стет, я почитаю за честь в вышеупомянутых делах то, что другие поносят. Да и потом что это было бы за чудо, если бы я, который не умел никогда толком распорядиться по дому, к тому же плохо наносил слова на бумагу? Изысканное красноречие и придворная воспитанность суть украшение и богатство сочинителя. Отсюда сжатость слов и значительность сентенций, жизненность и одухотворенность написанных писем, и мой ум не мог бы все это постичь, если бы меня столь не научала бы природа. Так что пусть смолкнут придирающиеся к тому, что должно быть свободно от любой цензуры, если они не хотят, чтобы я осмелился сказать, что моему языку присуща бесспорная замечательность, которой завидуют их перья» (Sull'arte… CCXXVI).
Или в марте того же года к Катанео (CCXIV): «О том, что природа научила меня в какой-то мере ремеслу писателя, истинно свидетельствует то неудовольствие, которое я вызываю во всех случаях (то есть почти постоянно), когда потребность, долг и стыд побуждают меня взяться за перо, приложить руку к бумаге и с помощью чернил выказать то, что наведут мне на душу любовь к друзьям, почтение к синьорам и благодарность за подарки. Хотя, конечно, как я часто говорю, я не из тех, кто никогда не выходит из кабинета, разве что к этому его принуждают голод, сон, холод или жара…»
Что думать об этой размашистой и не лишенной противоречий апологии самого себя? Уже Мадзукелли колебался между оправданной увлеченностью своим странным героем и критической объективностью (с. 73). «Мы, предоставляя ему утверждать о себе все, что ему заблагорассудится, рискнем сказать относительно его прозаических сочинений, что, хотя они обнаруживают острый и быстрый ум, однако столь полны вычурными мыслями и путаницей (за вычетом его комедий, если только отвлечься от их непристойностей), что невозможно наобум долго читать их без насилия над собой». Что до стихов, то за малым исключением «они грубые, необработанные и лишены той естественности, которая обычно придает ценность и достоинство». Но вот что замечательно. Как отмечалось, Аретино издавали в последующие века, дискуссия о нем особенно расширилась в прошлом столетии. И каждый пишущий о нем не был в состоянии избежать того же колебания и, если угодно, растерянности, если только не решался стать в ряды его безусловных поклонников или столь же безоговорочных отрицателей. То есть контроверза, начавшаяся при жизни Пьетро, так или иначе продолжается более четырехсот лет и возобновляется поныне! Притом с непременными крайностям или, по меньшей мере, с вынужденными попытками откликнуться на них и как-то избежать или сбалансировать. Это относится и к оценкам уровня его таланта и творчества[577].
Кое-что о биографии и психологии Аретино
«Я доволен тем, что я таков, каков есть (Io mi contento di quel che sono)… я постоянно вкушаю хлеб насущный и радость и не хочу быть чем-то большим, я живу, потея над чернилами, свет коих не может однако отвратить ветер враждебности и разогнать тучи зависти».
Вот, кажется, вполне искренний голос во втором прижизненном томе «Писем», его автоэпиграф к своей писательской судьбе. И хотелось бы прислушаться, как советовал Тацит, «без гнева и пристрастия», sine ira et studio.
Но получится ли?.. Ибо Аретино хитрец и плут, как никто озабоченный обликом своей персоны в глазах общества и своих собственных. На титульных листах большинства его публикаций мы находим гравюру, воспроизводящую портрет кисти Тициана, с подписью «божественный Пьетро Аретино». Оценка раз и навсегда непререкаемо скреплена им самим. Тем не менее при ближайшем рассмотрении в нем все как-то шатко и двусмысленно. Наглая агрессивность, но и простецкая болтливость, могучее жизнелюбие, но и уязвимость, приступы желчности и хандры, беспредельное увлечение искусством, беспечная распахнутость, но… и еще что-то скрытое. Ядро его индивидуальности трудно выделить. Может быть, это затаенное с детства чувство социальной и психологической ущербности, «чувство фрустрации, глубоко в нем коренившееся»? Так правдоподобно предположил Поль Ларивай, наиболее обстоятельный и осторожный исследователь Аретино, работавший, как он писал о себе, «в традиционной манере», правда, в известной мере ценой уклонения от концептуальных итогов[578].
Аретино был бастардом, дело тогда обычное (достаточно примера Леонардо да Винчи). Менее тривиально то, что Аретино надрывно хвастал низким происхождением: «я мог облагородить других, хотя сам ни от кого не получал благородства». Имена родителей, впрочем, он никогда не называл. «Я родился в приюте, но с королевской душой». И уверял, будто его мать изображена в виде Девы в Благовещении над воротами Сан-Пьетро в Ареццо. Подростком, лет в 14–15, Пьетро перебрался из Тосканы в Умбрию, в Перуджу, и стал учеником в мастерской переплетчика. Похоже, никакой школы он не посещал или заглядывал в нее ровно настолько, чтобы, как он сам признается, уразуметь на латыни фразу «О, Святой Дух, помоги мне хорошо учиться». «И с тех пор никогда не имел наставника». Ничего, разумеется, не знал из греческого, мало или почти ничего из латинского, зато самоучкой замечательно овладел родным языком, включая диалекты и сленг. Это не мешало ему в письме к Лоренцо Грассо хладнокровно утверждать, будто он изучал риторику и философию и «предавался со всем тщанием ученому чтению и изучению лучших греческих, латинских и итальянских поэтов».
В 1517 году Аретино переехал в Рим и очень быстро, перезнакомившись с множеством влиятельных и знаменитых людей, а заодно с социальным дном, с подробностями нескромного римского быта, становится самым известным автором «пасквинат», то есть насмешливых и злых стихотворных надписей, начертанных вокруг статуи полуапокрифического горожанина Пасквино. Из более пяти десятков пасквинат, дошедших до нас, перу Аретино наверняка принадлежало, впрочем, не более десятка. Но их выделили особенности, точно угаданные Ларивайем. Дело состояло в умении подбирать к имени каждого кардинала не общие и условные определения, а более конкретные и смешные слова (Larivaille, с. 72–73). Тем не менее «относительно тощий баланс деятельности Аретино на службе Пасквино плохо объясняет его громкий успех» (с. 76). Перед очередным конклавом Пьетро ратует за кандидата из рода Медичи. Когда на папский престол после недолгого понтификата Адриана IV в конечном счете действительно взошел Климент Седьмой, влияние разбитного Аретино возросло. Кем он был при курии? – «затейником», рифмачом и милягой.
Однако в 1523 году разразился страшный скандал в связи с рисунками Джулио Романо и сделанными по ним гравюрами Марко Антонио Раймонди (дошли до нас по копиям XVIII века). Сами рисунки с изображениями любовных позиций (в духе обнаруженных позже на стенах лупанария в Помпее, но, конечно, живописно куда более профессиональных), видимо, не привлекли особого внимания. Однако гравюры уже привели их изготовителя в тюрьму, правда, ненадолго, благодаря ходатайствам Аретино и заступничеству одного из кардиналов.
Что до самого Аретино, то ему вздумалось написать в качестве комментариев к каждому из рисунков шестнадцать и более «похотливых» (или «сладострастных», lussuriosi) сонетов. Они были беспрецедентно откровенны. И заходили, притом без малейших эвфемизмов, при помощи то и дело повторявшихся трех существительных и одного глагола, гораздо дальше того, к чему была давно публично приучена римская элита.
Порнографические сонеты поссорили Аретино с благоволившим ему папой Климентом и вызвали ярость кардинала-датария (казначея) Джиберти. Тот со временем подослал к Пьетро своего родственника Ахилла делла Вольта, который подстерег стихотворца и нанес ему несколько ножевых ударов на берегу Тибра. Пьетро нашел силы броситься в воду и спасся. Но ему пришлось немедля бежать из города.
Тем не менее в 1524 году «Божественный Поэт мессер Пьетро Аретино» опубликовал в Риме «Хвалу Клементу VII». Примерно в 1525 году Аретино сочинил и «Канцону во хвалу Датарию» (Blbliografia… с. 5). Но это пока не возымело действия. Тогда Аретино (который вообще всегда вел себя с сильными мира сего непоследовательно, то расчетливо и льстиво, то очертя голову) сочинил насмешливые стишки (frottole) против папы. Примириться со своим грозным гонителем кардиналом Джиберти, затем и с Клементом, Пьетро все же при помощи венецианского дожа как-то исхитрился. Но это произойдет несколько позже.
Пьетро пробыл некоторое время в Болонье послушником в монастыре капуцинов и заручился покровительством архиепископа Пизы. Стал затем, незатруднительно сменив рясу на доспехи, солдатом и конфидентом у грозного кондотьера Джованни де Медичи. Когда тот в 1526 г. погиб, Пьетро пытается вернуться в Рим, присутствует при Сакко ди Рома, дожидается смерти Климента Седьмого, навещает Милан, наконец его видят придворным в Мантуе, при герцоге Федериго Гонзаго. Но умирает и герцог.
Тогда, 25 марта 1527 года, Аретино добирается до Венеции и превращается на всю оставшуюся жизнь, то есть до 1556 г., в пламенного восхвалителя вольностей города на островах. Его привечает выдающийся и могущественный дож Андреа Гритти. Он поселяется на канале Гранде, в палаццо Доменико Болани, притом по сути бесплатно. В последние пять лет жизни перебирается в пятиэтажный палаццо Леонардо Дандоло. В Венеции отныне «он самый свободный человек в мире и никого не боится». «Все счастливы вокруг него» (с. 10–11).
Ему при обосновании в Венеции было 35 лет. Но почти ничего примечательного он еще не написал. Он, собственно, хотя и был уже весьма известен, еще не стал писателем. За ним тянулся лишь пестрый скандальный шлейф пасквинат и «сладострастных сонетов». Плюс две комедии. Он пробовал в юности заняться живописью, но у него ничего не получилось. С тех пор Аретино, похоже, страдал уязвленностью несостоявшегося художника. Он перепробовал разные стихотворные жанры – и с тем же результатом.
Но затем, главным образом между 1532–1537 годами, состоялось его писательское акме. Аретино сочиняет еще три комедии и одну трагедию, мимоходом выпускает «суждения», своего рода политические псевдогороскопы или гадания по картам (giudicii) – как в запале считают некоторые исследователи, первое предвестие будущей газетной публицистики (сохранился «Сатирический прогноз на 1534 год», Bergamo, 1900). Он отбирает и постепенно, вплоть до кончины, публикует свои письма в шести томах. Наконец, он пишет порнографические диалоги (сперва в 1534 г. три наиболее жестких, «Ragionamenti», а спустя два года еще три). На этих «Шести днях» прежде всего и основана известность Аретино в веках. Впрочем, одновременно Пьетро сочинил очень живые, рассчитанные на широкую публику, жизнеописания Христа, а также Девы Марии, и скучные жития двух святых, за которые он всерьез претендовал на мантию кардинала. Кое-чем из всего этого нам предстоит заняться.