После того как общество признало, что я Покемунский, жандармы отказались от меня, но зато за меня взялся исправник. Он обвинял меня в том, что я вместо себя послал призываться подставное лицо, а это карается царским законом. (Меня обвиняли в том, что призывался действительно Покемунский, а не я!). Меня таскали в воинское присутствие, и оно постановило предать меня суду, а суд выпустил меня под залог в 100 рублей, и я наконец освободился от нелепого ареста.
Этот арест был самым коротким в моей революционной деятельности, но зато больше всего потрепал мои нервы и сильно ухудшил мое материальное положение. Я дошел до невероятного физического истощения. После освобождения я поехал в Ковно. Там я взял на время паспорт для поездки в Одессу к т. Орловскому (В. В. Воровскому), к которому я имел поручение от Заграничного бюро ЦК партии. С ним я уговорился насчет приема и распределения литературы, для чего познакомил его с моим сопроцессником т. Лебитом.
Из Одессы я поехал в ноябре 1908 г. через Каменец-Подольск во Львов, куда меня послало Заграничное бюро Центрального Комитета.
Я получил поручение ознакомиться с транспортным аппаратом львовских товарищей, поставивших себе целью снабжение юга России революционной социал-демократической литературой, которая опять стала издаваться за границей. С большим трудом я нашел львовичей, ибо явка, которую мне прислала Надежда Константиновна, когда я сидел в ковенской тюрьме, была зашифрована неправильно (улица Сенаторче — вместо Ленартовиче). При детальном ознакомлении с постановкой транспорта я нашел, что пуд литературы нам обойдется слишком дорого и что в России потребуется слишком сложный и большой аппарат. К тому же не было никакой гарантии, что литература будет доставляться быстро. Когда я сообщил свое мнение в Женеву, в ЗБЦК (Заграничное бюро ЦК), мне предложили приехать туда. По дороге я остановился в Кракове у польских товарищей. Если память мне не изменяет, я там встретился с т. Ганецким{133}, передал ему поручения, имевшиеся у меня к польским товарищам. В Кракове же я встретил т. Гурского, которого я не видел со времени побега из киевской тюрьмы. В Вену я приехал утром, а поезд в Швейцарию уходил после обеда, поэтому я отправился к Леве[16], который обосновался в Вене. От него я узнал, кто из наших общих знакомых за границей и что делается в заграничных партийных кругах. Оказалось, что среди большевиков начались разногласия по вопросу об участии социал-демократов в III Думе. Перед выборами в III Думу среди большевиков не было единства в этом вопросе.
Я помню, что в 1907 г., перед II Общероссийской партконференцией, был издан сборник статей за и против участия социал-демократов в выборах{134}. Ленин был за участие, а Богданов{135} против. Но в выборах после решения партии большевики участвовали дружно. Для меня в тот момент было непонятно, почему этот вопрос опять поставлен, когда фракция в III Думе давно уже существовала.
По дороге из Вены в Женеву я проехал через Тирольские горы. Мне и в последующие годы пришлось несколько раз проезжать через прекрасные, тихие Тирольские горы, и в последующие мои поездки они манили меня своей величественной красотой и ленивой тишиной. Но осенью 1908 г., когда я ехал в Женеву после изнурительной и нервной работы в Москве и тягостного последнего ареста, Тирольские горы навеяли на меня какое-то смирение. Я тогда думал: неужели человечество не может обойтись без эксплуатации человека человеком, без войны и без классовой борьбы? Такое настроение длилось недолго. Как только приехал в Женеву, я забыл о существовании Тирольских гор и стал входить в курс последних дел за последние 6 месяцев.
В Женеве я застал Ильича, Надежду Константиновну, Марию Ильиничну, Иннокентия, Виктора Таратуту (он был тогда секретарем ЗБЦК) и Отцова-Житомирского. Последний жил в Париже, и его вызвали специально для того, чтобы он мне сдал дела. С Житомирским я был очень дружен. Когда мне пришлось оставить свою квартиру в Берлине из-за слежки во время подготовки III съезда партии, я переехал к нему. Он мне помогал в работе по транспорту: я ему диктовал деловые немецкие письма, а очень часто и деловые письма на русском языке, так как у меня почерк очень скверный. А перед отъездом в Россию в 1905 г. я передал ему и Гецову все связи по транспорту.
Когда же издание партийных органов было опять перенесено за границу, то до моего приезда Житомирскому было поручено восстановить старые транспортные связи. Этого сделать ему не удалось, ибо личных знакомств у него не было, а так как в транспортировке литературы был перерыв больше чем в два года, то требовалось возобновление старых связей путем личных свиданий с немецкими социал-демократами и с крестьянами, живущими по обе стороны границы. Он попытался съездить на границу, но там ему социал-демократы не поверили. Не помогло и заявление, что он работал все время со мной вместе. В Женеве Житомирский меня очень тепло встретил, помог мне устроиться и попутно информировал о том, что им было предпринято для налаживания транспорта. На мой вопрос, почему он не живет в Берлине, где легче работать и ближе к границам, он сообщил мне, что случилось в Берлине за то время, пока я был в России. По его рассказам, берлинская полиция арестовала собрание русских социал-демократов. Кто-то из присутствовавших на этом собрании выбросил якобы адрес того склада, в котором хранились наша литература, револьверы, и адрес гостиницы, в которой жил т. Камо[17]. У него нашли чемодан с двойным дном, где лежал динамит[18]. У т. Камо, по словам Житомирского, была найдена его, Житомирского, визитная карточка, почему ему и пришлось оставить Берлин. Житомирский не советовал и мне обосновываться в Берлине, потому что там теперь очень строго: в одной гостинице арестовали «Папашу» и выслали, а меня там ищут. Теперь не подлежит ни малейшему сомнению, что все аресты, которые тогда были произведены за границей среди большевиков, были организованы им, Житомирским, но тогда он еще был вне подозрения.
Через несколько дней после моего приезда я пошел на реферат Алексинского{136}. Темы его реферата не помню, но он много говорил о III Государственной думе и о деятельности думской социал-демократической фракции. По его словам, думская фракция III Государственной думы не ведет классово-пролетарской линии, а своими выступлениями члены фракции только дискредитируют нашу партию. Из этого он делал вывод, что фракции нужно предъявить ультиматум с требованием проводить партийную линию. Если же она не выполнит требования, то ее нужно отозвать из Думы. После реферата были оживленные прения, в которых принимали участие и меньшевики. Против Алексинского очень горячо выступил т. Иннокентий. Это было чуть ли не первое публичное выступление ЦК, или Большевистского центра, против части большевиков (Алексинского, Луначарского{137}, Богданова, Лядова и др., которые выделились в отдельную группу со своим печатным органом «Вперед», после того как Большевистский центр отмежевался и осудил отзовизм-ультиматизм[19], махизм и богостроительство, но это уже было в середине 1909 г.). Тов. Иннокентий в своем выступлении признавал деятельность думской фракции слабой и осуждал ее желание быть автономной и независимой от ЦК партии, но считал, что деятельность фракции надо изменить не ультиматумом или отзывом, а посредством выправления ЦК ее партийной линии и открытой критикой поведения. Отказ же от участия в Государственной думе отразится вредно на интересах рабочего класса России, так как для партии важно использование даже III Думы в качестве трибуны. Жизнь впоследствии показала, что фракция РСДРП III Думы к концу ее полномочий все же до известной степени выправила свою первоначальную линию, а несколько большевиков, которые там были (например, т. Полетаев{138}), принесли партии огромную пользу: т. Полетаев много потрудился над созданием «Звезды»{139} и «Правды».
После ознакомления со всеми делами, связанными с транспортом (в скольких экземплярах печатается «Пролетарий»{140}, какие брошюры имеются для отправки в Россию, как организована экспедиция и пр.), было решено, что я еду опять на транспортную работу в Германию и обосновываюсь в Лейпциге. Меня снабдили заграничным паспортом некоего студента Рашковского, который, однако, мне пришлось сейчас же по приезде в Лейпциг бросить, так как оказалось, что Рашковский сам раньше жил в Лейпциге. При заявке паспорта в полиции нужно было бы указать девичью фамилию матери и другие подробности, мне неизвестные. Если бы по приезде в Лейпциг я случайно не узнал, что Рашковский жил там, то при прописке в полиции и указании несовпадающих сведений я мог бы быть арестован.
В конце декабря 1908 г. я выехал на границу Пруссии и проездом остановился в Лейпциге. Так как у меня были там знакомства среди немцев, то мне легко было найти комнату, где я мог жить без прописки, и адреса для получения из-за границы не по своему адресу писем, которые я сейчас же послал ЗБЦК в Женеву. По приезде в Кенигсберг я остановился у секретаря социал-демократической организации т. Линде. У последнего и у Гаазе я узнал о переменах, происшедших в социал-демократических организациях на границах, получил у них рекомендации к тем социал-демократам, которые меня не знали, и поехал на все прежние границы. Мне легко и быстро удалось восстановить прежние связи для переправы литературы и товарищей из-за границы в Россию и обратно.