Во Флоренции и в изгнании
«И они грызутся, одной стеной и рвом окружены»
Канвой политических столкновений во Флоренции в конце XIII – начале XIV в. была вражда пополанов и дворянства, дополняемая противоречиями между массой ремесленников и мелких торговцев («тощим народом») и пополанской верхушкой – купцами, банкирами, предпринимателями («жирным народом»). Специфические черты, связанные с развитием мануфактуры, заметно обрисовываются в классовой борьбе лишь к середине XIV в. Но даже во время знаменитого восстания чомпи они проступают отнюдь не в чистом виде, а в феодальном обрамлении. Что касается дантовской эпохи, то раннекапиталистические тенденции тогда лишь косвенно и опосредствованно отражались в политических коллизиях. Переход к мануфактуре, наметившийся в ведущей отрасли флорентийской экономики, привел к быстрому усилению «жирного народа», к интенсивному размыванию разорявшегося или обуржуазившегося дворянства, к осложнению внутрипополанских противоречий. В результате классовые столкновения во Флоренции, не теряя своего в основном средневекового характера, приобретают с конца XIII в. новые оттенки, особую остроту и динамичность. Явления, свойственные в той или иной степени многим городам Италии, отливаются во Флоренции в наиболее рельефные, яркие, классические формы. Именно в этот период «жирный народ» с большими трудностями, но неуклонно добивается политического господства в городе, оттесняя и подавляя дворянство. Именно в этот период закладывается фундамент флорентийского республиканского государственного устройства и принимаются насыщенные антифеодальным духом «Установления правосудия» – одни из наиболее известных городских статутов средневековья. Традиционные устои начинают расшатываться во всех сферах общественной жизни. Мощная фигура Данте Алигьери, обращенная одновременно к XIII и к XIV вв., возвещает уже о Возрождении.
Говоря об идеологии Данте, невозможно обойтись без очерка флорентийской политической истории.
Речь придется повести издалека[732].
С XI в. энергия флорентийцев была поглощена непрерывной утомительной борьбой с феодальными замками, которые плотным кольцом сжимали город. Опасность усилилась, когда знать заключила союз с соседним городом Фьезоле. Между тем предприятия крестоносцев создали в итальянской торговле небывало выгодную экономическую конъюнктуру. Для Флоренции настало время вполне использовать свое удобнейшее географическое положение. Но прежде необходимо было положить конец своеволию нобилей сельской округи (контадо) и обезопасить торговые пути. Флоренция перешла к активной внешней политике. Весь XII в. заполнен грохотом рушащихся феодальных замков. В 1125 г. Фьезоле был взят и разрушен. Это явилось первым значительным успехом.
Нобили, боровшиеся против Флоренции, представляли собой крупную земельную знать, в значительной мере немецкого происхождения. Мелкое рыцарство, не имевшее обширных земельных владений, громких титулов и родословных, жило – в отличие от крупных нобилей – более или менее постоянно в городе. Его ряды зачастую пополнялись за счет старого зажиточного бюргерства. Пока городская экономика была развита слабо, а социальные противоречия внутри города лишь зарождались, флорентийцы – рыцари и пополаны – сплоченно выступали против окрестных феодалов.
Стремясь обезвредить знать, горожане насильственно переселяли ее во Флоренцию. Это привело к тому, что крупные нобили, сохранившие землю и военную мощь, возобновили борьбу с пополанами и рыцарством уже внутри городских стен, захватывая власть в коммуне. Между тем возникали первые флорентийские цехи, крепло купечество, богатели и возвышались, втягиваясь в торговлю и ростовщичество, до сих пор малозаметные дворянские фамилии, росли предместья, населенные пришлым людом – мелкими торговцами, ремесленниками, крестьянами. Все это, такое пестрое по своему составу население объединялось ненавистью к правящей аристократической олигархии. Открытая вооруженная борьба, вспыхнувшая в 1177–1180 гг., не смогла в конечном счете подорвать господство знати. Тогда рыцари и пополаны выдвинули новую форму управления – подестат – и провели законодательство, лишающее к началу XIII в. феодалов контадо остатков независимости.
Аристократия искала помощи императора Фридриха Барбароссы. Борьба двух классовых лагерей приняла в результате оболочку гвельфо-гибеллинской распри. («Гибеллинами» именовали сторонников, а «гвельфами» – противников империи). Когда в 1184 г. Барбаросса попытался одним росчерком пера лишить флорентийцев плодов столетнего освоения контадо, вхождение Флоренции в гвельфскую лигу было предрешено. И оно последовало через 13 лет. В 1215 г. переход на сторону гвельфов могущественного гибеллинского рода Буондельмонте послужил поводом для нового обострения борьбы. Этому способствовало появление на политическом горизонте фигуры энергичного Фридриха II. Столкновения крупной гибеллинской знати и гвельфского блока мелкого дворянства и пополанов явились, таким образом, продолжением тех противоречий, первые следы которых нужно искать уже среди развалин Фьезоле.
В первой половине XIII в. борьба развивалась в общем в пользу гвельфов. Вмешательство войск Фридриха II привело, однако, к их массовому изгнанию. В ответ флорентийские пополаны в октябре 1250 г. поднялись на восстание против господства феодальной гибеллинской знати. Вооруженные купцы и ремесленники провозгласили создание первой пополанской конституции. Отныне пополаны получали внутри коммуны свою особую военную и политическую организацию во главе с «капитаном народа». Впервые пополаны пришли к власти. Это было сокрушительным ударом не только по гибеллинскому, но и по гвельфскому нобилитету. В 1250 г. открыто обнаружились глубокие противоречия внутри гвельфского блока. Пока гибеллинская опасность была слишком сильна, а пополаны слишком слабы, чтобы бороться на два фронта, эти противоречия зрели подспудно. Но в 1250 г. гвельфский блок дал зияющую трещину. И все же он сохранялся, ибо гибеллинская опасность, по-прежнему маячившая на горизонте, повелительно требовала сплочения всех антигибеллинских сил. После десяти лет пополанского господства, отмеченных военными победами и экономическим процветанием, битва при Монтаперти снова отдала Флоренцию в руки гибеллинов и немецких рыцарей императора Манфреда.
Гибель Манфреда и воцарение в Неаполе Карла Анжуйского создали новую ситуацию. В ноябре 1266 г. пополанское восстание сбросило власть гибеллинов и привело к их окончательному изгнанию. По просьбе гвельфского дворянства в город вступили французские войска. Очередное вмешательство внешних феодальных сил опять отбросило назад развитие Флоренции. Вместо Манфреда флорентийцам посадили на шею Карла Анжуйского, вместо немецких наемников – французских наемников, вместо засилья гибеллинской знати наступило засилье знати гвельфской. Хозяином города стала организация гвельфского нобилитета, так называемая Партия, на которую опирались наместники Карла.
В 1267 г. гибеллины были навсегда изгнаны из города, а в следующем году битва при Тальякоццо оборвала вековые притязания Гогенштауфенов на независимость Флоренции и лишила гибеллинов самой важной опоры. Отныне они всегда будут являться второстепенным фактором флорентийской истории. Тем самым была уничтожена единственная основа гвельфского блока. И он немедленно распался под напором антагонистических противоречий, созревших в нем в течение предшествующих десятилетий. Пополаны дождались торжества над крупной феодальной знатью, над гибеллинами, но теперь им предстояли долгие годы борьбы с другой фракцией феодального класса – с гвельфским дворянством. Вот почему вступление в город французского отряда под командованием сиятельного Гвидо де Монфора было сигналом к началу нового большого периода в истории Флоренции.
Семидесятые годы XIII в. характеризуются быстрым обогащением и усилением «жирного народа». Несоответствие между его реальным могуществом и малой долей участия в управлении городом не могло не проявиться. Обострение это протекало на первых порах подспудно и с трудом обнаруживается в источниках. Только в 1280 г. флорентийские пополаны сумели, искусно использовав рознь между гвельфской и гибеллинской знатью и соперничество между Карлом Анжуйским и римской курией, добиться при помощи папского легата кардинала Латино Франджипани создания правительства «Четырнадцати», в котором им принадлежало большинство мест. «Мир» кардинала Латино означал конец господства нобилей из гвельфской партии, привел к власти пополанов, подготовил создание приората.
В 1282 г. «Сицилийская вечерня» (восстание, пошатнувшее трон Карла) отозвалась радостным благовестом в сердцах флорентийских пополанов. Час их пробил. Созданный в июне 1282 г. высший политический совет старших цехов – приорат – с первого дня своего существования начал действовать от имени всей коммуны, издавать обязательные для всех горожан постановления и, оттесняя постепенно в тень коллегию 14-ти, становиться фактическим правительством Флоренции. Это был радикальный переворот, острием своим нацеленный против «грандов» (или «магнатов»). Так называлось теперь флорентийское дворянство, изменившее отчасти свой социальный облик. Оно вобрало в себя выходцев из «жирного народа» и вместе с тем утратило немало знатных фамилий, влившихся в пополанские ряды, так что благородное происхождение далеко не всегда совпадало отныне с реальной экономической и политической принадлежностью к нобилитету.
После 1282 г. Флоренцией управляли «жирные» пополаны. Антимагнатская борьба вскоре вновь усилилась. В ответ на попытку грандов захватить дворец подеста девять младших цехов получили право военной организации. Война с Ареццо ухудшила положение пополанских масс, разожгла притязания грандов и связала в один узел социальные противоречия. В 1289 г. средние цехи были торжественно включены в число старших, и пополаны, сплотившись, добились принятия нескольких важных антимагнатских законов. Широкое пополанское движение увенчалось в январе 1293 г. созданием новой конституции, заслуженно и не без причин названной «Установлениями правосудия». Основная идея «Установлений» – провозглашение беспощадной войны против магнатов, лишившихся важнейших экономических, судебных и политических прав. По существу, магнатство было поставлено вне закона.
Это соответствовало интересам всех пополанов, всех цехов. Но «Установления» обеспечивали прежде всего господство «жирного народа». «Тощие» оказались в положении очень полезного, по почти бесправного партнера. Они были, в частности, отстранены от участия в приорате. Поэтому союз пополанской верхушки и низов носил непрочный, временный характер. Как только цель союза была достигнута – он распался, и вчерашних союзников, клявшихся в «истинном и вечном согласии», разделила непроходимая пропасть. Перелом обозначился уже к весне 1293 г. В феврале – апреле борьба против магнатов вступила в самую острую стадию. Были приняты дополнения к «Установлениям», придавшие им еще более решительный характер. Если вначале движение возглавляли «жирные», то по мере углубления антимагнатской борьбы «тощий народ» все шире включался в политическую жизнь и начинал играть самостоятельную роль. Именно вооруженные низы были самым последовательным противником дворянства и оказывали все более сильное давление на правительство. А «жирные», когда их старый враг – магнатство – был поставлен на колени, стали охладевать к движению, испытывая жгучий страх перед «тощим народом». Поправение «жирных» шло прямо пропорционально активизации «тощих».
Между тем консолидируются гранды. Родовые распри забываются ради классового единства. Магнаты безошибочно намечают ближайшую политическую цель: они решают расправиться с вождем пополанского движения Джано делла Белла.
В деятельности и политической судьбе Джано отразились все существенные черты этого этапа флорентийской истории. Джано выдвинулся в 1289 г., а с февраля 1293 г. окончательно стал признанным вождем антимагнатского движения. Фигура этого купца, выходца из обуржуазившейся дворянской семьи, выражает собою начальный период движения, дух «Установлений правосудия», дух общепополанского блока в непримиримой борьбе с дворянством. Именно Джано делла Белла был вдохновителем апрельских дополнений к «Установлениям». Именно он добивался разгона гвельфской Партии, стал воплощением антимагнатского террора во Флоренции, расправился с грандами Пистойи.
К осени 1294 г. грандам удалось столкнуть Джано с цехами мясников и судей, погрязшими в торговых аферах, судебной волоките и продажности. Затем против Джано возник заговор в комиссии по пересмотру законодательства. «Жирный народ» все более склонялся к смягчению антимагнатского террора и к решительным мерам против низов. А Джано и его сторонники по-прежнему стояли за продолжение непримиримой борьбы с дворянством и за сохранение общепополанского блока. Такой вождь стал не нужен и опасен для «жирных». К концу 1294 г. окончательно выявился раскол пополанского лагеря. Внутренняя и внешняя реакция сомкнулись против радикально настроенных флорентийских ремесленников.
В январе 1295 г. вспыхнуло восстание «тощего народа», возмущенного соглашательской политикой «жирных». Но Джано не решился опереться на восстание. Он был чужд низам, если дело не шло об истреблении дворян. Сказалась классовая ограниченность этого представителя нарождающейся буржуазии, который, несмотря на свой искренний демократизм, в решительную минуту бросился защищать «законные» власти коммуны, защищать своих политических противников от ненависти флорентийской бедноты. Восстание носило стихийный характер. Разгромив дворец подеста и насытив свою ярость, толпа разошлась. Но это первое в истории Флоренции самостоятельное выступление «тощего народа» сыграло тем не менее большую роль в ее дальнейшей истории.
Обращенные против Джано копья ремесленников означали, что он лишился всякой классовой опоры. Его ненавидели гранды, его готовились погубить «жирные», ему не доверяли теперь и «тощие». Начав как общепополанский вождь, Джано оказался в полной политической изоляции, одиноким среди враждебных группировок. Пришедший 15 февраля к власти приорат, в который вошли наиболее правые представители пополанской верхушки, осудил Джано на пожизненное изгнание. 5 марта 1295 г., вновь отказавшись от поддержки вооруженных низов, Джано делла Белла бежал из Флоренции.
Как говорит Виллани, «отныне и впредь ремесленники и тощие пополаны имели мало власти в коммуне, но оставались у власти могущественные, жирные пополаны». «Жирный народ», обрушив репрессии на «тощих», не собирался вместе с тем сдавать свои позиции магнатам. Дворянский бунт 6 июля 1295 г. кончился неудачей. Некоторые промежуточные слои дворянства получили гражданские права ценой перехода в пополанский лагерь, магнаты же добились лишь несущественных уступок. Июльские поправки к «Установлениям» не разрешили ни одного из острых противоречий между грандами и «жирным народом». Гранды по-прежнему подвергались дискриминации. Поэтому уничтожение «Установлений» оставалось главной целью и самым страстным желанием магнатства. С другой стороны, на борьбу «жирных» против магнатов накладывает отпечаток память о выступлениях «тощих» в 1293–1295 гг. «Жирный народ» теперь постоянно с испугом оглядывается на флорентийскую бедноту, на мелких ремесленников и торговцев. Он настроен весьма сдержанно по отношению к грандам, но зато гранды ведут себя агрессивно. Он не прочь отделаться мелкими подачками, но зато гранды требуют полной отмены «Установлений». Антимагнатская борьба, в которой противоречиво сочетаются старая ожесточенность и вновь проявившаяся компромиссность, непрерывно обостряясь, приводят, наконец, к возникновению партий белых и черных гвельфов.
«Началом разделения города на проклятые партии белых и черных» послужила, по словам хронистов, вооруженная схватка в мае 1300 г. на площади Санта-Тринита между Донати – старой дворянской фамилией, изрядно оскудевшей, и Черки – незнатными выходцами из контадо, богатейшими купцами Флоренции. Ссора Черки и Донати явилась, конечно, не причиной, а поводом для партийной борьбы. Распря Черки и Донати возникла в обстановке напряженных социальных противоречий и сама была очередным проявлением этих противоречий, отражая и прикрывая антагонизм дворянства и «жирного народа». Анализ классового состава обеих партий подтверждает, что перед нами продолжение классовых конфликтов 80-х и 90-х годов XIII в. Но размежевание пополанского и магнатского лагерей потеряло прежнюю отчетливость и полноту. Магнатскую партию черных поддерживают отдельные (правда, очень немногие) пополанские фамилии. А к пополанской партии белых примыкают нобили-гибеллины, а главное, часть гвельфов-грандов (по семейным и личным мотивам, из-за родовой вражды или финансовых связей).
Смуте способствовали события в соседней Пистойе, с 1296 г. находившейся под флорентийским протекторатом. Названия аналогичных по характеру пистойских партий легко привились во Флоренции. За спиной черных гвельфов стоял папа Бонифаций VIII, открыто вмешивавшийся во флорентийские дела и угрожавший тем, кто призывал к возвращению из ссылки Джано делла Белла. Ненависть к флорентийским пополанам играла не последнюю роль в его планах, которые современник охарактеризовал как «желание папы Бонифация захватить всю Тоскану». Во Флоренцию прибывает кардинал Маттео Акваспарта. Его интриги, направленные на то, чтобы помочь черным оттеснить белых от власти, натолкнулись на отпор приоров, среди которых был Данте Алигьери. Тогда 23 июня 1300 г. магнаты напали на цеховую процессию с криками: «Именно благодаря нам была одержана победа при Кампальдино, а вы отстранили нас от должностей и почестей в нашем городе». Однако приоры сумели, прибегнув к решительным мерам, предотвратить назревавший дворянский мятеж. Разгневанный папский легат покинул Флоренцию, наложив на нее интердикт.
Неудачи побудили черных гвельфов собраться на тайное совещание в церкви Санта Тринита. На нем было решено просить папу Бонифация прислать какого-нибудь «синьора» из французского королевского дома, «дабы он помог им прийти к власти и разгромить народ и белую партию». Летом 1301 г. предательский сговор черных грандов и Бонифация VIII создал для Флоренции угрозу иноземного вмешательства. Принц Карл Валуа с благословения своего брата Филиппа IV отправился в Италию. Если и раньше инициатива все время принадлежала магнатам, то теперь осторожность и пассивность пополанской верхушки удвоились. Правящие круги коммуны трусили, бездействовали, колебались и мечтали о мирной сделке с магнатами, в то время как черные замышляли переворот, а Карл Валуа был уже в Сьене. 1 ноября 1301 г. «жирный народ» открыл французским баронам ворота Флоренции.
Поведение вождей белой партии и приоров в течение драматической, до отказа наполненной событиями недели, последовавшей после вступления в город французов, – верх растерянности и нерешительности. Немногочисленное радикальное крыло белых гвельфов понимало, что единственный выход – призвать к оружию пополанские массы. Низы показали готовность сразиться с дворянами – черными и баронами Карла Валуа. Но пешее ополчение «тощего народа», еще не вполне оправившегося после 1295 г., лишенное руководства и не доверявшее правительству, не могло самостоятельно выступить против рыцарской конницы. А «жирный народ», страшась Карла и грандов, а еще больше – «тощих», вел двойственную политику и стремился не к борьбе, а к капитуляции. В результате, 7 ноября 1301 г. черные гвельфы осуществили государственный переворот. Город был охвачен пожарами и погружен в кровавый хаос.
Корни борьбы белых и черных – в результатах движения Джано делла Белла. Без событий 1295 г. не было бы переворота 1301 г. Хотя низы, храня традиции Джано, по-прежнему ненавидели магнатов и стояли поэтому на стороне белых, пополанским лагерем ныне безраздельно заправляли «жирные», борющиеся на два фронта – против дворянства и против «тощего народа». Отсюда отпечаток крайней умеренности и половинчатости, лежащий на всей политике верхушки белых. Решительная борьба против грандов по неизбежной исторической логике должна была бы всколыхнуть, активизировать низы. Но этого-то и боялись «жирные». Отсюда отсутствие четкости и рельефности в размежевании политических сил. Нельзя представить себе грандов в качестве сторонников Джано делла Белла. А теперь, через пять лет после его изгнания, в пополанском лагере заправляли такие люди, как Берто Фрескобальди или Бальдо делла Тоза, еще недавно возглавлявшие дворянскую реакцию. С Черки им было нетрудно найти общий язык. Дело не только в богатстве и могуществе Черки, но и в том, что они были одинаково близки к «жирным» и грандам, занимая некое промежуточное социальное положение. Черки являлись политиками, которые вполне соответствовали духу партии белых и как нельзя лучше годились на роль ее вождей. И даже то обстоятельство, что теперь антимагнатская борьба велась не в обнаженной форме, как в 1293–1295 гг., а под прикрытием случайной и частной оболочки, в форме розни двух семей – даже это объясняется новыми особенностями классовых взаимоотношений.
Нельзя, однако, упускать из вида, что белые были все же пополанской партией, защищавшей «Установления» и пополанский строй в целом против самых реакционных слоев флорентийского магнатства. Белые отстаивали независимость коммуны против римской курии. Белых, а не черных, поддерживали пополанские массы. Политика белых гвельфов была умеренно-демократической, несмотря на относительно противоречивую позицию «жирного народа». Социальная разношерстность пополанского лагеря обусловливала его внутреннюю слабость. У мелких ремесленников, богатых предпринимателей и банкиров, грандов-гвельфов и грандов-гибеллинов были слишком разные побуждения. Приближение отряда Карла Валуа обострило тягу белых к компромиссу, усилило разброд, колебания и пассивность. Непосредственная военная опасность была невелика. Но «жирные» пополаны Флоренции всегда стремились вести себя лояльно по отношению к французскому королевскому дому. Франция и Неаполитанское королевство являлись главнейшими районами деловой активности флорентийцев. Обострять отношения одновременно и с ними, и с папой – было опасно.
Таким образом, внешнеполитические условия, в которых происходила эволюция партии белых, переплетались с внутренними условиями, существенно дополняли их и действовали в одном направлении.
В апреле 1302 г. черные завершили переворот, изгнав из города 600 активных сторонников белых. К этому времени произошла перегруппировка классовых сил. «Жирный народ» перешел под знамена черных гвельфов и, разделив власть с группой могущественных магнатов (Джери Спини, Россо делла Тоза, Пацци и др.), упрочил этой ценой свое господство. «Установления» остались стержнем государственного строя. Только немногочисленная группа черных грандов, отказавшись от борьбы против «Установлений», выгадала от ноябрьского переворота. Большинству же магнатов победа почти ничего не дала. В кровавые ноябрьские дни 1301 г. все эти Бостики, Торнаквинчи, Джандонати упивались грабежами и насилиями, но когда развеялся угар погромов, то оказалось, что остались ненавистные им «Установления», остался пополанский приорат, и лишь кучка их соратников по партии очутилась на вершине почестей и власти, сумев сговориться с купцами. А они, цвет флорентийского дворянства, по-прежнему были лишены полноправия и по-прежнему разорялись, влезая в долги. И в партии черных назревал раскол. Большинство флорентийских магнатов во главе с Корсо Донати готовилось к продолжению борьбы.
Летом 1303 г. вскипает открытый вооруженный конфликт – продолжение старой антимагнатской войны во вновь изменившихся условиях. «Жирный народ» в союзе с группой Россо делла Тоза с трудом удерживает власть, сражаясь против мятежных дворян Корсо Донати. Положение осложняется особой позицией белых грандов, поддерживающих связь с эмигрантами. «Тощий народ», ненавидя и мятежников, и правящую олигархию Делла Тоза и Спини, тоже надеется на возвращение белых. Но белые политически перерождаются в изгнании, объединившись с реакционной гибеллинской знатью контадо. Если до 1302 г. «гибеллинизм» белых был лишь тактическим приемом, то теперь происходит действительное сближение, а затем и слияние белых и гибеллинов. Несмотря на это, они терпят поражение за поражением.
В 1304 г. кардинал Николай Пратский безуспешно пытался по поручению Бенедикта XI выступить в качестве «миротворца» и согласовать интересы враждебных сословий. Не успел кардинал выехать за городские ворота, как опять вспыхнула вооруженная борьба – на этот раз между правящей кликой Делла Тоза и приверженцами белых и гибеллинов, к которым вновь временно пристала часть «жирного народа». Сторонники Донати и «тощие» остались в стороне от борьбы. В дальнейшем разногласия между группой делла Тоза и «жирным народом» окончательно сгладились, и последующие годы протекали под знаком усиления их союза и господства. В 1306–1307 гг. они перешли в наступление против дворянской оппозиции. Бунт магнатов в 1308 г. кончился полным провалом и бесславной смертью Корсо Донати.
Если изгнание Джано делла Белла явилось прологом к борьбе черных и белых гвельфов, то смерть Корсо Донати стала ее эпилогом. Гибель этого человека, в течение почти четверти века возглавлявшего безуспешные атаки самых реакционных кругов флорентийского дворянства против пополанского строя, – знаменательна. В 1308 г. еще раз подтверждается безнадежность попыток грандов отвоевать навсегда утраченное господство.
Итак, после 1293–1295 гг. в политическом развитии Флоренции появляются две важные новые черты. Во-первых, вражда «жирного» и «тощего» народов оказывает существенное влияние на ход и особенности борьбы пополанов с магнатами. Во-вторых, в обстановке быстрого раннекапиталистического подъема усиливается разложение дворянства и перерождение значительной его части. Экономический и политический кризис дворянства приводит к тому, что отдельные группировки дворянства откалываются от своего класса и при очередном повороте политической борьбы переходят на сторону «жирного народа».
Обе новые черты порождаются одной и той же объективной причиной – глубокими и быстрыми сдвигами в экономике. Обе они оказывают на расстановку классовых сил одинаковое воздействие в том смысле, что обострение противоречий среди пополанов и внутри дворянства необычайно запутывает социальную борьбу и придает ей особую сложность, дробность и изменчивость. На основном стволе политического развития растут все новые ответвления. Но подобно тому, как в экономической истории Флоренции, несмотря на ее многоплановость, легко выделяется главное и решающее явление – подготовка и зарождение мануфактуры, так и сквозь политическую историю Флоренции лейтмотивом проходит становление господства «жирного народа». Вчитываясь в напряженное повествование флорентийских хронистов, следя за быстрыми поворотами событий, наблюдая за персонажами давно отшумевшей политической драмы, не перестаешь думать о Данте и ощущать его присутствие. Эти события уже известны – в разящих характеристиках великого поэта. Их участников мы уже встречали в мрачных кругах Ада или в лучезарных просторах Рая.
Нельзя оценить политическую деятельность Данте во Флоренции и после изгнания, его присоединение к партии Черки и последующий разрыв с нею, его так называемый «гибеллинизм», не разобравшись в столкновениях гвельфов и гибеллинов, во вражде «черных» и «белых». Нельзя оценить яростные нападки Данте на папство и его выступления против теократии римской курии, не изучив истории борьбы флорентийской коммуны за независимость против Бонифация VIII. Нельзя понять этическую теорию Данте, не познакомившись с успешной борьбой флорентийских пополанов против засилья феодального нобилитета. Нельзя понять протесты Данте против «жадности», не учтя, что во Флоренции пробивались первые ростки раннего капитализма. Короче говоря, политические и социальные воззрения Данте, будучи в значительной мере обобщением конкретного опыта флорентийской истории, не могут быть поняты вне этого опыта. Взгляды Данте формировались под воздействием событий 1301–1302 гг., определивших навсегда судьбу поэта и содержание его политических теорий. Поражение белых гвельфов было связано с вмешательством светской власти папства и чужеземных феодалов. Беспрепятственность этого двойного вмешательства объяснялась политической раздробленностью Италии. С другой стороны, поражение белых гвельфов свидетельствовало о трудности и опасности борьбы с дворянством без поддержки центральной власти. Наглядные исторические уроки распри белых и черных гвельфов послужили исходным пунктом для основной политической идеи Данте – идеи государственного объединения Италии под эгидой национальной монархии. Истоки восторженного отношения Данте к Генриху VII проясняются только после изучения хроники Дино Компаньи.
И наоборот. Картина социального развития Флоренции естественно дополняется ярким идеологическим отражением этого развития в произведениях Данте. Но Данте был не только флорентийским поэтом. Он был поэтом итальянским. Он осмысливал исторический опыт родной Флоренции в тесной связи с аналогичным опытом других городов Италии, в масштабе всей страны. Ни на минуту не порывая с Флоренцией, мы одновременно выходим вместе с Данте за узкие пределы ее стен и башен. И проблемы, явления, лица флорентийской истории предстают как бы под всеитальянским увеличительным стеклом.
«Народ мой, что я тебе сделал?»
Верующий поэт заставил самого апостола Петра прервать райские славословия и обрушиться на Бонифация VIII в столь энергичных выражениях, что небеса покраснели и затмились, а прекрасная Беатриче изменилась в лице:
Тот, кто, как вор, воссел на мой престол,
На мой престол, на мой престол, который
Пуст перед сыном Божиим, возвел
На кладбище моем сплошные горы
Кровавой грязи…[733]
Эти гневные слова, которые вне себя повторяет разбушевавшийся апостол, – удивительный пример политической страстности Данте. Политика была для Данте личным делом. Его оценки людей и событий пропитаны благородной тенденциозностью. Кто не знает, что Данте «те жалкие души, что жили без хулы и без хвалы», поместил в ад, даже не в ад, а в преддверие ада, ибо «их не принимает адская бездна, чтобы в сравнении с ними не умалилась вина иных преступников». Здесь те, кто уклонялся от участия в борьбе и «был только за себя».
Их память на земле невоскресима;
От них и суд, и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо![734]
Так громит Данте людей без тенденции, пылкий поэт и непримиримый политический борец обличает бесстрастие и безразличие к политике. Обычно справедливо усматривают истоки тенденциозности Данте в бурной политической атмосфере Флоренции, плохо вязавшейся с индифферентизмом, воспитавшей сильные характеры, накалявшей и леденившей сердце.
Данте родился в мае 1265 г. Сведения о его отдаленных предках не вполне достоверны и всегда служили предметом полемики среди исследователей. Сам Данте называет в «Комедии» своим прародителем рыцаря Каччагвиду, исторически реальное лицо, который, судя по документам, жил в первой трети XII в. Тень доблестного прадеда Данте в беседе с поэтом отказывается назвать имена своих предков, заявив, что о них «достойней умолчать», и добавляет, что в те времена «кровь была чиста в последнем ремесленнике»[735]. Это может означать, что родители Каччагвиды были незнатны, или что Данте просто ничего о них не известно.
Для нас не столь уж важны споры о наиболее глубоких корнях генеалогического древа Данте. Во всяком случае, подавляющее большинство дантологов полагает, что предки поэта принадлежали к городскому нобилитету. Но фамилия Алигьери не упоминается в хрониках[736]. Естественно заключить, что она была довольно незаметна и никогда не могла похвалиться богатствами и влиянием. Дворянский герб Данте – серебряная полоска на черно-золотом фоне – был впервые прославлен поэтом.
В XIII в. Алигьери, как и многие другие мелкодворянские фамилии, постепенно утрачивают феодальные черты. Один из Алигьери – Беллинчоне – входил в 1255 г. в Совет старейшин, пополанское правительство Флоренции; сын этого Беллинчоне, Гвальфредуччо (дядя поэта), отмечен под 1241 г. в списках цеха Ланы. Об отце Данте не известно почти ничего, кроме того, что он не именовался «доминус» и, следовательно, не был ни рыцарем, ни судьей, как часто ошибочно утверждали. Зато сохранились два документа, в которых он фигурирует в роли заимодавца, – возможно, поэт родился в семье ростовщика[737].
Данте рано осиротел. По завещанию ему досталось немногое. Леонардо Бруни сообщает: «Данте накануне изгнания хотя и не был особенно богат, но вместе с тем не был и бедняком, владея средним состоянием, достаточным для достойного образа жизни»[738]. Эта «средняя» по своим размерам собственность состояла из недвижимости: нескольких земельных участков и домов в городе и в контадо. Все же ее явно не хватало «для достойного образа жизни». Данте вечно нуждался и влезал в крупные долги.
Первые яркие политические впечатления Данте должны относиться к 1280 г. (он достиг того возраста, с которого флорентийцы начинали носить оружие). Пополаны после нескольких лет господства гвельфской знати добились компромисса: было создано смешанное правительство, в которое вошли гранды и пополаны, гвельфы и гибеллины. Посланец папы, кардинал Латино устроил торжественный праздник примирения. Возможно, в шумной, взволнованной толпе, окружавшей нарядные помосты, был и пятнадцатилетний Данте, запоминавший церемонию присяги и символический обмен поцелуями между былыми врагами.
В 1282 г. возник приорат. Пополаны стали хозяевами Флоренции. Началась, говоря словами Джованни Виллани, «счастливая и благая пора покоя». Коммуна, довольствуясь достигнутыми политическими успехами, не трогала дворянских домов-башен; дворяне, в свою очередь, предпочитали выжидать. Это классовое перемирие не могло быть ни прочным, ни долгим, но флорентийцы спешили насладиться неожиданным затишьем. Данте исполнилось восемнадцать лет, цветами и радостью начиналась его «новая жизнь», он был влюблен и счастлив. Возможно, именно воспоминания безмятежной юности, протекавшей под сенью «благой поры покоя», сказались в словах Каччагвиды о «прекрасном, мирном быте граждан, в гражданственном живущих единеньи».
Но в 1289 г. знать воспрянула духом – на улицах вновь запахло кровью. «Прекрасная пора покоя» кончилась. Необычайное обострение борьбы привело в 1293 г. к железным «Установлениям правосудия».
Данте к этому времени уже похоронил возлюбленную и написал первую книгу. Как отнесся возмужавший поэт к событиям, потрясшим родной город, к «Установлениям» и к Джано делла Белла? Мы не знаем, занимался ли тогда Данте политикой. Но попытки некоторых исследователей изобразить Данте врагом «Установлений» явно беспочвенны. Это опровергается всей дальнейшей деятельностью поэта.
Примерно в 1295 г. Данте вступил в цех врачей и торговцев восточными товарами, который, несмотря на свое название, объединял представителей самых разнообразных профессий (в частности, живописцев и переписчиков книг), причем чисто ремесленные элементы были здесь гораздо сильней, чем в других «старших цехах». Предположения относительно причин, побудивших Данте записаться именно в этот цех, не выходят за пределы остроумных догадок. Бесспорно одно – поэт стремился сблизиться с пополанами и включиться в жизнь коммуны. Данте не был грандом. Поэтому вступление в цех открывало ему, согласно июльским «Установлениям» 1295 г., дорогу к любым государственным должностям.
И в самом деле, уже 14 декабря 1295 г. поэт участвовал в выборах приоров[739]. В 1296 г. Данте входил в состав Совета Ста, одного из высших органов коммуны. В июне этого года он выступал и голосовал за принятие антимагнатских решений. 10 декабря того же года и 4 марта 1297 г. Данте голосовал в советах против предоставления субсидий Карлу Неаполитанскому. Как видим, его отношение к анжуйской династии наметилось очень рано.
После раскола горожан на партии черных и белых гвельфов Данте, пишет Боккаччо, «видя, что не может придерживаться своей собственной третьей партии, присоединился к той из них, которая, по его суждению, была ближе к истине и справедливости»[740]. Иначе говоря, Данте решительно примкнул к белым и сразу же начал играть среди них видную роль. Это означало, что Данте стал на сторону пополанов и принял активное участие в борьбе против магнатов. Поступок вполне зрелого человека, тридцатипятилетнего поэта, был, конечно, не плодом каких-то абстрактных побуждений, а неоспоримым доказательством его социальных симпатий.
В 1300 г. Данте побывал в качестве флорентийского посла в коммуне Сан-Джеминьяно. Очевидно, он выполнил первое ответственное политическое поручение удачно, так как пополаны избрали его в приорат на биместр июня-августа. На первом же своем заседании (15 июня 1300 г.) новое правительство подтвердило приговор над тремя флорентийскими банкирами, сторонниками черных, ведшими интригу против белых в римской курии. После нападения грандов на цеховую процессию Данте и его коллеги приняли энергичные меры и отправили в ссылку вождей черных. Приоры заняли твердую позицию по отношению к кардиналу Акваспарте, который был вынужден покинуть город. Словом, приорат, в который входил Данте, действенней, чем последующие правительства, отстаивал пополанские интересы и независимость коммуны против Бонифация VIII и магнатской партии черных. Враги не простили этого Данте: изгнание поэта будет в дальнейшем вызвано прежде всего его деятельностью в 1300 г. в качестве приора. Но Данте и в изгнании вспомнит с гордостью о своем приорстве, судя по отрывку из письма, приводимому Леонардо Бруни: «Все мои беды и несчастья имели причиной и началом мое злополучное избрание в приорат; хотя я не заслуживал этой чести своей умудренностью, но был достоин ее по возрасту и по преданности…»[741]
После окончания срока приората Данте продолжает участвовать в политической борьбе, выступает в советах, а в апреле 1301 г. избирается одним из должностных лиц коммуны. Поэт не чурается обыденных забот горожан и ведает строительством дорог. Тогда же Данте вторично входит в состав Совета Ста.
В период поправения «жирного народа» и усиления соглашательских настроений белых Данте примыкает к левому крылу пополанского лагеря и становится одним из его активных деятелей. 19 июня 1301 г. поэт резко протестует против оказания военной помощи Бонифацию VIII и дважды в один день берет слово в советах, но не собирает большинства голосов[742]. Показательны сообщения Бруни, что после совета в Санта-Тринита Данте предлагает приорам вооружить народ и опереться на пополанские массы[743]. 13 сентября 1301 г. состоялось заседание советов, посвященное укреплению «Установлений правосудия» и пополанского строя в целом. Первым выступил Данте. Мы имеем полное право предположить, что поэт был среди тех сторонников белых, которые, по словам хрониста Компаньи, требовали не стремиться к соглашению с черными, а «точить мечи».
Данте еще дважды – 20 и 28 сентября – высказывался публично. Не в его власти было что-то изменить в неотвратимом ходе событий. В октябре 1301 г. Данте вошел в состав посольства к папе Бонифацию. Покидая Флоренцию, он не знал, что покидает ее навсегда.
Уже в Риме Данте настигла весть о сдаче родного города Карлу Валуа, о предательском поведении «жирного народа» и о ноябрьском государственном перевороте.
В «Комедии» поэт отзовется о Карле:
Один, без войска, многих он поборет
Копьем Иуды; им он так разит,
Что брюхо у Флоренции распорет.
Не землю он, а только грех и стыд
Приобретет…
И о стремлении черных к захвату власти (обращаясь к Флоренции):
Иные общим делом тяготятся,
А твой народ, участливый к нему,
Кричит незваный: «Я согласен взяться!»
И о ноябрьском перевороте:
27 января 1302 г. Данте был осужден по приговору подеста вместе с тремя известными пополанскими политиками[745]. В приговоре значилось лживое обвинение в казнокрадстве и взяточничестве. Впрочем, в заключение Данте и его товарищи обвинялись также в том, что они способствовали поражению черных гвельфов в Пистойе и тратили деньги коммуны во вред «святейшему папе и господину Карлу ради противодействия его приходу». Поэт был осужден по политическим мотивам, откровенно разукрашенным грязной клеветой.
Само собой разумеется, Данте не явился во Флоренцию и не заплатил штрафа. Под этим предлогом, с четырнадцатью другими деятелями партии белых, его осудили 10 марта того же года вторично. На этот раз поэт был заочно приговорен к сожжению. Дом его снесен, имущество реквизировано. Роковой поворот в судьбе Данте – свершился. Отныне он бездомный изгнанник.
«Три женщины пришли к моему сердцу». Три женщины – Правосудие, Естественное и Общественное право. Они рыдают. Они тоже изгнаны из мира. «И я, услышав в божественной речи столь высоких изгнанников, сострадание и утешение, считаю честью уготованную мне ссылку. Потому что, если силы судьбы захотели, чтобы мир отвернулся от изгнанных белых, то пасть вместе с добрыми достойно лишь хвалы. И если бы глаза мои могли увидеть далекий прекрасный сон, охватывающий меня огнем, я счел бы легкими свои невзгоды. Но этот огонь уже настолько испепелил мои кости и плоть, что смерть к груди моей приставила ключи»[746].
Давно уже замечено, что без этой катастрофы Данте не стал бы Данте. Жестокое, но верное суждение! Замысел «Комедии» мог созреть только после 1302 г. Только после 1302 г. окончательно выковались мироощущение и характер поэта. Изгнание перемешало опыт личный и опыт исторический, теоретические доктрины и повседневную реальность, прошлое и грядущее, искусство и политику. Скитания слили судьбу флорентийца Данте с судьбами Италии.
Вначале Данте казалось, что возвращение на родину не за горами. Его сонеты и канцоны полны трогательных жалоб. «Народ мой, что я тебе сделал?» От мольбы он переходит к угрозам: «Иди же, моя канцона, смело и гордо, ведомая любовью, в мой город, о котором я скорблю и плачу, и найди добрых, чей светильник не светит, а погас, и чья доблесть в грязи. Кричи: восстаньте, ибо к вам я взываю, беритесь за оружие и возвысьте Флоренцию, ибо живет она, бедствуя…»[747]
Однако шли годы, а час возвращения все отодвигался. И мольбы, и угрозы – не помогали.
Первое время Данте играл видную роль среди эмигрантов – белых – и даже входил, если верить Бруни, в руководящий совет партии[748]. Он жил тогда чувствами, выраженными в письме белых к кардиналу Николаю Пратскому, – письме, вышедшем, возможно, из-под пера самого поэта: «Ради чего мы устремляемся в гражданскую войну с нашими белыми знаменами и обагряем мечи и копья, как не для того, чтобы те, кто безрассудно наслаждаются нарушением гражданских прав, склонили голову под священным ярмом закона и вернули родине мир. Ибо стрелы наших намерений стремились, стремятся и будут всегда стремиться только к покою и свободе флорентийского народа»[749].
Но непрерывные военные поражения (и в особенности разгром белых в 1304 г.) уничтожили надежды Данте на возвращение во Флоренцию при помощи силы. Перерождение белых не могло прийтись ему по вкусу. Во Флоренции Данте был в пополанской гуще. А в эмиграции ему пришлось очутиться среди кучки «жирных», предавших город Карлу Валуа, и обломков гибеллинской знати. Эта пестрая клика затевала авантюры, злобствовала и разлагалась. В конце концов Данте возненавидел Черки и прочих так же, как и черных.
Брунетто Латини насмешливо скажет в «Аду»:
В обоих станах, увидав твой труд,
Тебя взалкают; только по-пустому,
И клювы их травы не защипнут[750].
Главную роль в эмиграции стала играть феодальная гибеллинская знать, и разрыв Данте с флорентийскими гибеллинами и белыми увековечится в горьком, полном едкого презрения пророчестве Каччагвиды:
«Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Но худшим гнетом для тебя отныне
Общенье будет глупых и дурных,
Поверженных с тобою в той долине.
Безумство, злость, неблагодарность их
Ты сам познаешь; но виски при этом
Не у тебя зардеют, а у них.
Об их скотстве объявят перед светом
Поступки их; и будет честь тебе,
Что ты остался сам себе клевретом»[751].
Последние слова в подлиннике буквально означают: «… ты будешь счастлив, что сам составляешь свою партию». «Сам свою партию»! Но так оно и было. Не гордость, не оскорбленное самолюбие, не преувеличения поэта, пожертвовавшего точностью выражения ради его эффектности, заставили Данте заявить о своем партийном одиночестве. Так оно и было! Это, разумеется, не значит, что Данте стоял вне борьбы. Как раз наоборот. В титаническом творчестве Данте настолько сильно, широко и своеобразно отразилась современная ему Италия, что существовавшие тогда политические перегородки оказались тесны для поэта.
«Близок тот, кто освободит тебя из темницы»
Провозгласив себя стоящим вне партий, поэт высказывается в своей «Комедии» не только против гвельфов, но и против гибеллинов. «Ибо ты видишь, как безрассудно выступают против святого знамени (империи) и те, кто его присваивают себе, и те, кто отвергают его». Гвельфы «противопоставляют всемирному всенародному стягу желтые лилии» анжуйской династии; гибеллины присвоили имперское знамя и запятнали его, преследуя свои узкопартийные интересы. «Чей хуже грех – не взвесишь на весах».
Данте не по пути с обеими партиями. И он проклинает легендарных зачинщиков междоусобицы: гибеллина Моску Ламберти, который был «злым семенем для тосканского народа», и гвельфа Буондельмонте, «положившего конец бестревожной жизни». Обе партии – «причина всех бедствий»[752].
Данте заявляет: «Пусть гибеллины занимаются своим ремеслом под другим знаменем, ибо дурно следует этому знамени тот, кто отделяет его от правосудия»[753]. Так сам поэт клеймит официальный, партийный, дворянский гибеллинизм и доказывает, что его «гибеллинизм» – особого свойства. Ведь понятие «гибеллинизма» как приверженности к империи и к императору само по себе совершенно расплывчато и беспредметно. Что общего между феодалами Уберти, тиранами Скалигерами, мистиком Убертино Казальским, римскими пополанами, иоахимитскими пророками, гуманистом Марсилием Падуанским, еретиком Арнольдом Брешианским, пизанскими купцами и вождем плебса Дольчино? А все они «гибеллины».
Для понимания социальных истоков политического мироощущения Данте оказывается чрезвычайно поучительным сравнение его с Дино Компаньи[754].
Компаньи, член шелкоткацкого цеха, видный государственный деятель и писатель, принадлежал к средним слоям флорентийского купечества. Пополан до мозга костей, соратник Джано делла Белла, последовательный демократ и враг магнатства, Дино Компаньи лично знал Данте и боролся вместе с ним в рядах партии белых против Корсо Донати и его дворянских друзей. О дворянском сословии хронист писал, что оно «было создано для защиты правых и наказания виновных, для того, чтоб сражаться, когда есть надобность в этом ремесле, но не для того, чтоб объедаться и жиреть»[755].
Как и Данте, Дино до конца оставался непримиримым противником режима, установившегося после ноября 1301 г. Бонифаций VIII, Карл Валуа, Филипп Красивый, Роберт Неаполитанский – для Компаньи так же ненавистны, как и для Данте. Тех, кого обличает Дино в своей хронике, мы обычно встречаем затем в кругах дантовского «Ада». Как и Данте, Дино Компаньи после изгнания белых обвинял верхушку партии во главе с Черки в «алчности», трусости и ренегатстве и считал «пополанов, жаждущих власти, высасывающих привилегии и захвативших дворцы правителей», виновниками гибели города. Как и Данте, Дино не уставал оплакивать судьбу Флоренции и изобличал олигархию «жирного народа» во главе с Россо делла Тоза и Спини.
Нужно подчеркнуть, что Дино ведет эту критику слева, отстаивая чистоту и незыблемость «Установлений» и неоднократно выражая сочувствие пополанским низам. «О преступные горожане, которые развратили и испортили весь мир злыми нравами и бесчестным стяжанием! Вы – те, кто распространяете в мире все дурные обычаи»[756]. Это мог бы сказать и действительно говорил Данте, говорил в тех же выражениях.
Компаньи, подобно Данте, но не столь, конечно, выпукло и подчеркнуто, изображает алчность как источник несчастий города. У Дино сходная мысль проскальзывает несколько раз мимоходом, у Данте она развернута в целую систему. Как и Данте, Компаньи был страстным поборником гражданского мира и единения – эта идея пронизывает всю его хронику от первой до последней главы и составляет ее высокий общественный пафос. Компаньи выступает против тирании. Данте – тоже. Итальянские тирании того времени часто были формой феодальной реакции. Данте клеймит их с обычной своей страстностью, называя подчас те же имена, что и Компаньи (например, маркиза феррарского Аццо VII д'Эсте), и, помещая в адский кипяток, восклицает:
Здесь не один тиран,
Который жаждал золота и крови[757].
Авторству Компаньи приписывается этический трактат «Интеллидженца», в котором высказываются близкие к «Пиру» мысли о сущности «благородства». Эти же мысли изложены в принадлежащей Дино «Канцоне о благородстве», родной сестре дантовской канцоны из четвертой книги «Пира».
То, что перед нами не случайные совпадения политических взглядов и деятельности Данте и Компаньи, окончательно доказывается одинаковым отношением обоих современников к папству и империи. Конечно, у Компаньи, писавшего историческую хронику, а не теоретический трактат, только намечены общие политические идеи, но намечены достаточно ясно[758].
«Святая римская церковь, которая является матерью христиан, когда преступные пастыри не заставляют ее заблуждаться, обратилась в ничтожество из-за ослабевшего почитания со стороны верующих». Что же может возродить церковь, павшую по вине дурных пап? Церковь нуждается в «защитнике», и таким защитником должен стать император, «который был бы справедлив, мудр и могущественен, сын святой церкви и ревнитель веры». Подобно Данте, Дино полагает, что «императорский престол пустовал после смерти Фридриха II», и сокрушается о том, что «слава и память империи почти угасли» за это время.
Но Господь, которого Дино называет (точь-в-точь как Данте!) «небесным императором», «защитой и поводырем государей», пожелал даровать миру Генриха VII. Восторженное отношение Дино к императору Генриху отчетливо мотивируется в хронике. Император не только возродит церковь, вызволит пап из Авиньона, где Филипп Красивый «удерживает их почти силой», даст отпор всем притязаниям французской монархии, но и будет спасителем Италии и Флоренции.
«Господь всемогущий… возжелал, чтобы он (Генрих) явился, дабы сокрушить и наказать тиранов Ломбардии и Тосканы, вплоть до уничтожения всяческой тирании». Обращаясь к «жирным» пополанам Флоренции, Компаньи восклицает: «Ныне мир поворачивается к вам спиной: император велит силой своей схватить вас на суше и на море и лишить (награбленного)». «Справедливость Божия заставляет восхвалять его величие, ибо новые чудеса показывают тощему народу, что причиненные ему обиды не забыты Господом. Воцарился мир в душах тех, кто испытал обиды от могущественных, когда они увидели, что Господь помнит о них. Как можно было убедиться в Господнем возмездии, если он так долго медлил и терпел! Но медлил он для вящей кары».
Было бы ошибкой отождествлять мировоззрение Компаньи и Данте. Данте, разумеется, масштабней, глубже, противоречивей. Но очевидная общность политических взглядов поэта и хрониста может объяснить нам в Данте многое. И разве не замечательно, что Дино Компаньи, этот представитель флорентийской демократии и друг бедноты, ждет от империи того же, что и Данте, и горячо приветствует Генриха VII, – а ведь подобное же отношение к Генриху со стороны Данте всегда служило для некоторых исследователей одним из самых «веских» доказательств реакционности социальных позиций поэта.
Генрих, конечно, менее всего годился для труднейшей роли объединителя Италии.
Человек без особых способностей, плохой полководец и бездарный дипломат, Генрих зато считался образцом рыцарских добродетелей и был искренне убежден в величии своей исторической миссии, стараясь при каждом случае подчеркнуть важность императорского сана. Незначительный люксембургский граф, он в 1309 г. неожиданно попал на трон Фридриха II, и голова его закружилась. Избрание состоялось вопреки воле французского двора, поддерживавшего другого претендента – Карла Валуа. Уже одно это обстоятельство могло бы привлечь к Генриху симпатии Данте. Генриха выдвигал папа Клемент V, надеявшийся несколько ослабить свою зависимость от Филиппа IV.
Новый император повел себя властно и с достоинством. Он восстановил юрисдикцию империи над тремя лесными кантонами, вернув им при этом прежние права и вольности, он попытался избавить города от жесткого гнета Вюртембергского и Баденского графов[759]. Города Швабии поддержали императора против своего сеньора – разбойника Эбергарда, которого Генрих судил на первом же созванном им сейме в Шпейере, где присутствовало много итальянских посланцев. Молва о правосудии нового императора распространялась по Италии, и Данте, который должен был жадно прислушиваться к вестям из Германии, не мог не сочувствовать заявлениям о мире, законности и справедливости, которыми так щедро были усеяны высокопарные послания, исходившие из императорской канцелярии.
Когда же Генрих глубокой осенью 1310 г. появился в Италии с маленьким отрядом, «безоружный», как говорит Компаньи, то безрассудная смелость этого предприятия многим казалась доказательством вмешательства небес. Генрих вошел в Италию под мирный перезвон колоколов, не переставая твердить, что намерения у него самые отеческие и что он несет стране тишину и счастье.
1 сентября 1310 г. Клемент V обратился с энцикликой ко «всем светским и духовным лицам, подданным дражайшего сына нашего во Христе, Генриха… а также к отдельным городам и коммунам Ломбардии и Тосканы». В энциклике говорилось, что Генрих «с чистыми намерениями жаждет и горячо стремится дать мир, помочь обрести покой и обратить к согласию своих подданных в Ломбардии и Тоскане, которые, разобщенные гражданскими войнами, погрязшие в грехах, беспрестанно враждуют между собой»[760]. Нетрудно представить, с каким чувством вчитывался Данте в эти слова, так полно отвечавшие его сокровеннейшим думам. Он уверовал в Генриха сразу и навсегда. Впервые за годы эмиграции сверкнул луч надежды. И он был не в силах с ней расстаться. Генрих в глазах поэта – мудрый и рыцарственный монарх, о котором пророчествовалось в «Пире». Политическая наивность Данте тем безоглядней, чем глубже его понимание нужд Италии. Болезнь изучена, и указано верное лечение, но взяться за него некому. Так не Генрих ли долгожданный целитель? Ничто не может быть менее простительным и более естественным, чем это горькое заблуждение проницательного автора «Монархии».
Особое впечатление, естественно, производил на итальянцев невиданный союз папы и императора. И большинство городов предпочло открыть ворота пришедшему без войск миролюбивому и добродушному завоевателю. Очень широкие круги населения поверили Генриху, и это доказывает, что необходимость объединения уже ощущалась в воздухе. Казалось чудом, что император перешел вброд через высохшую впервые за много лет реку Тезино, что неукротимый тиран Милана Гвидо делла Торре покорно целовал ноги императора. Павия, Кремона, Генуя, Пиза, Модена, Мантуя, Парма и множество других городов признали власть императора. Ни разу не встретив сопротивления на всем пути от Альп до Милана, принимая богатые дары и пышные приветствия, Генрих возложил на себя железную лангобардскую корону в миланской церкви Сант-Амброджо при огромном стечении народа.
Иногда утверждают, что Генрих VII вздумал отправиться в Италию в чисто грабительских целях. Вряд ли это правильно. Поход Генриха, конечно, носил грабительский характер, но грабеж был для Генриха не самоцелью, а средством. А цели у него были поистине необъятные. Этот бывший люксембургский граф мечтал привести Священную империю к невиданной мощи и славе, восстановить императорскую власть в Италии, разгромив непокорное Неаполитанское королевство, и увенчать дело успешным крестовым походом и отвоеванием Гроба Господня[761]. Судя по всей деятельности Генриха, мания величия – его единственная яркая черта. Не исключено поэтому, что провозглашенная императором политика «умиротворения» Италии действительно в какой-то мере отвечала его планам. Чтобы без войска и без денег стать хозяином Италии, необходимо было получить поддержку городов и установить хорошие отношения по возможности со всеми влиятельными политическими группами, с гибеллинами и гвельфами. И Генрих счел полезным надеть на себя маску нейтрального «посредника» между партиями.
Император демонстративно возвращает всех политических изгнанников, независимо от их партийной принадлежности, в Милан, Верону, Кремону, Парму и другие города. Он предлагает вождю итальянских гвельфов Роберту Неаполитанскому дружбу и родство. «Он не желал и слушать напоминаний о гвельфской или гибеллинской партиях», – с восхищением отмечает Компаньи[762]. Послам итальянских городов император заявил, что «он радеет не о части, а о целом». «И почти все гвельфы были утешены теми словами, – рассказывает епископ Ботронтский, – и каждый человек благословлял государя»[763].
Громкие фразы и миролюбивые жесты создали ореол вокруг имени Генриха и пробудили надежды в пополанских слоях городского населения. Компаньи писал, что Генрих «несет мир, как если бы был одним из ангелов Божиих»[764]. Анонимный генуэзский поэт выражал те же чувства. Генриха приветствовали самые блестящие писатели Италии: Франческо Барберино, философ Феррето деи Феррети из Виченцы, друг Данте Чино да Пистойя, один из зачинателей итальянского гуманизма Альбертино Муссато из Падуи и др. Все эти представители демократической пополанской интеллигенции видели в Генрихе объединителя страны и миротворца. Пополаны Рима в 1312 г., восстав против засилья феодальных баронов, призвали к себе императора, провозгласив суверенность Рима, и Генрих принял имперскую корону с согласия римского народного собрания.
В 1310 г., как раз накануне похода Генриха, в Италии поднялась новая волна плебейско-религиозного движения флагеллантов. «Вся Италия пришла в движение», – рассказывает хронист Делла Тоза[765]. Возможно, народные массы, обманутые демагогической политикой Генриха, относились к нему с симпатией, смутно надеясь на социальные перемены. Хронист Виллани указывает, что при осаде Флоренции Генриха поддерживало население контадо и что, если бы Генрих действовал энергично и быстро, он подчинил бы Тоскану и другие земли, так как «души людей были настроены по-разному, ибо об упомянутом императоре шла молва как о справедливом и добром синьоре»[766].
Несомненно, поход Генриха вызвал в раздираемой социально-политическими противоречиями Италии очень сложную реакцию: гибеллинские бароны, генуэзские и пизанские купцы, римские патриоты, иоахимитские проповедники – все ждали от императора осуществления своих чаяний.
«Смерть к груди моей приставила ключи»
Ждал и Данте. У него особое отношение к происходящему. Он приветствует императора еще более высокопарно, чем другие, сравнивая его с Христом – ни более, ни менее. Для него это «титан-миротворец», «божественный Август и Цезарь», «по небесному промыслу король римлян». «Вот агнец божий, который смывает грехи мира!» За всем этим чувствуется, однако, искренность.
Для Данте приход Генриха – действительно величайшая радость, сулящая конец изгнанию и выход для страны из кровавого тупика. Казалось, утопия всемирной империи близка к осуществлению. Ослепленный демагогией Генриха, поэт наделяет его всеми атрибутами идеального правителя. В послании ко всем государям и народам Италии «смиренный итальянец Данте Алигьери, флорентиец, невинный изгнанник, молит о мире»[767].
Между тем, дни идиллического шествия немецких войск по Италии кончались. Роберт Неаполитанский все более обнаруживал свою враждебность. Клемент V, не ожидавший столь быстрого роста влияния Генриха, переметнулся в лагерь его противников, за что и был навеки пригвожден Данте к позорному столбу. Французский король, по ироническому замечанию Маркса, «„конечно“, был заинтересован в том, чтобы заменить французское влияние в Италии немецким!»[768].
Флоренция, с самого начала занявшая резко враждебную позицию по отношению к императору, стала душой сопротивления Генриху, провоцируя и финансируя любое выступление против него, сколачивая лигу тосканских городов и спешно возводя новые стены. Правящие круги Флоренции, верхушка черных гвельфов, зная, что в императорском обозе следуют изгнанники – белые и гибеллины, не без оснований боялись потерять власть после их возвращения и жестоко поплатиться за 1302 г. Виллани, рассказывая, как во Флоренции снаряжалось посольство для участия в церемонии коронации Генриха Люксембургского, как были уже избраны послы и шились уже пышные одеяния для них и как в последний момент отправка посольства сорвалась, прямо заявляет: на этом настояли «некоторые гранды-гвельфы» из страха, что император сделает гибеллинов хозяевами Флоренции. Николай Ботронтский подтверждает: флорентийские правители объявили Генриха «тираном», который «уничтожил в Ломбардии гвельфскую партию» и собирается сделать то же самое в Тоскане, «вернув их недругов»[769].
На позицию Флоренции оказали также влияние ее прочные экономические связи с Францией и особенно – с Неаполитанским королевством. Роберт Неаполитанский в качестве традиционного главы итальянских гвельфов прибыл осенью 1310 г. во Флоренцию, возвращаясь из Германии после коронации Генриха, и постарался сплотить городскую верхушку против императора. С июня 1313 г. во Флоренции установилась власть наместников Роберта сроком на пять лет.
Несмотря на все торжественные заверения Генриха, гвельфы не слишком доверчиво относились к его «внепартийной» политике. Наталкиваясь на их глухую настороженность, император, имевший возможность наглядно сопоставить ее с восторженным, хотя и не бескорыстной преданностью гибеллинов, все более явно отдавал предпочтение последним. «Гибеллины говорили: „Он не желает видеть никого, кроме гвельфов“, а гвельфы говорили: „Он не принимает никого, кроме гибеллинов“. И так боялись друг друга. Гвельфы больше не приходили к нему, а гибеллины навещали его часто, ибо больше нуждались в нем»[770].
Иллюзия «беспристрастности» императора развеивалась с каждым днем. После создания в июне 1311 г. гвельфской тосканской лиги даже Компаньи признает, что Генрих вступил в открытый союз с гибеллинами, «а гвельфов и черных считал врагами и преследовал их»[771].
С неменьшим треском провалилась и лицемерная политика «умиротворения». Немецкие наемники Генриха насильничали и грабили, вызывая возмущение даже убежденных сторонников императора.
«Несмотря на погоню за золотыми гульденами, на контрибуции и на дары ломбардских городов, император испытывал постоянную и неприкрытую нужду в деньгах… Рыцарские отряды были дороги!» Замечание Маркса вполне подтверждается сохранившимися счетами императорского казначея. «Генрих VII за весь предпринятый им поход только и делал, что старался добыть деньги, для того чтобы довести до конца этот затеянный им поход»[772].
Это и явилось едва ли не самой существенной причиной провала Генриха VII. Объединение и умиротворение Италии он, не имея средств, должен был начать с ограбления итальянских городов. В результате «во всех покоренных ранее городах начались волнения, вызванные его способами разрешения денежных затруднений»[773]. Например, Милан, вначале восторженно встретивший императора, был обязан внести в его казну сто тысяч золотых флоринов. Половину этой громадной суммы Генрих получил в виде дарений, но вторая половина взыскивалась принудительно. Это вызвало всеобщее возмущение горожан – и богачей, и низов. Епископ Ботронтский сообщает: недостающая сумма собиралась в такой обстановке, что он часто не осмеливался пройти от дома доминиканского ордена до дворца, в котором обосновался император, из-за проклятий и брани, которыми осыпали миланцы императора[774]. Волнения кончились избиением немцев. Генрих обрушил на город репрессии и передал власть Маттео Висконти и его дворянам – гибеллинам; Гвидо делла Торре вместе с сыновьями был вынужден спасаться бегством.
В других городах происходило то же самое. Помимо поборов ожесточение подогревалось произволом императорских наместников, раздачей земель и замков приспешникам и союзникам императора. Платить пришлось не только гвельфам, но и гибеллинам, нередко разделявшим общее недовольство. Так обстояло дело, например, в Кремоне, которая должна была внести 60 тыс. флоринов. Взимание денег сопровождалось пытками и убийствами. Бесцеремонное хозяйничанье наместника Убальдини вызвало в гибеллинской Пизе не меньшее возмущение, чем в гвельфском Милане.
Уже с 1311 г. итальянские города один за другим восстают против Генриха. В 1312 г. обозначается полный провал политики императора. Даже те города, которые прежде добровольно поддержали Генриха VII, теперь присоединяются к Флоренции – например, Парма. Из тумана широковещательных деклараций, сопровождаемых театральными позами и жестами, вырисовывается не бутафорский, а подлинный облик немецкого императора, чуждого Италии, до нужд которой ему не было дела, бездарного декламатора, готового «действовать, не останавливаясь ни перед чем, только тогда, когда надо было выкачивать гвельфские или гибеллинские деньги из городов, или в тех случаях, когда он лично чувствовал себя „оскорбленным“»[775]. Вандальская расправа над Кремоной и Брешией заставила отшатнуться от Генриха немало городов и, казалось бы, должна была рассеять всякие иллюзии.
Но Данте, как и Компаньи, увидел в этой расправе лишь справедливую кару. Италия противится своему спасителю – тем хуже для нее.
В марте 1311 г. «Данте Алигьери, флорентиец, изгнанный безвинно», обращается с грозным посланием к «преступнейшим флорентийцам, оставшимся в городе»[776]. И клеймит правящую олигархию, жирных горожан Флоренции: «О, единодушные лишь ради зла! О, ослепленные удивительной жадностью! Чем вам поможет то, что вы обнесли себя валом, огородились укреплениями и стенами, – когда прилетит орел…» А в письме к Генриху в апреле того же года Данте сравнивает Флоренцию с гидрой, со змеей, с вонючей лисицей, с кровосмесительницей, с больной овцой, с чумой и вообще с чем только возможно. Все это излагалось на нескольких страницах и сопровождалось призывом к немедленному походу на Флоренцию[777].
В 1311–1313 гг. особенно ухудшилось положение народных масс Флоренции и обострились социальные противоречия в ней. Этому способствовал катастрофический неурожай 1311 г. Стайо зерна стоило полфлорина, бедняки ели хлеб из сорго[778]. К голоду прибавился невиданный рост налогов: для борьбы с Генрихом нужны были деньги. Все финансовое бремя падало на бедноту. Дино сообщает: «…флорентийцы угнетали бедных горожан, отбирая у них деньги…» Виллани глухо упоминает о каких-то вооруженных столкновениях в цехе Лана из-за выборов в консолат[779]. Хронисты указывают, что среди горожан не было единства по вопросу об отношении к Генриху. Любопытно, что Компаньи приветствует Генриха от имени «тощего народа», а Данте заявляет правителям Флоренции, что народ в конце концов отвернется от них[780].
Император упустил время, республика собралась с силами и выдержала осаду: стены все же помогли, вопреки пророчествам поэта. Но флорентийские правители крепко запомнили, как вел себя Данте в тяжелые для них дни, – амнистии всегда миновали его, и ему не суждено было больше увидеть «родную овчарню, где он спал ягненком».
Генрих VII не принес ничего доброго итальянскому народу. Но в раздробленной, изнемогавшей от войн и социальных бедствий Италии этот поход вызвал много прогрессивных, демократических чаяний, сила которых оказалась так велика, что даже падение Брешии и Кремоны не смогло заглушить их. За Генрихом шли многие. И с вдохновением шел Данте.
Когда немецкий авантюрист, враг итальянского народа, внезапно умрет от болотной лихорадки, его оплачут лучшие поэты и философы страны, а Данте, Данте, по капле отдавший Италии соки сердца, – оцепенеет от скорби. И он будет скорбеть до конца дней своих и поместит любимого Арриго в Раю в самом центре мистической Розы, рядом с Господом-Богом. «Здесь воссядет августейшая душа высокого Генриха, который придет спасать Италию прежде, чем она к этому будет готова. Слепая алчность, что овладела вами, превратила вас в ребенка, умирающего от голода, но отталкивающего кормилицу»[781]. Так скажет Беатриче.
Это – трагическое противоречие, но оно было неизбежным. К нему привела неосуществимость в условиях Италии тех времен прогрессивных идеалов Данте, его мечты о единой родине. Данте заглянул далеко вперед. Но очертания национальной просвещенной монархии он смог принять лишь за обновленную вмешательством небес Священную империю, которая уже тогда принадлежала не будущему, а прошлому. Так мечта Данте резко разошлась с реальностью, а сам Данте оказался в лагере врагов родного края и связал свои самые высокие помыслы с именем честолюбивого негодяя Генриха VII.
Это не вина, а беда его, и одновременно – великая историческая беда всей Италии.
«Вот теперь настало время желанное, и появляются вместе с ним знаки утешения и мира. Ибо засиял новый день зарею, уже разгоняющей мрак долгих бедствий… Радуйся же, несчастная ныне Италия…»
Генрих умер во время приготовлений к новому походу, собираясь в союзе с Федерико Арагонским и при поддержке пизанского и генуэзского флотов сокрушить своего главного противника в Италии – короля Роберта Неаполитанского. Угроза была осязаемой. И поэтому после 24 августа 1313 г. большая часть Италии впервые за три года вздохнула свободно. Флорентийская коммуна известила: «Привет и радость… Этот ужаснейший тиран Арриго… который под прикрытием империи уже опустошил и разрушил немалую часть провинций Ломбардии и Тосканы, скончал свои дни… Радуйтесь вместе с нами».
Зато Чино да Пистойя сочинил канцону, в которой говорилось, что не Генрих мертв, нет, —
А те мертвы, кто еще жив,
Кто возлагал на него все надежды[782].
Так писал друг Данте. Сам Данте молчал. Смерть императора была для него чертой, подводившей трагический итог огромной полосы жизни. В «Пире» можно найти распространенное тогда деление человеческой жизни на четыре возраста: до 25 лет – юность, затем – до 45 лет – молодость, до 70 лет – старость, после 70 – дряхлость. Данте в 1313 г. было сорок восемь лет…
«Гвидо, я хотел бы, чтоб ты, и Лапо, и я были по волшебству перенесены на корабль, и чтобы плыл он, чуть подует ветер, по морю, куда захотим вы и я, и чтоб судьба и непогода не могли помешать нам. И мы жили бы, как заблагорассудится, все больше привязываясь друг к другу.
И чтоб добрый волшебник поместил с нами монну Ванну и монну Ладжа, и ту, что под номером тридцатым. И мы бы всё говорили о любви, и каждая из них была бы довольна, – как, думаю, и мы»[783]. Этот юношеский сонет, не вошедший в «Новую жизнь» («та, что под номером тридцатым», подруга поэта, была не Беатриче), окрашен прозрачным настроением, задумчивым и лукавым изяществом.
Потом много воды утекло в Арно. Данте и Гвидо Кавальканти (к которому обращен сонет) оказались в разных политических лагерях. Гвидо заболел в ссылке и скончался. А вскоре Данте тоже попал в изгнание. В «Пире» он, думая о своей судьбе, вновь прибегает к образам корабля и плавания. Но уже без доброго волшебника.
«После того как угодно было гражданам прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, Флоренции, исторгнуть меня из ее нежного лона, где я родился и был вскормлен до зрелой поры и где я всем сердцем хочу успокоить усталую душу, дожив отпущенный мне срок, – я скитался, словно бродяга, почти по всем краям, где говорят на этом языке, и являл собой, помимо воли, каковы удары фортуны, в которых обычно несправедливо обвиняют павших. Поистине я был судном без руля и без ветрил, которое сухой ветер горестной бедности несет в разные гавани и заливы, к разным берегам»[784].
Смерть Генриха VII была для Данте сильнейшим разочарованием. Он не сломился, наоборот – отвердел, еще больше замкнулся. До конца дней он не переставал ждать перемен для Италии и для себя. В «Раю» пророчества звучат едва ли не чаще, чем в предыдущих частях поэмы. И у Данте ничуть не убавилось политической страстности. Но ожидания, и страсти, и раздумья – все обрело какую-то новую сосредоточенность, какую-то грозную гармонию. И все переплавлялось в стихи, поражающие зрелостью гения.
Именно в эти годы о нем стали рассказывать легенды. Облик Данте – строгий и печальный, саркастический и ребячески непосредственный – именно в эти годы поразил воображение современников, уже прочитавших «Ад».
В 1315 г. Данте мог воспользоваться амнистией и вернуться во Флоренцию. В соответствии с новым законом для этого нужно было подвергнуться публичной церемонии покаяния и внести денежный залог. Кто-то из флорентийцев поспешил уведомить поэта. Данте ответил удивительным письмом.
«Нет, не таков путь возвращения на родину, отец мой. Но, если я узнаю от вас и от других, что возвращение не умалит славы и чести Данте, я отзовусь на это торопливыми шагами. Если же иначе вернуться нельзя, я не вернусь во Флоренцию никогда. К чему? Неужто мне не будут всюду светить те же солнце и звезды? Или я не смогу под любым небом доискиваться до сладчайших истин, ежели не вернусь обесславленный и опозоренный во Флоренцию, к ее народу? И я, конечно, не буду нуждаться в куске хлеба»[785].
Мы мало знаем о последних годах Данте. Впрочем, эти годы были заполнены созданием «Чистилища» и «Рая». Здесь и нужно искать главное. Данте жил в Вероне, но много путешествовал. При дворе Кан Гранде он, видимо, чувствовал себя не слишком уютно. В конце концов поэт нашел пристанище у гостеприимного Гвидо да Полента, властителя тихой Равенны.
В «Пире» еще раз возникает тема корабля-судьбы. Но теперь его влечет не легкий ветер любви и не буря изгнания. Наступают старость и смерть. Душа со спущенными парусами входит в гавань успокоения и предается воспоминаниям; так купец, подплывая к порту, подсчитывает прибыль, вспоминает, как она досталась ему – «и благословляет проделанный путь»[786]. «Вот человек, который от самого дна вселенной и досюда увидел одно за другим наказание, очищение и блаженство».
В 1321 г. Данте завершил «Комедию». Его путь был проделан.
В ночь на 14 сентября 1321 г. Данте Алигьери скончался.