Магазинер был выдающимся юристом и притом настолько широко образованным, что мог легко сочетать в процессе руководства своими учениками правовые и экономические категории. Я внял его совету, и таким образом было положено начало моему сотрудничеству с первым учителем – юристом, причем без отхода от экономических проблем, во взаимном переплетении с ними. Одновременно личная библиотека, рекомендованная мне Вознесенским, пополнилась благодаря Магазинеру и последующим учителям того же профиля книгами Муромцева, Покровского, Петражицкого, а также Виндшейда, Дернбурга, Иеринга и др. С этого времени я работал под эгидой светил юриспруденции.
II. К учителям
Обращаясь к моим учителям, я буду говорить только о юристах. Хотя читатель заметил, что мой духовный рост происходил не в меньшей степени под влиянием экономистов с добавлением к ним философов, логиков, психологов и т. п. Позволю также себе расположить их не по значению, а по хронологической последовательности моего сотрудничества с ними.
1. Магазинер
Его основную специальность составляло не гражданское право, а государственное право и общая теория права. К гражданскому праву он обратился лишь после освобождения из-под стражи в 1938 году по окончании страшного следствия, проводившегося ГПУ.
Как будущему государствоведу, ему удалось стать учеником одного из выдающихся русских ученых соответствующего профиля – Максима Ковалевского. Того самого, который так начал первую лекцию в Университете Санкт-Петербурга: «Я пришел учить вас конституционному праву. Но в России нет Конституции. Чему же я буду вас учить?» Научные связи с этим орлом, как его величал Магазинер, вскоре соединились и с дружественными. Приглашенный однажды на широко представленный завтрак к Ковалевскому, Магазинер сидел молча, пока до его ушей не донесся кем-то сообщенный слух, что такой-то разорился. Тут уже он решил прервать свое строгое молчание и сообщить высокому обществу, что ему рассказывали, будто у разорившегося было много женщин, и не это ли стало причиной большой его беды. Мгновенно раздался голос Ковалевского:
– Друг мой! По молодости лет вам простительно не знать, что одна женщина стоит дороже, чем множество.
Тогда он понял, что вместо элоквентности надо было молчать до конца.
Другой важный штрих на той же встрече также принадлежал Ковалевскому, когда, ставя под сомнение его холостяцкий образ жизни, один из завтракавших сказал:
– А почему бы вам не жениться на Софье Ковалевской? С нею вы могли бы поговорить даже о политэкономии.
– Ну, – возразил Ковалевский, – собеседников по политэкономии и без нее достаточно.
К этому рассказу Магазинер добавил, что, зная своего учителя, он, расценил обе реплики как адресованные ему в виде своеобразных предупреждений: не говори о том, чего не знаешь, и не смешивай науку с любовью к женщине (они достойны того, чтобы любить их порознь).
Научную деятельность мой шеф сочетал с общественной, выступая с докладами и малыми речами. В 1911 году в пятидесятую годовщину крестьянской реформы он произнес речь с ее кратким анализом. Судя по газетным откликам, речь произвела хорошее впечатление. Своеобразный отзыв она получила от черносотенца Пуришкевича. Он писал: «Что побудило к публичному выступлению по большому событию российской истории этого увенчанного черными пейсами (Магазинер был блондин. – О. И.) маленького юнца (и маленьким его не назовешь. – О. И.). Но теперь, различая речь и молчание, его можно было бы называть Магазинщиков, а Маклакова – Маклаковером».
Очень рано появились принадлежащие мэтру печатные произведения.
В 1913 году выходит в свет его книга «Чрезвычайный Указ», в которой в завуалированной форме освещается законотворчество царя, направленное наперекор некоторым либеральным идеям Государственной Думы. К 1918 году относится опубликование капитального труда «Общее учение о государстве», в котором с привлечением обширной правовой литературы на разных языках освещаются едва ли не все центральные проблемы конституционного права. Для автора, однако, эта работа имела роковое значение. В ее конце он написал, что намеренно обходит молчанием новое государство России, так как этот эксперимент еще не подвергся проверке временем. Замеченная большевистскими современниками, эта фраза стала основой политического разгрома автора, возглавленного тогдашним главой новой юриспруденции П. И. Стучкой. Друзья Якова Мироновича пытались успокоить его и серьезными аргументами, и легкой шуткой, вроде стихов журналиста Д. Заглавкера: «Какой-то неуч, недоучка себе присвоил имя Стучка…» Но судьба рассудила иначе, и автор превратился в широко одобренный объект несмолкаемой, унизительной критики. Его начали периодически лишать профессиональной работы и закрывать двери издательств. Пришлось, вместо Питера, пожить в Ташкенте, забыть о государственном праве и ограничиваться лишь некоторыми темами теории права. Последняя большая книга Магазинера, написанная в соавторстве с В. К. Райхером и опубликованная в 1928 году, в общей части обсуждала лишь общеправовые вопросы (Магазинер), а в особенной – предлагала тонкий анализ гражданско-правовых сделок (Райхер). Дикторская диссертация Магазинера была посвящена морскому праву, и свою жизнь он кончил, возглавляя правовой сектор Института морского права.
Руководство мной Яков Миронович осуществлял на товарищеских началах без всякого оформления. Такой же характер носили его отношения с будущими профессорами Кравцовым, Маковским и др.
Наряду с преподаванием важных разделов правоведения, Яков Миронович увлекался чтением лекций об ораторском искусстве или, как они иначе назывались, о красоте речи. Эти лекции, обучая студентов, оттачивали его собственную речь, достигавшую при освещении любой проблемы предельной точности и максимальной краткости. Этим замечательным качеством отличалась не только его устная речь, но и опубликованные тексты. Потому его книги были читаемы нарасхват, и, усвоенные, они оставляли неизгладимый след в памяти. В то же время он не только не избегал юмора, но, наоборот, всячески насыщал им свои печатные и устные выступления. Всем этим, вероятно, и объясняется, что в 20-х годах два университетских лектора всегда привлекали обширную аудиторию: академик Тарле и профессор Магазинер. Припоминаю, как на первом после тюрьмы семинаре по гражданскому праву Магазинер проводил его так, что гул хохота не умолкал в течение двух часов. А его юмор в устной речи привлекал к себе каждого, кто умел смеяться и любил шутки.
Был ли он дома или на кафедре, его везде сопровождала научная среда. На кафедре его окружали студенты-энтузиасты, уносившие из аудитории каждую нотку, произносимую его устами. Дома он жил в собственной научной атмосфере. Жена перевела швейцарский Гражданский кодекс на русский язык. Дочь увлекалась физическими проблемами в физтехе академика Иоффе. Другая дочь была профессором английской литературы и английского языка, аеемужпрофессор И. М. Дьяконов завоевал всемирную известность многочисленными открытиями в области востоковедения. Их два сына, внуки Магазинера, подрастая, увлекались физикой и вскоре стали знаменитыми профессорами. А их дед не прекращал занятия наукой до самого последнего дня своей жизни.
2. Аскназий
Как заведующий кафедрой гражданского права, Самуил Исаакович Аскназий руководил также студенческим научным кружком, состоявшим при кафедре. Поэтому рукопись моей работы «Юридический социализм Антона Менгера» Магазинер передал ему на одобрение, и весной 1940 года она была поставлена на обсуждение кружка, а затем выдвинута на городскую студенческую конференцию. Так состоялось мое личное знакомство с ученым.
Но я знал его давно, поскольку гражданское право на нашем курсе читал Аскназий.
Это был удивительный человек. Предыдущие лекции либо диктовались (как у Равина), либо (как у Вознесенского) преподносились в одинаковом темпе, оставляя для отдыха студентам лишь время отклонений лектора от темы. Аскназий пользовался иным методом. Он говорил свободно и быстро, по правильному замечанию одного из моих сокурсников, играясь предметом, благодаря способности освещать один и тот же вопрос несколькими видами словесного материала, который повторял для удобства конспектирования, а студенты, не замечая этого, записывали, удивляясь плавному течению его научных выкладок.
Когда много лет спустя мне самому довелось выйти на кафедру, я следовал примеру Вознесенского и Аскназия: старался говорить логично и легким языком, меняя лексику для необходимого повторения. Студенты быстро привыкали к этому стилю, и он, как говорили мне, никого не угнетал.
До того, как у нас появились личные контакты, Аскназий в моем представлении был замкнут в своих интересах одними лишь проблемами любимой науки. Но когда, возвратившись с войны, я начал под его руководством работать и потому часто встречался с ним у него дома, я понял, что этот человек умел находить все, что его интересовало, и радовался найденному, как неприхотливый ребенок.
Помню, однажды он провожал меня к выходу, как вдруг жена его воскликнула:
– А знаете ли вы, что вашпрофессор не только ученый, но и первоклассный певец!
– Не только не знаю, – ответил я, – но даже не представляю.
– Муня (так она называла своего супруга), ну-ка, покажи своему ученику, что ты умеешь!
И до меня донесся очаровательный бель-канто, с большим мастерством исполнивший знаменитую арию из «Любовного напитка» Доницетти.
Некоторое время спустя я пришел к нему вечером на очередное занятие. Он сидел у телевизора и с улыбкой смотрел выступление Утесова.
– Как! После Доницетти Утесов? – воскликнул я.
– А почему же нет? – возразил он. – Музыкальному слуху и мастерству Утесова могли бы позавидовать и многие исполнители классики. Мне же он не только нравится, но и напоминает мою молодость в Питере, когда его звезда только восходила.
Впоследствии таких сюрпризов было немало. Как-то придя преждевременно, я начал знакомиться с обширной библиотекой ученого. Ее одной было достаточно, чтобы узнать, как многообразен в своих книжных поисках этот поразительный мастер, и больше я никогда не выражал удивления исходившим от него неожиданностям. Как и все талантливые юристы его времени, Самуил Исаакович издал в 20-х годах очерки по хозяйственному (гражданскому) праву, а совместно с Б. С. Мартыновым книгу на самоновейшую тему о сочетании гражданского права с государственным планированием. Эта тема стала центральной в цивилистической науке и потеряла свое значение лишь во времена перестройки Горбачева и Ельцина.
Но при всем значении этих проблем сам Аскназий не считал их важнейшими. Под влиянием Маркса талантливый Пашуканис пытался найти в правоотношении клеточку права, из которой могли быть выведены все компоненты юриспруденции. Аскназий также считал, что аналогичное открытие должно быть сделано в отношении гражданского права. По его любимому выражению, цивилисты до сих пор лишь описывали цивилистические явления, а задача состоит в том, чтобы вывести их объективную закономерность. Следуя этой идее, он постоянно печатал статьи и выступал на научных конференциях, вначале описывая избранное гражданско-правовое явление, а затем отыскивая его скрытую за внешним явлением внутреннюю закономерность.
Следуя такому методу, он написал много работ о соотношении логической науки и гражданско-правовых конструкций, о взаимодействии индукции и дедукции в выявлении сущности гражданского права и др. Эти проблемы легли в основу его успешно защищенной докторской диссертации после того, как он отклонил предложенную ему докторскую степень на основе его блестящих работ по жилищному праву.
Но ту проблему, которую профессор считал единственно центральной, он так и не довел до конца. Слишком сложная задача, чтобы ее мог разрешить один человек в пределах оставшегося ему немногим более десятилетия.
Свою идею фикс он пытался распространить на всю гражданско-правовую тематику. Это особенно было заметно при обсуждении первого проекта Гражданского кодекса СССР, работой над которым руководил А. В. Венедиктов, когда в рамках критики проекта, составленного представителями комиссии, группа ленинградских ученых разработала свой собственный проект. Ему не суждено было стать законом. Вместо единого общесоюзного кодекса в 1961 году были приняты общесоюзные Основы гражданского законодательства Союза ССР и союзных республик, а в соответствии с ними – республиканские Гражданские кодексы 1962–1964 гг. Самуил Исаакович как постоянный член названной комиссии занимался не столь обсуждением отдельных юридических конструкций; сколько настаивал на их конкретизации в данном законе. Так появились введения не юридические, а программные к законам, изданным впоследствии.
В конце 1952 года я решил навестить Аскназия накануне его смерти, ни у кого не вызывавшей сомнения. Он еще бодрился, пытался говорить об абстракциях, но по всему было видно, что это последние его всплески. Атмосфера была тяжелой. Поэтому совершенно неожиданной оказалась тирада умирающего, обращенная ко мне:
– Олимпиад Соломонович, вы рассказывали мне интересные истории о «логове врага» (имелась в виду гитлеровская Германия). Но онижебыли живыми людьми. Иих должно было тянуть кобщечеловеческому времяпрепровождению. Не так ли? Что же было в этом времяпрепровождении – те же «Sig hile» или что-нибудь более существенное? Ну, например, музыка! Была ли она в их употреблении?
Я ответил, что, конечно, была, иневтраурном, аввеселом исполнении. Впоследствии эта музыка настолько широко распространилась, что ее пели люди, далеко отстраненные от главной штаб-квартиры фюрера.
– Вы помните что-нибудь из этой музыки? Вон там рояль, спойте мне какую-нибудь вещь.
Я не был даже средним певцом, и мысль о выступлении с певческими экзерсисами перед моим учителем даже во сне не приходила мне в голову. Но пригласил меня к пению мой высокочтимый мэтр, заканчивая жизнь и желая умереть с песней. Какими бы ничтожными ни были мои певческие способности, отказать было невозможно.
И я запел ходовые песни немцев тех времен: «Du stehst nicht in Adressburch» и «Lily Marlen», песню которую придумали немцы, но к их горечи исполняли англичане. Хозяин заснул. Гости удалились. Они видели егов последний раз.
3. Мартынов
Этот высокообразованный профессор, когда-то сверкавший разносторонними цивилистическими познаниями и полемическим талантом, ко времени нашей встречи и еще более по ее окончании говорил уже хриплым старческим голосом, не всегда понимая, что он должен сказать и с каким вопросом к нему обращаются, но своими интеллектуальными задатками и обширностью знаний он по праву вошел в золотую когорту ленинградских цивилистов. У него не было собственных аспирантов, и он привлекался для работы другими профессорами по проблемам, составлявшим именно его специальность и познанным им гораздо глубже других. Таковыми были авторское право, получившее новое обогащение ипервое в стране полное историческое описание в докторской диссертации профессора, а также колхозное право, которое он читал во время пребывания юридического института в Джамбуле, придав ему яркуюцивилистическуюокраску. Он очень много работал, с раннего утра до позднего вечера, и чтобы выдержать такую нагрузку пополудни ездил часок на велосипеде и часок спал, как говорил он сам, pour couper le jour en deus. Особенно существенную роль в аспирантской подготовке Борис Сергеевич играл на стадии приготовления к сдаче кандидатского минимума и написания диссертации. От него можно было получить библиографическую помощь, а также консультации по многим вопросам о взглядах на отдельные правовые явления ученых прошлого, которых либо не заметили другие, либо давно забыли о них.
Особенно интересен был он в полемике: не выходил из себя и, благодаря высокой интеллигентности и природному спокойствию, никогда не позволял себе терять равновесие. Таким его видели не только до, но и после ареста в паре с Магазинером. Даже не соглашаясь с аспирантом, профессор обычно отыскивал положительные стороны в его ответе и лишь после этого переходил к мягкому тону своей полемики. То же наблюдалось в разборе неверной судебной и арбитражной практики. Помню спор по виндикационному иску, удовлетворенному арбитражным органом только потому, что предъявил его собственник, без выяснения других обстоятельств, при которых собственник мог только защитить свое право. Борис Сергеевич критиковал арбитраж в том же тоне, что и аспирантов, но его принципиальная позиция была на стороне закона и направлена на улучшение арбитражной практики.
В конце жизни ученый был прикован к постели и пролежал несколько лет. Поэтому он многими был забыт, и на его похоронах, кроме родственников, присутствовало три профессора и я. Как отличались эти похороны от похорон Аскназия, который перед смертью болел, но не столь продолжительно, и память о нем сохранилась, а проводы его, вопреки запрещениям, были отмечены длинным шествием почти по всему Невскому с поворота к кладбищу на углу Литейного проспекта.
4. Райхер
После завершения общей части гражданского права и права собственности Аскназием на смену ему пришел Владимир Константинович Райхер. Помню холодное зимнее утро, полутемную аудиторию, вобравшую в себя наш курс, и появление человека немногим более чем среднего роста, который, взойдя на кафедру, вынул из портфеля академическую шапочку и покрыл ею свою оголенную голову. Затем он приступил к изложению обязательственного права. Неторопливо, не очень громким, но хорошо слышимым голосом, с грассирующим «эр» и весьма уместным придыханием в необходимых местах, он казался совершенством по манере изложения. Его мысли переходили в студенческие головы, будучи свободными от лишних слов, обнаженные, без каких-либо затруднений тотчас же усваиваемые аудиторией. Казалось, что после Вознесенского нас уже ничто не сможет удивить. А у этого лектора стиль был совершенно иной, но по-своему столь же отменный, как и его предшественника.
Райхер работал в Юридическом институте по совместительству. Местом его основной работы был Финансово-экономический институт, где преподавались основы советского права, а не гражданское право. Это особенный курс, охватывающий в сокращенном изложении общее учение о праве и все отрасли права – уголовное, административное, финансовое и др.
Я решил дважды посетить этот курс, избрав лекции по темам, с которыми мне самому не повезло: общую теорию права и административное право. То, что я услышал, соотносилось с кошмаром, когда-то обрушившимся на меня, как блестящий оригинал с грубой подделкой. Филигранно отточенные слова, фактическая насыщенность, продуманная последовательность, обилие отличительных признаков, подход к одному явлению с множества разных сторон, без всякой спешки из боязни что-то не досказать: я еще раз убедился в том, какая пропасть лежит между настоящим ученым и явной пародией на него. Нет, стать ученымв пародийной форме невозможно. Да и зачем, если есть множество других, более доступных профессий при отсутствии таланта?!
Я увидел Райхера также совершенно с иной стороны, когда начал работать на юридическом факультете университета. В 1947–1948 гг. там проходила под руководством А. В. Венедиктова (о нем ниже) большая работа по критике первого и созданию второго проекта Гражданского кодекса СССР. Для меня, начинающего кандидата юридических наук, секретаря соответствующей комиссии, она представляла некий семинар по совершенствованию цивилистических позиций. Уровень ее состава был настолько высок, что каждая рассматриваемая норма обсуждалась в широком историческом и теоретическом аспекте, и на этой основе проектировалась другая ее формула. Три кита (Венедиктов, Аскназий, Райхер) задавали тон проходившей работе, но они также внимательно выслушивали иные предложения, от кого бы последние ни исходили. Райхер, помимо активного участия в обсуждении по существу, исправлял любую, даже самую ничтожную оплошность. Однажды направляя дискуссию о видах неосторожной вины, Венедиктов напомнил о «diligentia quam suis rebus (осмотрительность как в своих делах)». Райхер тут же поправил: «diligentia quam in suis rebus». Венедиктов без запинки согласился, и дальнейшая работа пошла нормальным ходом. Перед выездом трех профессоров на обсуждение проекта в Москву Венедиктов поручил Райхеру проверить мой протокол. Мы просидели у него целый день, и тут я узнал, что такое точность и сжатость текста при глубоком его содержании.
Как ученый, Райхер был непревзойденным специалистом по страхованию, исследовал все его исторические типы. Ему принадлежит также выдающаяся работа об абсолютных и относительных правах и книга о договорной дисциплине. В конце жизни он опубликовал ряд первостепенных статей по множеству цивилистических вопросов, казавшихся ранее исчерпывающе разрешенными, но Райхеру во многих случаях удалось отыскать новые решения.
Уже находясь в отставке, в весьма престарелом возрасте, он как постоянный член ученого совета университетского юридического факультета не пропускал ни единого его заседания. Выступал при обсуждении едва ли не каждой диссертации, но, потеряв зрение, профессор цитировал на память выдержки из них, ссылаясь на страницу и строчку (сверху или снизу).
Ученый и педагог самого высокого ранга, Владимир Константинович служил для молодежи образцом того, к чему хотелось и нужно было стремиться.
5. Венедиктов
Я знаю Анатолия Васильевича Венедиктова давно, но представился ему как декану факультета только ранней весной 1947 года. В то время я принес кандидатскую диссертацию в ректорат. Но мне в приеме ее отказали ввиду исчерпания лимита, установленного на 1946–1947 годы, посоветовав обратиться за помощью в деканат факультета. Поднявшись тотчас же на второй этаж, я был принят деканом Венедиктовым, изложил ему суть дела, и он попросил оставить диссертацию и вернуться часа через полтора-два. Когда я вернулся, все было уже улажено.
Если применить номерную систему оценки ученого, нередко используемую молодыми научными сотрудниками, то Венедиктов несомненно был цивилистом номер один. И вот такой большой ученый долгое время не имел нормальных условий работы. В нелепой квартире, где он проживал, у него не было даже отдельного кабинета. Он делил с профессором С. И. Ковалевым единую комнату, разделеннуювсего лишь высокойидлинной полкойскнигами. Эта странная ситуация сохранилась почти до конца его жизни и изменилась лишь незадолго до смерти, когда ему предоставили другую квартиру, как избранному академику.
Основные черты Венедиктова как человека и ученого – его надежность и фундаментальность. Надежность – ибо он во всех жизненных случаях руководствовался стабильными принципами и не допускал изменения отношения к человеку под влиянием настроения, вследствие внезапно возникшей ненависти, зависти или по другим труднообъяснимым причинам. Фундаментальность – ибо его книги, как правило, были «кирпичиками», в которых тщательно отрабатывались четыре коренных проблемы: юридическое лицо, право собственности вообще, особенно государственной собственности, система юридических санкций в связи с хозяйственной дисциплиной и совершенствование регулирования хозяйства в свете его истории. Но освещение этих проблем сочеталось с множеством иных, менее крупных вопросов, и практически он не оставил не затронутой ни одну правовую тему, сопряженную с народным хозяйством. Он не держался за свои выводы как за догму и менял их во всех случаях, когда обнаруживал их нелогичность или недостоверность: государственные юридические лица в 1940 году определялись отлично от их характеристики в 1928 году. Иногда подобные модификации считают признаком непоследовательности и вызывают недоумение: как свои собственные позиции можно изменять? На самом же деле это не непоследовательность, а свидетельство продолжительных размышлений даже после того, как, казалось бы, решение уже достигнуто. Если бы было иначе, и сказавший «А» не мог сказать «не-А», то наука потеряла бы перспективы развития и превратилась в гнойное болото. Представьте себе, что сторонник геоцентрической системы перешел на позиции системы гелиоцентрической, а кто-нибудь рискнул объявить его непоследовательным. Это нашло бы у вас поддержку? Конечно, нет.
Выдвигалось и другое удивление: почему Венедиктов большой ученый, если он написал всего лишь пять книг? Но помимо книг опубликованы многочисленные статьи и монографические очерки, а статья не всегда менее значима, чем книга. Достаточно сказать, что новая теория государственных юридических лиц была сперва им представлена не в отдельной книге, а в двух статьях. С другой же стороны, каждая его книга почти всегда по объему превышает полное собрание сочинений иных авторов. Не нужно также забывать, что она выполняет роль полного хронологического справочника по освещенной тематике, поскольку он считал себя обязанным не пропустить ни одной публикации, даже рецензии или обзора, прямо или косвенно касавшейся исследованной им темы. Помню, как уже в верстке «Государственной социалистической собственности» появлялись новые ссылки или расширенные примечания, учитывая новинки, опубликованные после сдачи рукописи в производство.
Весьма своеобразен был Анатолий Васильевич и как педагог. Иные мудрецы считали его лекции скучными. Да, скучными, если сравнить с Дернбургом или с бойкими отечественными преподавателями. По сведениям секретаря Дернбурга, в тезисах его лекций в соответствующих местах он писал «hier ist zu lachen» (здесь должно смеяться), а сколько смешных вставок заполняло лекции отдельных соотечественников! Таких лекторов не назовешь скучными. Но как обстояло дело с содержанием их лекций? Не претерпевают ли они ограничений вследствие использования увеселительного материала? Если претерпевают, то, быть может, лучше иметь смелость, в полную меру продемонстрированную Венедиктовым, который предпочитал содержание увеселению?
В послевоенные годы ученый излагал на письме едва ли не все предстоявшие ему выступления, включая лекции. Почему? Потому что ему была недоступна устная речь? Странное предположение! Нужно было видеть и слышать Венедиктова при исполнении обязанностей руководителя комиссии по критике первого проекта ГК СССР, чтобы получить истинное научное наслаждение от его не только неопубликованных, но подчас и неподготовленных многочисленных, иногда достаточно подробных, выступлений! Важно также учитывать время его речей, когда недоумение, вызываемое одним словом, могло послужить поводом для политических обвинений. Что же удивительного в том, что ученый стремился в любом случае быть способным доказать подлинную истину? И кто виновен в излишней письменности – он или его эпоха? Могут спросить, зачем нужна письменность для большой аудитории, если без нее обходятся в petite committu (в аудитории малой)? Помню, у нас на заседании ученого совета один доцент государственного и административного права обвинил своего заведующего кафедрой в предложении ввести в СССР многопартийность (смешно, не правда ли?). Ему не поверили. А если бы поверили, как защититься без доказательств в таких случаях? Вот где произрастала письменная форма, в том числе и у Венедиктова.
Еще одно первостатейное качество Венедиктова: он был недюжинным организатором. Не надо думать, что это свойство относится не к науке или обучению, а только к руководящей деятельности. Если научные исследования или преподавательский процесс не организованы надлежащим образом, тщетно рассчитывать на результативность первого и на успех второго. Как-то один столичный профессор сказал в кругу своих собеседников, что ему кажется, будто работы Венедиктова отдают потом.
– Ну, и что же? – возразил ему я. – Потение – результат постоянной деятельности. Чтобы достичь результатов, подобных Венедиктову, без потения не обойдешься! И тут я немного слукавил, сказав: – Вспомните о своем собственном рабочем процессе.
В заключение хочу представить учителей, обучавших меня не персонально, а своими публикациями и выступлениями. Главнейшими из них были четыре ученых.
1. Агарков
Этого ученого я не только не знал, но никогда не видел. Однако в кандидатской диссертации я ссылался на него не раз.
Он, пожалуй, самый крупный в упомянутой четверке, занявший в науке гражданского права одно из центральных мест. В его творчестве обращают на себя внимание монография об обязательственном праве, один из лучших учебников по гражданскому праву под редакцией Агаркова и Генкина, работа, посвященная ценным бумагам, и многие интересные статьи.
Обязательства весьма логично сгруппированы по основаниям возникновения, целям и характеру. В монографии это сделано хорошо. В учебнике менее удачно: поместив основания в Общую часть, Михаил Михайлович вместе с причинением вреда как основанием осветил там же сами деликтные обязательства, в результате перед договором появились аномальные категории – деликты, но появились также и нормальные – договоры. Важный шаг он сделал благодаря разработке теории сложного фактического и юридического состава в связи с соотношением плана и договора в управлении сферой государственного хозяйства. Эта теория долгое время царила в науке и практике, потеряв былое значение только вследствие экономических реформ новейшего времени. В связи с обязательствами затронуты некоторые вопросы теории правоотношения (объект, содержание и др.). Здесь позиции ученого достаточно спорны (я тоже вел с ним полемику в работе о гражданском правоотношении). Важно, однако, что он дал первый толчок широкому исследованию этой проблематики. Вследствие своего фундаментального образования Агарков владел цивилистической литературой на разных языках и созданной в различных странах. Его работы поэтому служили также важным источником познания иностранного гражданского и торгового права.
Работая в Институте права (впоследствии государства и права), он совмещал эту деятельность с преподаванием, по свидетельству его слушателей, проходившего блестяще. Большой ученый и выдающийся педагог, Агарков лелеял мечту о многих научных и педагогических осуществлениях. Однако вследствие ранней смерти (в 1947 году) этим мечтам не суждено было сбыться.
2. Братусь
Агарков, о котором говорилось выше, известен, помимо книг, также статьей о недействительных воле, волеизъявлениях, сделках. Статья эта с полным основанием расценивалась как попытка продольного рассечения волоса, или, по некоторым мнениям, как сугубо догматическая работа. В противоположность ему Сергей Никитич Братусь ничего подобного не написал бы. Догматизм был ему противопоказан. Он, глашатай правно-социологических исследований, отыскивал в любом привлекавшем его внимание правовом явлении социальную основу или классовую сущность. Как антипод Агаркова Братусь не отрицал догматизма целиком, ибо иначе нельзя было бы заниматься правом, но не признавал этот метод достаточным, поскольку он не позволяет сам по себе раскрыть направленность права, его задачи и цели, если анализ не продлен дальше и глубже, до выявления социальной субстанции, основы формирования и применения правовых норм.
Мне Братусь особенно близок. Первая моя печатная работа была рецензия на его книгу о юридических лицах. Я всегда разделял также его исходные принципы осуществления правовых учений.
Монографическое исследование в его книгах получила проблема правосубъектности вообще, юридических лиц в особенности. В этой связи он поддержал теорию Венедиктова о коллективном характере государственных юридических лиц, дополнив ее собственными аргументами. В одной из последних работ он обратился к проблеме ответственности, включая все ее виды, в том числе гражданскую ответственность без вины. Подвергнув критике отрицание ответственности там, где нет вины, Сергей Никитич оценил положительно концепцию риска, воспринятую Ойгензихтом. Подобно тому, как Венедиктов высказался по всем гражданско-правовым вопросам в области управления хозяйством, Братусь коснулся едва ли не всех проблем общей теории гражданского права.
Он также был активным участником многих устных дискуссий, проходили ли они в Москве или в других городах. Слушать его было всегда интересно. Каждая речь ученого по проблемам науки сама была малой формой научного произведения. Выполнение в течение длительного времени административных функций заместителя директора и затем директора Всесоюзного НИИ, как и многочисленные разъезды, отрывали его от собственной исследовательской работы и, естественно, сказывались на объеме научной продукции. В какой-то степени это компенсировалось его ораторской активностью. Но преподаванием он занимался спорадически и в последние годы жизни вообще ушел из этой сферы.
Никогда не забуду Братуся на трибуне. Это был оратор, владевший всем относящимся к делу материалом, оперируя им в борьбе за истину в самом хорошем смысле этих слов. А чтобы представить Братуся как администратора, напомню лишь об одном эпизоде. Во время пребывания в Самарканде мы заказали экскурсию, а ее руководитель привел нас к месту исполнения казни, за которым местный правитель наблюдал сверху, сидя в уютном кресле. После постоянного наваливания аналогичных сцен Сергей Никитич, вспыхнув, воскликнул:
– Терпеть не могу всякого чинопочитания!
3. Генкин
Дмитрий Михайлович Генкин сыграл выдающуюся роль в преподавании гражданского права, обеспечивая его как ответственный редактор и едва ли не главный соавтор самыми лучшими для своего времени учебниками и учебными пособиями. Велика также его роль как руководителя сектора гражданского права в развитии цивилистической науки. Вместо монографических исследований он воплощал свое творчество в учебной литературе, что приводило к значительному охвату цивилистических проблем, а также в своих докладах и выступлениях, о которых его коллеги узнавали по кратким отчетам, публиковавшимся юридических журналах. Например, в одном из таких отчетов сообщалось о его теории непреодолимой силы, соединенной с причинной связью: если результат вызывался необходимой причинностью, он вменялся в ответственность причинителя, а если причинная связь случайна, значит, налицо непреодолимая сила, и ответственность возможна, лишь когда она особо предусмотрена законом. Небезынтересно, что на эту теорию в форме научного обзора ссылались все авторы, касавшиеся причинной связи, соглашались ли они с Генкиным или возражали ему.
Подобные обзоры печатались чуть ли не в каждом номере юридического журнала, и нередко в них описывались выступления Генкина. Можно себе представить, сколько теоретических конструкций ему удалось построить при помощи своей ораторской деятельности.
Что касается учебной работы, то Дмитрий Михайлович осуществлял ее как заведующий кафедрой в Институте народного хозяйства им. Плеханова, поддерживая учебные контакты практически со всеми юридическими вузами как руководитель гражданско-правового сектора юридического НИИ.
4. Флейшиц
Екатерина Абрамовна Флейшиц занимала в юриспруденции и правовой практике страны особое место. Она во многих случаях была первой: первая женщина-адвокат в царской России, которую пытался бойкотировать прокурор к большому позору для себя; первая женщина-профессор права и заведующий правовой кафедрой и т. п. К этому внушительному первенству стоит присоединить еще одно: среди ученых-юристов она была полемистом номер один. Ее полемические атаки выслушивались в абсолютной тишине, прерывались громким смехом, несмотря на то, что и захватывали слушателей, что никто не мог впоследствии воспроизвести их.
Первая увесистая и высокосодержательная монография об охране гражданским правом личных неимущественных прав, не связанных с правами имущественными, также принадлежит Флейшиц, и благодаря этому в 1961 году появились первые нормы гражданского законодательства о такой охране. Ее докторская диссертация, посвященная той же теме, дополнилась книгой о гражданско-правовой деликтной ответственности. С интересом читается написанная ею в соавторстве с Б. С. Антимоновым книга об авторском и изобретательском праве. Не было, вероятно, ни одного вопроса гражданского права, по которому ученый не высказался печатно или устно. Помню, как, оспаривая мое утверждение, будто поручение и комиссия не могут касаться вещей, определенных родовыми признаками, она сослалась на пример, взятый из художественного произведения:
– Купите мне что-нибудь из Рембрандта.
Я был настолько ошарашен, что не мог возразить ей, указав не столько на род, сколько на ограниченный род, который имелся в виду в этом случае.
Педагог, не менее известный, чем ученый, Флейшиц до войны кафедрой гражданского права 2-го Ленинградского юридического института, а после войны работала профессором института им. Плеханова, соединяя эту должность с функциями старшего научного сотрудника центрального правового НИИ, где и были подготовлены к печати все ее монографии и статьи, монографические очерки и рецензии.