Остатки фронта продолжали находиться на том же месте под командованием заместителя командующего фронтом генерала Грушевого. С ним оставались и некоторые службы, в том числе один переводчик для составления бюллетеня генералу, а остальная группа переводчиков направилась на Дальний Восток вместе с маршалом Мерецковым.
6 мая 1945 года Лондонское радио сообщило, что завтра, 7 мая, в 2 часа дня на площади у Букингемского дворца должен собраться народ, чтобы услышать речь Черчилля об окончании войны. 2 часа в Лондоне означали 6 часов в Ярославле. Поэтому в час дня переводчик отправился спать, полагая, что в его распоряжении еще 5 часов до торжественной минуты.
Но вскоре после двух его разбудили прибежавшие из штаба заместитель начальника разведупра и его переводчица Переплетчикова:
– Ну что, проспал Черчилля?
– Да нет, не проспал. Еще 4 часа до его выступления.
– Что ты мелешь?
– Ничего я не мелю. Так получается по поясам времени.
– Да я уже слышала изложение его речи, – вмешалась в разговор Переплетчикова.
– Какие там пояса времени?
Зачем она вмешалась в разговор, трудно понять. Может быть судьба ее бывшего начальника (и не только начальника) Василенко лишила ее былой устойчивости и она действительно забыла о поясах времени. Да только переводчику не было от этого легче.
– 5 суток ареста, – объявил зам. начальника и добавил, с исполнением обязанностей.
Несколько позже дежурный офицер принес Лондонскую сводку такого содержания: «Собравшиеся на площади у Букингемского дворца жители Лондона, узнав, что речь Черчилля переносится на 8 мая, ушли разочарованные, но не обескураженные, для подготовки к празднику победы они получили еще один день».
Но отправка этой сводки в Ярославль не повлияла на судьбу переводчика: начальство своих приказов не меняет.
V. В науке
33. После окончания войны я вернулся в Ленинград. Это было в ноябре 1945 года. Чтобы попасть в науку, мне пришлось закончить институт, сдать кандидатский минимум и защитить кандидатскую диссертацию. Эту обширную программу удалось завершить в июне 1947 года. Тогда же я начал совмещать преподавание на юридическом факультете с продолжением научных исследований.
Время, потраченное на завершение учебы, ничем особенным не отличалось, если не считать либерального отношения экзаменаторов к вернувшимся с фронта плохо подготовленным студентам. Впрочем, и здесь не обошлось без юмора.
Среди профессуры своеобразно выделялся Леонид Поволоцкий. Не отличавшийся способностями ученого, он почти ничего не публиковал, пробавляясь мало впечатляющими статьями. Впрочем, среди них были и довольно смелые, как, например, «Об ошибках в постановлениях Верховного Суда СССР». Но капитальных трудов у него не было.
На государственных экзаменах по его предмету – гражданскому процессу студент Коля Культес должен был осветить проблему теории исков. В учебнике описывались три теории, и Коля добросовестно их изложил. Но Пополоцкий не был удовлетворен.
– А какие еще теории Вы знаете? – спросил он. Молчание.
– Ну, анаша теория? (Поволоцкийосебе всегда говорил во множественном числе).
– А где она изложена? – взбодрился Коля.
– Она не была опубликована, – тихо ответил Поволоцкий.
– А я не знаю теорий, авторы которых держат их в глубоком подполье, – Коля явно вышел из себя.
Как обсуждалась на заседании его оценка по этому предмету, не знаю. Поставили тройку. Почему? Только из-за резкой реакции экзаменовавшегося студента? Но это несправедливо. Дело, видимо, в том, что Поволоцкого другие преподаватели боялись как огня. Ему ничего не стоило по любому поводу против любого лица выступить с разгромной речью, сославшись на Сталина, цитатник которого в виде особой книжечки он всегда носил с собой.
Лишь впоследствии выяснилось, что боялся сам Поволоцкий. Как оказалось, он был товарищем (заместителем) прокурора Временного правительства и как руководитель следствия против Ленина и большевиков обещал тогда в интервью «Известиям», что они понесут заслуженное наказание. Когда при Советской власти в связи с этим фактом его уволили, он написал Сталину, умоляя, учитывая его возраст, дать ему «доработать». Сталин наложил резолюцию: «Уволить на пенсию». Откуда такая милость?
34. Переход из учения в науку был значительным скачком в моей жизни. Изменился характер работы: вместо обучения – творчество. Изменилось и мое окружение: мои учителя стали моими коллегами. Об этих коллегах я составил новое представление. Оказывается, они далеко не однородны. Разные способности порождали разное отношение к науке. Один работали на науку, другие довольствовались тем, что наука работала на них. Первые относились ко вторым с пренебрежением, вторые к первым – с завистью. Отсюда происходила вражда и групповщина. Если ты невпопад высоко отозвался о представителе одной группы в разговоре с представителем другой, ты тот час же зачислялся в разряд противников и вдруг, неожиданно для себя, обнаруживал источник вражды там, где его менее всего подозревал. В результате, ты становился настороженным и дипломатичным, набрав силы, сам переходил в атаку, и тогда уже тебя не узнавал вчерашний враг, привыкший к твоей покладистости.
Одни ученые, пришедшие в науку из практики, призывали других, любителей теоретических абстракций: «Ходите по земле!»
А те с не меньшей убежденностью отвечали: «Нужно уметь хотя бы немножко подниматься над землей».
Последний призыв принадлежал Аскназию. Первый непрестанно повторял Картужанский, работавший одновременно в вузе и адвокатуре.
Однажды он обратился ко мне:
– Сегодня в Ленгорсуде будет слушаться интересное жилищное дело. Я представляю интересы истца – видного изобретателя, потерявшего свою жилую площадь вследствие эвакуации и никак не могущего получить ее назад. Дело осложняется тем, что он глухой и слышит лишь то, что сказано в микрофон, к нему прикрепленный. Пойдемте со мной. Увидите, что значит ходить по земле. Я пошел. Непосредственно послевоенное жилищное законодательство было очень сложным. Было действительно интересно узнать, как из него вывернется Картужанский. И он вывернулся, начертив сложную линию вокруг грозных водопадов и гор, так что для присутствующих было ясно: одержана нелегкая победа. Однако это оставалось неясным доверителю Картужанского из-за его глухоты. И когда председатель Булдаков стал быстро собирать бумаги, чтобы удалиться для принятия решения, забыв впопыхах дать слово истцу, тот напомнил о себе, попросив слова, и судьи вернулись на свои места.
Нельзя сказать, что истец был краток. Он много говорил о своей изобретательской заслуженности и закончил такой фразой:
– В Ленинграде меня не ценят, и поэтому я никак не могу защитить свои жилищные права. Иное дело Москва. Там настолько понимают значение моих заслуг, что даже выделили мне отдельную квартиру.
Суд немедленно удалился на совещание, вернувшись не более чем через 10 минут. Его решение гласило: ввиду ограниченности жилого фонда в иске отказать.
В этот момент терпение Картужанского иссякло, и он буквально заорал:
Этого хулигана надо выслать из Ленинграда!
Однако ничего такого, что означает хулиганство, в поведении истца не было, и выслать его из Ленинграда было бы невозможным, так как в Ленинграде он не жил.
Картужанский выбежал из зала заседаний, схватил меня за руку и со словами «пойдемте» потащил меня за собой, начав тотчас же еще раз излагать обстоятельства дела, которые в его конструкции обеспечивали победу, не будь московской квартиры. В это время я увидел стоящую в коридоре мою бывшую сокурсницу и, извинившись, отошел к ней. Минут через 15 вернулся запыхавшийся Картужанский и зло воскликнул:
– Я продолжаю излагать Вам мои соображения по делу, а Вы уже давно от меня ушли. Пойдемте!
Дело для меня утратило интерес. Но я пошел, чтобы дать собеседнику возможность выговориться и прийти в себя.
35. Внезапно скончался профессор Иннокентий Яковкин, и мне поручили продолжить чтение курса римского права. Этот курс в советское время долго не читался. Говорили, зачем советскому праву право рабовладельческого общества. Но даже задававшие этот вопрос прекрасно знали зачем. Римское право было настолько развитым и в такой мере приспособленным к гражданскому обороту, что страны Западной Европы в XX веке не могли построить свое законодательство без римского права. Да и высокая юридическая культура предполагает глубокое изучение римских правовых источников. Поэтому я с большим энтузиазмом взялся за порученное мне дело. Но в то же время я всегда помнил, что римское право находится на подозрении и никогда не терял бдительности при его преподавании.
Однажды, придя на лекцию, я очень увлекся и с трудом заметил, что на последних рядах группа студентов чем-то отвлечена. Подойдя поближе, увидел одного студента, лежащего на спине, и 5–6 студентов, копошившихся около него. «Ну, думаю, право! На лекции по римскому праву человек потерял сознание. Ясно почему: это рабовладельческое право, если оно классово не препарировано, только и способно задурманить советского студента». «А кто его читал? А… ну теперь ясно. Долой таких лекторов, от преподавания которых студенты падают в обморок».
Все эти мысли пронеслись у меня в голове за мгновения, необходимые, чтобы дойти от кафедры до лежавшего студента. Подойдя и наклонившись к нему, я почувствовал разящий водочный дух. На сердце сразу стало спокойнее. Римское право тут было ни при чем. Все дело в водке. А водка не вызовет политического азарта. Все-таки ее нельзя отнести к методам духовного воздействия.
36. Как уже отмечалось, у науки были свои внутренние и внешние раздражители. Внутренние определялись конкурентной борьбой, а иногда и просто ненавистью, если конкуренция оказывалась непосильной. Внешние раздражители исходили от регулирующих органов и зачастую использовались носителями внутренних раздражителей. Да иначе, собственно, и быть не могло. Одной только нелюбовью к противнику ничего не добьешься. Нужно опереться на такой общепринятый фактор, который позволит