15 (2) января 1906 г. вечером я был арестован на собрании Городского районного комитета. На собрании присутствовало 10 членов райкома, из них 4 большевика: я от табачных фабрик, Володя (Мовшович) от сапожных ячеек, один товарищ от портных и Петр Лебит{108} от гладильщиков, остальные — меньшевики. Кроме 10 членов райкома были взяты: организатор Городского района (меньшевик, фамилию его я забыл) и два члена Одесского комитета (меньшевик т. Шавдия и еще кто-то). В комитете были разногласия по какому-то вопросу, поэтому на заседание явились сторонники обоих мнений, но мы так и не успели заслушать их.
Арестовали нас с помпой (очевидно, Шавдия проследили, ибо его знали как председателя Совета). Вся улица была занята войсками. В квартиру, где мы заседали — на Госпитальной улице на Молдаванке, — ворвались жандармы, офицеры, шпики, солдаты, околоточные и прочая банда. Они были убеждены, что в остальных комнатах заседает Совет, а там, где мы находимся, заседает исполнительный комитет Совета, поэтому они оставили в нашей комнате солдат, а сами ушли рыскать по всему дому. В это время каждый из нас вытащил все из карманов и разорвал на мелкие куски. Когда эта операция была закончена, в комнату вернулись жандармы. Они набросились на солдат за то, что те допустили уничтожение документов, но солдаты отвечали, что они никаких приказов на этот счет не получили. На вопрос жандармов, кто именно рвал, солдаты ответили, что все.
Документов порвали порядочно, — весь пол был густо усыпан кусочками бумаги. Жандармы все это собрали, но трудились они напрасно: им не удалось составить ни единого документа. К утру нас всех, в том числе и больного хозяина квартиры, рабочего-гладильщика, и его жену, доставили в тюрьму.
После всех процедур и обысков в конторе и коридоре тюрьмы меня водворили в вонючую, полутемную, сырую и холодную одиночку в полуподвале. Это было уже под утро. На душе было весьма неважно. Рано утром обитатели нашего коридора пошли на прогулку, и, когда мы очутились во дворе тюрьмы, я увидел много знакомых лиц. Товарищи, попавшие сюда раньше, познакомили меня с порядками тюрьмы и перечислили тех товарищей, которые находятся «на отдыхе» в замечательном одесском царском санатории, именуемом тюрьмой. Днем меня перевели во второй этаж, а на следующий день я пошел на прогулку с политическими арестованными второго этажа. Через несколько дней я был уже знаком с политическими обитателями всей тюрьмы. Кого только здесь не было: меньшевики, большевики, сторонники крестьянского и железнодорожного союзов, эсеры, бундовцы, анархисты, налетчики — «черные вороны» и не принадлежавшие к вышеперечисленным организациям и категориям рабочие и крестьяне. Последних привозили из близлежащих к Одессе деревень. Разнообразие было и в возрастах: были седые старики и совсем мальчики. Были даже калеки, которые с трудом передвигались. Не отставал и женский корпус — и там были не менее разновидные обитатели. Жандармы поистине хватали направо и, налево, невинных и виноватых. Они, очевидно, хотели вознаградить себя с лихвой за вынужденное освобождение из тюрем по амнистии после октябрьских дней.
Но вот нас поодиночке стали вызывать в контору на допрос. Допрашивал меня охранник в мундире, а около комнаты, где снимался допрос, шныряли шпики в штатском.
О. Пятницкий после ареста в 1914 г.
(Из материалов Самарского жандармского управления).
Группа политических ссыльных в Енисейском уезде в 1915 г. (В первом ряду второй справа О. Пятницкий).
Фото. Публикуется впервые.
При аресте я назвался так, как был заявлен в полиции, и дал свой правильный адрес, несмотря на то, что у меня на квартире лежали пачки с «Известиями Совета рабочих депутатов» (кто-то из товарищей привез их ко мне перед тем, как отправить в Николаев: не то связь с Николаевым была утеряна, не то товарищу неохота было ехать, — пачки остались у меня лежать). Я рассчитывал, что мои друзья, с которыми я жил на одной квартире (в разных комнатах, конечно), увидят, что меня нет до 1 часу ночи, и очистят мою комнату. Вышло еще лучше: т. Гусев был в вечер моего ареста на Госпитальной улице. Когда он увидел, что улица представляет военный лагерь, он догадался, что собрание провалилось. Ему удалось быстро установить, что провалился Городской райком. Тогда он послал сообщить, чтобы очищали квартиры тех товарищей, которые провалились. Ко мне на квартиру он зашел сам.
Паспорт, по которому я жил, был «железный»[9]. Я знал все подробности, которые нужны для допроса: имя матери, отчество отца и пр. и пр. По этому паспорту я был не то сапожником, не то портным, и владелец моего документа никогда не привлекался по политическим делам. Прошло несколько дней, раньше чем меня вызвали на опрос. Из этого факта я сделал вывод, что у меня ничего не нашли. Поэтому я отправился на допрос совершенно спокойно (хотя меня немного беспокоил фотографический снимок, выставленный в витринах одной фотографии, где были изображены манифестация и митинг около городской думы при объявлении манифеста 30 (17) октября, где моя физиономия была очень ясно видна). После записи всех формальностей насчет родных и прочего охранник заявил, что наше собрание являлось исполнительным комитетом Одесского Совета рабочих депутатов и что нас будет судить военный суд. Я заявил, что, так как в Одессе масса безработных, а им никто помощи не оказывает, мы собрались потолковать об организации помощи безработным. Причем я добавил, что мне не удалось выяснить, кто и от каких организаций присутствовал на этом собрании, так как полиция явилась до открытия собрания (мы уговорились еще до вызова нас, как держать себя на допросе). Охранник сказал, что у него имеются подлинные документы, изобличающие нас, что мы исполкомовцы. Из всех 15 человек по нашему делу они имели данные лишь против Шавдия (он выступал открыто как председатель Совета) и против Мовшовича (у него было найдено много социал-демократической литературы, но только по одному экземпляру, и талонная книжка Одесского комитета по сбору денег на вооружение). После этого допроса нас больше пяти месяцев никто из жандармов не тревожил.
Режим в тюрьме был сносный. Прогулки были длительные. Во время прогулок заключенные играли в мяч, устраивали бег и прочие игры. Свидания давали личные, в присутствии жандармов, но лишь по 6 минут в неделю. Можно было посещать товарищей из других камер в том же коридоре. Сидели большей частью по двое в камере. Газеты мы получали, несмотря на запрет тюремного начальника, ежедневно. Каждый день после проверки газеты читались у окна, в хорошую погоду вслух. Так протекали дни, недели и месяцы. Газеты трубили изо дня в день об амнистии в день открытия I Государственной думы. Разговорам об амнистии не было конца, а военные суды в Одессе выносили суровейшие каторжные приговоры по любому пустяковому поводу. Достаточно было попасть в лапы военного суда политическому рецидивисту, и каторга на 4–8 лет была обеспечена.
В 1905 г. было издано много марксистских книг, и я набросился на чтение. На воле мне удавалось читать очень мало, урывками, ибо я всегда был поглощен практической работой.
В это же время в партии шли приготовления к Объединительному стокгольмскому (IV) съезду. Тезисы и статьи большевиков и меньшевиков попадали и к нам в тюрьму. Конечно, не обходилось в тюрьме и без дискуссий по вопросам о бойкоте I Государственной думы и другим.
В это же время провалились целиком Одесский комитет партии и предвыборное собрание, созванное для выбора делегатов на Объединительный съезд партии.
В повседневную тюремную жизнь ворвались два события, которые перевернули всю тюрьму вверх дном, и я хочу вкратце на них остановиться. В Одессе после декабрьских дней появились налетчики под различными названиями — «черные вороны» и пр. Уголовные элементы частенько прикрывались именами различных организаций, чтобы легче было грабить. В них не было, конечно, ничего идейного. «Черные вороны» делали свои налеты среди белого дня и буквально терроризировали всю буржуазию Одессы. Терроризировали буржуазию и анархисты, которые устраивали экспроприации и бросали бомбы в кафе, где кутила буржуазия. Немало темных, преступных элементов примазалось тогда к идейным анархистам, которые искренно наивно думали, что, бросая бомбы в кафе, они уничтожают буржуазию и этим самым избавляют пролетариат от борьбы и улучшают его положение. Буржуазия, напуганная налетами, двинула весь полицейский и военный аппарат на борьбу с ними. Военные суды работали не покладая рук. Они осуждали всех, кто попадал к ним в лапы, невероятно сурово. В тюрьме появился первый смертник. Тюрьма насторожилась. Она жила некоторое время исключительно им, узнавала, как он себя чувствует, гуляет ли, имеет ли все, что ему нужно, спит ли и пр.
Не успели тюремные жители привыкнуть к пока еще живым смертникам, как сама насильственная смерть заглянула в тюрьму. Дело в том, что одесская тюрьма была на военном положении, и там, где политические гуляли, все время дежурили солдаты. Как-то днем, после прогулки заключенных нашего коридора, мимо наших окон прошел отряд солдат во главе с офицером (как выяснилось впоследствии, фамилия офицера была Тарасов). Лично я первый раз видел офицера в тюрьме, обыкновенно патруль менял взводный или старший унтер-офицер. Кто-то из первого этажа крикнул: «Долой самодержавие!» Офицер тогда остановил солдат и грозно спросил: «Кто крикнул: долой самодержавие?» Все арестованные вскочили на окна и начали смотреть на чудака офицера, который хорохорится. Кто-то из нижнего этажа ответил Тарасову: «Ну хотя бы я крикнул, что же дальше?» Тогда офицер выстроил солдат против окон того товарища, который ответил ему, и сказал: «Если ты анархист, социал-демократ или просто честный человек, то стой на своем месте и не двигайся!» Заключенные, которые смотрели из окон на эту картину, были в недоумении: одни хохотали над чудаком офицером, другие кричали ему: «Ведь мы сидим в тюрьме за то, что мы против самодержавия». Я был в соседней камере у тт. Дебита и Мовшовича. Мы втроем тоже смотрели на эту жуткую картину. Кто-то крикнул, что даже во время военного положения в тюрьме хозяином все же является тюремный начальник, а не караульный офицер.