспомнить хорошо известный тост, провозглашенный Сталиным за русских в конце Второй мировой войны. Он назвал этот народ великим только потому, что во время сокрушительного поражения, нанесенного Советскому Союзу Германией в первые два года войны, русские оказались терпеливыми и покорными, воздержавшись от требования отставки своего правительства в противоположность любому другому народу мира, который при подобных обстоятельствах, несомненно, настаивал бы на таком требовании. Попытайтесь задуматься о причине, побудившей Сталина столь высоко оценить русский народ. Требование об отставке правительства он считал обоснованным и, следовательно, допускал его заявление любым народом, кроме русских. Тем не менее, поскольку русские не выразили такого требования, они будто бы продемонстрировали свое величие по сравнению со всяким другим народом. Надо было быть столь лицемерным, как Сталин, чтобы подменить прирожденную покорность мнимым величием с целью благосклонно выделить русский народ среди всего человечества.
На самом деле, в период военной катастрофы 1941–1942 гг. требовать отставки правительства было бы очень опасно. И тот факт, что такое требование не было сформулировано, объясняется не только покорностью, но и русской склонностью к стабильности. К примеру, в Англии Черчилль сменил Чемберлена на посту премьер-министра как раз в начале войны. Но в демократической стране эта замена была столь же естественной, как при тоталитарном режиме воздержание от подобного шага и сохранение стабильности. На редкость поразительный пример русской склонности к стабильности связан с косыгинской хозяйственной реформой 1965 г. Ранее почти все действия директоров предприятий были предопределены планами, так что для их собственной инициативы не оставалось никакого места. Косыгинская реформа решительно изменила ситуацию: если не считать некоторых весьма общих показателей, установленных планами, директора сами должны были принимать разнообразные хозяйственные решения. Это оказалось настолько сложным, что правительство решило организовать для них несколько недель курсов по правовым и экономическим проблемам, порожденным реформой. Однако единственным вопросом, постоянно интересовавшим аудиторию, был вопрос о том, как работать по-старому после принятых нововведений. Таким образом, сами директора, чьи права были расширены, выразили готовность отказаться от усиления своей позиции, только бы избежать подрыва привычной стабильности.
Склонность к стабильности напрямую связана с русской беззаботностью. Никакая реформа – независимо от ее предполагаемых положительных или отрицательных результатов – не может быть проведена без серьезных трудностей для руководителей и народа. Легко провозгласить необходимость ослабления централизованного планирования или его усиления. Но чтобы осуществить то или другое, требуется создать бесчисленные организационные предпосылки, а затем распространить новые формы хозяйственной деятельности. Это требует времени, напряжения и определенных лишений, прежде чем станет возможным достижение какого-нибудь полезного результата. Поэтому все реформы в России происходят лишь в последний момент, накануне крушения, когда больше нет времени ждать. Полагаясь на пресловутый «авось», русские обычно думают:
•не стоит спешить;
•быть может, ситуация не столь неотложная, как кажется;
•лучше надеяться, чем что-то менять.
В результате драгоценное время упущено, и экономическое, политическое или иное бедствие, которое можно было бы предотвратить, достигает такого уровня, что возможные предупредительные меры оказываются бессильными.
Что касается еще одной характерной черты русских – неприхотливости, то она настолько широко известна, что едва ли нуждается в иллюстрациях. Достаточно было посетить в СССР любой магазин и сравнить его ассортимент с ассортиментом магазина в любой западной стране, и в результате такого посещения возникал только один вопрос: как могут люди жить в этих условиях? «Железный занавес» закрыл СССР как раз вследствие того негативного впечатления, которое страна оставляла у любого посещавшего ее иностранца. И в то же время этот занавес поддерживал русскую неприхотливость. Народ, живущий изолированно от всего мира, можно было убедить, что это нормально, что жизнь и не может быть лучше, что в западных странах трудящиеся страдают от голода, безработицы, преступности и бездомности вследствие стремления буржуазии нажиться на их эксплуатации. Однако когда в 1945 г. Сталин призвал Советскую армию убить германского «медведя в его собственной берлоге», множество советских солдат, впервые оказавшихся за границей, неоднократно восклицали: «В такой берлоге можно жить!» Но каким бы ни было первое впечатление от русского вторжения в некоторые западные страны, после окончания войны Советы снова опустили «железный занавес», и прежняя изоляция была восстановлена, несмотря на то, что многочисленные подразделения Советской армии оставались за границей: они подчинялись фактически тем же самым порядкам, что господствовали и на их родине. Следовательно, негативный для русской неприхотливости фактор исчез, и она сама по себе приняла прежнюю форму. Благодаря этому россияне переносили все послевоенные тяготы, создавая новое экономическое могущество страны и будучи в значительной мере лишены предметов первой необходимости.
Итак, несмотря на то, что советский период имел многочисленные особенности по сравнению с периодом досоветским, эти особенности не устраняют их общности, поскольку в обоих случаях Россия развивалась на почве одних и тех же характерных черт, неотделимых от русского народа. Следовательно, утверждение большевиков, что они разрушили одно и создали другое общество, не соответствует действительности. Досоветская Россия и Советская Россия есть две стадии развития одного и того же народа и его общества.