Мы уже видели, что Макьявелли понимает под «действительной правдой вещей»: это природа и «подражание», вечные страсти людей и перемены фортуны, доблестные мужи древности и воспринятый сквозь Тита Ливия «герцог Валентино», этот «мудрый государь» – и еще более мудрый и доблестный государь, которому удалось бы свершить подвиг, равный свершениям Кира, Тезея и Моисея. «Действительность» Макьявелли пронизана напряжением между идеальным и действительным, нормой и казусом. Напряжение реализуется и снимается в «героической» личности. А логика Макьявелли – это просвечивающие в действительности «разумные основания», ренессансные ragione, коих доискивались гуманисты и живописцы, это именно тот образ логики, который стоял перед глазами Макьявелли, а не, скажем, Галилея. «Воображаемая» же и, как мы теперь сказали бы, утопичная трактовка, которую он предлагает отбросить, – суть построения, основанные не на «опыте» и не на «разумности», т. е. противоречащие культурным идеализациям «Государя». 31 января 1515 г. Макьявелли писал другу Веттори: «Кто увидел бы наши письма, почтенный кум, и увидел бы их разнообразие, очень удивился бы, потому что ему сначала показалось бы, что мы люди серьезные, целиком обращенные к великим вещам, и что в груди у нас не сыскать никакого помышления, которое не заключало бы в себе честь и величие. Однако затем, когда он перевернет страницу, ему покажется, что мы – те же самые люди – легковесны, распутны и обращены к вещам суетным. Если кому-либо такой способ вести себя и сдается постыдным, то мне он кажется похвальным, потому что мы подражаем природе, которая разнообразна (e varia), а кто подражает ей, не заслуживает упрека». Каждый, кто знаком с письмами и стилем жизни итальянских гуманистов XV в., легко узнает и в этом и в других письмах Макьявелли (например, о беседах с «античными людьми» после перебранки за картами с мужичьем), при всем отпечатке его индивидуальности, традиционные клише семантической оппозиции «высокого» и «низкого». Но гуманисты неизменно гармонизовали «верх» и «низ», сублимацию и повседневность, хотя и различали их: они жили в единой, еще не расколовшейся реальности. У Макьявелли же гуманистические оппозиции приобретают предельно трудный характер, тут он начинает разрушать гуманизм Возрождения, делая шаг к превращению этого типа сознания в проблему для него самого. Возрождение вступает в кризис. Скоро Микеланджело создаст «Страшный суд» и позднюю свою перенапряженную пластику.
Итальянский литературовед Д. Барбери-Скуаротти подверг текст «Государя» разбору не на уровне его идей, а на уровне стилистики-синтаксиса, лексики, ритмики, всех способов языкового выражения и их семантики[483]. Такое логико-лингвистическое исследование позволило осветить подпочвенную структуру макьявеллиевского мышления, гораздо более устойчивую и однородную, чем те или иные осознанные идейные установки. Барбери-Скуаротти доказал, что Макьявелли всегда исходит из идеальных моделей, а не просто описывает факты. Его язык или энергично возвышает или не менее резко снижает реальность, контрастно окрашивая оба ее пласта. Один пласт – воля и доблесть героя, действующего в истории и стремящегося осуществить в ней предусмотрительный и смелый замысел (il concetto). Другой пласт – жизненная эмпирия, в которой хозяйничает фортуна. У Макьявелли, таким образом, «отношение к вещам проблематизируется» и превращается в постоянное борение разума со стихийным и косным человеческим материалом истории. Это противоборство – по происхождению классически-гуманистическое – приобретает у Макьявелли заостренный характер, на него падает пессимистическая тень. Поэтому Барбери-Скуаротти усматривает в сочинениях Макьявелли – даже в «Мандрагоре»! – трагическую внутреннюю форму.
Я думаю, он совершенно прав. Можно было бы развить такое соображение: борение идеализованного духа с косными обстоятельствами позволяет сопоставить Макьявелли с Микеланджело. Скульптор прозревает в инертной материи некую идею – «кончетто» – и пробивается к ней сквозь камень, обращается с камнем так же, как у Макьявелли политик – с историей, с фортуной, любящей, подобно женщине, твердую руку. «Героическая» эстетика, «эстетика трудного» у Микеланджело (формулировка В. Бинни) – и «героическая» политика у Макьявелли. Кое-кого это сравнение, может быть, озадачит или покоробит: действительно, эти два человека, художник и политический писатель, во многих отношениях были антиподами. Но оба принадлежали к одному типу культуры. Автор «Государя» вообще гораздо ближе к возвышенной и монументальной пластике Высокого Возрождения, чем это часто полагают, истолковывая на модернизированный лад трезвость и проницательность флорентийского секретаря, проведшего молодость во Флоренции Лоренцо Великолепного – как и Микеланджело, как и Леонардо.
Но пора, наконец, коснуться со всей откровенностью того, что делает положение Макьявелли в пантеоне мировой культуры ни с чем и ни с кем не сопоставимым. Я не знаю писателя его масштаба, который имел бы спустя 450 лет после кончины такую мрачную репутацию в глазах многих добрых людей – большей частью, правда, его не читавших. Десятки миллионов знают его имя только потому, что слышали о «макьявеллизме», т. е. оправдании в политике самого черного коварства, насилия и лицемерия. «Макьявелли? Тот, который сказал, что цель оправдывает средства?»
За этой фразой в истории стоит такое, что никто не вправе уклониться от ответа с просвещенным видом специалиста, считающего эту тему «ненаучной» и уверенного, что макьявеллиевский гений не нуждается в защите.
Но что отвечать? Можно пояснить, что набор расхожих представлений и оценок, выдаваемых за подлинные взгляды Макьявелли (и само понятие «макьявеллизм»), восходит к XVI в. и что врагами «макьявеллизма» тогда оказались прежде всего официальные и ретроградные идеологи всех мастей, и протестанты, и католическая церковь (в 1546 г. среди «отцов» Тридентского собора был распространен мемориал, в котором было сказано, что «Государь» «написан рукой Сатаны»; в 1559 г. все сочинения Макьявелли были включены в первый «индекс запрещенных книг»). Это верно. Хотя среди первых обличителей Макьявелли были и такие люди, как Жан Воден и Кампанелла…
Можно сказать, что бессмысленно возлагать на Макьявелли ответственность за политическую практику, которая была такой и до и после «Государя», что отношение к соответствующим его суждениям требует историзма, что следует помнить, как понималась «доблесть» в этике Высокого Возрождения, восхищавшегося любым проявлением незаурядности, жизненной мощи и активности, называвшего именно эти качества «великими» и «героическими», к чему бы они ни были приложены. От Данте до Макьявелли более всего презирали людей середины: «Люди не умеют быть достойно плохими (! – onorevolmente cattivi) или в совершенстве хорошими, иное коварство заключает в себе величие и отчасти благородно, но на такое они не способны» (I, 27). И это объяснение верно. (Впрочем, заметим в скобках, взгляды, выраженные в «Государе», были достаточно смелыми, даже шокирующими и для того времени, и Макьявелли это прекрасно понимал.)
Можно, далее, сказать, что нельзя изымать один элемент из всей системы мышления, в которой он только и получает адекватный смысл. Так создавались историографические мифы о Макьявелли-цезаристе и Макьявелли-республиканце, о «наставнике тиранов» и о «провозвестнике Рисорджименто». Тоже верно. Хотя такова единственно возможная судьба в веках любых сложных идейных комплексов, всякая многосмысленность, так сказать, напрашивается на извращения, но все-таки едва ли не всегда есть своя логика в том, какие именно элементы системы и в каком направлении оказываются к тому податливыми.
Наконец, можно бы сказать, что Макьявелли не поучал тому, что в политике все средства дозволены, а лишь описывал, изучал обычную практику «принципатов». А вот это уже неверно. Описывал: «В делах судят по цели (достигнута ли она), а не по средствам (как она достигается)» (Из письма к Содерини). Но и – неразрывно с изучением – поучал: «Пусть государь делает то, что нужно, чтобы победить и удержать государство, а средства всегда будут сочтены достойными, и каждый их одобрит» (XVIII). В постоянных и энергичных наставлениях (procetti) – дидактизм жанра и активная (а не просто объективно исследовательская) позиция Макьявелли.
Решимся не отводить взгляда и признаем, что «Государь» – страшная книга.
Только страшная она совсем не потому, что ее автор якобы безнравственный человек. Вообще вы чувствуете, что с прописной моралью здесь не подступиться. «Насколько похвально, когда государь неизменно благочестив, живет цельно и бесхитростно, понятно каждому; тем не менее видно из опыта в наши времена, что те государи, которые мало заботились о благочестии и умели хитростью заморочить людям мозги, победили в конце концов тех, кто полагался на свою честность» (XVIII).
Известно, что Макьявелли впервые подверг сферу политики имманентному рассмотрению, отделив ее от морали, и что в этом состоял его наиболее ощутимый шаг вперед по сравнению не только с религиозностью средневековья, но и с гуманистическим синкретизмом Возрождения[484].
Этот шаг к научному рассмотрению политики, сделанный ренессансным мыслителем, тем не менее парадоксально основывался всецело именно на моральных посылках. Они были неутешительны: люди, которые вечно чего-нибудь жаждут и домогаются, обычно не бывают ни вполне добродетельными, ни вполне дурными, но зло встречается чаще – и естественней для них, чем добро. Саркастические эскапады Макьявелли побуждают исследователей даже находить у него своеобразный морализм: «Когда человеческие коварство и злодейство доходят до крайних пределов, следует по необходимости, чтобы мир очищался от людей посредством одного из трех способов, будь то чума, неурожай или потоп: дабы люди, оставшись в малом числе и настрадавшись, зажили бы благополучней и стали бы лучше» (II, 5). Однако называть автора «Государя» моралистом, пожалуй, не стоит. Если такова