Притом, если согласиться с такой оценкой (которую мало кто высказывал с подобной жесткостью и которую предстоит, разумеется, наглядно подкрепить), феномен Аретино все же интригует историка культуры. По двум немаловажным причинам. Во-первых, хотя бы потому, что монотонная интеллектуальная и душевная пустота Пьетро нет-нет, а содержит изюминки плебейской вольности и своеобразия. Всегда, в любом жанре, он доходит до занятной, пусть всего только формальной, крайности. И уже одним лишь этим, определенно не будучи ни глубоким человеком, ни великим писателем, выделяется среди современников. Так что на фоне Возрождения исследователю сомнительного творчества Аретино, подчас не удерживаясь от неподобающего беспристрастному историку раздражения (я сам, увы, бывал не в состоянии этого избежать), все же приходится всякий раз делать какую-нибудь растерянную оговорку в его пользу. Аретино одновременно и примитивен, и на свой лад одарен, раскован, изобретателен. Он в гуще времени и он маргинален. В этом немыслимом сочетании он не может не выглядеть иногда почти загадочным… Во-вторых, необходимо найти объяснение его поразительному успеху. Прежде всего, среди современников. Но также и на протяжении последующих почти пяти столетий.
Будет трудно свести концы с концами. Но в этом, собственно, и заключен интерес работы. Хотелось бы найти четкий и убедительный выход к резюмированию исторического места этого писателя.
Присматриваясь к Пьетро, не станем торопиться.
Сперва придется более или менее бегло, часто опираясь на ценные труды аретиноведения XVIII – ХХ веков, выявить вязкие и парадоксальные трудности, подстерегающие нас при знакомстве с его сочинениями. Уклонившись от плавной формы научного академического текста, я надеюсь изложить предварительные, пусть неизбежно спорные соображения.
Но как занесло меня на эти галеры? – то есть что подвигло к изучению сочинений Пьетро Аретино и скандальной личности их автора? Занялся я этим писателем почти случайно и вначале наугад. Давно знал о шести томах писем, отобранных самим Пьетро и изданных им при жизни. Когда-то мельком заглядывал в них и был впечатлен хлесткостью и эгоцентричностью. Показался естественным расчет найти здесь богатое итоговое самовыражение ренессансного «Я». А это ведь сквозная линия моих штудий последнего десятилетия.
Мне доводилось изучать самоконструирование авторского «Я» в изданном прижизненно латинском эпистолярии Петрарки, этом, как теперь выражаются, личном и беспрецедентном проекте поэта. Ну, а наш Аретино – и также впервые – проделал нечто внешне подобное на вольгаре. Впрочем, его дерзкое новшество, которым он очень гордился, было, так сказать, невольным, так как никакого другого языка Аретино не знал. Меня, однако, подстерегало, как затем выяснилось, разочарование с неожиданной стороны.
Скажу сразу же, рассчитывая обосновать это ниже, что «я» Аретино не становится для него самого, в отличие от Петрарки, проблемой, то есть предметом рефлективных усилий и напряженного культурного конструирования. Оно, это «я», им попросту предъявляется – как изначально готовое, неизменно довольное собой, более того, обуянное манией величия и всегда стремящееся произвести впечатление.
«Я» Пьетро в одно и то же время весьма практичное и своевольное, простодушное и лукавое, наглое и льстивое, хвастливое и самоироничное, похотливое и лиричное. Безусловно, он был пожизненно страстно заворожен искусством. А в общем, все, что вышло из-под пера Аретино, пусть порой занятное и неожиданное, изредка яркое, – в итоге это «базлание», как выразился бы Иосиф Бродский. «Я» Аретино настолько внутри себя захламлено, что оставляет нас в недоумении.
И более того. Чем очевидней оригинальная законченность фигуры Аретино, тем скорее она распадается на разбегающуюся толпу его «я», но не предстает сосредоточенным и последовательным самостоянием.
Есть, есть, что описывать. И несложно противопоставлять одного Аретино множеству других Аретино. Однако попытки логически связного герменевтического разбора то и дело рассыпаются, впадают в нечто банальное. Начинаю опасаться собственного просчета. Может быть, чего-то я не сумел понять? Потому что перед нами, как уже было сказано, прежде всего человек успеха! – среди современников успеха массового, неслыханного, неподдельного, бешеного.
А ведь это была великая позднеренессансная эпоха, и несть в ней числа замечательным людям. С очень многими Пьетро Аретино был знаком или даже сдружился. Венценосные противники император Карл V и король Франциск I равно дорожили общением с ним. Он был угодлив, но и осмеливался наставлять их, например, советуя Карлу отпустить плененного короля. Он сносился чуть ли не со всеми государями Европы. Ладно, пренебрежем сильными мира сего, королями и папами, герцогами и кардиналами. Но ведь он знавал Рафаэля. На равных переписывался с весьма благоволившим к нему Кастильоне. У него были, пусть неровные, эпистолярные отношения с Микеланджело, Бембо, Витторией Колонна. Он оставался им, положим, так или иначе чужд. Однако зато десятилетиями очень тесно и восторженно дружил с «кумом Тицианом». А также с Якопо Сансовино. Он ссорился и мирился с Тинторетто… и т. д. На протяжении пяти веков Пьетро Аретино – с двадцатилетнего возраста и почти столь же непрерывно после смерти – переиздавался и служил, главным образом в ХХ столетии, предметом многочисленных исследований и научных конгрессов[573].
Он справедливо остается в наших глазах неотделимым от Возрождения. Не создав почти ничего впрямь замечательного и великого. В чем тут историко-культурная закавыка?
Чтобы мои вступительные пассажи не показались надуманными и произвольными, придется совершить более или менее беглую прогулку по его многословным сочинениям.
Самое знаменитое и прекрасное письмо Аретино
Вопреки и в противовес вышесказанному, начну с бесспорно прелестного. Среди многих сотен обнародованных им писем есть по крайней мере одно действительно необыкновенное. Его поэтому обязательно полностью цитировали все, кто писал об Аретино в целом, включая и Де Санктиса. Это поистине знаменитое письмо. Я тоже, пожалуй, недолго думая, начну с попытки перевода маленького шедевра. Ибо перед нами, кажется, первый в истории словесный урбанистический пейзаж, набросанный живописно и с настроением. Для меня же это своего рода охранная грамота, оправдывающая опрометчивое намерение написать работу об Аретино.
Письмо от мая 1544 года было обращено к человеку, с которым, как я уже упомянул, Аретино тесно дружил три десятилетия, встречаясь с ним чуть не ежедневно, с момента переезда в Венецию и до смерти.
«Мессеру Тициану.
У меня, синьор кум, есть скверная привычка ужинать в одиночестве или, чтобы выразиться лучше, в докучливой компании ощутить истинный вкус еды, и вот однажды я встал из-за стола с тем образом мыслей, вроде перемежающейся лихорадки, которая не позволяет вернуться к столу с тем же отчаянием, с которым за него садился. Итак, опершись локтями на оконный проем и навалившись грудью на подоконник, я высунулся из окна чуть ни всем телом и принялся разглядывать чудное зрелище, которое являют бесчисленные лодки, заполненные не в меньшей степени приезжими, чем местными жителями. Они заполонили не только окоем, но и словно весь Большой канал, сплошь покрытый гребцами. И вдруг пространство прорезали две гондолы: это славные лодочники устроили между собой гонку, доставив много удовольствия множеству людей, которые, чтобы поглазеть на регату, стояли на мосту Риальто, на набережной Камерлинги, на Пескари, на переправе к Святой Софии и в доме Да Мосто. В то время, как толпы, весело аплодируя, поспешали каждая своей дорогой – я, подобно человеку, который опостылел самому себе и не знает, что делать с умом, чтобы отделаться от своих мыслей, обращаю взгляд к небу. А оно, с тех пор как создано Господом, никогда не было столь прекрасно-причудливой картиной теней и света. Воздух выглядел таким, каким желали бы его изобразить те, кто завидует вам, будучи не в состоянии сравниться с вами. Расскажу, что прежде всего бросаются в глаза палаццо, которые, хотя и сложены на самом деле из камня, кажутся состоящими из какой-то нерукотворной материи. А затем вы обращаете внимание на воздушное пространство, которое я нахожу в одной стороне чистым и живым, в другой тусклым и пасмурным. Примите во внимание также восхищение, которое я испытал при виде облаков, состоящих из сгустившейся влаги. На переднем плане они касались крыш, а далее скрывались за ними, правая же сторона вся терялась в дымке коричневой мглы. Я был поражен, конечно, богатством оттенков, которые облака являли взору; ближайшие горели блеском солнечного диска, более отдаленные розовели не таким накаленным жаром, отдавая суриком. О, какие прекрасные оттенки наносили природные кисти тут и там, расцвечивая палаццо так, как поступает Вечелио в своих пейзажах. Кое-где видно было зеленое с голубой подсветкой, а на другой стороне легло голубое, с примесью зеленого, поистине составленные по прихоти природы, этого лучшего из мастеров. Природа смешивала и разделяла свет и тени в такой манере, в какой ей угодно было их смешивать и выделять. И я, зная, что Ваша кисть дышит тем же, чем дышит она, три или четыре раза воскликнул: „О, Тициан, не вы ли это?“ Уверен, что если бы вы нарисовали то, о чем я вам рассказывал, вы повергли бы людей в изумление, которое охватило меня. Ибо в созерцании того, с чем я встретился и напитал свой дух, я-то не мог продлить существование столь искусной живописи»[574].
Еще раз о существе проблемы
Отдадим должное душевной и зрительной впечатлительности и любви Пьетро к цвету, отметим понимание им природы как наставницы в художественном мастерстве, а искусной живописи – как единственной достойной соперницы природы. Нам многократно доведется встречаться у него с повторами этих общих мест. Однако все дальнейшее, о чем пойдет речь, будет куда менее пристойно. В бытовом и психологическом плане это в высшей степени экстремальная фигура – на фоне столетия, если не всего итальянского Возрождения в целом. И писавшие о нем, от Де Санктиса до Дживелегова, автора единственной статьи об Аретино общего порядка на русском языке, впервые вышедшей в 1927 году, – соскальзывали на характеристику его нрава и образа жизни, на биографию, эффектную и заведомо выгодную для описания