После того как были закончены воспоминания, я был вынужден проверять даты и разыскивать настоящие имена и фамилии товарищей, которые мне были известны лишь по кличкам. Это мне удалось восстановить почти полностью.
Если молодые члены нашей партии и юные ленинцы получат из моих записок хоть малейшее представление о том, в каких условиях приходилось работать старым членам большевистской партии (в таких условиях, в каких мне приходилось работать, работало немало большевиков; многим из них, пожалуй, пришлось работать в гораздо худших условиях), и если хоть один штрих из моих записок может быть использован для истории нашей партии, то я буду считать, что время, потраченное мною на воспоминания, не пропало даром.
Город Вилькомир, в котором я родился, имел 14 тысяч жителей. Там, кроме бесчисленных ремесленных мастерских, было два или три небольших кожевенных завода, несколько мелких фабрик по обработке щетины и большая слесарная мастерская. Среди рабочих этих промышленных заведений были и такие, которые уже побывали в крупных городах.
На большие праздники обыкновенно приезжали к родным рабочие и работницы из Ковно, Вильно, Двинска, Варшавы. Городок тогда оживлялся. Приезжие вместе с передовыми рабочими Вилькомира устраивали в лесу или на квартирах за городом спектакли, собрания или вечеринки с речами, тостами, революционными песнями и т. д. (то же самое я наблюдал в 1906 г., когда очутился после долгого перерыва в родном городе. Организация Бунда{2} в Вилькомире существовала, наверное, с 1900–1901 гг. Летом 1906 г. там была уже большая организация РСДРП, куда входили русские, еврейские, литовские и польские рабочие и батраки из ближайших крупных имений).
В 1896 г., будучи учеником в портновской мастерской, я часто слышал разговоры между рабочими и работницами о социалистах, высланных из разных городов России в наш город. Из мимолетных разговоров я узнал, что ссыльные, которых в городе все знали, собираются с местной интеллигенцией и рабочими, обучают последних грамоте, дают им книжки и пр. Кроме того, в мастерской часто говорили о тайных собраниях, которые устраивались в губернских городах — Вильно, Ковно и Варшаве, и об арестах, происходивших в них. Меня это сильно интересовало, но узнать что-либо подробнее мне не удавалось.
В конце 1896 г. на праздники приехали два моих брата. Велико было мое удивление, когда я увидел у нас в доме высланных, представителей местной интеллигенции, рабочих и даже работниц, с которыми я работал в одной мастерской. Оба мои брата оказались связанными с теми пионерами рабочего движения, которые были высланы на родину или приехали домой на праздники.
Мне хотелось возможно скорее сделаться самостоятельным. Как раз в это время мне предложили работу в уездном городе Поневеже Ковенской губернии. Обрадовавшись предложению, я поехал туда против воли своих родных.
В Поневеже в мастерской, куда я поступил, работало человек 15–17. Рабочий день продолжался 15–18 часов. Темнота среди рабочих и работниц была невообразимая, заработная плата — ничтожна, но рабочие и работницы переносили все это безропотно. Мое положение было еще хуже, я не имел своего угла и спал в мастерской на столе. После длинного и трудного рабочего дня негде было отдохнуть, так как хозяин мастерской начинал кроить на том самом столе, где я должен был спать. Подобной эксплуатации я в последующие годы уже не испытывал. Уезжая из родного города, я мечтал не о такой работе и не о таких рабочих. Я искал организацию, кружковые чтения, собрания, но найти их не мог, да к тому же сильно тосковал по родному городу. Все это вынудило меня, по получении приглашения от родных, вернуться обратно домой.
Но мое пребывание в родном городе оказалось недолгим. В конце 1897 г. я уже был в Ковно. Работал там в мастерской, получал 3 рубля в неделю и жил у одного из братьев.
Мои братья были по профессии столярами, поэтому и я вращался среди столяров гораздо больше, чем среди товарищей по своей тогдашней профессии. Столяры молчаливо приняли меня в свою среду, а товарищи по работе считали меня еще слишком юным, чтобы признать равным себе. Да и я лично, пока был слушателем, наблюдателем, предпочитал иметь дело со столярами, ибо это солидные, взрослые рабочие.
У моего брата очень часто собирались товарищи для совместного чтения. Кто-то читал и объяснял им прочитанное. Часто читки затягивались за полночь. Иногда приходившие к брату товарищи громко, резко и сердито спорили между собой. Позже я сообразил, что собрания, на которых происходила читка, представляли собой не то кружок самообразования, не то собрания политического кружка, другие же были просто организационными собраниями профсоюза столяров. Сколько ни напрягаю память, не могу припомнить, чтобы на всех этих собраниях бывали рабочие других профессий.
Вначале, во время читок, собраний, дискуссий и пр., меня выгоняли из комнаты, но потом я вошел как «полноправный», хотя и молчаливый член всех этих собраний, читок.
Вскоре после моего приезда в Ковно начались обыски и аресты. Активные члены кружка самообразования и нелегального профсоюза столяров, собиравшиеся у моего брата, стали давать мне конспиративные и ответственные поручения: отвозить литературу из Ковно в Вильно, передавать пакеты с литературой и со шрифтом товарищам в разных частях города и т. д.
На совещаниях и заседаниях профсоюзного центра столяров, на которых я иногда присутствовал, определялась недельная или дневная заработная плата для разных категорий рабочих-столяров, ниже которой никто не должен был брать за работу. Для столяров существовала биржа труда на улице (дело было летом), куда приходили подрядчики и хозяева нанимать рабочих. Кажется, в то лето столяры крупных стачек не проводили, но рабочие других профессий бастовали (рабочие гильзовых фабрик, портные и т. д.).
На общих собраниях столяров я не бывал. Не знаю, созывались ли они вообще. Рабочие всех профессий собирались на общей бирже (биржа сначала помещалась на Алексотском мосту, а потом была переведена к дому губернатора), а в плохую погоду — в чайной общества трезвости. Собрания эти не носили того характера, к которому мы теперь привыкли: не было ни председателя, ни секретаря, ни порядка дня, — был просто беспорядочный обмен мнений по разным вопросам.
Активные товарищи из союза столяров нередко устраивали вечеринки. На них произносились краткие речи, и каждый по очереди должен был произнести тост, вроде: «Долой капитализм!», «Да здравствует социализм!» и т. п. Особенно запомнились мне двое рабочих-столяров: один молодой, лет 20–21, другой уже старик. Первый был очень энергичен, быстро схватывал суть вопроса, к тому же говорил хорошо и красиво. Его любили и уважали рабочие. Имя его было Зундель. Когда он отправился в воинское присутствие на призыв, многие товарищи с нетерпением ждали целый день около присутствия, чтобы узнать, приняли ли его в солдаты (в 1905 г. я его встретил в Берлине. Он был сторонником большинства в РСДРП и собирался в Россию по поручению редакции «Вперед»). Второй приехал не то из Англии, не то из Америки, где он был служащим в партийном клубе или библиотеке. Он много рассказывал о заграничных собраниях и был очень начитан, говорил и о книгах. Его слушали со вниманием и уважали. К сожалению, я забыл его имя.
Солидарность среди рабочих разных профессий была очень велика. Во время стачек других профессий столяры не только помогали деньгами и советом, но и агитировали среди бастующих рабочих и работниц, задерживали штрейкбрехеров около мастерских и фабрик, не допуская их туда. Во время всеобщей стачки щетинщиков Кибарты, Вильковишек, Сувалок и других городов пограничной с Германией полосы фабриканты пытались оказывать давление на забастовщиков, местных жителей этих городов, через их родных. Профсоюз щетинщиков направил тогда забастовщиков в Ковно, и передовые ковенские рабочие очень охотно принимали в свои убогие жилища бастовавших щетинщиков.
Очень часто происходили при этом между штрейкбрехерами и пикетами стачечников столкновения, результатом которых бывали аресты среди последних. Должен отметить, что к арестованным отношение рабочих было великолепное, можно даже сказать, что к ним относились с благоговением. Помню, как вскоре после моего приезда в Вильно, в 1899 г., мы, рабочие мастерских, узнали, что одного сапожника, по имени Мендель Гарб, и других товарищей высылают в Сибирь. Рабочие бросили работу, побежали на железнодорожный путь и, когда показался арестантский вагон, встретили его криками приветствия в честь высылаемых и проклятиями царскому режиму. Насколько я могу теперь судить, эта демонстрация произошла совсем стихийно. Это был не единственный случай. Еще раньше, во время еврейских осенних праздников, когда Вилькомир был полон приезжими рабочими из крупных городов черты оседлости, стало известно, что этапным порядком должен прибыть из Ковно сидевший там в тюрьме рабочий-портной. Громадная толпа рабочих поджидала его много часов. Когда же он наконец очутился на свободе, рабочие таскали его к себе из квартиры в квартиру: каждый хотел чем-нибудь выразить свое теплое отношение к нему.
Так как арестованных избивали в участках, то было опасение, как бы они на допросах невольно и бессознательно не назвали своих товарищей. Поэтому активные и сознательные товарищи вели энергичную агитацию о том, как нужно держать себя на допросах и при аресте (позже была издана даже специальная книжка об этом[1]). Тех, кто плохо держался на допросах, изгоняли из рабочей среды и сторонились, как зачумленных. С теми же, кто сознательно выдавал, расправлялись немилосердно. (Помню случай, когда в Вильно на бирже распространился слух, что приехал предатель из Риги. Его тотчас разыскали, заманили в глухой переулок около биржи и там избили до смерти.) Так как на квартире у брата, где я жил, обыски бывали по всякому поводу, то науку о том, как держать себя во время ареста, я усвоил основательно еще до своего первого ареста.