Осенью 1941 года на Кандалакшском направлении, где я воевал, после длительного немецкого наступления случилось непоправимое. Лысая гора, казалось бы, неприступный рубеж, большая высота, два озера с каждой стороны и две сопки в конце озер – делала нашу позицию непобедимой. Ан нет, немцы так же взяли ее сходу, как предыдущие рубежи. А дальше шло ровное поле. Дорога на Кандалакшу была открыта. Захват ее противником создал бы катастрофическое положение: из Мурманска до Москвы проход был бы наглухо закрыт.
Что теперь делать?
Вопрос решил приказ Главнокомандующего, подписанный Сталиным после краткого текста: «Вернуть Лысую гору так же, как вы ее сдали».
Во исполнение этого приказа командующий армией сел на корпус, комкор – на Кандалакшское направление, а комдив возглавил группу из 5 полков и подразделений для прямой атаки противника.
По приказу наступлению должна была предшествовать артиллерийская подготовка, после которой каждый час подлежал захвату один километр из общего пространства 12–14 километров. Ставка Верховного Главнокомандующего обязывала посылать ей рапорты ежечасно.
Началось все по плану, и рапорты ставке отправлялись своевременно. Но вскоре наверху забеспокоились. Если все идет так, как сообщается в рапортах, задача близка к выполнению. А вот так ли это? Вопрос нуждался и проверке. Ставка отдала распоряжение: образовать комиссию, выйти на местность и удостовериться в правильности информации в дивизиях, полках, батальонах, ротах.
На рубежах дивизий все почти соответствовало плану. Полки тоже перенесли свои КП (командные пункты) примерно на нужное расстояние. В батальонах дело обстояло гораздо хуже. Когда пришли в роту, председатель комиссии спросил не у комроты, а у рядового бойца:
– Давно стоите на этих рубежах?
– Три дня, товарищ полковник.
Стало ясно, что «победа» достигалась за счет передвижения КП высших подразделений. А линия фронта, как показало расположение рот, оказалась неподвижной.
Очковтирателям было бы не сдобровать. Но их спасло то, что немцы из-за разногласий с финнами остановились на этом рубеже и не меняли его до конца войны.
21. Энтони Иден, министр иностранных дел Великобритании, приехал осенью 1941 года в порт Мурманска, чтобы оттуда проследовать по железной дороге в Москву. В Мурманске он выразил желание встретиться с боевыми офицерами низшего ранга. Ему обещали организовать эту встречу в его поезде в Кандалакше.
На передовой линии с очень большой придирчивостью отбирали два десятка офицеров, оформляя набор строгими анкетами. Затем отобранных и утвержденных на машинах отправили в Кандалакшу. Там их вымыли в бане, одели в новое обмундирование с целлулоидными воротничками, постригли, побрили и причесали.
В результате ничто не напоминало об их боевом прошлом, кроме сопровождающих их анкет и действительной их боевитости.
До самого момента встречи с союзным министром этих офицеров тренировали. К моменту выхода на вокзал они знали все, кроме того, как нужно есть и особенно как обходиться с фруктами, если их предложат. Выстроенные по двум десяткам, боевые офицеры в строю терпеливо ожидали поезда. Вскоре поезд прибыл. С боевыми и двумя классными вагонами! Каждый десяток, войдя в вагон, ему предназначенный, был поражен ярким светом и уставленными яствами длинными столами.
Особенно выделялись вазы с фруктами, а среди фруктов большие румяные яблоки. Не успели офицеры сесть на отведенные им места, как один из них цапнул яблоко и начал тщательно вытирать его о гимнастерку. Эта процедура продолжалась несколько мгновений, к концу которых невежу успели вытащить из вагона пара сопровождающих. С платформы он был немедленно доставлен на пикапе в общежитие. Там его забросали вопросами. Но он не мог на них ответить. Он даже не знал, был ли Иден в его или соседнем вагоне.
Долгое время после этого его спрашивали:
– Ну, как там Иден?
А сам он, вероятно, на всю жизнь запомнил эту несостоявшуюся встречу.
22. Противник непрерывно бомбил или обстреливал местность, где в землянках прятались от него кадровые и мобилизованные военные. Среди них был Сеня Голубев, знакомый мне по институту студент-старшекурсник. Все мы мобилизованные получили приказ нацепить на петлицы какие-нибудь знаки различия. Только Сени и его военных наперсников этот приказ не касался. Рядовые срочной службы, они, естественно, подобных прав не приобретали.
Вдруг не вошли, а ввалились четыре человека: три «кубаря» и один с двумя шпалами – высокое звание для начала войны. Один из «кубарей» тотчас же открыл свою торбу и вытащил оттуда хлеб и кусочек сала со зловонным запахом. Голубев мгновенно метнулся к этому месту, схватил сало и хлеб, вернулся к себе и, вынув ножик, начал быстро поглощать то и другое. Один из службистов, его однокашник, воскликнул:
– Сеня, тебе что, бомбежки мало, хочешь от сала отдать душу? Голубев спокойно, но твердо ответил:
– Когда у меня сало и хлеб, мне никакие бомбежки нестрашны. Землянка засмеялась и вновь погрузилась и молчание.
Прошло утро, наступил полдень, а потом и за полдень, но нас никто не трогал. Начинали время от времени выглядывать в открытую дверь. Везде подозрительно спокойно. Не видно ни людей, ни машин. Что это? Враг объявил передышку или, наоборот, вытеснил наших, а мы остались одни?! Уходить самим – побег с поля боя. Нужно отправиться к начальству и, если оно еще на месте, получить указания. А кто пойдет к начальству?
– Пусть пойдет старший по званию, майор с двумя шпалами, – воскликнул кто-то. «Майор» взмолился:
– Да что Вы, братцы, никакой я не майор, сдуру нацепил две шпалы, раз такая свобода в выборе, а я такой же, как Вы, без звания, только со шпалами.
К тому времени Сеня завершил свою трапезу и уверенным голосом сказал:
– Успокойся, я схожу.
Пока он ходил, «майор» снял с себя две шпалы и стал рядовым, хотя не срочной службы, а по сложившимся обстоятельствам. А Сеня вскоре вернулся:
– Быстрей, ребята. Отступаем.
Мы ринулись из землянки и, толкая друг друга, побежали на восток. Меня подобрала чья-то легковушка, которая промчала нас километров на сто в сторону Кандалакши. А там тихо, спокойно, и кухня рядом – можно «щец» похлебать. Войны как не бывало. Так закончился мой первый военный день.
23. Вскоре комдив генерал-майор Шевченко был сменен майором Мещеряковым. Это удивило окружение и поддерживало в самом Мещерякове комплекс неполноценности. Отсюда его непонятные выходки. Например, невзлюбил он политрука одного дивизионного подразделения. Но скромный и дисциплинированный политрук не давал повода для придирок. Повод, однако, нашелся сам собой.
Жилище лейтенанта-политрука было построено из сухих железнодорожных шпал, легко воспламеняющихся. Как-то из-за сильного отопления жилище загорелось, и враг тотчас открыл огонь по возникшему пламени на КП дивизии.
Возникла напряженная атмосфера. В гашении пожара принимали активное участие все, кто мог. Сам комдив руководил этим делом. Только лейтенант-политрук стоял в стороне и, вынеся из землянки шинель и гитару, никак не мог очухаться. А когда гашение пожара закончилось, он, ни о чем не думая, взял гитару, сыграл на ней пару аккордов траурного марша Шопена и ушел прочь.
Все эти факты легли в основу версии произошедшего, составленной комдивом: лейтенант был пьян, в пьяном виде спалил землянку, а потом на гитаре сыграл ей похоронный марш. Комиссар дивизии Шишкин отправился в подразделение лейтенанта «пронюхать» обстановку. Среди прочего заговорил о соленой капусте, хранившейся в землянке у него с комдивом. Как назло, лейтенант клюнул на эту приманку, попросив немного капусты, и таким образом версия комдива была готова.
Одно только обстоятельство подрывало эту версию целиком: лейтенант не пил, и об этом знало все окружение. И поэтому когда прокурор дивизии Бурдин был вызван к комдиву, приказавшему возбудить дело против лейтенанта, он смело возразил:
– Лейтенант не пьет. Это знает все его окружение, в том числе и я. Не могу возбудить против него дело. Разве что Вы прикажете считать доказательством его пьянства Ваш собственный приказ.
Комдив опешил, но продолжал упорствовать, наталкиваясь на каменное сопротивление прокурора.
И комдив продолжал искать хотя бы маленькие поводы для ущемления лейтенанта. Таким поводом оказались собаки: их было две на КП дивизии – у комдива и у лейтенанта. Последовал общий приказ: запретить держать на КП собак, а имеющихся уничтожить.
Адъютант комдива пришел к лейтенанту смущенный и потребовал выдать Бобку – симпатичного и умнейшего пса – всеобщего любимца. Бобка погиб, но история на этом не закончилась.
Армейское начальство, решив положить конец несуразной вражде комдива и лейтенанта, перевело последнего в политотдел армии. Тот, уезжая из дивизии, умудрился украсть болонку комдива. Комдив не мог теперь достигать своих целей приказами. Пришлось пойти на переговоры. Они закончились капитуляцией лейтенанта: пришлось отдать собаку комдиву.
24. Командиры, привыкшие к передовой, чувствовали себя совершенно безоружными, оказавшись наверху. И наоборот, командиры верхнего эшелона, попадавшие даже не на самую передовую, а хотя бы поближе к ней, распоясывались донельзя. Вот два примера. Мне не приходилось встречать такого боевого командира полка, как майор Бутов. Судьба часто ставила его в тяжелейшее положение. Однажды он оседлал сопку, обе вершины которой занимали немцы. Связь с ним была опасной. Отойдешь левее или правее, попадешь к врагу. Нужно было идти прямо, никуда не отклоняясь, чтобы не попасть в плен. А что значило идти прямо по лесной гористой местности – этого никто не мог объяснить. Вот вы поплутали в такой местности, предохраняя себя от плена заряженным пистолетом. И что же? Войдя в землянку Бутова, встречаете оживленное лицо с весело подмигивающими глазами. Он спокойно отдавал приказы: не только как отбивать противника, но и как перехватывать солдат, бежавших к врагу в этом месте больше, чем в каком бы то ни было. А комполка находил место для встречи, шутки, улыбки и даже смеха, если он оправдывался обстоятельствами. Прощаясь, напутствовал, как идти, забывая, что в постоянной опасности оставался он, а мы, пришельцы, уходим от нее, следуя его мудрым напутствиям.