Тарасов в это время выстроил солдат и приказал им держать ружья наготове. Когда все приготовления были закончены, он предложил сосидельцу товарища, завязавшего разговор с Тарасовым, слезть с окна. Так как он не слез, офицер скомандовал «пли», и тотчас же раздался залп. Вмиг все бросились к дверям, и начался адский стук во всей тюрьме. Тут «на помощь» пришли уголовные[10]; они отмычками открыли нам, всем политическим, двери.
Все политические кинулись вниз на круг. Два товарища были тяжело ранены, через несколько дней один, а может быть оба умерли, — я точно не помню. Один из них был эсер Беккер.
Сейчас же в тюрьму явились прокурор, градоначальник и прочее начальство. Политические потребовали ареста Тарасова и удаления солдат из тюрьмы. В городе стало известно о расстреле в тюрьме, и потому вся площадь около тюрьмы наполнилась народом, который требовал разъяснения. Собравшиеся не верили начальству, поэтому оно согласилось вывести одного политического, который сообщил, как было дело и кто пострадал.
Тарасова арестовали и солдат убрали со двора тюрьмы (позже мы узнали, что Тарасов получил награду и повышение за доблесть). После этой драмы нервы у обитателей тюрьмы еще больше напряглись. В этой насыщенной тюремной атмосфере мы, 13 человек, арестованные вместе 15 (2) января, сговорились начать энергичную кампанию за ускорение нашего дела (двое — Шавдия и Мовшович отказались присоединиться к нам, ибо против них были веские улики у жандармов). Дело в том, что за пять месяцев нашего сидения нас ни разу не допрашивали (был только опрос). Больше того: мы знали, что дело совсем не двигается, ибо среди нас были товарищи с фальшивками; стоило только запросить место, откуда якобы выданы паспорта, чтобы жандармы зашевелились, ибо они сразу установили бы, что среди нас имеются нелегальные, значит, «важные преступники». Раз этого не случилось, значит, наше дело находится совсем без движения. Было уже лето. Шумиха, поднятая вокруг I Думы, еще продолжалась. Наконец, нервировала и неизвестность результатов Стокгольмского объединительного съезда партии: кто-то выйдет на нем победителем — большевики или меньшевики? Тяжело было сидеть и очень хотелось вырваться из тюрьмы. Мы верно рассчитали, что начальство не захочет допустить при таком нервном состоянии заключенных ни обструкции, ни голодовки в тюрьме, и поэтому решили нажать на начальство путем объявления голодовки. Мы все поодиночке написали прокурору, что наше дело совсем не двигается, хотя уже прошло пять месяцев, и что мы требуем или вручения нам обвинительного акта и назначения суда, или освобождения из тюрьмы — в противном случае мы объявляем голодовку с такого-то числа.
Мы действительно серьезно готовились, к голодовке. Вечером накануне назначенного дня мы удалили все съестное. На свиданиях нам передавали цветы вместо съестных продуктов. После проверки, когда уже стемнело, нас поодиночке стали вызывать в контору. Там нам объявили, что прокурор распорядился выпустить нас под надзор до суда.
И вот 13 человек из 15 (Шавдия и Мовшович остались), в том числе и нелегальные с фальшивками и чужими паспортами, очутились на свободе.
Нужно самому пережить волнение, которое охватывает в момент освобождения человека, считающего себя «виновным» и врагом самодержавия и буржуазии, чтобы понять эти чувства. Каждый из нас метался по камере, ожидая: вызовут тебя или же они, жандармы, тебя открыли? Мы даже не верили, что идем на свободу. Когда же нас вывели из тюрьмы, мы думали, что нас переводят в провинциальные тюрьмы, так как в одесской тюрьме голодовка нескольких человек могла бы превратиться в тюремный бунт. Неожиданно мы очутились на свободе. Кстати, когда мы уже были на воле, жандармы заторопились: в течение месяца они закончили следствие и передали дело военному прокурору, а последний — в военный суд. Очевидно, жандармам удалось освободиться от дел «черных воронов» и взяться за дела социал-демократов.
Я страшно обрадовался воле. Мне так надоел каменный мешок (тюрьма), который, хотя был и близко от города, но фактически страшно далек от городской жизни. Несмотря на то что костюм и ботинки мои были совсем не подходящими для города (я порядочно обносился в тюрьме), я в первый день по выходе из тюрьмы бегал по городу как угорелый, без всякого дела. Мне казалось, что я впервые вижу Одессу. Море меня поразило. До своего ареста, за полугодичное пребывание в Одессе, я не имел возможности (да и охоты даже не было) посмотреть на море и осмотреть город.
В тот день мне казалось, что я самый счастливый человек в мире, и мне хотелось это состояние продолжить до бесконечности. Но уже на следующий день меня охватила такая скука, что я лихорадочно начал налаживать связь с одесскими большевиками.
Положение в одесской организации после всех арестов было незавидное: большевики были распылены, а в комитете господствовали такие заядлые меньшевики, как Фридрих (он же Ерема, Анатолий Абрамович Шнеерсон) и Любовь Николаевна Радченко{109}.
Я возобновил свои связи с табачниками и стал выяснять, кто у нас, большевиков, в Одессе остался. Оказалось, что немало дельных работников уцелело в Одессе, но между собой они не были объединены. Константин Осипович Левицкий (партийная кличка — Осип Иванович{110}), старый одессит, большевик, вернувшийся из ссылки, у которого я несколько раз бывал, достал квартиру для собраний активных одесских большевиков. Было намечено кого звать, и назначен день собрания. Собрание состоялось. На нем присутствовали товарищи, которых я не знал. Среди присутствующих было несколько товарищей в военной форме. Последние меня порядком напугали. Они пришли вместе и, войдя в комнату, где мы заседали, крикнули: «Что это за собрание? Вы арестованы». Мне совсем не хотелось после двух-трех дней свободы опять попасть в каменный мешок. Но мой испуг быстро прошел, ибо хозяин квартиры предложил им занять места.
Совещание после информации о положении дел в организации постановило уполномочить нескольких товарищей периодически созывать такие совещания, которые должны превратиться в большевистскую фракцию Одесской организации.
Таким образом было положено начало объединению большевиков, работавших разрозненно в разных районах. Это объединение дало возможность усилить борьбу внутри Одесской организации за большевистские принципы.
Что касается меня, то я решил на суд не являться и Одессу покинуть, так как выяснилось (это было после роспуска I Государственной думы), что в стране надвигается черная реакция. Чтобы определить, куда ехать, я запросил письмом в Питер Надежду Константиновну Крупскую как секретаря большевистского центра (последний существовал и при наличии объединенной социал-демократической партии после Стокгольмского съезда).
Вскоре после отправки письма в Питер я получил письмо от т. Гусева. Он приглашал меня в Москву по поручению Московского комитета.
Из Одессы я должен был срочно двинуться, так как меня и однопроцессников вызывали зачем-то в военный суд, а из Москвы я еще не получил явок. К тому же для поездки в Москву у меня не было подходящей одежды. Поэтому я решил заехать раньше к своим родственникам в город, где я родился.
Репрессии, свирепствовавшие в крупных рабочих центрах, еще не успели докатиться до этого города. Массовки происходили здесь в городском саду, в центре города. Кроме бундовской организации взрослых и организации подростков под названием «Малый Бунд», существовала довольно солидная организация РСДРП, с которой я тотчас же связался. В нее входили русские, польские, литовские и еврейские рабочие. Было и несколько интеллигентов. Руководил этой организацией вернувшийся из армии унтер-офицер по кличке Осипов (настоящей фамилии его не помню, в 1907 г. я с ним встретился в Питере).
Организация была хорошо связана с батраками близлежащих имений и с рабочими и крестьянами ближайших местечек и деревень. Я принимал деятельное участие в организации, выступал на общих собраниях ее членов и на массовках.
По получении московских адресов и денег на дорогу я выехал в Москву.
В Москву я приехал в начале сентября 1906 г. По приезде оказалось, что присланная т. Гусевым явка провалена и самого Гусева в Москве уже нет (он был арестован). Все же мне удалось быстро связаться с комитетом: случайно на улице я встретил «Бура» и Нину Львовну «Зверь» (М. М. Розенберг-Эссен). От них я узнал, что меня вызвали для секретарской работы в МК ввиду того, что т. Виктор (Таратута{111}) переходит на другую работу. Они же мне дали явку МК, на которой я нашел Виктора. Последний передал мне решение МК о передаче в мое ведение всего конспиративного технического аппарата Московской организации.
Не все ли равно, какую работу выполнять? Главное, она должна быть нужна и полезна для партии.
Я взялся за работу. Тогда в Москве ее было немало, а рук не хватало.
В Москве настроение руководящих кадров Московской организации, с которыми мне приходилось сталкиваться ежедневно, было бодрое, боевое. Подавленности и уныния, охвативших одесских товарищей перед моим отъездом, не было и в помине.
Московская организация делилась на районы: Центральный (городской), Замоскворецкий, Рогожский, Лефортовский, Сокольнический, Бутырский, Пресненско-Хамовнический и Железнодорожный.
Некоторые из районов еще делились на подрайоны. Районы и подрайоны были связаны с заводскими собраниями, заводскими комитетами или заводскими комиссиями (теперь парткомы). Представители заводских комитетов района заслушивали отчеты районного и Московского комитетов, избирали райком и посылали представителей на общегородские конференции, на которых в 1906 г. и почти до конца 1907 г. еще избирался Московский комитет.