Во время обыска, который длился невероятно долго, вошла моя мать. Я обомлел. Мне казалось, что она сейчас же случайно назовет меня. Но этого не случилось. Она стояла молча и смотрела, как производился обыск и как меня уводили.
В городке начался тарарам. Наутро меня допросил пристав, потом отвели к исправнику, а на следующий день утром явился из Ковно жандармский офицер Свячкин, который привез мою фотографическую карточку, снятую еще в киевской тюрьме в 1902 г.
Жандармы и полиция шныряли по магазинам и лавочкам, показывая мою фотографию и справляясь, кто это.
Меня торжественно ввели в кабинет исправника, где находились исправник, жандармский офицер и еще какой-то чин. Жандарм Свячкин заявил мне, что им обо мне все известно, что они давно уже поджидали меня и что теперь, мол, они меня крепко держат в руках. И для большего эффекта он мне показал мою фотографическую карточку. Взглянув на карточку, я сразу воспрянул духом и спросил у них: «Разве вы не видите, что карточка не моя? Разве голова человека делается меньше, когда человек стареет?» (В 1908 г. у меня была большая борода, которая мне придавала солидность не по летам; на киевской же карточке был юноша с длинными волосами, но без растительности на лице). Сидевшие смутились. Меня в тот же день два жандарма отвезли в Ковно, а в городе началась вакханалия: жандармский офицер вызвал на допрос моих родных и целый ряд жителей. Один жандарм даже ускакал за несколько сот верст от города к моей сестре с моей киевской фотографией. Однако жандармам не удалось получить подтверждения своих обвинений. Ковенский жандарм остановился в гостинице, где он всех допрашивал. Служащие гостиницы оказались дельной публикой: они подслушивали разговоры жандармов и поэтому знали, кого будут вызывать на допрос и куда поедут жандармы. Они сообщали все, что слышали, моим родным, а последние уже принимали меры, чтобы вызываемые не вредили мне. Мои родные послали и к сестре предупредить, чтобы она не признавала меня по карточке. Больше того, служащие гостиницы узнали, кем и при каких обстоятельствах я был выдан. Провокатором оказался щетинщик, бывший активный бундовец Берел Грунтваген. В день ареста я его встретил вечером на улице. Все это я узнал уже впоследствии.
Заключенные общей камеры в ковенской тюрьме приняли меня враждебно. На мой вопрос о причинах такого приема они заявили в очень резкой форме, что я явился, чтобы спровоцировать их. Когда более серьезная публика камеры увидела, что я искренно недоумеваю по поводу их нервозности и резкости, то они указали на съестные продукты, которые я привез, и добавили, что они объявили голодовку против строгого режима тюрьмы и что администрация тюрьмы, поместив меня к ним, провоцирует их.
Что режим в тюрьме строгий, я увидел сейчас же, как только меня стали обыскивать: меня раздели догола, и надзиратели искали везде, где можно было что-либо спрятать. Как только я узнал о причинах «радушного» приема, оказанного мне обитателями камеры, я выкинул все съестное и присоединился к голодовке. К последней присоединился также весь наш коридор, а потом и все «политики». У нас забрали кровати, матрацы и все вещи (карцерное положение); таким образом, пришлось валяться на полу не только ночью, но и днем, ибо многие из нас, в том числе и я, на третий день уже лежали пластом. Голодовку проиграли, так как в тюрьме тогда сидели вместе с «политиками» разнородные элементы, в том числе и крестьяне из деревень, которые не привыкли добровольно голодать. В тюрьме сидело тогда много националистически настроенных интеллигентов и много крестьян за аграрные беспорядки против польских помещиков в 1905–1906 гг., в том числе и «тайный президент» тогдашней Литовской «республики» и его сын. Вся Ковенская губерния была наводнена стражниками, а все становые пристава и урядники превратились в следователей по политическим делам. Приемы следствия у них были чрезвычайно просты и однообразны: забирали одного или нескольких крестьян какой-нибудь деревни и начинали бить и истязать его до тех пор, пока крестьяне не подтверждали все, чего хотели становые и урядники. Как только арестованные крестьяне «добровольно» выдавали своих сообщников, тех сейчас же арестовывали и создавали грандиозные процессы. Все уездные и губернские тюрьмы, все места заключения полицейских управлений были переполнены крестьянами, которые попали туда по вышеописанному случаю. Словом, содержание громадного количества стражников вполне «окупалось», «работы» им хватало. Кроме множества крестьян, в тюрьме тогда сидело большое количество литовских, польских, еврейских и русских рабочих. Большей частью это был случайный элемент, попавший в тюрьму по доносам личных врагов. Были и серьезные литовские товарищи, выданные провокаторами. Их имена, к сожалению, мне не удалось сохранить в памяти. Я никого из них впоследствии, после выхода из ковенской тюрьмы, не встречал.
Вскоре после заключения в тюрьму меня вызвали на допрос. На допросе присутствовали жандармы, которые заявили, что определенно меня узнали. Они, видите ли, часто делали обыски у моего брата в Ковно и там меня видели! Нелепость и лживость этих заявлений были очевидны, так как у брата я не бывал с 1899 г. Тот же Свячкин, который приехал с моей карточкой после моего ареста, стал меня пугать арестантскими ротами, грозящими мне как бродяге, очной ставкой с братом и т. д.; по правде сказать, мне было не по себе, ибо я не знал, как будет реагировать брат на нашу встречу. Допрос, однако, кончился ничем, но я все время ждал очной ставки, которая так и не состоялась, так как жандармы, очевидно, потеряли всякую надежду доказать, что я именно тот, кого они ищут. Меня не трогали несколько месяцев, и все это время я был в неизвестности. Я очень мало беспокоился о себе: мне уже было все равно, получить ли поселение под настоящей фамилией или сперва как бродяге — арестантские роты, а потом поселение. Меня страшно беспокоила другая мысль: если будет доказано, кто я, то все мои родные, которые утверждали, что я Покемунский, будут арестованы и наверно высланы в Сибирь ни за что, ни про что.
Наконец, меня вновь вызвали на допрос. Как только я увидел торжественную обстановку, в которой должен был производиться допрос, я понял, что у жандармов есть что-то против меня, и насторожился. За дверью, мимо которой я прошел, были спрятаны понятые. После ряда вопросов Свячкин стал меня спрашивать, в каких городах России я бывал. Так как я не ответил на этот вопрос, то он сам стал называть города. В конце он назвал Херсон. Я резко ответил, что там не был. Жандарм даже подпрыгнул от удовольствия. Оказывается, что в вилькомирском воинском присутствии он откопал старую карточку Покемунского. Я, не долго думая, заявил ему, что я, как единственный сын у своих родителей, освобожден от воинской повинности и даже не являлся в воинское присутствие. Карточка же, очевидно, не моя, потому что без карточки не принимали бумаг, доказывающих, что я льготник, и так как меня тогда в Вилькомире не было, то попала чужая карточка. Жандарм заявил мне, что дает три дня срока для объявления настоящей фамилии; после этого срока, если я своей настоящей фамилии не открою, то буду предан суду как бродяга. Через неделю меня отправили этапом, не сообщив куда. Оказалось, что меня опять отправили в Вилькомир. Из Янова я шагал пешком, поэтому меня увидели земляки, которые и предупредили моих родных о том, что я иду этапом. За городом меня уже встретили знакомые. Как только я очутился в кордегардии при полицейском управлении, ко мне явился мой шурин, который принес мне кучу писем из Москвы, Ростова и из-за границы. (Олухи жандармы рыскали везде, чтобы доказать, что я не Покемунский, но они совсем забыли просмотреть корреспонденцию, которая получалась на имя моего шурина. Там были шифрованные письма, которых было достаточно, чтобы начать обо мне новое дело.) Он же мне сообщил, что все поиски жандармов оказались тщетными и что как только он узнает, почему меня сюда привезли, он немедля даст мне знать. (Свидание мой шурин получил всего за взятку в 1 рубль.) На душе стало немного легче. Вечером я получил записку, сообщавшую, что меня отправят в общество, откуда родом Покемунский, но будет предпринято все, чтобы общество меня признало.
На следующий день утром меня и еще одного ремесленника провели через весь город по направлению к Двинску. По дороге я своими собственными глазами видел те застенки, где расправлялись с крестьянами и уголовными, заставляя их признаваться, что они бунтовали, участвовали в сообществах, кражах и т. д., в то время как они во всех этих делах были неповинны. В одном из таких застенков мы имели остановку, и там люди, только что пережившие ужасы «допроса», рассказали нам о методах «следствия». После посещения урядника и его помощника нас отправили дальше, чем я был чрезвычайно доволен. Ни я, ни мой спутник не знали, что мы еще попадем к становому, который был грозой всего стана.
В дороге мы были три дня и две ночи. На третий день вечером, в субботу, мы очутились в грязном городишке Уцянах, через который проходила железнодорожная узкоколейка Поневеж — Свенцяны. Во дворе дома пристава была его канцелярия, а немного поодаль стоял небольшой домик, очевидно старая баня, превращенная в арестный дом. Он был пуст. Нас обоих провели через предбанник в небольшую темную камеру с одним маленьким оконцем. В воскресенье у пристава шло пьянство, и до нас долетали пьяные голоса, пляски и пение. В этот же день сторож, который приносил нам еду, рассказал о всех художествах, производимых приставом и его помощником. Порка и истязания арестованных происходили в первой комнате, через которую вводили арестованных в камеру, куда мы были помещены. Сторож показал нам на скамье засохшую кровь и добавил, что на пристава были жалобы и что кто-то приезжал расследовать, но что все осталось по-старому и пристав продолжает истязания.
В воскресенье вечером нам стало жутко: в комнате темно, пьяные голоса во дворе все приближались к нашему домику. Всю ночь мы ожидали нападения, но нас почему-то не тронули. В понедельник в сумерки вызвали моего соседа по камере. Не успели еще закрыть дверь в нашу камеру, как послышался его нечеловеческий, душу раздирающий крик. Ему, бедняге, попало за то, что администрация ковенской тюрьмы дала ему неправильный этапный маршрут: вместо того чтобы послать его по железной дороге в Двинск через Вильно, его направили через Вилькомир, Оникшты и Уцяны. «Мудрый» пристав сразу решил, что мой невольный спутник сам выбрал себе этот путь, чтобы бежать с этапа, и его били до потери сознания. После его возвращения вызвали меня. Я решил сопротивляться, поднял воротник и стиснул зубы. В темноте стал всматриваться, откуда может быть нападение. Но меня без всяких приключений ввели в светлую комнату. В комнате сидел пристав, а у противоположной стены стояли пять стариков, среди которых были и литовцы. Пристав скомандовал мне молчать и стал спрашивать стариков. Последние заявили, что я действительно являюсь сыном Покемунского, который эмигрировал в Америку, а я остался в России, что они меня очень хорошо знают и что я очень похож на отца. Никогда я этих людей даже во сне не видал и настолько был уверен, что меня ведут на истязание, что в тот момент, когда был у пристава, я не понимал, что там происходит. Только наутро пристав заявил, что на счастье меня признали, иначе я бы ног своих не унес от него. Когда меня вели обратно, ко мне подошел незнакомый человек и передал мне 5 рублей. Тогда я понял, что кто-то из моих друзей подстроил признание.