При том, что среди писем Аретино есть немало прелюбопытных и значительных, – мне предстоит еще коснуться также их, – все же мелочность, с которой они открываются, будет сопутствовать им до конца. Вот пример, взятый совершенно наугад. Характерно пустое письмецо Тициану, которое этот ценитель и критик включает в четвертый том своих знаменитых писем.
«Тициану. Ни Аппелес, ни Пракситель, ни все прочие, которые ваяли или живописали изображения или статуи какого-либо государя или короля, не могли бы похвалиться, что они когда-либо получили в награду такое золото и геммы, которые были добавлены к тому, что ваша выдающаяся доблесть получает постоянно от его Величества… И ведь верно, что он (который внушает веру, а не зависть, и не стремится к тому, чтобы посредством картин и мраморов сравняться с богами, и довольствуется тем, чтобы быть только изваянным и изображенным в сердцах добрых и благоразумных) – он позволил себя изобразить в вашем неподражаемом стиле лишь для того, чтобы угодить вашему уникальному дарованию. Если вы поедете к нему и когда вы предстанете перед ним, почтите его с любовью также и от моего имени. Апрель 1547».
Самое труднопонятное – по крайней мере, для меня – конечно, не то, что наш Пьетро привычно выпрашивал деньги и подарки, а то, почему Аретино всю эту бытовую и вроде бы нелестную для него дребедень льстивых выпрашиваний так настойчиво сводил в тома эпистолярных публикаций. Ничего подобного нет и немыслимо представить в составе эпистоляриев Петрарки и кого бы то ни было из работавших вслед за ним в этом жанре гуманистов. И почему все это собрание в целом сопровождалось тогда, да и впредь, таким успехом? (Напомню, что, в частности, я пользуюсь парижским изданием писем в оригинале, выпущенным спустя более чем полвека после смерти Аретино).
Отношение Аретино к Микеланджело
Одним из самых интересных эпизодов переписки и образа мыслей Аретино издавна принято считать его отношение к творчеству Микеланджело Буонаротти.
Это действительно так, и стоит привести несколько выдержек из Аретиновых посланий к автору фрески «Страшного суда».
В сентябре 1435 года, когда Микеланджело лишь приступал к своей самой знаменитой работе, Аретино имел наглость предложить живописцу собственную свою программу.
А ведь он знал, каков масштаб Микеланджело, знал, с кем имеет дело, и нашел замечательные слова, чтобы это высказать. «В ваших руках живет тайная идея природы, понятой по-новому, поэтому трудность обрамляющих (estreme) линий (а это высшая премудрость в живописных тонкостях) дается вам так легко, что вы завершаете в оконечностях тел цель искусства, а ведь само искусство сознает невозможность достичь в этом совершенства, поскольку последний штрих (как вы знаете) должен окружать самого себя, то есть в манере, которая являет неявное… Итак, я, который в сопровождении похвал и хулы, высветил самое глубокое в достоинствах и недостатках других, дабы не обратить в ничто то малое, чем являюсь я сам, – я приветствую вас. Я не решился бы сделать это, если бы мое имя, звучащее в ушах каждого государя, не убавляло бы сильно тем самым свою недостойность. Хотя я и должен добавить со всей почтительностью, что в мире много королей и только один Микеланджело».
На этом ему бы и остановиться. Однако далее следует обстоятельное описание того, как он, Пьетро, видит фреску Страшного суда. «О, кто не устрашился бы взяться за кисть ради столь страшного сюжета». После чего следует риторический спич и банальный перечень возможных изображений на целую страницу.
Микеланджело, разумеется, пренебрег этими, любопытными, впрочем, словесами.
Задетый Аретино 24 ноября 1537 года мельком в одном из писем отзывается о Буонаротти уже свысока. «Поглядите, чего стоит живопись Микеланджело, с этой безмерностью его фигур, нарисованных величественно по замыслу, но небрежно по исполнению». Впрочем, 20 января 1538 года Аретино, так и не получив ответа, пытается проглотить обиду и как-то сгладить ситуацию, пусть не без иронии и горечи, оправдывая свои непрошенные советы. Пьетро пишет «великому Микеланджело Буонаротти», что «…было бы грешно тратить такое дорогое и ценное время на то, чтобы отвечать мне. Скажу только, что слишком много чести откликаться на мои рассуждения, они были написаны не для того, чтобы советовать вам, как строить живопись „Страшного суда“, но лишь для того, чтобы показать, что нельзя вообразить ничего, что не было бы превзойдено вашей работой. Конечно, вы лицо божественное, и поэтому тот, кто рассуждает о ваших сюжетах, должен пользоваться сверхчеловеческим языком, если не хочет обнаружить свое невежество или досужую болтовню». В заключение Аретино не упускает случая попросить прислать ему за его преданность «князю скульптуры и живописи» «кусок тех картонных набросков, которые вы обычно предаете огню, дабы я радовался им, пока жив, а после смерти велел бы положить их со мной в могилу. Я знаю, что гордыня такой просьбы не заденет сиятельного друга, к которому она обращена…»
Понятно, что Аретино в столь непривычном для него напускном смирении неискренен и неуклюж. Но, по правде, это страстное желание заполучить для своей коллекции хоть какие-то черновые картоны Микеланджело, – оно-то искренне, более того, трогательно.
Переписка обрывается на шесть лет, но затем Пьетро направляет Буонаротти новый ряд писем. Итак, вот некоторые из них.
Что же он, собственно, думает о «Страшном суде»?
Аретино задет тем, что восторги, переданные им через Челлини, не вызвали никакого отклика от Sua Maestade. «Но если Ваше Превосходительство почтено громкими кликами публики, которая, ничего не смыслит в чудесах вашего божественного ума, то почему же не следует полагать, что сумею почтить вас я, более или менее способный воспринять высокое достоинство вашего дара, ниспосланного роком. Именно поэтому, увидя устрашающее, внушающее трепет и преклонение, и действительно трепеща от вашего „Страшного суда“, я проплакал все глаза от полноты чувств. Теперь поразмыслим, что именно исторгло у меня слезы при виде творения, вышедшего из-под ваших священных рук. Это именно так и произошло, и я, созерцая духи живой природы в этих впечатляющих красках искусства, воздаю благодарность Господу, что он даровал мне быть вашим современником. Я горжусь этим так же, как и тем, что живу в дни августейшего Карла. Но почему, о господин, вам не вознаградить бы такое преклонение с моей стороны и признание ваших небесных достоинств, прислав что-либо из тех рисунков, которые вам менее дороги? Конечно, я оценил бы два наброска углем на листе картона больше, чем множество [драгоценных] кубков и ожерелий, которые мне дарил тот или иной государь. Но в случае, пусть так, если моя ничтожность явилась бы причиной того, что я не удостоился такого посвящения, мне достало бы хотя бы обещания, которое дало бы возможность надеяться. Я радовался бы ему, пока надеялся бы, и, надеясь [на подарок], мысленно созерцал бы его, и, созерцая, благодарил бы судьбу, что наслаждаюсь желанной вещью, которая будет лишь сном, пока не обратится в нечто видимое. Это мог бы подтвердить – в отношении себя – кум Тициан, человек отличный и примерный, достойной и скромной жизни. Он, горячий проповедник вашего сверхчеловеческого стиля, может засвидетельствовать, что писал с должным почтением и полной верой, дабы получить от понтифика отеческое благословление, и вот так же он ожидает искреннего блага от вас, ведь вы – идол его и мой» (Dell'arte… CLXXVIII, январь 1544).
Далее, почти тогда же (Sull'arte… CLXXVIII).
«…Благодарю Господа за то, что он даровал мне родиться в ваше время, равно и в дни августейшего Карла… Я способен понять превосходство вашего судьбоносного дарования. Но почему бы, о синьор, вам не вознаградить такое мое обожание и признание ваших небесных качеств, подарив мне те картоны, которые вам менее дороги? Конечно, я оценил бы два наброска углем ин-фолио больше, чем множество [драгоценных] кубков и цепей, которые когда-либо мне прислал тот или иной государь. Но если мое ничтожество является причиной того, что я недостоин сейчас такого дара, мне было довольно бы одного обещания, чтобы питать надежду на это. Я радовался бы этому, пока надеялся, и, надеясь, созерцал бы обещание, и созерцая, благодарил бы судьбу, которая принесет мне желаемое, которое не может быть только сном и не обратится в призрак. А еще со своей стороны это подтверждает кум Тициан, человек наилучших и примерных достоинств, ведущий высокую и скромную жизнь. Он, горячий приверженец вашего сверхчеловеческого стиля, засвидетельствовал в своем письме должное почтение и всю веру в то, что, подобно помощи, которую ему оказал понтифик ради его сына, так и от вас он ожидает искреннего благоволения, ведь вы – его и мой идол».
Или от апреля 1545 (Sull'arte… CCXXI).
«Веселость и радость охватывают всю мою душу, будучи откликом на добрые пожелания, переданные вами особо для меня в письме к Челлини, о божественный Микеланджело. Да еще с ними в тон звенят стаи птиц, возбужденных нежностью весны. И под эти переливы удовольствия, вслед за своего рода гармонией, которую полощут в горлах упомянутые существа, я не могу не взять сейчас перо, чтобы написать вам, как умею, потому что, как следовало бы, не могу; и, раз уж пишу вам, сознаюсь, что меня не удивляет, что подарок в виде рисунков не соответствует обещаниям. Ибо тот, кто не получает то, чего хотел бы, возлагает вину на воление того, кто вовсе не обязан был это сделать. Свобода наших суждений многократно жаждет вещей, не соответствующих нашему положению. И вот власть, которая господствует над другими волениями, делает их тщетными; так остается втуне и мое желание получить изваяния, которые были бы достойны даже королевских покоев, и поделом мне быть наказанным за [воображаемое] наслаждение. При том, что не позволительно вам, обладающим бесконечными благодатями и столь щедро пользующимся расположением небес, быть слишком уж скупым в ответ на поклонение, которое вам выказывают люди со всего мира.