В западной исторической литературе часто говорилось, что политические взгляды Данте лишены реальной почвы, будучи плодом пылкой поэтической фантазии и увлеченности мечтателя. Один автор доказывал, что Данте «жил только прошлым», «одинокий, как все пророки», погруженный в мистические видения. И называл дантовскую монархию «утопией всех средних веков» об универсальном единстве[892]. Другой исследователь усматривал в антикапиталистических высказываниях поэта абстрактно-моральные побуждения. И писал о Данте: «он был плохим политиком, потому что был политиком сердца, привлекая теоретические спекуляции для обоснования своих чувств»[893]. Третий, напоминая, что политические надежды Данте оказались «тщетными иллюзиями», утверждал, что Данте – «прежде всего поэт», погруженный в свои сны[894]. Четвертый историк считал обращение Данте к «умирающей империи» результатом скорбных превратностей его судьбы, порождением отчаяния, охватившего поэта в изгнании[895]. И т. д. и т. п.
Все это избавляет от необходимости ответить на вопрос, почему теории Данте остались «тщетными иллюзиями», какие свойства самой исторической действительности породили его надежды и одновременно обусловили их призрачность.
Иную позицию занял Ф. Эрколе. Он рассматривал взгляды Данте на широком фоне развития итальянской политической мысли. И уже простое сопоставление дантовской «всемирной монархии» со взглядами его предшественников, современников и потомков делало очевидным, что теория Данте является составным звеном в длинной цепи сходных идеологических построений – от Джованни да Витербо до Альбертино Муссато, от Чино да Пистойя до Кола ди Риенцо. Но Эрколе не выходил из круга истории идей как таковых. Приближаясь к единственно правильному тезису о глубокой исторической оправданности возникновения утопии Данте, Эрколе ограничивался, однако, следующим доводом: «Его (Данте. – Л. Б.) политический идеал не был грезой, ибо опирался на нечто реально и постоянно существовавшее в общественном праве и в итальянском политическом сознании – на понятие империи»[896].
Историческая реальность, таким образом, сводилась к «юридическим традициям болонской школы».
И работа Эрколе демонстрировала те недостатки, которые в большей или меньшей степени характерны даже для самых блестящих исследований западных дантологов об идеологии Данте, – для классических трудов И. дель Лунго, П. Виллари, И. Цингарелли, А. Сольми, М. Барби и др.[897] В этих исследованиях рассыпано много значительных выводов относительно светского духа теорий Данте, национального характера его утопии, связей Данте с пополанской демократией и т. д. Но ценные наблюдения затемнялись отсутствием последовательного историзма.
Либеральные историки-позитивисты, а позднее филологи во главе с талантливым Микеле Барби, не сумели вывести политическое учение Данте из особенностей его эпохи, модернизируя и сближая афоризмы «Монархии» с идеями XIX в.
Например, Паскуале Виллари, верно уловив в утопии Данте национальное содержание, не в состоянии был объяснить, почему стремление к объединению Италии облечено у Данте в форму теории всемирной монархии. Виллари или ссылается на то, что Данте «не понимал» всей важности «национального принципа», или «оправдывает» поэта тем, что в его духе возобладал благородный «принцип интернационализма», который был присущ «борцам за итальянскую свободу» вплоть до Маццини…[898]
Не может ответить на это и Барби. В работе, являющейся своего рода итогом многолетних исследований маститого дантолога, мы находим великолепное изложение взглядов поэта, но в ней нет анализа их конкретно-исторической основы. Нас не могут удовлетворить общие соображения о тесной связи Данте с итальянской действительностью. «Поэт, конечно, судил обо всем, исходя из потрясений и распрей, охвативших его Флоренцию и Италию», – справедливо замечает Барби. Но это весьма иллюзорный и расплывчатый историзм. У Барби нет и речи о социальной обусловленности творчества Данте. Трагизм «Божественной комедии» истолковывается биографически «узким и отчасти неверным взглядом» человека, разделившего судьбу «несчастных изгнанников из отечества». А рассуждения Барби о реалистичности дантовской теории всемирной монархии, порожденной плачевным положением раздробленной Италии, заканчиваются выводом, позволяющим уже угадать влияние Бенедетто Кроче (о котором будет сказано дальше): «Как бы там ни было, для нас важно не оценить политическое здравомыслие Данте, а узнать, что более всего согревало его чувства и воспламеняло его фантазию. Если это и была утопия, то, конечно, благородная утопия, и он обнаружил в ней не меньшую любовь к Италии, к ее благу и славе, чем его более практичные современники…»[899]
Между тем несомненно, что работы Барби, Эрколе, Виллари и других в методологическом отношении представляют собой потолок буржуазной дантологии. В современных исследованиях политической мысли Данте воспроизводятся недостатки этих работ – обычно, к сожалению, без их больших достоинств.
Показателен труд М. Аполлонио, поражающий размерами, эрудицией и полным отказом от какой-либо научной методологии.
По удачному выражению Л. Валлоне, «мы присутствуем при распаде исторической критики». Из тысячи трехсот семидесяти страниц книги Аполлонио мы узнаем, что «все политические страсти и мысли поэта – плод его фантазии, неузнаваемо преобразующей реальную действительность»[900].
Более других заслуживает положительной оценки исследование Чарльза Девиса «Данте и идея Рима»[901]. Оно посвящено, как подчеркивает сам автор, сопоставлению политической концепции Данте с высказываниями его предшественников (начиная с Августина) и современников, а также с официальной пропагандой Генриха VII. При этом Девис делает много свежих и интересных выводов, расширяя наши представления об идейной атмосфере, окружавшей поэта. Девис обрисовывает Данте как «независимого мыслителя, руководствовавшегося своим итальянским патриотизмом и универсалистскими убеждениями». Однако какова почва этих убеждений? Неужели – юридическая условность, некое «постоянное средневековое уважение к имперскому принципу», на которое ссылается Девис вслед за Эрколе и Вольпе? Сам замысел работы обрекает автора на неудачу всякий раз, когда он пытается от описания идеологических фактов перейти к их объяснению. По его мнению, между «национализмом» и «универсализмом» Данте не было противоречия. Да – субъективно! Но объективно это противоречие существовало и, более того, являлось исторически неизбежным. Формальный метод исследования приводит Девиса к выводу, будто Данте не имел в виду политического единства Италии. «Парадоксально для нас, – пишет Девис, – но естественно для Данте, универсализм Рима служит основой национальной гордости поэта». Подлинный и вполне объяснимый парадокс заключается, однако, в том, что, наоборот, национальная гордость Данте стала основой его «универсализма».
Следует высоко оценить и прекрасные работы Бруно Нарди о мировоззрении Данте[902]. Данте в изображении Нарди – оригинальный мыслитель, испытавший воздействие аверроизма и иоахимизма, сумевший во многих отношениях нанести удар по средневековому католицизму. Все же анализ Нарди зачастую не достигает цели, так как, стараясь вывести одни мысли и устремления Данте из других его мыслей и устремлений или из идей его современников и предшественников, Нарди вращается в уже знакомом нам замкнутом кругу: идейное явление считается объясненным, если оно описано, т. е. если дана его логическая схема и прослежены аналогии, прецеденты и влияния в рамках данной теоретической или художественной области. Философские, этические или политические понятия берутся вне социальной почвы, их движение выглядит самодовлеющим. Исследование филиации идей создает «видимость самостоятельной истории… идеологических представлений», «мы все время продолжаем оставаться в сфере чистой мысли»[903]. Поэтому Бруно Нарди не избегает общих мест, ставших почти обязательными в западной дантологии: Данте исходил из «вечного идеала справедливости», существующего «вне пространства и времени», «иллюзия Данте заключается в том, что он усматривал в более или менее близком будущем вечную идею, которая сама по себе находится вне времени и воздействует на человеческие дела лишь в качестве предела, всегда желанного… но никогда не достижимого».
Идеалистический подход к истории культуры омрачает также интересное исследование П. Ренуччи, дающее новый материал, но проникнутое ложным пониманием гуманизма как отвлеченного интеллектуального движения, начавшегося уже в XII в.[904]
Даже наиболее проницательные современные дантологи, будучи далеки от марксизма, не учитывают, что «идеология – это процесс, который совершает так называемый мыслитель, хотя и с сознанием, но с сознанием ложным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение, остаются ему неизвестными, в противном случае это не было бы идеологическим процессом»[905]. Поэтому Б. Нарди, Ч. Девис и другие не понимают, что утопия Данте есть идеологическое отражение «истинных побудительных сил».
Например, Пассерин д'Энтрев подчеркивает «муниципализм» Данте, но приходит к заключению, будто Данте боролся против идеи национального государства[906]