Гвиччардини согласен с этим: вещи «всюду одинаковы или схожи», на что указывает совпадение пословиц у разных народов. «Дела прошлого освещают будущее, ибо мир был всегда один и тот же; все, что есть и будет, уже было в другое время, а бывшее возвращается, только под другими названиями и в другой окраске; но узнает его не всякий, а лишь мудрый, который тщательно его наблюдает и обдумывает»[507].
Может показаться, что подобные взгляды, подкрепленные реминисценциями из «Екклесиаста», знаменуют возвращение к средневековому восприятию времени. Ничуть не бывало. Некоторые мысли приходят на ум в любую эпоху – такова, например, старая мысль о том, что в делах человеческих все повторяется, или другая мысль, что все в них изменчиво и несходно. Такие клише сами по себе ничего и никого не характеризуют; важны только поводы, по которым их употребляют, выводы, которые из них делают, их внутренние связи и обоснования.
Каждый раз, когда Макиавелли или Гвиччардини заводили речь о неизменности истории, они тут же заключали, что история помогает нам понять настоящее и предугадать будущее. «Говорят, что история – наставница наших поступков, а более всего поступков князей, что мир всегда населен был людьми, подвластными одним и тем же страстям…»[508] Именно неизменность истории делает ее изучение возможным и полезным. Идея социального эволюционизма, наверно, показалась бы Макиавелли и Гвиччардини ужасной, ибо разум бессилен и опыт ни к чему, если история завтра будет развиваться иначе, чем сегодня. Вот отчего – парадоксально для нас – концепция неизменности служила для ренессансных мыслителей источником бодрости и стимулом к действию. Гвиччардини был с нею согласен, но ему пришлось задаться вопросом, почему самые разумные действия, основанные на прецедентах, не ведут к успеху. Он подчеркнул релятивность исторических совпадений, уникальность каждого нового проявления необходимости, важность для политика личного опыта и интуиции, которые нельзя заменить чтением книг. «Самое ложное суждение – это суждение по примерам; ведь если они не сходны во всем, то не годятся вовсе; при этом малейшее различие подробностей может быть причиной огромнейшей разницы в последствиях… Великая ошибка – говорить о делах мира, не делая различий и оговорок и рассуждая, так сказать, по правилам, потому что почти во всех делах из-за многообразия условий существуют различия и исключения…»[509]
Впрочем, Макьявелли также внимательно изучал «различия» и вовсе не думал, будто неизменность истории означает, что в ней не происходит ничего нового. Вслед за Аристотелем и Полибием он отметил закономерность в смене форм правления. Но политические проекты Макиавелли и его анализ флорентийской истории вряд ли укладываются в «теорию диклизма». «Так как все человеческие дела пребывают в движении и не могут оставаться без изменений, подлежит, чтобы они шли то на подъем, то на спад, и во многих вещах нас убеждает вопреки разуму необходимость». Следовательно, происходит не симметричный круговорот, а некая неравномерная и подчас не поддающаяся рациональному объяснению пульсация, внутреннее разгорание и затухание исторической энергии. «Люди в своем поведении и тем более в важных делах должны учитывать характер времен и считаться с ними»[510]. В том, что «времена» меняются, Макьявелли, подобно Гвиччардини и всем историкам эпохи Возрождения, не сомневался. Неизменность истории – это неизменность ее естественных двигателей и свойств. Однако комбинация обстоятельств, сцепление интересов и мотивов, прихотливое вмешательство случая – каждый раз иные. «…Я думаю, что мир всегда пребывает в одинаковом состоянии и столь же хорош, сколь и плох; но это хорошее и это плохое по-разному сочетаются в разных провинциях», – писал Макьявелли[511]. История повторяется в несходных и неисчерпаемых вариациях. Она движется вперед, вечно та же и вечно другая.
Поэтому, например, Гвиччардини отнюдь не впадал в противоречие, когда на одной странице «Заметок» писал, что «мир был всегда один и тот же», а на другой странице утверждал, что «ничто в мире не стоит на месте», тонко добавляя, что мы не всегда это замечаем, ибо масштабы исторических изменений обычно превышают продолжительность человеческой жизни[512].
Это представление о движении истории, конечно, нимало не похоже на историзм в его современном понимании. Зато оно напоминает бесконечное развертывание сюжета в поэмах Боярдо или Ариосто с очередными приключениями знакомых персонажей, где поразительные повороты и живость внешнего действия определены неуклонностью психического тонуса повествования, так что неожиданности человеческой судьбы выступают как ее постоянное свойство. «Если вы всмотритесь как следует, то увидите, что от поколения к поколению меняются не только привычки людей, обороты речи, слова, покрой платья, характер построек, культуры и тому подобных вещей; более того, меняются вкусы, так что блюда, очень любимые одним поколением, часто не признаются другим»[513]. Однако Гвиччардини вполне мог бы к этому прибавить, в духе взглядов Макьявелли и своих собственных, что меняются гастрономические пристрастия, но не пристрастие к гастрономии, облики людей, но не их природа, «окраска» истории, но не ее субстанция. Леонардо да Винчи был убежден, что «природа не меняет обычные виды вещей, ею созданных». Это не мешало Леонардо раздумывать над геологическими преобразованиями земной поверхности, над перемещениями суши и моря и восклицать вслед за Овидием: «О время, истребитель вещей»[514]. Меняются, возникают, исчезают вещи, но не их сущность. Точно так же для Макьявелли и Гвиччардини история есть изменчивый и трудно предугадываемый результат действия вечных природных законов. Человек, которого Леонардо назвал «величайшим орудием природы», неизменен именно потому, что естествен. Тем самым история, сохраняя единство, лишалась цели или предназначения. Любое настоящее обретало суверенный смысл. Будущее оказывалось неисчерпаемым ровно в той мере, в какой неисчерпаемы человеческая природа и случай. Неисчерпаемость определялась конкретностью выявления всегда равной себе сущности.
«Распробовать вкус, который заключает в себе история», – значило понять, как пример римлян поощряет нас к действию. Что могли они, сможем и мы. Незачем считать уроки древности бесполезными «словно небо, солнце, элементы, люди изменились в своем движении, порядке и силе (di moto, di ordine e di potenza) по сравнению с античностью»[515]. Этот замечательный довод Макьявелли, вписывающий историю в космос, хорошо обнаруживает то, что можно было бы назвать натурализмом политической философии эпохи Ренессанса.
Этот натурализм объясняет, каким образом можно было отказаться от нравственной оценки исторических действий и сохранить возвышенный взгляд на историю, признать порочность людей и остеречься пессимизма или оптимизма. В мире «столько же хорошего, сколько и плохого». Хорошее и плохое неустранимы из человеческих поступков, из истории, они естественны. Поэтому незачем прилагать к истории моральные оценки, не прилагаем же мы их к «небу, солнцу, элементам». Но это не означает, будто нравственность становится излишней. Макьявелли не считал, что в моральном плане цель оправдывает средства, но он видел, что в политическом плане это так. Он думал, что в политике нет средств благородных и низких, а есть средства эффективные и неэффективные, что политика не имеет никакого отношения к морали. Он это не «провозглашал», а всего лишь констатировал. Его это отнюдь не радовало, но он полагал, что чувства не имеют прямого отношения к делу: нужно было искать практические пути для спасения родины. И если уж история не обходится без насилия и обмана, пусть ее «свирепость» будет использована во благо Италии и свободы. Гвиччардини в свою очередь утешал себя понятием «чести». Мы не можем отвечать за историю, но ничто не в состоянии помешать нам отвечать за себя. Достоинство – это то, над чем человек, уж во всяком случае, властен, вопреки любой фортуне, то, чего у него не отнять.
Сама фортуна получала истолкование в качестве «скрытой силы природы». Макьявелли отмечает: «Природа создала людей таким образом», что желания опережают возможность, приводя к неудовлетворенности. «Отсюда рождаются превратности их фортуны – гражданские распри, войны, возвышение и падение государств»[516]. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» часто встречается выражение «malignita dei tempi», которое можно несколько вольно перевести как «коварство истории». Это стечение обстоятельств, которое нельзя предсказать или изменить, это окраска времени, в которое нам выпало жить. «Судьба изменчива, а люди упорны в своем поведении, и они счастливы, пока между тем и другим существует согласие, и несчастливы, когда возникает разлад»[517]. Следовательно, фортуна – это уравнение, в которое входят характер личности и характер эпохи. «Нельзя, – пишет Гвиччардини, – выбирать в этом мире ни среды, в которой должен родиться человек, ни обстановки, в которой ему приходится жить. Поэтому, когда вы хвалите или упрекаете людей, смотрите не на условия, в которые они поставлены судьбой, а на то, как они с этими условиями справляются». Мало родиться талантливым; нужно еще попасть в такую эпоху, когда твои дарования пришлись бы в пору. «Ни безумцы, ни мудрецы не могут в конце концов противиться тому, что должно произойти»[518]