В соответствии со сказанным представляется недостаточно целеустремленным наименование проведенного в мае 1998 года в Нижнем Новгороде международного «круглого стола» – «Право граждан на информацию и защита неприкосновенности частной жизни». В каких-то условиях, в целом ряде ситуаций реальной жизни эти две идеи, олицетворяющие различные человеческие интересы, непременно вступят в противоречие.
Для проникновения в существо проблемы не правильнее ли будет заменить соединительный союз «и» характерным для состязательного судопроизводства противопоставляющим словом против! Получилось бы: «Право граждан на информацию против защиты неприкосновенности частной жизни». Или: «Защита неприкосновенности частной жизни versus права граждан на информацию». И тогда противоречивость ситуации, содержащиеся в ней коллизии высвечивались бы, а не затуманивались.
Подчеркнем, что право на получение информации относительно уголовного судопроизводства весьма различно для участников уголовного дела, с одной стороны, и населения (общественности) – с другой.
Следует также иметь в виду, что на способ разрешения противоречия между общими идеями в области права (и, в частности, уголовно-процессуального права) имеют существеннейшее влияние субъекты, в этих материях смыслящие мало, – политики. Поскольку наша позиция по данному вопросу известна[459], я с удовлетворением процитирую здесь германского автора: «…некоторые политики с удовольствием занимаются измышлением все новых сложных и внешне вполне привлекательных для правового государства идей, однако они не готовы в интересах безопасности и свободы граждан гарантировать им надежную защиту от преступников. В связи со значительным ростом организованных особо опасных преступлений настала пора прекратить бессмысленные речи о ненужных и сомнительных в правовом государстве мерах. Со всей силой – и это является задачей ответственных политиков – необходимо опровергнуть часто высказываемый в законодательном процессе упрек, заключающийся в том, что против несуществующего феномена борются сомнительными с точки зрения правового государства средствами и при этом не гарантируют правовую защиту граждан, в частности, охрану данных, не подлежащих оглашению. Такая критика в отношении правовой охраны данных является абсурдной…»[460]
Если закон или доктрина разрешат этот, как, впрочем, и любой другой, конфликт посредством подавления одного субъективного права другим (одной идеи другой), то правоприменительная практика почти наверняка скорректирует норму (идею) посредством отступления от нее.
Ничто так не способствует нарушению закона, как отступление от самого смысла его существования. А смысл существования закона – в установлении компромисса между человеческими противоречиями, противоречиями между людьми.
Там, где противоречий в человеческих интересах нет, нормы, сколь бы важны они ни были, не нуждаются в обеспечении их государственным принуждением. Самые важные и сложные технологические процессы не требуют для своего закрепления правовой формы. В них регулируются отношения человека с материалом, временем и пространством.
Там, где один человеческий интерес подминается под другой, права также не надобно. Достаточно силы.
Право гражданина на «неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну» закреплено в ст. 23 Конституции РФ. А ст. 24 устанавливает: «Сбор, хранение, использование и распространение информации о частной жизни лица без его согласия не допускается».
В то же время недалеко от них отстоящая ст. 29 в ч. 4 формулирует: «Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом». Необходимость в конкретных ситуациях поиска компромисса между этими двумя общими положениями очевидна для нормального юриста.
Процесс правоприменения в таких ситуациях осложняется еще и правилом, установленным ст. 18: «Права и свободы человека и гражданина являются непосредственно действующими». Тем самым от поиска компромисса фактически устраняется законодатель. Или, пожалуй, точнее: компромисс, найденный законодателем и закрепленный в любой форме, кроме помещения в состав гл. 2 Конституции, может быть проигнорирован или, по крайней мере, подвергнут сомнению.
Правоприменитель, в частности судья, в любой ситуации может объявить федеральный или иной закон неконституционным и в лучшем случае обратиться в Конституционный Суд, а в худшем, ссылаясь на ст. 18 Конституции РФ, самостоятельно расправиться с законом, как это сделали в конкретном случае Дзержинский городской суд и коллегия по уголовным делам Нижегородского областного суда[461].
Впрочем, мне представляется, что оба эти варианта не лучшие. Первым пострадавшим от сложившегося положения вещей стало уголовное судопроизводство. Вообще-то внимание Основного закона государства к какой-либо отрасли права, наверное, почетно. Только практично ли?
Наша Конституция по количеству норм, имеющих уголовно-процессуальный характер или создающих преюдицию для них, перегнала японскую. А ведь до недавнего времени та считалась самой уголовно-процессуальной[462].
Только в гл. 2 статей, имеющих непосредственное отношение к судопроизводству, по крайней мере, восемнадцать: 19–27, 47–54. Удивительно ли, что за 1996 и 1997 гг. почти половина решений Конституционного Суда России была посвящена вопросам уголовного процесса[463]? Заметим при этом, что специалистов в области уголовно-процессуального права и реалий судебной и следственной деятельности в нынешнем составе Конституцио-нного Суда совсем немного.
При анализе правовых норм, регламентирующих право граждан на получение информации об уголовном судопроизводстве, и осмыслении ситуации в целом обнаруживается клубок противоречий. С одной стороны, граждане, заинтересованные в максимальной прозрачности судопроизводства и других элементов правоохранительной системы с целью создания эффективной системы социального контроля за ним. С другой – гражданин, оказавшийся участником уголовного процесса, и не только в роли обвиняемого, ceteris paribus заинтересован в нераспространении информации о его частной жизни. Таким образом, в своем отношении к доступности информации об уголовном судопроизводстве широкой общественности граждане не едины. Обвиняемый, в значительном числе случаев потерпевший и другие участники процесса будут делать упор на противоположное праву на получение информации об уголовном судопроизводстве право – на неприкосновенность частной жизни.
Этим противоречивость ситуации не исчерпывается. С одной стороны, органы предварительного расследования заинтересованы в обережении тайны предварительного следствия, с другой – доведение информации о предварительном следствии, его результатах и затруднениях до неопределенного круга лиц в ряде случаев является способом вдохнуть жизнь в «забуксовавшее» предварительное расследование, решить другие, к примеру, профилактические задачи этих органов.
Право граждан на получение информации именно об уголовном судопроизводстве нигде прямо не сформулировано. Вывод о его существовании делается опосредованно, из существования других норм, прежде всего уголовно-процессуальных и норм Закона об информации. К примеру, из ст. 18 УПК РСФСР, провозглашающей гласность судебного разбирательства: «Разбирательство дела во всех судах открытое, за исключением случаев, когда это противоречит интересам охраны государственной тайны. Закрытое судебное разбирательство, кроме того, допускается по мотивированному определению суда или постановлению судьи по делам о преступлениях лиц, не достигших шестнадцатилетнего возраста, по делам о половых преступлениях, а также по другим делам в целях предотвращения разглашения сведений об интимных сторонах жизни участвующих в деле лиц… Приговоры судов во все случаях провозглашаются публично».
Основы уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик[464] в ст. 12 в редакции Закона СССР от 12.06.90 г. в качестве дополнительного основания к закрытому судебному заседанию называют случаи, «когда этого требуют интересы обеспечения безопасности потерпевшего, свидетеля или других участвующих в деле лиц, а также членов их семей или близких родственников». Ограничение распространения информации относительно конкретных уголовных дел и их участников предусматривается ст. 5, 6, 7, 9, 11 и некоторыми другими статьями Закона Республики Башкортостан от 14.10.94 г. № ВС-25/51[465].
В известных пределах на уголовное судопроизводство может быть распространена и норма, установленная ч. 2 ст. 24 Конституции: «Органы государственной власти… их должностные лица обязаны обеспечить каждому возможность ознакомления с документами и материалами, непосредственно затрагивающими его права и свободы, если иное не предусмотрено законом».
Нормативная дефиниция терминов «частная жизнь», «личная и семейная тайна», «информационная безопасность»[466], «информационное самоопределение»[467] в действующем российском уголовно-процессуальном законе, да и не только в нем, отсутствует. Нет определенности и в доктринальном их истолковании[468].
Один из участников упоминавшегося в статье «круглого стола» заявил в качестве проблемы для обсуждения разграничение частной и общественной жизни политического деятеля[469]. Таким образом, наряду с термином «частная жизнь» в качестве детерминанты необходимых и допустимых пределов информирования об уголовном судопроизводстве появляется термин «общественная жизнь». К примеру, в связи с деятельностью кандидата в депутаты (все равно, какого уровня) возбуждено уголовное дело. Возникает вопрос о праве (а может быть, обязанности) следователя и прокурора информировать об этом обстоятельстве избирательную комиссию.