– Письма, I, 303.
Такова рабочая программа Аретино.
Она доводит до причудливого предела смешение побуждений художника с иллюзорной реальностью в противовес каноническому равновесию гуманистического классицизма. Аретино прививал тосканско-римский маньеризм в Венеции, используя свою знаточескую репутацию.
Одна из наиболее основательных и итоговых работ на эту тему принадлежит Л. А. Палладино[579]. Автор отмечает несистематичность и общую неустойчивость мыслей Аретино (с. 29–30). Резюме их предопределено и сводится к непроясненному и незамечаемому противоречию двух общих мест. Ср. Ларивай, с. 635 о «двух явно несовместимых максимах». Это – см. выше – и мой вывод. Присоединяюсь к Палладино и Ларивайю и повторяю их.
Каждый художник подражает природе и одновременно выражает собственный врожденный талант (ingegno). По существу, это два разных подхода, и Аретино не заботится о том, чтобы их логически примирить. Тем не менее их рядоположение характерно и любопытно. Как и приписывание Тициану и др. живописание «новой природы», благодаря «привилегиям природы и фортуны». Палладино справедливо усматривает также достоинство квази-теоретических высказываний Аретино и отличие его от современников в необыкновенной словесной энергии и в склонности к цветистым экфрасисам (то есть словесным программам живописных композиций, вроде тех, которые он настойчиво навязывал Вазари – см. Scritti dell'arte, XI).
Предоставим слово самому Аретино для более пространных и связных высказываний, дабы лучше продемонстрировать его эстетические взгляды и манеру их отстаивать.
Вот письмо к «мессеру Лионе, скульптору» (Scritti dell'arte, XXXIII, июнь 1537).
«Если вы, знаменитый художник и исключительный архитектор, спросили бы, что делает Тициан и что поддерживаю я сам, то ответ состоял бы в том, что мысль нас обоих направлена только лишь на то, чтобы изыскать способ ответить на насмешки, которые, как вы обещали, заденут наши души. И тут мы расходимся все трое. Он гневается на самого себя, что уверился и поверил мне в такую суету сует, я же бешусь на самого себя, что позволил себе в это поверить.
Вы щедры, глубоки и веселы как собеседник; и велики, удивительны и поразительны в качестве наставника. Поэтому тот, кто видит сооружения и истории, рожденные вашими руками и талантом, восхищается не иначе, чем он увидел бы свершения богов и чудеса многоцветной природы.
Таков дух ваших концепций, на античный лад современных и на современный лад античных (anticamente moderni e modernamente antichi)».
«Ступайте же теми путями, которые через вашу мастерскую ведет природа, если вы хотите, чтобы ваши писания поражали бумагу, на которой начертаны. И смейтесь над теми, кто крадет расхожие словечки, потому что есть большое различие между [разумными] подражателями и ворами, коих я привык осуждать. Огородники не одобряют тех, кто срывает траву для соуса, вместо того чтобы украшать ею блюдо. И они хмурятся, если кто-либо, желая полакомиться фруктами, отламывает от дерева целую ветку, вместо того чтобы оторвать осторожно две-три ягоды. Конечно, я утверждаю, что [со вкусом] ведут себя немногие, а все остальные – с теми, кто предпочитает красть, а не подражать».
Аретино остро и, если угодно, крайне болезненно, неотступно сознавал и помнил, насколько неслыханное дело притязать, как это вызывающе делал он, во всяком случае в венецианскую половину своей жизни, на почетное, да нет, на высочайшее место на тогдашнем Парнасе. От него, самоучки, нигде и ничему систематически не учившемуся, такое положение вещей требовало непрерывно находиться в полемическом запале. Неутомимо и зло отбиваться от ученых насмешников, от зачастую презиравшего этого грубого выскочку литературного истеблишмента. Пьетро предпочитал переходить в наступление. И бесконечно, и остервенело твердил в письмах о природной естественности и превосходстве именно своей манеры писать, о достоинствах именно своего стиля.
Вот первый попавшийся пример (DCLXXIY – К Данезе Катанео, в августе 1554, из Венеции): «Благодарю, Данезе мой, друг, за утверждение, что я употребляю в языке простые речения, чтобы говорить правду. Я буду настаивать, что правда, выраженная незатейливо и скромно, всего дороже сердцу почтенного человека и, напротив, горделивое и звонкое красноречие преобладает в уме того, кто в своем искусстве преисполнен всяческими амбициями. Но поскольку польза сочинений, а не словесные тонкости, вот то, чего взыскует здравое суждение, постараемся взрастить хлеб потеющим талантом, ведь в этом и состоит цель того, кто доискивается чего-то существенного. В общем, нужно признать, что нечто чистое, обходительное, прямое и надежное, которое кто-либо держит в душе, вот это и есть дар, прибыток, щедрость, великолепие и Божья благодать, а не заверения, скрепленные авторитетом писателей, всего-то почерпнувших его из ученых бдений и вычитавших из книг».
Или чуть раньше (май 1554 года, Sull'arte… DCLXX).
«Я очень даже должен, о, любезный и благородный мессер Бенедетто, назвать вас живейшим духом красноречия, ибо редко можно увидеть письма, которые проникали бы, благодаря выразительности сочиненных вами слов в ум и душу того, кто их читает и воспринимает, так что бумага, исшедшая из-под вашей собственной руки и посланная от имени монсиньора мессера Джамбатисты такова, как если бы он задумал и написал ее сам. Поэтому да будут мне позволено сказать, что мне хочется, а именно, что никогда стиль знаменитого живописца, вроде Тициана, не воспроизводил чью-либо персону так естественно, насколько перо вашего дарования выказало пример доброй воли, соответствуя моему пожеланию, чтобы вы показали благость кардинала так, чтобы ощущалось как ему приглянулась доблестная манера, мне свойственная, и чтобы он не забыл никогда о своих заслугах, пока у него достанет духа и чернил».
В сотнях писем Аретино довольно нудно и с показной скромностью, вычурно рассуждает против книжного ученого красноречия и отстаивает превосходство своей безыскусной простоты слога (подчас действительной, подчас мнимой). Обычно к этому и сводится содержание целого письма (между прочим, часто с неуклюжим синтаксисом и невнятной элоквенцией). Плюс язвительные намеки насчет его хулителей и недругов.
Открываю наугад и подряд под конец выборки из шестого тома.
«Почтенный сеньор Джамбаттиста, Тициан, который брат нам, как и мы ему, промолвил сущую правду, сказав, что веселость жизни не становится иной [с годами] и не умаляется, впрочем и поныне клочки моей бороды свисают с подбородка черные, хотя на голове они уже совсем седые, я это делаю, чтобы потягаться со временем и подшутить над своими годами, так я разделываюсь с фортуной и презираю ее могущество. Мне хорошо известно, что философские прихвостни назовут меня безумцем, утверждая, что я лишен декора глубокомыслия, которое источается округло, и благоразумия, с его неспешной речью. Ежели это так, признаю себя виновным. Тем не менее не найдется педагога, который позволил бы себе раскрыть рот, когда я в ударе, видя, как я сверкаю живостью столь смелых выходок. Хотя и не преминет счесть меня неотесанным в том случае, когда я подшучиваю над миром, впрочем, сохраняя страх Божий. Что ж, юноши должны всегда заботиться и оберегать жизнь, а старики – о том, чтобы спасти душу».
Мадзукелли полагал, что Аретино удается на ходу безыскусно коснуться трудных и темных предметов так, что это вызывает удивление, и в некоторых случаях он пишет неподражаемые вещи, благодаря которым «вы становитесь бессмертным для потомков и для всех людей». И далее биограф замечает: «Нельзя отрицать, что Аретино заслуживал бы общего восхищения за то, чего он достиг без какой-либо учебы, но только плодотворностью своего дарования» (с. 75). Но то, что его стиль заслуживает похвал только потому, что он не ступал по стопам первых мастеров, это нельзя читать без изумления. Однако сам Аретино был в этом убежден и писал Фаусто: «Я ничего не взял ни у Петрарки, ни у Боккаччо не по невежеству, ибо я знаю, кем они были, но не хотел бы терять время, терпение и впасть в безумие, если бы пытался превратиться в них».
Он не заслуживал прозвания «божественного», что подтверждается тем, что сейчас его очень немногие знают и читают – скорее он был человеком straordinario – по гордыне – и его с полным правом именовали «Демоном» и «канцлером Паскуино».
Аретино как драматург
Ограничусь некоторыми извлечениями из историографии вопроса.
Франческо де Санктис[580], констатируя, что Аретино-драматург, автор пяти комедий и одной трагедии, работает, как и все сочинители пьес его времени, в рамках паллиаты, то есть «условного комедийного мира, ведущего начало от Плавта и Теренция, с бытовыми деталями, почерпнутыми в народной жизни того времени. От классических образцов шли двусмысленности, узнавания, путаница, случайности… Действующими лицами были персонажи, обладавшие условными характерами: парасит, слуга-обжора, куртизанка, хитрая служанка-сводня, отец – скупой и насмешник, трус, разыгрывающий из себя храбреца, посредник и ростовщик…» Де Санктис упоминает Ласка и Чекки и добавляет: «Пьетро постигает эту технику и ломает ее. Он не считается ни с правилами, ни с традициями, ни с театральной практикой».
Последнее звучит не то как похвала, не то как порицание. Де Санктис явно колеблется в оценке этих пьес, равно и их автора в целом. Ибо, с одной стороны: «Это не вымышленный, субъективный мир, это доподлинные нравы тогдашнего общества, переданные со всеми деталями и с тонкой проницательностью» (с. 173). С другой стороны: «В отличие от Макьявелли у него не встретишь обобщений, широкого охвата, он не умеет уловить типичное, верным глазом уловить обширное целое, устанавливать связи и раскрывать их с той железной логикой, которая толкает к выводу. Он человек не мысли, а действия, и сам он персонаж комедии. Вот почему его пьесы развиваются не продуманно и не по плану… Как весело этому мошеннику среди стольких плутов, выведенных на сцене!» (с. 173).