В XV в. очищающий огонь инквизиции предназначался не для светской жизнерадостности и философской веротерпимости, а для мятежных еретиков, в лоне самой церкви, для Иеронима Пражского и Савонаролы, для фанатизма людей, исступленно веровавших в Евангелие… Только Реформация заставила римскую курию очнуться и перейти в наступление. Ее испугал не Эразм, а Лютер. Не недостаток веры, а инаковерие. Начавшаяся реакция, как и всякая реакция, не могла не захватить всей духовной жизни, не могла не погрести под собой любую свободную мысль. Контрреформация неизбежно означала также контрренессанс.
Изменения в религиозности пополанской верхушки
В итальянской городской торгово-денежной среде XIV–XV вв. традиционная набожность обычно легко примирялась с требованиями практической жизни[241]. Один из хорошо изученных примеров – Датини из Прато[242]. Он не забывает помянуть Имя Божье в начале и конце контрактов и писем, старается не заниматься делами в воскресенье, боится смерти, исправно и щедро подает милостыню, почтительно и слегка нетерпеливо выслушивает наставления рассудительного и богобоязненного нотариуса Лапо Маццеи, с которым он привык советоваться обо всех важных заботах. Сочтя полезным отправиться в паломничество к церквам и реликвиям Фьезоле и Ареццо, он обстоятельно и без тени приподнятости описывает путешествие с бытовой стороны: кто из домочадцев его сопровождал, какие припасы он предусмотрительно велел погрузить на двух лошадей и мула и т. п. Паломничество похоже на коммерческую поездку, зато в торговые и семейные расчеты вносится благочестие. С Богом у Датини сложные отношения, он любит его как компаньона, побаивается и считается с ним в меру, полагаясь, в основном, на себя.
Тут, по-видимому, мало чего-то специфического ренессансно-итальянского; сходный позднесредневековый бюргерский тип набожности можно наблюдать, например, во Фландрии этого же времени, напрашивается (отчасти) сравнение с «devotio moderna». Подлинно ренессансную перестройку религиозности приходится связывать не с повседневной купеческой эмпирией, а с культурным творчеством художников и гуманистов, но это творчество не развернулось бы с такой конфессиональной раскованностью и терпимостью, если бы не обмирщение религиозности, охватившее в разных формах все общество.
Очевидно, очень важно, что на уровне массового сознания в пору Кватроченто преобладали не аскеза и эсхатология, а «ясность» и «равновесие», не мистическая напряженность, а моралистическая проповедь, практичный дидактизм, «гармонизация веры и жизни, имманентного и трансцендентного»[243]. Было и другое, были ереси, притихшие к середине века и снова закипевшие в кризисном его конце[244]. Была св. Катерина Болонская, был Савонарола. Но для ренессансного духовенства, несомненно, характерней св. Антонин, сын флорентийского нотариуса, друг Козимо Медичи, с 1437 г. – генеральный викарий доминиканского ордена в Италии, с 1446 г. – архиепископ Флоренции, который «занимался практической и необходимой теологией, относящейся к вопросам совести»[245]. Антонин был одним из создателей весьма снисходительной экономической этики, осуждавшей стародавнее ростовщичество, но одобрявшей банковское дело и право банкира на законный процент в покрытие своих расходов и трудов («cambium minutum», «cambium per litteras»), признававшей возможность увеличения капитала за счет наемного труда и с немалым красноречием отстаивавшей необходимость торговли и деловой деятельности[246].
Св. Бернардино советовал не омертвлять деньги в виде сокровищ, а пускать их в оборот. «Банковское дело необходимо („Ars campsoria necessaria est“)». Проповедуя в 1425 г. перед флорентийцами, собравшимися на площади Санта-Кроче, знаменитый монах заявил: «Я покажу вам, что Святая Церковь не осуждает ни единым местом Писания купца, который честно занимается торговлей… делом, плодотворным для человеческой природы и универсального тварного блага». Если Христос изгнал торгашей из храма, то «из этого места Святого Писания невозможно сделать вывод, что Христос тогда вообще ополчился на всех продающих и покупающих». Восхваляя «ingegno», «studio», «fatica» купцов, Бернардино особо оправдывал доходы шерстяников[247]. Его красноречие питалось психологией слушавших его горожан. Его проповеди назывались «Двенадцать законов торговли божественной любви» или «Пять окон в лавке божественного купца» («Какова эта лавка? Это благодатное тело Христа на кресте, и пять окон – это раны его…»). «Покаяние – это ярмарка Господа нашего Иисуса, и кто среди первых приходит купить его милость, приобретает товар лучшего качества и в большем изобилии». Поучения Бернардино – курс практической этики, уснащенный побасенками, примиряющий религию с радостями жизни, учащий быть добрыми мирянами, необыкновенно сочный, простонародный, свойский по интонации и лексике, апеллирующий к здравому смыслу не менее, чем к Писанию[248]. Не удивительно, что Бернардино восхвалял Петрарку и Салютати, что его самого восхвалял Леонардо Бруни, что он был беатифицирован папой-гуманистом Николаем V.
Обмирщенная религиозность «деловых людей», которую хорошо обрисовал Кристиан Бек[249], не была, конечно, исключительным уделом Италии и, повторяю, она характерна не только для собственно ренессансной ситуации. Между этим «раннебуржуазным» обыденным религиозным сознанием, которое повсюду более или менее одинаково, и – тоже секуляризованным – сознанием гуманистов есть не только связь и сходство, но и принципиальное различие, мы его еще коснемся. Но ведь нигде в XIV–XV вв. «деловые люди» не воздействовали на историческую среду в такой мере, как в Италии, и нигде обмирщение не привело к такому основательному изменению общей картины религиозной жизни и облика самого духовенства, просвещенная элита которого эволюционировала не в пример дальше неприхотливых проповедей Бернардино. Весь стиль жизни и круг интеллектуальных и эстетических увлечений этой элиты носил отпечаток Ренессанса. Савонарола не ошибался, направляя удар сразу против официальной церкви и против новой культуры. И послал в костер светские книги и произведения искусства, когда церковь еще не помышляла ни о чем подобном. В процессиях савонароловских «плакс» ожил средневековый флагеллантский дух, и под флорентийским гуманизмом вдруг открылась бездна: предрассудки низших и средних городских слоев для него оказались опасней, чем ортодоксальность католической иерархии. Отношение «раннебуржуазной» верхушки к религии характерно обнаруживается в «Записках» Джованни Морелли[250].
«Мы, ослепленные грехами, большей частью утверждаем и думаем, что благоденствие и несчастье зависят от случая или от большей или меньшей сметки, но не от Божьей воли, и сие неверно, ибо все проистекает от Бога, но в соответствии с нашими достоинствами. Я потому и говорю, что мудрые выгадывают, ибо они знают Господа и действуют хорошо и лучше помогают себе: ведь Господь желает, чтоб ты сам себе помог и трудами пришел к совершенству».
Следовательно, удачливая коммерция – есть божественное служение, и активность индивидуума, завоевывающего себе счастье, освящена небесным промыслом. Такое мироощущение лишь формально могло быть согласовано с католицизмом. Тем не менее Морелли, разумеется, верующий человек и уважаемый прихожанин. На склоне лет, после многих невзгод, набожность Морелли заметно усилилась. Его даже посещали видения, и он беседовал с Христом, хлопоча о загробном блаженстве покойного сына с истинно купеческой настойчивостью и дотошностью.
Однако привычная вера сочеталась у Морелли с рационалистическими и вполне светскими взглядами на мораль, воспитание, науку, экономику, политику. Любопытно, что в перечне книг, необходимых для образования, Библия стоит у Джованни на последнем месте – после Данте и Аристотеля. С другой стороны, любовь к Богу прекрасно совмещалась в голове Морелли с антипатией к его служителям. Описывая войну с папой (1378 г.), Морелли указывает: «Флорентийская коммуна подверглась столь сильному нападению и притеснению Церкви, что вначале возникла опасность утратить нашу свободу». Об исходе войны хронист сообщает: «Захотел Господь наш Бог, чтобы его пастыри были казнены…» И подчеркивает «коварство» означенных пастырей. Советуя сыновьям остерегаться распутников, игроков и содомитов, Морелли ставит рядом «ханжей и лицемеров, которые прикрываются рясой священника».
Но этого мало.
В записях Джованни есть удивительная страница. Он рассказывает, как однажды ночью, после горячих и тоскливых молитв, им овладели сомнения, внушенные завистливым дьяволом. Мучаясь от бессонницы, он спрашивал себя: не зря ли все, не впустую ли молитвы? И думал, что, очевидно, со смертью «душа исчезает или становится облачком пара (un росо di fiato) и не в силах ощутить добро или зло, наподобие бесчувственному предмету, который не видит, не слышит, не испытывает ни жара, ни холода, ни какого-либо страдания или наслаждения. А стало быть, добро и зло обретаются только в этом мире».
«Еще я думал, – продолжает Джованни, – что был глуп, ибо никогда не умел этого понять; и что фортуна сильно угнетала меня и была во всем мне враждебна. И что тут нет иного средства, как ожесточиться против нее следующим образом: если судьба лишила тебя ста флоринов, ограбь ее на столько же; если наградила она тебя хворью, когда ты здоров, – действуй, попирай любой закон и, удовлетворяя любое свое желание, презирай все остальное».
«И эти мысли, приходя мне в голову, заставляли меня тысячу раз ворочаться в постели…»