. Это – шаг назад в дантологии. Думается, что в полемике вокруг дантовской политической теория суждения Эрколе, Сольми, Барби были гораздо ближе к истине, чем недавние возражения против них Девиса или д'Энтрева. Д'Энтрев и Девис не видят, что в своеобразных условиях Италии утопия всемирной империи явилась результатом того же процесса, который привел в других странах к прямому обоснованию национальной монархии. Д'Энтрев, правда, указывает, что идея империи родилась прежде всего из исторической обстановки, а не из политической литературы. Но это остается декларацией. Автор обнаруживает у Данте «универсальные христианские идеи средневековья», идеи «мира» и «единства». А «историческая обстановка» сводится к распространению римского права и к личным впечатлениям поэта от Рима.
Недостаток историзма вводит в соблазн наивной модернизации. По словам д'Энтрева, Данте пришел к мысли, «что одного патриотизма недостаточно», «и сошелся в этом с нашим временем». Дж. де Фео и Дж. Саварезе также считают, что учение Данте поразительно актуально в свете современного «кризиса национализма»[907]. Дороти Сайерс полагает, что было бы «интересно» сравнить идеи Данте «с предложениями относительно мирового правительства, возникшими под угрозой атомной бомбы»[908]. Теофил Шпери готов видеть в Данте пророка, указавшего язвы, разъедающие Европу XX в., и давшего рецепт их излечения – «единение в Боге»[909]. У Нэнси Ленкейт особая концепция: по ее мнению, Данте вдохновлялся «расовым чувством», всегда существовавшим националистическим представлением о превосходстве итальянцев над другими нациями[910]. Не менее своеобразные выводы можно найти в одной из последних работ известного исследователя Ольшки[911]. В главе, носящей название «Актуальность Данте», автор пишет: поэма Данте «показывает нам, что положение вещей с тех времен и по нынешний день существенно не изменилось. Отвергнутое поэтом преобладание „экономического человека“ над „духовным человеком“ упрочилось, как никогда, в современных формах алчности». «Как и Данте, мы чувствуем, что это не политическая, а прежде всего моральная проблема». (Но уже Данте догадывался в «Монархии»: «…при плохих правителях и люди бывают плохими»). Папство, продолжает Ольшки «теперь сильней, влиятельней и свободней, чем когда бы то ни было»(?). Стремления к мировой империи, церковной или светской, и сейчас сильны. И «суровый опыт всех народов» показывает, что если «империя должна и может существовать, то она может и должна быть единственной». Вот чем увенчивают нынче свои труды некоторые ученейшие дантологи!
В современной дантологии очень заметно католическое направление, на все лады развивающее тезис, сформулированный век тому назад Гиллебрантом: «… никогда не было более ортодоксального христианина, чем Данте». Особенно тягостное впечатление производит откровенно обскурантистская книжка Папини, достойно завершающаяся главой: «Где теперь Данте?» В раю или в чистилище? И в каком именно круге? Что он сам сейчас думает о «Комедии»? Сам Папини полагает, что понять ее дано только «католику, художнику и флорентийцу»(!)[912]
Французский богослов Мандонне в книге «Данте-теолог» свел содержание «Комедии» к набору религиозных символов. Эту затею подверг язвительному осмеянию не кто иной, как Э. Жильсон, крупный католический философ[913]. Но попытки мистических истолкований идеологии Данте не прекращаются[914].
Упомянем монографию А. Реноде «Данте как гуманист»[915]. Для Реноде гуманизм вечный и неизменный этический принцип, нашедший высшее и абсолютное выражение в «христианском гуманизме». Ряд гуманистов открывается святым Юстином (II в.), Августином и другими отцами церкви, а далее бок о бок стоят изувер Бернард Клервосский и «его великий противник» Абеляр, Фома Аквинский и «его продолжатель» Данте, «синтезировавший христианский и античный гуманизм», Петрарка и Томас Мор, Гете… По мнению Реноде, Данте воплощает прекрасный дух средневекового католицизма, он «аристократ и консерватор», который отдав в первых двух частях «Комедии» дань политическим предрассудкам, партийной ненависти и прочему «флорентийскому злопамятству», отрывается, наконец, в песнях «Рая» от земли и от политики и «устремляется в чистую духовность». «Отдельное государство, отдельная нация не задерживают надолго его внимания. Его мысль обнимает вселенную». В «Пире» Данте воспевает некую «элиту разума», «единственно способную и достойную руководить человеческими толпами», и т. д. и т. п. Таков уровень книги, которая, по рекомендации Валлоне, «является сегодня – и не только во Франции – наиболее органическим трудом на эту тему». В ней действительно «органически» искажено мировоззрение великого поэта.
Однако все же не католицизм определяет современное развитие дантологии. Нужно подчеркнуть, что в обильном потоке дантологических исследований последних лет число работ, посвященных мировоззрению и особенно политическим взглядам Данте, сравнительно невелико. Еще в 1921 г. знаменитый философ-идеалист Бенедетто Кроче потребовал отказаться вообще от анализа идеологии Данте. Книга Кроче «Поэзия Данте» выдержала множество переизданий и имела необыкновенный успех[916]. В последующие тридцать лет в итальянской дантологии решительно возобладало крочеанское направление, представленное такими крупными именами, как Момильяно или Фубини. «Эрудитская» (историко-филологическая) школа стала сдавать свои позиции. Прославленный глава этой школы Микеле Барби сам испытал заметное влияние крочеанства.
«Поэзия Данте» – яркая книга, написанная убежденно и просто. Ход мысли Кроче таков. Данте прежде всего – поэт, до сих пор затрагивающий сердца. Для читателя, раскрывающего сегодня «Комедию», в поэзии Данте важна поэзия, а не религиозные, этические или политические идеи. Эти идеи давно мертвы. Зато дантовские образы живут. Кроче язвительно отзывается о «принявшем угрожающие размеры» историческом и филологическом изучении Данте. Он высмеивает «охоту за аллегориями», споры о пустяках, всевозможные переутончения, раздувание мелочей, утомительную эрудицию и слащавую восторженность.
Разве слово «дантолог» не стало синонимом «дантомана»? Комментарии, конечно, нужны, но они не должны мешать главному – интимному постижению «с глазу на глаз» художественного богатства «Комедии». Обозначая идеологическое содержание «Комедии» как ее «структуру», Кроче утверждает, что изучение «структуры» нельзя смешивать с эстетическим анализом. Если идея выражена вне образа, она находится за пределами искусства. Если идея выражена через образ, ее нельзя абстрагировать, не разрушив смысла художественного целого. Поэтому религиозные и политические взгляды Данте интересны лишь в одном отношении, как толчок для воображения, для «лирической интуиции». Их историческая и собственно логическая сторона безразлична для эстетики. Классовая борьба, торговля, войны, церковь, империя, философские доктрины, общественная деятельность Данте – «все это не имеет прямой связи с поэзией Данте». Противопоставляя, по существу, неувядаемую прелесть дантовской поэзии и ее конкретно-историческую «структуру», Кроче, однако, настаивает на их «единстве» и слиянности. Основой такого единства является именно «поэзия». Словом, Кроче требует рассматривать наследие Данте, в том числе и его идеологию, исключительно с «эстетической» стороны. Как провозгласил в 1924 г. крочеанец Бертони, важна не истина, а красота: «…не то, что поет поэт, а как он поет – вот интересное в нем»[917].
Разумеется, если бы Данте написал только «Монархию» и «Пир», не было бы целой отрасли науки, посвященной его наследию. Мы пристально вчитываемся в каждую строку дантовских трактатов особенно потому, что они принадлежат автору «Комедии». Иначе говоря, исследование мировоззрения Данте существенно не только для истории Италии, но и для истории мировой литературы. Без такого исследования нам не понять огромного художественного явления, называемого Данте Алигьери. Это как раз и отрицает Кроче.
Кроче прав в том смысле, что современный читатель в силах со всей непосредственностью ощутить обаяние Франчески, отвагу Улисса, страдания Уголино, не обращаясь за помощью к историкам. Можно волноваться, читая о том, «как горестен устам чужой ломоть, как трудно на чужбине сходить и восходить по ступеням», не зная существа политических событий, определивших судьбу поэта. Что, однако, произойдет, если читатель за словами о «язве, наносимой луком изгнания», и о необходимости «самому составлять свою партию» увидит не только «горечь» вообще и «гордость» вообще, но и реальную фигуру Данте с реальными причинами горечи и гордости? Что произойдет при конкретно-историческом «наполнении» этих чувств и образов? Эстетическое впечатление ничего не потеряет в своей непосредственности, зато выиграет в глубине и осмысленности.
Более того, нельзя по-настоящему проникнуться дантовским пафосом и трагизмом, понять мессианские предчувствия, саркастические инвективы, беседу с Каччагвидой или порыв Улисса, не зная эпохи и мировоззрения поэта. Данте не был бы художником такого масштаба, если бы его творчество не вобрало целый исторический пласт. Именно в широчайшей связи со своим веком секрет значимости Данте для последующих веков.
Перефразируя ленинское замечание о Толстом, можно сказать, что эпоха перехода от Средневековья к Возрождению в Италии, самой передовой стране тогдашней Европы, выступила, благодаря гениальному освещению Данте, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества.