.
Открыв с нетерпением первый же том (изданный впервые в Венеции в 1532 году с посвящением великому герцогу Урбино), посмотрим, чем Аретино заполняет самые первые страницы своего смелого начинания.
Он благоразумно, но, впрочем, от души, возносит хвалу в послании к принявшему его дожу Венеции Андреа Гритти. «В свободных условиях такого государства я получил возможность учиться быть свободным». Здесь, в Венеции, он чувствует себя защищенным от несправедливостей и гонений, недосягаемым для Рима. «О, всеобщая родина! О, свобода для всех!» Венеция «соревнуется в своей вечности с целым миром» (с. 3–4).
Затем следует письмо к попавшему в плен Франциску Первому. В самых почтительных и торжественных выражениях автор уверяет короля Франции, что на деле Короля нельзя пленить и что этот подарок достался императору Карлу случайно. Точно так же поражение и плен могли бы постичь самого Карла. Ведь «счастье хрупко», и т. д. Аретино советует Франциску победить императора благоразумием, как тот одолел его силой. Ничего интересного, но любопытен сам тон Пьетро. Сочувственный, наставительный и… почти на равных (с. 4–5).
Затем Аретино помещает тут же письмо от 24 апреля 1527 года к кавалеру Винченцо да Фермо. Он просит передать маркизе Мантуанской благодарность за присылку ста скуди, браслета и атласа. «Язык немеет от такой щедрости и не в силах вымолвить то, что следовало бы при получении дара, который можно бы назвать превосходным и для добрых, и для худых времен» (с. 10–11).
Сразу вослед сему от 20 мая 1527 года послание императору, которому Аретино желает победить короля милосердием так же, как ранее оружием. Возглашает о величии сердца, ума и доблести Карла, которые позволяют ему освободить противника (с. 11–12). И одновременно столь же краткое послание папе Клементу Седьмому (с. 12–13). Аретино, в ту пору еще ничем, собственно, не отличившийся, кроме пасквинат и злосчастных сонетов, однако уже хорошо известный в наивысших верхах проходимец (сочинения, принесшие более широкую славу, все еще впереди), берется судить и рядить о столкновениях и страстях сильных мира сего, улаживать и примирять их общими местами.
Далее письмецо на полстранички маркизе Мантуи от 6 августа 1527 года (с. 13). «Поскольку я знаю, что Ваше превосходительство желает, чтобы тот, кого Вы одариваете, отблагодарил Вас без благодарностей (т. е. делом, а не словами. – Л. Б.), ограничусь лишь тем, что скажу: Маццоне, мой слуга, доставил мне 50 скуди и расшитый золотом кафтан, которые Вы мне послали. Добавлю, что у Вас на уме обещание, сделанное Тициану, оплатить мой портрет. Я велю прислать его Вам от его имени. Я думаю, что изысканный Якопо Сансовино украсит для Вас комнату изображением Венеры, столь настоящей и живой, что мысли каждого, кто на нее посмотрит, будут полны сластолюбием, я сказал чудесному живописцу Себастьяно о Вашем желании, чтобы он сделал картину с выдумкой, и он поклялся нарисовать поразительную вещь. Я позабочусь, чтобы это было чем-то фантастическим, и надеюсь, что так и получится. Итак, Тициан и я целуем Ваши руки».
В следующей записке в несколько строк синьору Чезаре Фрегозо (с. 14) Аретино извещает, что получил берет, наконечники и медаль, отчеканенную для него. Хотя прошло уже много времени, ему до сих пор не доставили большую корзину с фруктами, которых взыскует после трапезы «прихоть аппетита». Он, Аретино, хочет отблагодарить и посылает в обмен, «как, возможно, хочется Вашему сиятельству, книжку сонетов с похотливыми фигурами».
Далее – письмо к аббату Гонзага (с. 15), в котором Пьетро, упоминая о присланных двух лошадях, мельком просит, однако, прислать еще и судно, «на котором я мог бы гарцевать по этим водам». А также канючит, выпрашивая роскошный наряд. «Так как Вы богаты и имеете все, что только может быть у Князя, сочтите и меня достойным носить княжескую одежду. Ведь моя душа не уступает душе какого бы то ни было короля, чувствуя уместность для меня пышного одеяния… И поскольку обличье щедрости отражает, как в зеркале, сердце дарителя, Вы смогли бы примерить свои одеяния к моему обличью и услышать в ответ хвалу, которую воздает за щедрость мой язык, который, скорее, умолчит о причине, как Вашей заслуге, возблагодарим за гардероб Небеса… Господа [по-настоящему. – Л. Б.] одеваются тогда, когда раздеваются – чтобы одарить этим слуг».
(Забавно, что это ничуть не мешает Аретино в письме к Джироламо Аньелли – с. 17–18 – заметить, что он-де «сам по себе не заносчив по своим манерам, как заносчивы некоторые ободранные придворные, когда Синьор похлопывает их по плечу или дает им свои обноски»…)
В 1529 году на сей раз маркизу Миссо (с. 16): «Я рассчитываю получить от Вас через мессера Лионе Ригоне сто скуди, которые Вы послали бы мне в знак любви. („Сто скуди“ – что-то вроде установленной Аретино таксы. – Л. Б.). Я мысленно представляю себе величие суждений о Вас, которые поселяются в душах тех, кто в состоянии понять чудеса Вашей доблести и обнародовать их даже без денег. За которые [впрочем, заранее] благодарю Вас. Все свойства, коими должен обладать Князь, у Вас в наличии. И то, что знаю я, узнали бы о Вас и другие».
Вот так и катятся эти письма, которые Аретино спешил обнародовать по мере накопления, том за томом, в течение всего тридцатилетнего пребывания в Венеции. И которые впоследствии многократно переиздавались. Конечно, по справедливости, как уже было сказано, есть в этом потоке и немалая толика действительно любопытных, а то и важных, эпистолярных документов. О них речь впереди. Но характерно, что общий фон именно таков, каким он предстает в приведенных мною (умышленно подряд) образчиках.
Подобные просьбы к государям о подарках, конечно, не редкость для тех и более поздних времен. Они в порядке вещей. На одни гонорары прожить было нельзя. Но, пожалуй, никто не сравнится с Аретино в обилии, систематичности, изощренности и наглости выклянчивания подарков, нередко с оттенком угрозы в случае неисполнения требований, а – под настроение? – и насмешки над дарителем.
В письме к графу Гвидо Ранконе (с. 17) Аретино сообщает, что «дарить это большее счастье, чем принимать. Я поэтому безмерно рад [за Вас], получив скуди и белую вазу: то, что Вы делаете для меня, рождает в Вас высшую степень утешения. Постоянно одаряя, Вы тем самым постоянно счастливы. Поэтому я был бы несправедлив к Вам, продолжая благодарить за это. Ибо, поскольку я принимаю Ваши подарки, заслуживаю благодарности именно я».
Что это?[591]
Пьетро таким образом дает понять графу недовольство скудостью его даров? И это злая насмешка? Или, напротив, всего лишь игра и развязная шуточка в расчете на чувство юмора адресата?
Стиль писем Аретино колеблется между лексической свежестью, разговорной непринужденностью, резкой прямотой слога – и выспренней неуклюжестью с запутанным синтаксисом и околичностями, вроде следующих:
«Я очень даже должен, о, любезный и благородный мессер Бенедетто, назвать вас живейшим духом красноречия, ибо редко можно увидеть письма, которые проникали бы, благодаря выразительности сочиненных вами слов в ум и душу того, кто их читает и воспринимает, так что бумага, исшедшая из-под вашей собственной руки и посланная от имени монсиньора мессера Джамбатисты такова, как если бы он задумал и написал ее сам. Поэтому да будет мне позволено сказать то, что мне хочется, а именно, что никогда стиль знаменитого живописца, вроде Тициана, не воспроизводил чью-либо персону так естественно, насколько перо вашего дарования выказало пример доброй воли, соответствуя моему пожеланию, чтобы вы показали благость кардинала так, чтобы ощущалось, как ему приглянулась доблестная манера, мне свойственная, и чтобы он не забыл никогда о своих заслугах, пока у него достанет духа и чернил».
А. Х. Горфункель отмечает «…почти откровенное пародирование строк достопочтенной Виттории Колонна из ее послания с извинениями за задержку очередной выплаты и вообще склонность Пьетро позлословить в адрес сиятельной благодетельницы». Эта статья – единственная в отечественной литературе в связи с перепиской Аретино – как всегда у А. Х. Горфункеля, тщательно и точно исчерпывает свою конкретную тему «своеобразного эпизода» «встречи-столкновения» столь несовместимо-разных персонажей. Я согласен с основными оценками и выводами относительно «двух разновидностей позднеренессансной религиозности» (с. 221). Конечно, Аретино ни в малейшей степени не был безбожником.
Однако я не решился бы присоединиться к предположению автора, что диаметрально несходные «религиозные искания римской поэтессы и ее великого друга» (т. е. Микеланджело) и «плебейский площадной смех» Аретино суть «страстное столкновение противоречий» и «проявление диалогичности Возрождения» (с. 220, с ссылкой на введенное мною понятие). Как раз в религиозных сочинениях Пьетро не было «площадного смеха», только банальная набожная риторика плюс стремление развлечь или растрогать читателя. С неоплатоническими интересами Виттории соотнести это невозможно. Впрочем, корреспондентов, по-видимому, нимало не занимали идейные позиции друг друга. Виттория ограничивалась вежливыми похвалами касательно религиозных опусов Аретино, порой благочестивыми упреками, а также оправданиями насчет высылки денег. Что до Аретино, то, кроме все того же оброка, которым он, как никто нагло, облагал всех и вся, он был заинтересован во влиянии Виттории на кое-кого в римской курии. Но, кажется, до культурно осмысленного диалога и конфликта далеко не доходило. Все, по-моему, куда проще. У этих людей не было точек соприкосновения и оснований для серьезного спора. Они, хотя и переписывались (ибо с кем же Аретино был в состоянии не переписываться?), но вообще-то им не было дела друг до друга.
«И вот мне лихорадочно несут постоянные подношения, которые вы делаете из первых вещей, которые выходят из рук, благодаря благой природе и к тому же искусству. Но я-то знаю, что скромная доблесть, которой я обладаю, орошает меня своей божественностью так, чтобы не опьянять меня».