Но ежели есть кто-либо, по отношению к кому вы должны быть щедрым, то я – в их числе. Случилось так, что природа проникла с такой силой в сочинения, которые она мне внушает, что это сулит им перенести чудные мраморы и изумительные строения, созданные доблестью вашего резца и вашего стиля, во все части света и на вечные времена. Итак, в сиюминутной манере высоко отзываться на достоинства произведений, сотворенных таким образом и принуждающих к этому и глаза, и языки, и уши, и руки, и ноги, и мысли, и души того, кто больше видит, больше знает, кто больше понимает и лучше пишет, и лучше разбирается, кто проницательней и больше любит рассматривать эти творения, судить о них, слышать их, и подмечать в них, и изведывать их, и созерцать их, и привязываться к ним; соответственно изучение других авторов в разные времена покажет примеры тех, кто умел запечатлевать подобное в памяти лучше меня.
Если вы ныне выполните мои ожидания с лихвой, славным будет такое ваше решение; и не считайте только, что это подвигнет меня к похвальбе, ведь не гордыню я являю, говоря так, но чрезвычайное желание получить что-либо из тех чудных вещей, которые постоянно порождает божественность, оплодотворяющая разумность».
Итак, с той оговоркой, что Аретино, как, впрочем и множество современников, отдает должное величию творений Микеланджело, поражавшему даже на фоне эпохи, избалованной художественной гениальностью, – он со своей обычной настойчивостью и самовосхвалением, выпрашивает у творца Сикстинской капеллы что-либо в дар себе. В этом плане письма к Буонаротти ничем не отличаются от множества других писем Аретино. И он, конечно, смешон, того совершенно не замечая, когда уверяет, что именно от его, Пьетро, пера зависит распространение известности и славы Микеланджело по белому свету.
Но положение нашего венецианского знатока искусств и его горделивая самореклама в письмах 1544–1545 годов выглядят особенно пикантно, если учесть, что когда-то он пытался наставлять Микеланджело, одновременно выпрашивая у него картоны. Новые письма наполнены тем же неистовым желанием.
Значительности и смысловой глубины в этих письмах по-прежнему нет. Добро бы тем дело и закончилось бы.
Увы. Не дождавшись от маэстро ни ответов, ни подношений, Аретино в ноябре 1545 разражается наконец-то упреками и поношениями. (Lett. sull'arte. Vol. 2, p. 177, nota 1). «Мне стыдно за распущенность, недостойную духа, с которой вы выражаете свои замыслы, пренебрегая всяким смыслом нашей подлинной веры». Речь идет о том, что Микеланджело сделал в «Страшном суде» все фигуры обнаженными! Этот донос сопровождается откровенной личной обидой. «Не жадность, но неблагодарность – вот что руководит вами, великим художником, и вот причина моего гнева. Итак, я немного разгневан вашей жестокостью, учитывая мою преданность, и мне кажется, вы могли бы понять, что, если вы божественны, то и я не пустое место… я таков, что даже короли и императоры отвечают на мои письма».
В июле 1547 г. в письме к мессеру Корвино (с. 175–177) Аретино противопоставляет «Страшному суду», в коем зазнавшийся от славы Микеланджело «являет не менее, чем совершенство живописи, бесчестное пренебрежение к религии», – фрески Рафаэля, мол, в отличие от Микеланджело, истинно христианские.
«Возможно ли, чтобы человек, в котором больше божественного, чем человеческого, сотворил такое в величайшем Божьем храме, у первейшего алтаря Христова, в самой достойной капелле мира, где досточтимые священнослужители и сам викарий Христа отправляют католические службы, со святыми установлениями и важнейшими речениями исповедуют, созерцают и поклоняются его телу, вкушая его кровь и его плоть».
И далее Аретино отмачивает номер, на который был способен, очевидно, он один на целом свете. Замечательно не то, что столь стыдливые и церемонные речи ведет не кто иной, как автор порнографического «трактата о Нанне». А то, что он сам упреждает подобное недоумение и с невероятной ловкостью и бесстыдством заговаривает тут же именно о своем похабнейшем творении! «Если подобное не было бы излишним, я похвалился бы суждениями в трактате о Нанне, подчеркивая скромность своего поведения и сдержанность его содержания. Ибо я даже в материи неприличной и непотребной не только пользуюсь самыми взвешенными и пристойными словами, но и веду речи безупречные и чистые. А он (т. е. Микеланджело) в сюжете столь высокой истории показывает святых и ангелов без какого-либо земного достоинства, равно и лишенными всяких небесных украшений. А ведь даже язычники в изваяниях не говорю уж одетой Дианы, но и нагой Венеры, прикрывали жестом руки обнаженные части тела… и укрывали мужские и женские гениталии, которые могли бы заставить присутствующих закрыть глаза из-за стыда. Они позволяли себе свободу изображения на стенах изысканных бань, а не на фасадах высоких хоров» и т. п. Аретино надеется, что следующий понтифик распорядится очистить Рим от скверны, «потому что наши души нуждаются больше в чувствах благочестия, чем в удовольствии, которое доставляет живость рисунка».
В игре этих пассажей весь Аретино.
Остается разве что добавить, что, когда в 1573 году трибунал инквизиции допрашивал Паоло Веронезе, тот, оправдывая непотребные фигуры в святых сюжетах примером своих учителей, сослался на то, что «Микеланджело в Риме, в капелле папы изобразил Иисуса Христа, его мать, св. Иоанна, св. Петра, всю небесную свиту… все персонажи нагими, даже Деву Марию, в различных позах, которые были внушены соображениями самого глубоко благочестия». И получил от инквизитора удивительный ответ: «Так разве вы не знаете, что при изображении Страшного суда нет никакой необходимости предполагать одежды и что неуместно было бы их здесь рисовать? А есть ли в этих фигурах что-нибудь такое, что не внушено Святым Духом?»
Получается, что Пьетро Аретино ухитрился перещеголять отцов-инквизиторов[592].
Соображения Де Санктиса
Человеческая и социальная характеристика Пьетро Аретино, возможно, наиболее ярко, нелицеприятно и вместе с тем доброжелательно дана у Де Санктиса. В более бледном варианте она воспроизведена в уже упоминавшейся статье А. К. Дживелегова.
Я отсылаю читателей к обеим этим пересыпанным выразительными фактами и сентенциями работам.
С удовольствием сделаю, сперва без комментариев, несколько выписок из Де Санктиса. Это всегда небесполезно. Аретино, которому он посвятил отдельную и, как всегда, главу, служил иллюстрацией к излюбленному утверждению великого критика, а именно, что XVI век знаменовал падение нравов и вкусов, разложение Возрождения. И Аретино все это выразительно воплотил в своей фигуре. Заметим, впрочем, что, как установлено, Де Санктис (и позже Кроче тоже) плохо знал тексты Аретино, пользуясь преимущественно сведениями из вторых рук.
Итак.
С. 162: «В итальянской культуре сказывалась тенденция к систематизации и теоретизированию». Тосканский или итальянский? Говорить «правильно» или же так, как говорят «в любом месте Италии»? Словарь Академии делла Круска, как известно, содержал – впервые – языковые нормы. Полагалось быть как можно ближе к Боккаччо и Петрарке. Что до латыни, «правила сочинения во всех жанрах были одинаковы».
С. 163: «…будучи человеком невысокой культуры, Пьетро считал все эти правила измышлениями педантов». Он выступал «против восприятия мира не как личного и данного непосредственно, а сквозь призму книг и правил». Вот его самая важная максима: «Я подражаю сам себе» (с. 175).
С. 165: «Свобода и широта суждений распространяется у него и на искусство, которое он хорошо чувствует». Его АНТИАКАДЕМИЗМ.
С. 168: «Изображаемый им мир существует не сам по себе, а через него, и он обращается с ним по своей прихоти, как с вещью, составляющей его собственность».
С. 170: «Его цветистый или прециозный стиль время от времени озаряется проблесками гениальности: оригинальные сравнения, великолепные образы, новые смелые мысли, резкие мазки и даже прямые находки, правда чувств и колорита приходят тогда, когда он остается самим собой и не старается произвести впечатление… Отказ от литературных штампов и манера письма, приближающаяся к разговорной речи, свободная от всякой заранее принятой идеи и непосредственно выражающая чувство, стиль то цветистый, то прециозный…»
С. 171: О комедиях Аретино… «Они не считаются ни с правилами, ни с традициями, ни с театральной практикой».
С. 172: «Он человек не мысли, а действия, и сам он персонаж комедии… Общее от него ускользает, мир он видит в кусках и осколках».
С. 175: «Это не вымышленный, субъективный мир, это доподлинные нравы тогдашнего общества… По народному преданию, он умер как Маргутте у Боярдо – от смеха… как умирала Италия».
Обычен перевод внимания на характер и образ жизни, на моральную сторону дела. В общем, ясно, что сей крайний случай распущенности неотделим от утепляющих его оттенков: наглость, зато и откровенность, распутство, но и по меньшей мере две трогательные любовные привязанности, алчность, но и мотовство, трусость, но и дерзость, либертинаж, уживающийся с расчетливым конформизмом. Словом, возможное отвращение к Пьетро умеряется восхищением широтой его натуры.
Де Санктис выделывает из этого характерную для него концепцию. Приходится констатировать несколько любопытных несообразностей, которые почти неизбежно сказываются – с разной степенью логической проработанности и остроты – на описаниях феномена Аретино в высшей степени показательной и блестящей главе о нем у Де Санктиса. То отрицательные оценки – но с оговорками; то положительные – но с разочарованием.
Согласимся для начала со многими меткими констатациями Де Санктиса.
Де Санктис справедливо резко оценивает в моралистическом плане авантюрный облик Пьетро. Только это вовсе не было общей чертой выдающихся людей Чинквеченто. Аретино тут зашел едва ли не дальше всех. Зато Де Санктис, плененный живостью и нестандартностью автора, пожалуй, сильно переоценивает уровень его сочинений. Было бы неисторично упрекать лучшего литературоведа Рисорджименто в чрезмерном морализме, но для нас это в Аретино не слишком интересно.