Когда нашей агитацией почва была подготовлена, мы потребовали созыва расширенной редакции «Зари Поволжья» для разрешения вопроса о направлении газеты, что было равносильно опросу всех членов и сочувствующих РСДРП, работающих у станка. Для этого были созваны на предприятиях собрания из членов и сочувствующих РСДРП, на которых выступали как меньшевики, так и большевики, излагавшие тактические и организационные взгляды обоих течений в РСДРП. В конце собрания ставился на голосование вопрос, как вести самарскую рабочую газету: в направлении питерской «Правды» или «Луча», после чего были выбраны делегаты на конференцию, которая должна была окончательно решить этот вопрос. 21 (8) июня собрались делегаты от партгрупп заводов, фабрик и мастерских на одной даче на Барбашиной поляне, но собрание пришлось распустить, ибо полиция и шпики уже подходили к месту собрания. Временный же комитет не мог собраться до созыва заседания (по существу, конференции) расширенной редакции, так как все его члены участвовали на собраниях в качестве докладчиков от большевиков, и мы поэтому точно не знали, за кем большинство. Но после того как вышеназванное собрание было распущено, мы сделали подсчет, показавший нам, что мы имели перевес больше чем на две трети. Конференция была назначена на следующее воскресенье.
Как только Временный комитет решил начать кампанию по завоеванию газеты, я обратился к Заграничному бюро ЦК с вопросом, сумеет ли оно обслуживать «Зарю Поволжья» литературными силами по общеполитическим вопросам, ибо в Самаре у нас литераторов было мало. В ответ на это я получил письмо от Ленина, в котором он вполне одобрил наше решение и обещал помочь литературными большевистскими силами. Он просил в случае нашей победы дать ему условную телеграмму и обещал тогда немедленно же прислать статьи для первого нашего номера. Владимир Ильич в своем письме подчеркнул значение «Зари Поволжья» для всех поволжских городов. Я втянул для постоянной работы в газете стоящего далеко от парторганизации большевика Андреева{210}, адрес которого мне дали в Москве. Он работал в самарском земстве.
Вторичное собрание, назначенное в лесу на 28 (15) июня, не могло там состояться, ибо еще до начала собрания патруль, выставленный вокруг места собрания, дал знать условной песней, что полиция находится вблизи. Было решено переехать в лодках на другой берег Волги для проведения собрания, так как тянуть дольше с решением этого вопроса нельзя было. Перебравшись туда, мы разместились на бугорке в роще, откуда могли видеть, что делается на Волге. Несмотря на то что собрание состоялось вдали от города и место собрания было изменено, на него явились почти все делегаты-большевики. Был сделан доклад бывшим членом редакции большевиком т. Кукушкиным{211} и содоклад — редактором-меньшевиком о сути наших разногласий и по вопросу о положении дел в редакции. После докладов состоялся оживленный обмен мнениями, и голосование дало большинство, три четверти, за большевистское направление газеты. Характерно было то, что за большевиков голосовали представители Трубочного и других крупных заводов, за меньшевиков же — пекари и рабочие других мелких мастерских. Конференция выбрала редакцию из пяти товарищей — большевиков: четырех редакторов и одного кандидата, а меньшевикам было предоставлено право выделить одного редактора, от чего они отказались. В редакцию вошли тт. Белов, Бедняков, типограф Кукушкин и Андреев, который работал в земстве, а кандидатом — Веньямин из Временного комитета. Сейчас же по возвращении с конференции я послал Ильичу условную телеграмму о нашей победе. Первый номер «Зари Поволжья» я увидел уже в тюрьме, ибо на следующий день был арестован. В первом номере была помещена хорошая передовая: «Реформа или реформы», которая объявляла о том, что газета будет вестись в «правдистском» духе… Рабочие радостно встретили новое направление газеты, о чем свидетельствовали поступавшие массами в редакцию приветствия от рабочих и сразу увеличившиеся денежные поступления. Когда перед войной поднялась революционная волна, газета была закрыта, так же как и питерская «Правда», и среди большевиков были произведены аресты.
Несмотря на все недостатки «Зари Поволжья», она сыграла большую роль в самарском рабочем движении того времени.
В конце мая или в начале июня 1914 г. я получил от Заграничного бюро ЦК поручение созвать поволжскую конференцию нашей партии и подготовить выборы по Поволжью на международный Венский социалистический конгресс, который должен был состояться 15 (2) августа 1914 г., и на съезд нашей партии. Я получил директивы послать побольше рабочих, участвующих в нелегальном и легальном рабочем движении. Так как я сам объехать Поволжье не мог (я работал по постройке трамвая, и работа была очень спешная), то я сговорился с т. Кукушкиным и Анной Никифоровой (последняя работала в Сызрани и очень часто бывала в Самаре, где я с ней встречался), что они возьмут это на себя{212}. Они должны были объехать поволжские города, чтобы выяснить, где какие организации имеются, и установить с ними связь. Только после этого могла быть назначена поволжская партийная конференция, которая выбрала бы поволжский областной центр и произвела бы выборы на партийный съезд. Попутно они должны были предложить произвести выборы во всех городах и на международный Венский конгресс. Результатов их поездки я не узнал, так как находился уже в тюрьме, а война, разразившаяся в конце июля 1914 г., сделала невозможным созыв Венского конгресса и партийного съезда.
Возвращаясь с обеда на работу 29 (16) июня, я услышал за собой в садике около самарского собора быстрые шаги и слова: «Господин, подождите». Оглянувшись, увидел, что за мной бежит запыхавшийся околоточный надзиратель. Я, конечно, двинулся быстрее от него, но, когда уже был у калитки, которая вела на глухую улицу, мне преградили дорогу два шпика, часто встречавшиеся за последние дни среди рабочих, прокладывавших рельсы около моей квартиры. Настигнув меня, полицейский спросил, как меня зовут. Я ответил: «Раз вы гонитесь за мной, то должны знать и мое имя». Невдалеке стоял извозчик, и я очень скоро очутился в жандармском управлении. Ни при себе, ни на квартире у меня ничего нелегального не было. На квартире были только номера «Правды» и «Просвещения» (по одному экземпляру{213}). Если бы я был взят на улице в субботу, а не в понедельник, жандармы нашли бы у меня шифрованное письмо Н. К. Крупской, которое трудно было разобрать и над которым я бесплодно промучился два дня, чтобы расшифровать указанные в нем адреса. Я решил принять в разговоре с жандармами тон благородного негодования по поводу ареста невинного и занятого человека, и это мне вначале вполне удалось: начальник жандармского управления Познанский заколебался и чуть было не освободил меня как случайно арестованного, но вдруг это сорвалось. За свою доверчивость он мне после здорово мстил. Как только меня ввели к Познанскому, я ему заявил, что произошла ошибка с моим арестом, что, очевидно, меня приняли за другого, я же работаю по постройке трамвая, работа очень спешная, и там меня ждут рабочие. Оказалось, что они фамилии моей не знали и искали меня по фотографической карточке. Последняя была мало похожа на меня, в особенности, когда я был одет в рабочий костюм. Но карточка произвела на меня ошеломляющее впечатление: лоб, глаза и нос были мои, волосы же и борода — чужие: такой бороды и такой прически я никогда не носил. Ко всему этому одет был этот человек в смокинг, которого я сроду не надевал. Я сразу узнал работу Житомирского. Незадолго до моего отъезда из Парижа Житомирский пристал ко мне, Котову, Зефиру, Андронникову{214}и другим, чтобы мы у него снялись все вместе на одной карточке, ссылаясь на то, что у него есть хороший фотоаппарат. Мы долго не соглашались сниматься, но в один хороший, солнечный день, когда мы случайно собрались у него на квартире, он вновь предложил сняться. Публика согласилась, и он нас всех вместе снял. После этого он пристал ко мне, чтобы я снялся один. Я согласился, но потребовал, чтобы он мне отдал негативы, на что Житомирский согласился и действительно их мне отдал. Познанский мне показал один из этих снимков, и я его узнал по фону, несмотря на то что Житомирский меня одел в смокинг и сделал другие волосы и бороду. Житомирский недурно рисовал, и для него не представляло никакого труда это сделать. Да не только в снимке я узнал «работу» Житомирского: описание моего телосложения (как врач он меня несколько раз лечил) и обычной моей одежды тоже носило следы его указаний. Все изменения, внесенные Житомирским в фотогравюру, делали меня мало похожим на нее. Это меня ободрило и в то же самое время обескуражило Познанского. Когда Познанский рассматривал карточку, вошел в комнату бугурусланский жандарм, которому Познанский подал мою карточку с вопросом, имеется ли в этой комнате (где происходил допрос) кто-либо, похожий на нее. Тот ответил отрицательно. После этого я еще пуще стал ломать комедию, но Познанский потребовал все циркуляры, которые обо мне имеются, и при этом назвал мое настоящее имя, а не то, что было в паспорте. Когда он вслух прочитал циркуляры, я уже был уверен, что он не выпустит меня из своих рук. Он заявил, что спешить некуда, что выпустить меня всегда успеют, если окажется, что я не тот, кого они ищут.
Меня отправили в тюрьму, а через несколько дней Познанский явился ко мне и показал мне телеграмму из Кутаиса, в которой говорилось, что там действительно имеется Санадирадзе, но проживает он в Кутаисе. Он предложил мне назвать себя, заявив, что иначе я буду об этом жалеть. Я думал, что телеграмма — только фокус