После этого набора банальностей Екатерина, сразившая своим обликом часть языческих жрецов, обращается к упорствующим с грозным увещанием, призывая принять муку за Спасителя: «Вы боитесь Цезаря, а не Бога? Вы цените тело, а не душу?» и пр. Екатерину хватают по повелению императора, она обращается к нему с новым монологом, тот ей отвечает, она снова ему – Аретино более или менее превращает текст в подобие пьесы и испытывает надобность кое-что пояснить в оправдание риторических длиннот святой девы, терпеливо выслушиваемых Максенцием. «Конечно, это Божья воля влагала в уста Екатерины протяженность словес (la lunghezza delle parole), а в уши Цезаря терпение выслушивать их, так что благим воздействиям, которые должны были проистечь из промежутков между речениями одной и их выслушиванием другим, не препятствовала краткость времени» (гл. 79). Так автор оправдывает эти свои, по правде, нестерпимо скучные (особливо для современного читателя), водянистые и нескончаемые пассажи.
Я откажусь от дальнейшего пересказа и разбора этого мертвенного сочинения. Аретино разогнал свое изложение до 170 страниц. В продолжение все идет в том же духе: фабульная схема разбухает за счет обмена благочестивым пустословием между Екатериной и римским цезарем, и местным королем Косто, отцом девы, и самим Господом.
Занятно, но мало объяснимо, зачем Аретино вздумалось сочинять также житие Фомы Аквината (с. 177–311). У него было достаточно домениканских предшественников, откуда можно было черпать материал. Подготовившая издание Флавиа Сантин, вслед за своим учителем проф. Петрокки относящаяся к Аретино с академическим пиететом, все же сдержанно констатирует его «скудную историческую подготовку», равно и «недостаточную методологическую осведомленность», чтобы судить о богословских темах (с. 9–10). Можно было бы выразиться и сильней о нашем авторе, в конце литературного пути (1540–1543) принимающего с «торжественной монотонностью»[587] вид святоши.
Однако Ф. Сантин полагает, что интеллектуальная беспомощность Аретино возмещается тем, что он переводит религиозную тематику в литературный план. Но ей приходится отметить притом в сих «интересных документах прозаической формы» преобладание выдумок, вычурной и сухой риторики, «беспорядочности фактов и фигур», стилизованности и «нарцистических монологов».
Издательница ссылается на Ларивайя, который усматривал в «аскетическом Аретино» (его одобряла, между прочим, Виттория Колонна) проявление «маньеризма» (понимаемого, впрочем, очень широко). Но не думаю, что эти последние опусы выдыхающегося Аретино могут быть в стилистическом ключе сочтены маньеристическими (а не просто манерными). Что до вопроса «почему вдруг об Аквинате», то единственно возможный ответ дает Петрокки (Op. Cit… с. 267–268). Пьетро желал понравиться контрреформационной римской курии. Так что цели писателя были «практические». И, очевидно, во вкусе публики, проникшейся духом предстоявшего Тридентского собора. Действительно, занятен контраст с неклассическим и «спонтанным» вольным стилем более раннего Аретино.
Итальянское Возрождение так или иначе отсвечивало, пусть и в обедненном или огрубленном виде, в лучших писаниях нашего одаренного героя, который воистину «сделал себя сам». В том числе и в «Человечности Христа».
И вот оно наглядно обескровлено и издыхает в его заключительных агиографических опытах.
Порнография Аретино
Если бы Аретино не написал порнографических сонетов и прозы, его имя и слава сильно потускнели бы. Но писал подобные вещи тогда не он один. В таком случае, чем отличаются и выделяются именно его изделия в этом роде и почему их оценка, как и все, что исходило из-под его пера, почти пять веков создает трудности и вызывает прямо противоположные суждения.
Что до сонетов, то они, не лишенные версификационной изощренности, сводятся к неистощимым вариациям на тему коитуса и держатся на трех существительных и одном глаголе, притом с полным отказом от эвфемизмов (pozzo или pazzo, potta, cul, fottere).
Придется дать некоторое представление о них посредством подстрочников[588].
Вот вступительный стишок (sonetto I, с. 104). «Это книга не такая, как сонеты \ к главам, это не эклоги или канцоны, \ их не сочинили бы Саннадзаро или Бембо, в них нет ни плавных созвучий, ни украшений. \\ Здесь нет и мадригальчиков Мариньяно, \ но есть [одни лишь] неописуемые х… \ а также п… ы и зады, которые \ их употребляют \ подобно конфетам из коробки. \\ Здесь люди, которые е… и люди, которых е… \ и устройство п… д и задов, \ а многие от души ведь погружаются в зады. \\ Здесь наилегчайшие способы е… ли, которые не ведомы нигде \ на всех уровнях путанства. \\ И наконец безумства, дабы дойти до животных и благих поз, \ а кто не е… в зад, Бог его прости».
В последующих стишках эта программа вполне осуществляется.
«Этот х… мне дороже всех сокровищ, \ он то благо, которое может сделать меня счастливым… Моя госпожа, вы говорите сущую правду, \ что, ежели у кого маленький х… и он е… в п… \ то ему не причитается ничего, кроме пресной воды. \ У кого он мал, тот пусть е… днем и ночью в зад, \ но у кого, как у меня, он немилосердно длинный и горделивый, он всегда дает волю своим причудам в п… х» (из сонета IV). «Засунь мне палец в зад, дорогой старина \ и входи х… м потихоньку внутрь \ а ту ногу подними выше и хорошенько играй ею» (из сонета V). «Вводи и вынимай, и опять вводи \ в зад той, той, которую никогда не поимел в п… \ потому что такая е… я – самая лакомая \ и нравится женщине, которой очень нравится х…» (из сонета VIII). Ну, и т. д.
Далее все то же самое, с вариациями.
Самое поразительное и не имеющее, пожалуй, аналогов в тогдашней словесности, отсутствие в этом, как теперь выражаются, жестком порно какой-либо игры и эротики или хотя бы пикантности, игривости, чего-либо вообще, какой-либо смысловой задачи, кроме однообразно схематичной физиологии и ловко зарифмованных позиций соития. Стишки удручающе деловиты. Их, впрочем, расцвечивают выразительные сравнения.
Я не собираюсь морализировать. К вызывающему и незамысловатому озорству, к бесстыдству Пьетро отношусь спокойно. Я согласен признать его даже забавным. Обратим, например, внимание на то, что сквозь сонеты просвечивает необычный постельный обмен репликами между партнерами и что цикл носит очень личный характер (к этому еще вернемся в поисках истоков порнографии Аретино).
Я не Де Санктис и, тем более, не свирепый Ахилл делла Вольта… Я сочувствую бедняге Аретино, хотя, впрочем, ножевые удары кардинальского родича привели его в конце концов к венецианскому благоденствию. Но возникает другой вопрос. Какова литературная цена – притом именно по критериям Возрождения – подобным упражнениям?
Откровенность Пьетро вроде бы в духе ренессансной литературы, начиная с Боккаччо. Что ж, его свобода действительно ренессансного происхождения. Но с чуждым Возрождению грубым перебором. В ней странным образом, как уже было сказано, нет эротики. Дойдя до абсолютного предела, она становится плоской порнографией.
То же самое можно заметить относительно бесед опытной куртизанки Нанны с начинающей путаной Анджеликой («Ragionamenti»). Они разделены по традиции на шесть «дней», причем первые три особенно забористы, а хлеще всех первый день, когда Нанна рассказывает о похоти в монастыре, с которого начался ее любовный опыт.
Набожные и критические оговорки в начале сочинения и пр. невозможно принимать всерьез. Важен безусловно преобладающий тон, соответствующий тому, что и как описывается. Попав в монастырь, молоденькая Нанна сама до поры до времени услаждается стеклянным подобием фаллоса из Мурано, смачивая его теплой мочой, и подсматривает в дырочку и в щели своей комнаты за тем, что происходит в соседних помещениях. Никакой моральной критики и сатиры, конечно, нет и в помине.
Подглядывание в щели – удачный прием для целей Первого дня. Не нужно фабул и ничего, кроме описания сексуальных позиций. Безымянные персонажи в каждом из соседних помещений появляются, проделывают то, чего требует фантазия (не то их самих, не то просто автора), исчезают, сменяются другими. Верх этой фантазии – епископ, взгромоздившийся на монахиню-настоятельницу, молодой послушник, пронзающий одновременно епископа, следующий послушник, обрабатывающий таким же образом первого и т. д., и т. п., так что вся эта вереница образует одну длинную совокупляющуюся цепочку. На фресках в монастыре «были воспроизведены все способы, какими мужчина может овладеть женщиной, и все позы, какие она должна при этом принять…» (с. 42).
Во Втором и Третьем днях, где речь идет о женах и куртизанках, появляются весьма изобретательные и неизменно грубые фабулы (без изящества и юмора). К литературным достоинствам Аретино следует отнести, помимо живого разговорного языка, и, как уже было сказано, постоянный вкус к смачным красивым или предельно брутальным описаниям – внешности, тел, одежды, интерьеров. И также – на этот случай – необыкновенное обилие экзотических эвфемизмов гениталий и соития в речах Нанны. Так что читателю скучать не приходится: «…парадный вход и черный, гвоздь в дыре, порей на грядке, засов на двери, ключ в скважине, пестик в ступке, соловей в клетке, черенок в ямке, ворота, клистир, кинжал в ножнах, колышек, посох, пастернак, яблочки, этот самый, эта самая, verbigrazia, эта штука, это дело, эта история, то самое, рукоять, стрела, морковка…», и десятки еще гораздо более роскошных выдумок (с. 64).
Аретино с возрастом стал подкрашивать бороду.
Ну и что?
Но кто же, кроме него, стал бы пускаться по этому поводу в дидактические излияния, в коих он, конечно, уморительно смешон, но и непосредственен, агрессивен. Важно хвалится своей мужской силой, крепостью и частотой соитий, и по этому поводу впадает в глубокомыслие. Пьетро умудряется совместить пошлость своей брутальности с неподдельным могучим жизнелюб