Поведение Пьетро – вот, кажется, что занимало более всего. Это беспрецедентно по отношению к ренессансным авторам. Только для Восемнадцатого века есть аналоги в виде авантюрных фигур Калиостро или Казановы. Могут, конечно, хором напомнить о Бенвенуто Челлини. Но там главное не его взрывной характер и не похождения. Перед нами великий скульптор и ювелир, важны художественная цельность, непосредственность и культурная значимость автобиографии маэстро. Если же, в случае Аретино, дело состоит по преимуществу в скандальной репутации и экстремальных жанрах, тогда плохо понятны искреннее поклонение современников и интерес потомков.
То есть: разительное несоответствие громкой славы и реального творческого уровня.
Мне тоже придется отдать некоторую дань рассказу о жизни и личности Пьетро, без чего рассыплются и будут невнятны обзор и резюмирование его писательской деятельности. Однако свою основную задачу я вижу в том, чтобы набросать именно такой обзор и взвесить степень мыслительной и художественной значительности сочинений Аретино для догоравшей ренессансной культуры, а стало быть, понять истинный масштаб и особое место, которое он в ней занимает.
Что писали об Аретино его современники. Хвала и хула
Начнем с того, что отзывы современников об Аретино переполнены фантастическими риторическими преувеличениями, притом крайними как в невероятной хвале, так и в отчаянной злобной хуле. Уже в этом отношении рядом с ним некого поставить. Их набор поразил уже первого биографа Аретино брешианца графа Джан Мариа Мадзукелли. Это старинное, но тщательное эрудитское жизнеописание, вышедшее сперва в 1741, затем в Падуе в 1763, было заслуженно переиздано в прошлом веке и сопровождено обширными комментариями Ф. Пертиле. Многие детали в нем впоследствии были исправлены, уточнены, но оно вкупе с комментарием по-прежнему сохраняет отнюдь не только справочное значение[576].
Биограф упоминает десятки сочинений, посвященных Аретино – в том числе, между прочим, микеланджеловское «Описание праздничных аппаратов и приспособлений, устроенных во Флоренции по случаю прибытия императора Карла V». Дольчи, играючи, дал своему «Трактату о живописи» имя Аретино! Ему присылали на предварительный просмотр рукописи, просили его вводных статей к публикациям. Его ставили рядом с Бембо и Саннадзаро. Агостино Беациано возносил его за «прекрасный стиль, богатую одаренность», за «яркие чернила» (с. 59–61). Но это лишь цветочки. По мнению Баттиста Торниелло, ему подходят титулы «Германского, Паннонского, Гальского, Испанского», которые присваивали себе владыки этих провинций, римские императоры.
Винченцо Брузантино: «Он возвышается до Евангелия, прозываясь устрашающим цензором пороков… он бич князей, наводящий на них трепет, но возлюбивший горячо и ревностно благих среди них… он обладает божественным даром в качестве искреннего, свободного человека и единственного проповедника истины».
Но и это лишь для разгона.
В сонете Джованни Гацца говорится: «Великий Аретино, после того, как ты выделился из гущи мира своим стилем и более высоким и благородным предметом, милостью Божьей тебе вручено перо. Бог вживе включает тебя за это в небесные хоры, и ты сам по себе вечен как таковой (tu viva seco eternamente)». «Его письмо и благоволение значат больше, чем императорское и всех царей земли» (Гамбарра). Он «совершенное творение природы» (Ортензио Ландо).
Но и это не предел.
Пьетро Аретино «великий пророк и более, чем пророк» (Сальваторе Баттиста). Он – «пятый евангелист»…
«Бог высшая истина небес. А вы – земная истина человека и единственного проповедника истины». «Вы светоч святой церкви». «В вас собраны тонкость Августина, нравственность Григория, глубокие чувства Амвросия. Это не я говорю, но все в мире. Что вы – новый Платон, что вы более достойны имени Сына Божьего, чем все цари, все синьоры и все государи вселенной, что вы новый Креститель, что вы новый евангелист Иоанн…» (с. 64–65 – Фоссоброне).
Так-то.
Аретино все эти кощунства принимал с удовольствием. Но больше всех себя расхваливал он сам (с.61–62). Архиепископ Кентерберийский, «который учен в латинском и в греческом, пусть сравняется со мной в вольгаре и в невежественном плебейском» – пишет он английской королеве. Говоря о разных манерах сочинительства: «Что до меня, выдающегося в поэзии и выразительного в прозе, явившего благовоние чернил и миниатюры в картах», – «какие колоссы из серебра и золота, не говоря уже о бронзе и мраморе, сравняются с главами, коими я поразил папу Юлия, императора Карла, герцога Франческо Марио? В них, свершающих движение с солнцем, округляются линии чувств, прорисовываются мышцы намерений и различаются профили внутренних аффектов… А теперь воскликну в заключение, что, если я предсказал бы приход Христа в свойственной мне манере и возвеличил бы Цезаря, я заслужил бы больше сокровищ на небесах, чем у меня долгов на земле» (с. 61). Сказано очень по-аретиновски. Приторный риторический мед вполне искреннего, впрочем, бахвальства и под конец ложка самоиронического дегтя – так, для удальства, для красного словца.
Ему снится сон, что на Парнасе перед ним множество венков, и некий друг говорит ему: «Этот из растения рута тебе за острые диалоги о путанах, этот из крапивы за жалящие попов сонеты, этот многоцветный за приятные комедии, этот терновый за христианские книги, этот лавровый за воинские станцы, а этот дубовый посвящается животности твоей души, которую подчинила себе алчность… этот из оливы за мирные отношения с государями».
Пьетро утверждал, что он-де «вернул добродетель к ее древнему состоянию» и что «в его обыкновениях – говорить только правду».
Не только Мадзукелли, но и всех, кто вслед за ним вплоть до наших дней изучал Аретино, поражало неслыханное хвастовство этих писем.
А тот, кто только слышал его имя, по крайней мере непременно вспомнит строку Ариосто: «Ecco il flagello dei principi, il divin Pietro Aretino». «Вот бич князей, божественный Аретино».
Сансовино считал, что Ариосто пошутил. Но, замечает старый биограф, было бы трудно перечислить множество тех, кто твердил в тех же выражениях ту же невероятную лесть. Да и сам Пьетро так себя всегда именовал. В очередном переиздании в 1543 г. диалогов Нанны на фронтисписе под портретом значится: «Flagellum Principium» (см. Bibliografia). Что до слова «божественный», то, положим, оно было тогда вообще в ходу. Но только один Аретино был способен уверять, будто имя его славится даже в Персии, и что его портреты распространены якобы на фронтонах дворцов и на блюдах с майоликой. Подражая государям, он посылал свои портреты тем, кого желал одарить. До нас дошли шесть медалей из несчетного числа отчеканенных в честь Аретино (с. 67–69).
На этом можно бы прервать выписки восхвалений, кропотливо подобранных Мадзукелли и Пертиле. Что до поношений, перечень мог бы стать не менее утомительным, так что отметим подробно только два. При том, что Монтень считал Аретино «незначительным писателем», а Шарпантье называл «жалким автором (un miserable auteur)».
Но вот стихи даровитого венецианца Франко. Аретино, который хвастал, что первым стал печатать письма на вольгаре, не мог вынести, что его помощник (Франко) стал с ним соревноваться в этом, и особенно то, что, хотя он в «Письмах» хвалит Франко, тот его не упоминает (с. 72–78). Аретино изгнал Франко из своего дома и убрал из переизданий «Писем» все те места, где он его нахваливал. Миланец Эусебио, приближенный Аретино, ударил Франко кулаком в лицо. Аретино этого не одобрил и даже изгнал Амброджо Эусебио из своего дома, Франко обещал поэтому не обращать перо против Аретино. Однако Пьетро все-таки оказывал затем помощь Амброджо…
Франко поспешил уехать во Францию и написал там, по словам того же Мадзукелли, 500 (?!) злых сонетов против своего противника, большей частью непристойных. В одном из немногих приличных он так оценивал известный портрет Аретино кисти Тициана:
Nello spacio d'un piccolo quadretto / Tutta I'infamia della nostra etate. («В рамках небольшой картины / Все бесчестие нашего века».)
Хлеще прочих был все же, наверно, Берни, король бурлеска и, стало быть, жанровый соперник Аретино. Одобряя некоего Ахилла делла Вольта, от ножевых ударов которого еле спасся Пьетро (см. ниже), Берни продолжал так: «…ты шут и плут, \ Вскормленный на чужом хлебе и на злословии, \ одной ногой ты в борделе, другой в больнице, \ Уродец, невежда и наглец… Позор тебе ныне и навеки, \ Самонадеянное, свинское, постыдное чудовище, \ Идол поношений и молвы… Ты навсегда зачумляешь любой край, \ Как и любого человека, любое животное: \ Ты ненавистен небу, и Богу, и Дьяволу… И эти твои лизоблюды, \ Подонки, огольцы из таверны, \ пропоют тебе вечный реквием».
Блестящий венецианец Антон Франческо Дони, из группы «полиграфов», подытожил: «подлинный Антихрист нашего века».
И к этому добавить уже нечего.
Преобладают, как видим, моральные оценки. Нам придется еще вернуться к ним. Но меня занимает, повторяю, нечто совсем иное: уровень сочинений Аретино и возможности их содержательного логико-культурного анализа.
Сам Пьетро хладнокровно замечал, что об его сочинениях существовали три мнения (с. 73). Что это «не литература, а глупости». Что «в них что-то есть, но это заимствовано из чужих трудов». И что «хотя у него и не было наставников, но он преуспел во всяком знании». Пьетро полагал, разумеется, что возобладало третье мнение. Ну, еще бы.
Он не жалел чернил и заносчивого напора, чтобы отстоять место в респектабельной литературе. Например, в мае 1545 г. он пишет одному из друзей и почитателей, скульптору Леоне Леони. «Когда сатрапы осыпают меня бранью, чтобы помешать мне взлетать до небес, и князья подчас подталкивают меня в преисподнюю, обвиняя в глупых суждениях, словно только их рты способны судить и рядить, – отвечайте им, что я, Пьетро Аретино, с презрением показываю, чего они стоят на самом деле, и с похвалой научаю их, какими им следовало бы быть. Кроме того, бедность, снедающая меня, способна побудить меня пренебречь прикрасами, к которым они привыкли. Впрочем, Божьим благоволением нужда не заставляет меня очень уж подчиняться принудительности обстоятельств, а то я заставил бы смотреть на мир иначе, будь я человеком хитрым и осмотрительным. Если бы эти лживые и бездарные души, которые возводят хулу на то, что они должны бы восхвалять, набрались благоразумия, раз уж они кажутся себе такими умными, они назвали бы искусностью то, что считают порочностью. Но, поелику они всегда погрязают в зависти к тому, кто высказывается, а слава того, кто высказывается, притом постоянно ра