их, а в первом случае полиция боялась нарваться на бомбы. Охранка, видимо, была осведомлена о том, что в мастерской училища выделывались ударники к бомбам. Хотя провалов в общежитии и не было, все же пришлось оттуда уйти, так как шпики дежурили постоянно у ворот училища и у дверей общежития.
Московский комитет никак не мог обойтись без типографии. Реакция усиливалась. Ни одна легальная типография не бралась печатать нам ничего ни за какие деньги (кстати, последних в МК и было не очень-то много). Я занялся подготовкой новой типографии. Конечно, о бостонке и мечтать уже не приходилось. Тов. Кичин, который работал со мной, предложил новую конструкцию рамы, по которой вал ходил, как колесо по рельсам, без шума. Раму заказали по чертежам в слесарной лавке Зотова по Каретно-Садовой улице. Летом 1907 г. в Сокольниках мы сняли особнячок, каких там, за Верхней Красносельской улицей, было много. В таких особняках жили главным образом рабочие. В особняке поселилось несколько человек, которые действительно работали в трамвайном парке (они жили обособленно и изолированно от помещения типографии), туда же поселились Виктор (фамилии его я не знал) и прекрасный наборщик Райкин (из ссылки он бежал в Америку, где находится и в настоящее время). Райкин и его жена Б. А. Файгер[13] все время работали в нелегальных типографиях и приехали случайно из Тулы в Москву после провала нашей типографии. Для доставки бумаги из города и для выноски готовых прокламаций была снята поблизости от типографии передаточная квартира, в которой поселилась Файгер. Приносили в типографию бумагу и выносили оттуда готовые прокламации рабочие, когда они ходили на работу и когда возвращались с работы. Типография заработала, хотя для этого пришлось связаться чуть ли не со всеми членами партии, работавшими в типографиях, так как нам были необходимы шрифт в большом количестве и все другие типографские принадлежности. В остальном организация была в том же виде, как я уже описал выше.
Сейчас же после обыска у меня 11 мая (28 апреля) 1907 г. мы оставили квартиру. (Родственницу т. Волгина послали в домовую контору заявить, что она ликвидирует квартиру и забирает мебель.) Втроем мы выехали на «дачу» в Лосиноостровское, по Северной железной дороге. Дача была взята наспех, первая попавшаяся. Май оказался очень холодным, и мы на даче мерзли хуже, чем зимой. Нам удалось прожить там все лето. Осенью я достал хорошую копию паспорта на имя Пимена Михайловича Санадирадзе и по ней поселился вместе с друзьями на отдельной квартире по Козихинскому переулку (этот документ служил мне до июня 1914 г., пока я не сел основательно, — об этом ниже). Адрес этой квартиры я уже абсолютно никому не сообщал. Однако мое положение становилось очень шатким. По возвращении Гальперина в Москву, несмотря на то что он легально прописался, его тотчас же арестовали. Его показывали дворникам дома Юрасова, в котором была взята большая типография МК, и на допросах ему говорили, что именно я руководил и руковожу всеми техническими делами МК, в том числе и арестованной типографией. Он писал из тюрьмы, чтобы я немедленно уехал. Однажды, идя по Долгоруковской улице, я заметил слежку. Я ускорил шаги, и мне удалось вскочить в конку, которая шла к Сухаревой (в 1907 г. от Смоленского бульвара до Сухаревой площади еще ходила конка). Шпик вскочил за мной. Кондуктор сует ему билет, но он билета не берет. Вдруг он вытаскивает фотографическую карточку из кармана. Смотрю — на карточке Гальперин во весь рост (очевидно, у них моей карточки не было). Я соскочил с конки и побежал по Лихову переулку, он за мной. Я лучше знал Москву и куда быстрее бегал, поэтому оставил его позади. Осенью 1907 г. арестовали Файгер; у нее нашли бумагу для типографии — и только. Все же рискованно было оставлять типографию на том же месте. Мы решили перенести ее в Замоскворечье. Сняли квартиру на последнем этаже в еще не совсем законченном громадном доме. Там поселились два товарища с легальными паспортами: Лопатин, Лидия Айзман[14] и наборщик Райкин без прописки. Тов. Айзман сносилась со мной и с внешним миром, а двое работали в типографии. Листки печатались реже и в меньшем количестве экземпляров, но зато издавались регулярно журнал военной организации при МК и, кажется, журнал областного бюро РСДРП.
В конце 1907 г. на явке секретаря МК Марка я встретился с членом МК Леонидом Бельским, только что выпущенным из тюрьмы. Он рассказал, что в охранке ему называли все мои клички и мою настоящую фамилию, а потому он уверен, что на днях меня арестуют на улице. Леонид верно назвал мою фамилию и мои клички. Я был поражен. В Москве только 2–3 товарища знали мою настоящую фамилию. Я сам почти забыл ее, ибо с 1902 г. никто никогда не называл меня по ней[15].
Аресты продолжались и даже усилились. Арестовывали активных работников группами, что становилось все чувствительнее для Московской организации. Слежка за аппаратом распространения стала невыносимой, несколько раз я вынужден был распускать явки, ибо около квартир стояли шпики. То и дело полиция вылавливала отдельных работников из моего аппарата. Однажды в одном из переулков, прилегающих к Сретенке, когда я вышел с явки, меня окружило несколько шпиков. По Сретенке мчался трамвай. Я на полном ходу вскочил в него и заставил филеров бежать по улице. Вышел же я на первой остановке как ни в чем не бывало, без «хвоста». В начале января 1908 г. был арестован секретарь МК Марк. Все это заставляло меня тратить массу времени на меры предосторожности, прежде чем повидаться с кем-либо по делу. С товарищами из техники я виделся только на улицах Москвы, и то исключительно ночью. Я стал настолько болезненно мнительным, что в каждом человеке видел шпика. Я не заходил к себе домой, если в переулке стоял или ходил кто-либо. Я дошел до такого состояния, что как-то ночью, услышав шум и говор многих голосов на лестнице, вскочил, уничтожил разные записки и ждал, когда явятся с обыском. Ждать пришлось долго. Мне это надоело, я открыл дверь и вышел на лестницу. Там оказалась просто пьяная компания, которая дожидалась, пока дворник откроет дверь.
Секретарем МК был назначен т. Андрей (Кулиша), приехавший из Питера. Я поставил перед ним вопрос о необходимости для меня покинуть Москву, ибо все равно меня арестуют не сегодня-завтра. Он со мной не согласился. Как-то в феврале я подошел к дому на Божедомке, где была явка. За домом явно следили. Я вошел туда и удалил всех ожидающих. Там меня ждал т. Зефир — Моисеев{131}. Он явился ко мне от ЦК партии. Я ему наскоро дал другой адрес, по которому он мог со мной увидеться в тот же вечер, но на явке с ним не стал разговаривать. Когда мы вышли, то почти за каждым из нас пошли шпики. Мне пришлось возиться с ними до поздней ночи. При этом я был вынужден пользоваться извозчиками, чего я до этого никогда не делал, ибо считал их ненадежными в таких случаях. Из-за шпиков я так и не мог попасть на квартиру, на которой меня ждал т. Зефир.
После т. Андрей мне сообщил, что т. Зефир от имени ЦК предлагает мне немедленно выехать за границу в распоряжение Заграничного бюро Центрального Комитета{132}. (На Лондонском съезде большевики совместно с СДПиЛ и частью делегатов социал-демократов Латышского края одержали победу. Большинство ЦК состояло из большевиков и их революционных союзников — СДПиЛ и социал-демократов Латышского края.) Московский комитет больше меня не задерживал. Я сдал дела в середине марта 1908 г., покинул Москву и направился в Пензу, чтобы освободиться от шпиков, шпикомании и отдохнуть. В Пензе я пробыл три недели. Там началась за мной слежка, несмотря на то, что я ни с кем из организации не виделся. Оттуда я поехал в Ростов-на-Дону. Вначале я устроился недурно, мне удалось отдохнуть. Я связался с Заграничным бюро ЦК и местными партийными товарищами. Перед 1 Мая началась слежка за домом, в котором я жил, и я переехал в другой дом, но и там началась слежка за мной. Тогда я перестал прописываться в полиции и опять начал мыкаться по ночевкам. Отъезд за границу тормозился из-за того, что у меня не было связей на границе для нелегального перехода и не было паспорта для поездки легально. Я решил ехать, воспользовавшись старыми связями, но предварительно списался с родными, которые предложили мне приехать к ним, обещая достать у кого-нибудь заграничный паспорт для поездки легальным путем за границу. Из Ростова-на-Дону я выехал со всеми предосторожностями, однако в Таганроге меня едва не арестовали. Повезло: я выкрутился.
В конце мая 1908 г. я опять очутился в родном городе. Реакция 1908 г., наложившая свою лапу на все живое, что было в революционном рабочем движении крупных городов, господствовала и здесь в полной мере. Весь город был полон стражниками, которые заканчивали карательную экспедицию в литовские деревни: не проходило дня, чтобы стражники не приводили в город крестьян со всего Вилькомирского уезда. В самом городе все живое было задавлено. Не было даже бундовской организации, которая существовала в самые свирепые времена до 1905 г. Избегали встреч между собой товарищи, которые еще недавно состояли в одной организации. Сейчас же по приезде я увидел, что совершил ошибку, приехав в такую дыру, где меня знало с 1906 г. порядочное количество обывателей. Я уже жалел, что поверил родным, которые обещали мне быстро достать заграничный паспорт и при этом забыли мне сообщить о происшедших в городе изменениях. Исправлять ошибку было поздно, и я старался днем не показываться на улицах. Мои же родные рыскали по городу в поисках нужного мне для выезда за границу документа.
Дней через десять после моего приезда, под утро, послышался сильный стук в дверь. На мой вопрос, кто стучит, мне ответил незнакомый голос, что имеется срочная телеграмма на имя моего шурина, хозяина квартиры, в которой я жил. Когда я предложил принести телеграмму утром, то снаружи сразу начали ломать дверь в комнату, где я спал (она имела выход на улицу). Тогда я понял, что это за «срочная телеграмма». Я открыл дверь, и в нее ввалились имевшиеся в городе два жандарма, стражники, надзиратели и понятые. Они сразу бросились ко мне с вопросом: ты такой-то? (они назвали мою настоящую фамилию). Я им сказал, что моя фамилия Покемунский (по паспорту, по которому я жил и сидел в Одессе). Предо мной еще раньше, после того как я уяснил себе полицейскую ситуацию в городе, вставал вопрос, как назвать себя в случае ареста. Назвать настоящую фамилию я считал невозможным, ибо в Москве охранка знала о моей работе и мою настоящую фамилию, а это значило, что дело дойдет в Москве до суда, и тогда ссылка на поселение или даже каторга была бы обеспечена. Я решил поэтому назвать фамилию, под которой я сидел в Одессе, рассчитав, и вполне правильно, что одесское жандармское управление не запросило обо мне в 1906 г. общество, выдавшее в 1905 г. (за 100 рублей) паспорт, который, кстати, уже сослужил мне хорошую службу в Одессе. Жандармы потребовали у меня паспорт, но у меня его, конечно, не оказалось. В доме все знали, как я буду называться, кроме матери.