Тут взбунтовались адвокаты, сделав это с полным основанием. Один из них сказал, что после блестяще проведенного обвинителем судебного следствия он ожидал такого же впечатления в прениях, а услышал логическую и юридическую путаницу.
В реплике обвинитель ответил, что пусть о путанице адвокат заговорит по дороге домой, когда вспомнит о своей собственной речи. Но это уже был обмен остроумием, лишенный юридического значения. А по существу обвинение было не право, и суд не осудил никого более чем на 2 года лишения свободы.
Второй эпизод смешон характером дела, а не поведением студента-практиканта.
Истец предъявил иск о возврате ответчицей 500 рублей, выданных ей на содержание прижитого от него внебрачного ребенка. По законодательству того времени фактический отец, если он был установлен судом, обязывался к уплате алиментов независимо от всех других обстоятельств – было ли их сожительство эпизодическим или долговременным, образовали ли они подобие семьи или нет, и т. п. Истец об этом понятия не имел и поэтому категорически настаивал на том, что так как он предупреждал ответчицу о невозможности будущих отношений между ними, а она тем не менее не отвергала сожительства, он не должен нести перед ней никаких обязанностей. Как студент-практикант ни объяснял ему соответствующие правоположения, он твердо стоял на своем.
Возвратившись из совещательной комнаты, суд объявил, что иск фактического отца отклонен, так как, уплатив 500 рублей, он выполнял свои отцовские обязанности. Вместе с тем, поскольку отцовство истца доказано и им самим не отрицается, признать его обязанным как отца выплачивать ежемесячно на содержание ребенка 25 % своей месячной зарплаты с учетом 500 рублей, уже выплаченных ответчице.
Истец буквально потерял рассудок. Он кричал, что доведет дело до конца, что не потерпит беззаконий, что он требовал возврата своих денег, а вместо этого был обязан к уплате алиментов и т. д. Но весь этот шум не поколебал законного решения суда. А юридическая неосведомленность не могла служить поводом для иного решения.
Третий эпизод рассматривался судом при общем хохоте судебного зала. Да и как могло быть иначе?
В распивочный зал вошел посетитель средних лет и заказал стопку водки (150 граммов). Тогда ограничений при разливе не было. Когда продавец выполнил заказ, посетитель вытащил из кармана мензурку. «Ревизор», – пронеслось в голове у продавца. Он схватил стопку и со словами «За здоровье ревизора» мгновенно выпил водку до дна. Было возбуждено дело об обмеривании и обвешивании покупателя – грозная статья с большой мерой наказания.
На суде продавец заявил, что он никого не обмеривал, а просто пошутил. Его адвокат сослался на презумпцию невиновности: установленное в законе предположение, что обвиняемый считается невиновным, пока судом не будет доказано иное.
– Докажите, что он проглотил неполную рюмку. Но Вы доказать этого не можете. А, значит, и осуждать моего подзащитного не за что.
Студента-обвинителя доводы адвоката не убедили, и он воскликнул: «Credo quia absurdum» (верю, хотя это абсурдно). Судья объявил перерыв и вызвал к себе обвинителя:
– У нас тут по-русски не все понимают, а ты еще и латынь пустил. Зачем? А потом, чему ты веришь, что продавец пошутил?
– Да, – подтвердил студент. – Ведь есть презумпция невиновности.
– Эта презумпция предполагает лишь, что обвиняемый считается невиновным, пока не будет доказано обратное. Но это не требует от суда верить каждому слову подсудимого, если другими доказательствами по делу доказывается иное. А у нас таких доказательств более чем достаточно. Конечно, слово не воробей. Ты уже сказал свое «credo» и оставайся с ним. Но суд с тобой, видимо, разойдется.
Приговор был обвинительным. А студент покинул суд пристыженным.
IV. На войне
18. Война и юмор кажутся, на первый взгляд, несовместимыми. Но это лишь на первый взгляд. Юмор присущ человеку. А так как и войну творит человек, то ее без юмора не бывает. Другое дело, что на войне юмор становится смешным и болезненным одновременно. Но это уже предопределяется войной, а не юмором.
Когда Совинформбюро, созданное в самом начале войны, приступило к публикации своих сводок о ходе военных действий, их нельзя было читать без смеха сквозь слезы.
«Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции. Противник занял такие-то города», – повторяли сводки одна за другой. Уже вся Прибалтика, огромный кусок Западной России, Белоруссия и значительная часть Украины находились в руках оккупантов, а мы все переходили на «заранее подготовленные позиции», отдавая немцам один край за другим. Когда «заранее» готовились позиции на таком устрашающем пространстве? До войны? А когда же еще? При темпах немецкого наступления позже этого нельзя было сделать. Только оказавшись на фронте, можно было убедиться в полном отсутствии «заранее подготовленных позиций». Останавливались там, где прерывал натиск противник, и лишь иногда там, где натиск удавалось приостановить.
Когда в первые дни войны мы собирались на завтрак в студенческой столовой, первый вопрос был: «Ну, как сегодняшняя сводка?»
Однажды украинский насмешник Вадим Краснокутский, не выдержав, выпалил:
А как?! Мы отступили на заранее подготовленные позиции в организованном порядке, а паникующие немцы взяли оставленные города.
Поначалу проводилось различие между честными немцами и немецкими фашистами. Немцы Гете и Шиллера, Гегеля и Фейербаха пошли на поводу у Гитлера и Геббельса, Геринга и Бормана – так проходили первоначальные разграничения. А потом? «Убей немца, где его увидишь, там и убей», – писали Эренбург, Симонов и многие другие. Чей это немец, Гете или Гегеля, Гитлера или Геринга – некогда разбираться, убей! Но зато значительно позже, когда уже была близка победа, зазвучали другие ноты: «Товарищ Эренбург упрощает, есть немцы и немцы». Как будто Эренбург мог написать хотя бы одно слово, не подсказанное директивой и не одобренное «Правдой», органом ЦК, где он преимущественно печатался. А с Гегелем вообще получилась чехарда: то он один из предшественников марксизма, то немецкий обыватель и националист. Впоследствии его вернули в состав классиков, и о его национализме старались не вспоминать.
Что это – потребность войны или отсутствие чувства юмора? Лишенные этого чувства люди говорили о потребностях войны, а обладающие им люди молчали. Иначе позднее «Убей немца» могло обернуться против тебя.
Но юмор не был убит. Он был лишь искажен, а юмористы прикусили языки.
19. Политические колебания не ограничивались противником. Они распространялись и на союзников – вчерашних врагов и завтрашних недругов. Сдержанность и даже оттенки теплоты по отношению к США и Великобритании были рассчитаны лишь на войну. А послевоенные отношения, вопреки ожиданиям советских либералов, вернулись к довоенному состоянию. Часто это происходило как реакция на действия самих бывших союзников, вроде Фултонской речи Черчилля или образования ФРГ на базе оккупированной союзниками территории Западной Германии. Но нередко инициатива в восстановлении вражды принадлежала СССР в виде газетных интервью Сталина или его практического отказа от встреч с западными лидерами под предлогом врачебного запрета всех мыслимых способов передвижения.
Совершенно сбитыми с толку оказались советские ученые, специализировавшиеся на западных странах, особенно на США. Во время войны ни одного злобного слова против западных союзников не допускалось. Однако после войны соблюдавшие взятую на вооружение инерцию те же исследователи попадали под огонь критики. Изобрели даже специальное наименование для объекта борьбы – буржуазный объективизм. Что это такое и чем объективизм отличался от научной объективности, никто не мог в точности определить. Понимали лишь, что хвалить США во время войны – это объективность, а после войны – объективизм. Первое было молчаливо разрешено, второе беспощадно разоблачалось. Под влиянием таких идеологических перепадов судьба отдельного ученого складывалась подчас драматично. Яркий тому пример – профессор Розенфельд, заместитель директора Института экономики, философии и права Ленинградского университета. Экономика США составляла его узкую специализацию, и он привык писать о ней в духе военного времени. Статьи, написанные во время войны, вылились в единую книгу, опубликованную в послевоенное время. И началась «проработка» Розенфельда и в литературе, и на любом литературном собрании. Трудно представить себе, как он все это выдерживал. А кончилось все арестом по делу Вознесенского, ставшего ректором ЛГУ. Оправдательные ссылки на то, что он был постоянным объектом критики Вознесенского, во внимание не принимали. Говорили, что это была не критика, а маскировка совместной вредительской деятельности. В результате – 25 лет лишения свободы, сведшиеся впоследствии к 4 годам одиночного заключения до момента реабилитации. Когда освобожденный Розенфельд вновь появился в Ленинграде, многих одолевало искушение узнать, что означало психологически одиночное заключение в продолжении 4 лет. Такой прямой вопрос при встрече на Невском и был однажды задан Розенфельду. Он взбодрился и чуть ли не весело сказал:
– А Вы знаете, ничего особенного. Помню, однажды мне приснилось бурное заседание с критикой моего буржуазного объективизма. Я проснулся в холодном поту. И вижу, что ничего плохого не произошло. Я не на собрании, а в одиночке. Все спокойно. Никто на меня не нападает. С облегченным сердцем я заснул и сладко проспал до времени побудки. Встал я с ясным пониманием того, что нужно научиться врать, и тогда сам черт мне не будет страшен.
Эту же мысль почти в анекдотическом изложении выразил как-то литературовед профессор Эйхенбаум. Он говорил:
– Среднее образование я получил в Воронежском реальном училище (ВРУ), а высшее – в Ленинградском государственном университете (ЛГУ). Оба должны были сделать из меня вруна и лгуна. Этак бы в жизни было бы вполне спокойно.
20. Только ли Эйхенбаум был вруном и лгуном? О нет, это была всеобщая, едва ли не официальная беда. Сказалась она и на военных действиях.