Возрождение и религия
Те блага, что есть на земле, на небе становятся вечными.
Гуманисты и церковь
Ренессансная культура, положившая начало всесторонней секуляризации европейского сознания, проторившая дорогу к математико-экспериментальной науке и скептическому вольномыслию XVII–XVIII вв., к Галилею и Лапласу, Пьеру Бейлю и Дидро, оказалась поэтому более опасным врагом церкви и христианского мировосприятия, чем все Диоклетиановы гонения и турецкие завоевания, все ереси и схизмы, вместе взятые. Но так дело выглядит только ретроспективно, только в конечном счете. В синхронистическом плане гуманизм и католицизм вовсе не похожи на врагов.
Вот они стоят напротив друг друга, флорентийский посол Джанноццо Манетти и Николай V, по случаю апостолического венчания, в парадной зале папского дворца, во время публичной аудиенции, на которой присутствуют посольства «со всего мира». Знаменитейший гуманист говорит час с четвертью – «то было ораторствование на новый лад» – и все внимают, не шевелясь. Папа слушает с такой сосредоточенностью, что кажется, будто он задремал, и кто-то несколько раз трогает его рукой, «чтобы он стоял прямо». Но затем Николай V произносит ответное слово, и видно, что он прекрасно запомнил речь флорентийца, он отвечает «чудесно». Оба они, Манетти и его святейшество, заключает биограф, приобрели в то утро «величайшую репутацию»[230].
Николай V обратился к немецким церквам и монастырям с бреве, содержавшим приказ показывать его посланцу, Еноху д'Асколи, все библиотеки… под угрозой отлучения. Папа, таким образом, ради гуманистической страсти к собиранию античных рукописей, использовал свое высокое положение… Этот человек, вышедший из бедной семьи и начинавший как домашний учитель, приехал в курию делать карьеру, когда там находились Бруни, Браччолини, Карло д'Ареццо, Ауриспа и «бессчетное множество других ученых» – в том числе и Манетти, так что их встреча в качестве папы и посла не должна была быть первой. Гуманист Манетти славился набожностью и любил говаривать, что «наша вера должна прозываться не верой, а уверенностью»[231]. Папа Николай V – в миру Томмазо да Сарецана – славился гуманистическими интересами и достоинствами. Со второй трети XV в. и в первые десятилетия следующего, как известно, многие папы являли пример ренессансной утонченности. В какую еще эпоху гуманист Эней Сильвио Пикколомини мог стать Пием II? Напротив, сменивший Николая V престарелый Каллист, не знавший ничего, кроме канонического права, и распорядившийся выбросить из библиотеки, собранной его предшественником, ценные греческие и латинские рукописи, выглядел уже анахронистично: «И хорошо сказалось в нем то, что говорят о легистах – обычный легист или занимающийся каноническим правом, без иной образованности, это простак, лишенный универсального суждения»[232].
Если уж папская тиара доставалась меценатам гуманистов или самим гуманистам, то что говорить о кардинальской мантии?[233] Даже тогдашние святые не были чужды мирским умонастроениям века: таковы флорентийский архиепископ Антонин и проповедник Бернардино да Сьена. Даже Савонарола, прежде чем объявить войну гуманизму, отдал ему некоторую дань[234]. Перед нами не католицизм вообще, а католицизм, каким он был в Италии XV в.[235] Проникновение ренессансных настроений, вкусов и норм мышления в повседневную жизнь курии, высшего и отчасти среднего духовенства невозможно объяснить какими-то тактическими уловками, потребностью в классически образованных людях, стремлением поспеть за гуманистической модой и т. п.[236] Это должно было иметь более глубокие исторические корни. Итальянское духовенство XIV–XV вв. необыкновенно многочисленно. В Италии (без Сицилии, Сардинии и Корсики) тогда насчитывалось 266 епископств, из них 109 на Севере и в центральной части страны (без Рима), в то время как в Германии, Франции, Англии, Шотландии, Испании и Португалии, вместе взятых – 267. Во Флоренции в XIV в. духовенство составляло 3 % населения, в то время как в Англии в 1377 г. – 1,5 %[237]. Но его сплоченность и влияние были гораздо меньше, чем за Альпами. Победа и упрочение коммунального строя в XII–XIII вв. повсеместно в Северной и Средней Италии отняли у клириков политическую силу и авторитет. Когда был «сломлен итальянский феодализм» (К. Маркс), «сломленной» оказалась и итальянская церковь как традиционно-феодальный институт. Раздробленность страны не позволила духовенству стать общенациональным сословием и укрепить свой идеологический диктат при помощи королевской власти, как это произошло, например, в Испании или – в конечном счете – во Франции. Как известно, в ренессансном обществе клерикализм был не в чести, что не мешало этому обществу оставаться, на свой лад, вполне религиозным[238].
Папское государство выглядело в глазах итальянцев своего рода синьорией, территориальным княжеством, отнюдь не самым могущественным в стране. Гуманисты и художники видели в папах и кардиналах меценатов, мало чем отличающихся от остальных. С другой стороны, римская курия не могла здесь быть чем-то внешним и чужим, ее пороки и слабости казались домашним делом, а не служили поводом для обострения национального самосознания и протеста, как в большинстве прочих стран Запада: это одна из причин слабости итальянских реформационных движений. К этому добавились особые обстоятельства. Крушение Бонифация VIII и «авиньонское пленение» подорвали позиции папства в масштабах Европы, но особенно ослабленным оно оказалось в самом Риме, что показал уже Кола ди Риенцо. В XV в. папство, озабоченное результатами схизмы и турецкой экспансии, пыталось добиться духовной консолидации Запада, но в Италии было поглощено местными политическими дрязгами, а не поддержанием идейно-конфессиональной чистоты. Таких первосвященников, как Александр VI, беспокоили реальные интересы рода Борджа, а не «языческие» стихи Полициано или картины Боттичелли, которые могли прийтись папе и его окружению больше по вкусу, чем требник и распятие.
Решающий факт состоит в том, что вместе со своим итальянским социальным окружением секуляризовалось итальянское духовенство и особенно его господствующие слои, которые рекрутировались из той же пополанско-аристократической среды, что и гуманисты. Для конфликта между просвещенными, урбанизованными церковниками и ренессансными интеллигентами, как правило, не могло быть серьезных оснований[239]. Не говоря уже о художниках типа фра Анджелико, взаимоотношения с церковью наиболее смелых новаторов итальянского искусства обычно не омрачались принципиальными идейными расхождениями[240]. Дорожащим творческой независимостью мастерам приходилось сталкиваться с капризами властных заказчиков в рясах – но это иная, не конфессиональная проблема, которая не менялась, если заказчиком был не папа Медичи, а герцог Медичи. В начале XVI в. центр ренессансной художественной деятельности переместился из Флоренции в папский Рим и, благодаря усилиям Браманте, Рафаэля и Микеланджело, символическим средоточием этой деятельности навеки остался главный храм христианского мира.
Преследование гуманистов до Тридентского собора (1545 г.) – вещь крайне редкая. Правда, диспут, задуманный Пико делла Мирандолой, был запрещен, его «900 тезисов» осуждены, самому ему пришлось бежать и претерпеть заточение. Но он быстро вырвался на свободу, а затем получил прощение курии. Пьетро Помпонацци, отрицавший бессмертие души, испытал трудные дни; но судьба Бруно ему отнюдь не угрожала, а доктрина «двойной истины» помогала принимать в качестве верующего то, что он отвергал в качестве философа. Лоренцо Валла третью книгу трактата «О наслаждении» преподнес папе. Так же поступил Поджо с антиклерикальными «Фацетиями». И что же? – это казалось вполне естественным. В задних апартаментах папского дворца смеялись над непристойными анекдотами о священниках и монахах; «Фацетии» и родились тут же, среди папских чиновников, в комнате, названной «вральней», в двух шагах от престола св. Петра. Спустя несколько десятилетий громогласные инвективы Пьетро Аретино против римской курии не лишили бывшего капуцина благосклонности Юлия III, даровавшего ему высший церковный орден.
Лоренцо Валле даже знаменитое разоблачение «Константинова дара» сошло в конце концов с рук. Как известно, этот трактат был написан после того, как Поджо и Лоски выжили Валлу из папской курии, и он обосновался при дворе враждовавшего с Римом Альфонса Арагонского. Валлу привлекли к инквизиционному суду, но дело обошлось после того как Валла сочинил «Апологию» в честь папы Евгения IV. При Николае V он снова перекочевал в курию, снова соперничал там со старым Поджо, был занят переводом Библии и трактатом «О таинстве евхаристии».
Столкновения церкви с ренессансными идеологами – от Салютати до Макьявелли – носили конкретно-политический характер. Когда Помпонио Лето и его друзья из римской «академии» были заподозрены в попытке перейти от слов к делу – они жестоко поплатились, им припомнили все, что можно было счесть еретическим. Например, Платина дважды, в 1464 и 1468 гг., попадал в темницу и подвергался пыткам. Даже покровители-кардиналы не уберегли его от Павла II. Зато затем, при Сиксте IV, Платина был назначен префектом Ватикана…
Вообще же католическая церковь и глашатаи новой светской культуры прекрасно ладили друг с другом. Гуманисты и художники не боялись костров и создавали, что хотели, не ведая страхов Декарта. Они чувствовали себя и слыли добрыми христианами.