Кампанелла защищал Галилея, но тот не случайно не пришел в восторг от подобной защиты. В трактате поражает соединение позитивной научной мысли и ее сугубо конфессионального обоснования. Догматический авторитет Аристотеля отклонялся не только потому, что в науке опыт неоспоримей авторитетов, но также ввиду еретичности многих положений Аристотеля. «Настойчивость в исследовании не делает человека еретиком», но на перипатетиков и аверроистов эта вызывающая максима, стало быть, не распространяется. Те, кто запрещает наблюдать изменения неба, хотят, чтобы «день Господень aedificatio застал нас врасплох, яко тать в ночи». Так (не в первый раз в истории философии) мистика заступается за рационализм. Кампанелла ополчается против «каждого, кто предписывает философствующим законы и границы по собственному произволу, как если бы они были установлены Святым Писанием, заявляя, что недопустимо иметь мнения, отличающиеся от его собственных, и сводя Писание к единственному толкованию, подчиненному мнениям этого или какого-либо иного философа». Прекрасно сказано! Кампанелла весь в этих словах. Или все же не весь? Он исходит из принципиального плюрализма возможных толкований Библии. Значит? «Позволительны все мнения и толкования, которые не противоречат прямо или косвенно другим текстам Писания». Такова оговорка к теории «двух книг». И это не уловка. Скорее это похоже на тупик. Кампанелла защищал физику от Библии при помощи Библии, стремясь к очень широкому пониманию их соответствия. Мысль о том, что исследование не обязано оглядываться на библейские тексты, он доказывал – воистину «сын своего времени»! – ссылками на соответственные тексты. Это – вольномыслие внутри системы, плохо отвечавшее искреннему желанию Кампанеллы быть ортодоксальным католиком, но продиктованное этим желанием.
Нетрудно посчитать теологический универсализм, так сказать, «оболочкой», чем-то таким, что только сковывало Кампанеллу и ослабляло остроту его радикализма. Самое интересное, что все наоборот! Без добровольных католических вериг Кампанелла не нашел бы в себе силы ни защищать Галилея, ни – особенно – верить в скорую переделку человеческого общества и добиваться ее. Логика доктрины требовала отринуть многое, включая эпикуреизм, «макьявеллизм», пантеизм, протестантизм, аверроизм, коперникианство и идею бесконечности Вселенной. Лишь борьба против всех этих передовых концепций эпохи давала теоретическую почву для бунтарских устремлений Кампанеллы, и без его ретроградности была бы невозможна удивительная революционная утопия. Таков парадокс Кампанеллы.
«Стал ли Кампанелла (как полагает Америо, после 1606 г.) или был он всегда (как считает Дж. Ди Наполи) философом Контрреформации?» (с. 79). А. Х. Горфункель отвечает полным и безоговорочным «нет». Отнюдь не ставя под сомнение искренность заявлений Кампанеллы о преданности католицизму, указывает на «несовместимость позиции Кампанеллы с официальной линией католической церкви» (с. 86).
Конечно, Кампанелла – более или менее инакомыслящий («левый», как мы теперь сказали бы) католик. Но – католик, и притом, после «обращения» 1604–1606 гг., очень глубокий и воинственный. «Я решил обосновать новую метафизику, после того как, отойдя от Бога, в результате перенесенных мучений был возвращен на путь спасения и познания божественных вещей» (с. 77).
В 1629 г. исполненные миссионерского жара сочинения принесли наконец Кампанелле не только свободу, но и полную реабилитацию. Его книги были изъяты из «Индекса», некоторые из них получили официальную поддержку Рима и Сорбонны, сам он был удостоен степени магистра римско-католического богословия.
Что же означал этот важнейший поворот? Л. Фирпо пишет, что после полного провала заговора и мучительного процесса монах из Стило, очутившийся в строжайшей изоляции в страшной «яме» Кастель Сант-Эльмо, должен был пережить «глубочайший кризис» и проделать «изнурительный анализ» причин практической несостоятельности его реформистского действия. В итоге он пришел к пророческой убежденности в своей «конструктивной миссии в лоне римской церкви» и к объяснению юношеских неудач неправильно понятым призванием[562]. Предсказание «великого изменения» было верным. Но предрасположение звезд и божье провидение действуют посредством людей, люди же были не готовы. Идеальная организация, способная сплотить людей и осуществить mutatio magna, – католическая церковь. Нужно вернуться к ней. По выражению А. Корсано, Кампанелла стремился установить внутреннюю связь «между реформаторскими требованиями и институциональной реальностью»[563]. Во всех этих соображениях, по-моему, много правды.
В неаполитанских подземельях Кампанелла хорошенько усвоил некоторые вещи, которые полезно знать философу, желающему действовать. Например: «Если ты находишься в тюрьме, то вынужден в ней находиться» (с. 30). А также, что «вооруженная религия непобедима»[564]. Он не смирился, но неизбежно должен был, как человек политического действия, поставить заново свое мировоззрение. Только созерцатель может позволить себе не менять взглядов, потерпев поражение и сидя в тюрьме. Я, конечно, имею в виду не только личную эпопею Кампанеллы – она лишь катализировала его раздумья над итальянской и европейской ситуацией торжествующей католической (и протестантской) реакции.
Достаточно почитать весьма деловые аргументы Кампанеллы в пользу римской теократии как единственной практической альтернативы социально-политического упадка Италии или аналогичные доводы в пользу испанского владычества как «наименьшего зла»[565]. Рациональный момент «теории обращения» состоит в том, что в ранний период у Кампанеллы преобладали не католические идеи. И после 1606 г. он не стал тривиальным католиком, но пытался включить социально-утопические проекты, элементы телезианства и борьбу за интеллектуальную свободу в рамки католицизма, согласовав все это с теологией и догматикой. Это задача бесконечно и трагически противоречивая, чего не склонны замечать Р. Америо и другие католические исследователи. Полемика с ними не должна, однако, подталкивать к преуменьшению значимости факта «обращения» и масштабов проистекавшей отсюда трагедии мысли.
Возможно, не следует формулировать проблему так: или Кампанелла стал после «обращения» консерватором, или остался мятежником; или был деятелем Контрреформации, или ее жертвой; или богословом, или натурфилософом и т. д. А если и то и другое? Если бесспорное, по-моему, «поправение» Кампанеллы после первого варианта «Города Солнца», полное принятие им догматической и иерархической системы католицизма, возврат к средневековью ничуть не были отказом от критического и социального радикализма молодых лет, но, напротив, единственно возможной формой сохранения этого радикализма? Кампанелла был ретроградным революционером, или, если угодно, революционным ретроградом. Не вижу толка в том, чтобы доискиваться, чего в нем было больше. Важна сама интеллектуальная ситуация начала XVII в., побудившая Кампанеллу соединять в конечном счете несоединимое, существенны причины и логика такого соединения.
Религия, пройдя секуляризацию в Ренессансе (и в особом смысле – в протестантизме), оставалась еще, так сказать, естественноисторическим состоянием умов, и среди современников Кампанеллы было в лучшем случае четыре-пять человек во всем мире, которые почти вышли из этого состояния. Во всяком случае, о доминиканском пророке, человеке, насквозь конфессиональном по складу ума, странно слышать, что он делал уступки религии.
Да он жил в ней и связывал ее очищение и торжество с христианско-коммунистической всемирной теократией! Духовная жизнь той эпохи обладала собственной структурой, которая воссоздается адекватно лишь в адекватных, т. е. в собственных, категориях, соотнесенных друг с другом, а затем уже, если угодно, с нами. Можно, конечно, визионера Кампанеллу называть недоразвитым материалистом и наивным социалистом, видеть в учении калабрийца наше детство, а не его зрелость. Но «во всех отношениях предпочтительней толковать фигуры этих людей с точки зрения общих интересов и забот их собственной эпохи, чем видеть в них чудаковатых „предшественников будущего“»[566]. Писать историю вне ретроспекции, без молчаливого диалога с нею, отвлекаясь от современных интересов и понятий, невозможно да и незачем – это тривиальная истина. В старину историю ценили за то, что она «поучительна». Так оно есть и будет. Но чтобы быть поучительной, история не должна превращаться в повод для поучения, в притчу, в хоровод ряженых, за масками которых скрываются наши собственные лица. Диалог с нею не должен подменяться монологом историка. Подобно тому как общение с другими людьми для нас полезно, если мы умеем забывать о себе, терпеливо вникать и видеть манеру думать и чувствовать, непохожую на нашу, и только через это различие лучше осознаем собственную душу, – так чужая эпоха именно тем, что она чужая и непохожая, помогает понять нашу. Современность обретает конкретность и определенность через иную конкретность прошедших времен. Люди, говоря словами Франса, «рождались, страдали и умирали», а также сочиняли философские трактаты и сидели из-за них в тюрьме не для того, чтобы быть «предтечами» и дать нам материал для аналогий. Хороший историк стремится позволить им жить собственной жизнью на страницах своего сочинения. В том, как он это делает, выражается, однако, его способ мышления, и подлинная, неизбежная и благая ретроспекция возникает в наложении и столкновении отзвучавшего и живого голосов, в их сходстве через различение.
Кампанелла в известном смысле был прав, когда писал: «У церкви нет большего защитника, чем я». Однако такая организация, как католическая церковь, имеющая за плечами долгую эволюцию, догматическая и иерархическая, массовая и харизматическая, не любит непрошеных защитников, принимающих всерьез провозглашаемые ею принципы и пытающихся привести ее в соответствие с ними. Инквизиция держала Кампанеллу полжизни в заточении именно за его католицизм, слишком независимый.